Текст книги "Биография"

Автор книги: Юрий Додолев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

Удрученный, Алексей вернулся домой. Мать стала утешать его, напомнила о том, что демобилизованным, поступившим на работу, выдают промтоварный ордер, и через месяц-другой он обязательно сошьет себе костюм, а там, глядишь, появится возможность купить пальто и все остальное. Так, наверное, и было бы, но Алексею не терпелось, и он, не послушавшись матери, махнул на Кавказ, не думая о том, что и как получится.

…Верку он увидел на сухумском базаре, когда – голодный, отощавший, без копейки в кармане – слонялся около прилавков, предлагая покидать мешки, перенести ящики или выполнить какую-нибудь другую работу. От него досадливо отмахивались, и Алексей снова и снова думал, что он один-одинешенек и никому не нужен. На прилавках лежали оранжевые мандарины, краснобокие яблоки, сочные груши, но Алексей все время посматривал на пол-литровые банки с мацони и истекающую соком брынзу. Плыл пахучий дымок – прямо на базаре жарили шашлыки. Вынимай сотню и получай шампур с нанизанным на него мясом вперемежку с помидорами и лиловатым луком. Но где взять эту сотню? Трубили ишаки, повизгивали поросята. Усатые торговцы и темноликие торговки расхваливали свой товар, бранились, настороженно косились на Алексея, когда он подходил.

Золотоволосая, синеокая не то женщина, не то девушка – в этом Алексей еще не разбирался – отбивалась от настырного парня и была так хороша, что Алексей даже про голод позабыл. Парень – губастый, с чубчиком, в распахнутом пиджаке – продолжал, похохатывая, приставать, уверенный в своей силе и неотразимости.

– Постылый! – с гадливостью выкрикнула красотка и, упершись кулаками в грудь парня, увернулась от слюнявого поцелуя.

Прочитав в потемневших от гнева глазах мольбу о помощи, Алексей подошел, тихо сказал:

– Убери лапы.

Парень, удивленный, обернулся, смерил Алексея презрительным взглядом.

– Может, вдаришь?

– Топай, топай, – пробасил Алексей.

Издав похожий на кашель смешок, парень отвел руку, но Алексей опередил его.

Поднявшись, парень снова бросился на Алексея, но через несколько минут отвалил, харкая кровью, на лице Алексея осталась ссадина.

– Поспешим, пока целы, – сказала красотка. – Эта гадючка могет своих приятелев привесть.

– Плевать я хотел на них! – храбро ответил Алексей, но в душе все же струхнул.

– Береженого бог бережеть, – возразила красотка и, послюнявив кончик носового платка, убрала с лица Алексея капельку крови.

Верка – по дороге они познакомились – привела Алексея в небольшой дом на окраине города, что-то шепнула подслеповатой старухе в душегрейке, в дырявых валенках с отрезанным верхом. В крохотной комнате, куда вошли они, был полумрак; около одной стены стояла металлическая кровать, накрытая ватным, прожженным в нескольких местах одеялом с грязноватыми протертостями на краях; к другой стене примыкал квадратный стол; на единственном стуле с изогнутой спинкой лежало платье; на полу валялись пропитанные жиром мешки и веревки; чуть в стороне темнел облезлый фибровый чемодан с приподнятой крышкой, показавшийся в полумраке чудовищем с разинутой пастью.

– Я тольки в этой комнате ночую, когда в Сухум приезжаю, – объявила Верка и, швырнув платье на кровать, пригласила Алексея сесть.

От мешков шел тяжелый дух. Покрутив носом, Верка распахнула окно. Тотчас раздался старческий голос:

– Закрой!

– Дюже сильно воняеть, – объяснила Верка, повернув голову к стене.

В соседней комнате покашляли.

– Выкинь покуда мешки во двор, а с окном не балуй. Я пятый день хвораю.

Верка все же оставила щель. Наклонившись, стала собирать мешки. Доронин увидел длинные ноги в чулках, перехваченные широкими резинками, белую, как сахар, кожу и судорожно сглотнул. Усмехнувшись, Верка одернула юбку, пошла выносить мешки. Алексей стоял как истукан: перед глазами были длинные ноги и белая кожа.

– Тю-ю, – вернувшись, удивленно пропела Верка. – Я гадала – ты побойчей. Скидавай шинель и садись на стулу – снедать будем.

– А ты где сядешь?

– Стол к кровати придвинем.

Она была в поношенном ватнике, в разваленных мужских башмаках; клетчатый платок съехал на плечи. Повернувшись к Доронину спиной, Верка сняла ватник, сдернула платок, вложила его в рукав. Разулась, отбросила ногой башмаки, ватник повесила на гвоздь. Без ватника и платка она оказалась еще красивей, и Доронин несколько секунд молча смотрел на нее, не в силах сдвинуться с места.

– Тю-ю, – снова пропела Верка и, лукаво улыбнувшись, добавила: – Если не ндравлюсь, прямо скажи.

– Что ты, что ты, – запротестовал Алексей.

Она была – лучше не придумаешь. Тонкая талия, стянутая узким пояском юбки, подчеркивала округлые крепкие груди; плечи у Верки были хрупкие, шея – с красивым изгибом, и только огорчали слегка красноватые, огрубевшие от физического труда руки.

Пусть будет благословенна природа, сотворившая такие линии тела, такие глаза, брови, ресницы, такой высокий, чистый лоб и все остальное, что заставляло любоваться, рождало страсть и удивляло, потому что она, Верка, даже в скромной ситцевой кофтенке и полинявшей юбке была прекрасна.

Нарезав толстыми ломтями хлеб, круглый, видимо домашней выпечки, она аккуратно положила на стол шматок сала – желтоватого, густо облепленного солью, выкатила несколько помидорин, просто сказала:

– Чем богаты, тем и рады.

Алексей помог придвинуть к кровати стол, и они стали обедать, а может, ужинать – он уже потерял счет времени.

Последний раз Алексей перекусил два дня назад, хотел сразу же наброситься на хлеб и сало, но постеснялся. Съел ломоть хлеба, помидор, вежливо сказал:

– Спасибо.

– Спасибом сыт не будешь, – возразила Верка. – Ешь! По глазам вижу – оголодал.

Алексей не заставил упрашивать себя. Жалостливо поглядывая на него, Верка приговаривала:

– Мужики пожижей баб. Покуда мужик не поест, он ни на что негож.

Алексей согласно кивал и мычал – рот был набит. Насытившись, он откинулся на спинку стула, достал кисет, огорченно вздохнул – там была только махорочная пыль.

– Зараз! – Верка сорвалась с кровати, присела на корточки перед чемоданом, порылась в нем, достала пачку папирос.

– Неужели куришь? – удивился Алексей.

Верка рассмеялась.

– Братану в подарок купила, а теперя уж ладноть.

Алексей блаженствовал, пускал колечками дым. Верка прихлебывала чай – кипяток с распаренной черносливиной. Он вспомнил, что до сих пор не узнал, где она живет, кем работает. Верка с гордостью назвала себя кубанской казачкой, сказала, что живет на хуторе, работает, куда пошлют, в колхозе.

– А тут что делаешь? – поинтересовался Доронин.

Ответила Верка не сразу. Сняла с рукава пушинку, дунула на нее, проследила, как она отлетает.

– Мешки видел?

– Конечно.

– Понял, с чего вонь?

– Н-нет.

Верка снова помолчала.

– Я, милок, курей в тех мешках вожу. Постирать бы их надоть, да некогда – утречком уезжаю. Здешние грузины люблять сациви и покупають кубанских курей не торгуясь.

Алексей нахмурился.

– Спекулируешь?

Верка поймала его взгляд, твердо сказала, покачав головой:

– Нет, милок. Спекулирують те, кто этим делом деньгу наживает, а я корм добываю. У меня тута, – она похлопала себя по шее, – ишо четыре души. Вота что война с нами сделала.

– Представляю, – пробормотал Алексей и сказал, что тоже воевал.

Верка кивнула.

– Это я по твоей медальке поняла. Чего ж тебя, такого молодого, раньше других отпустили?

– По ранению.

– Куда ж попал немец?

– В грудь.

– Хорошо, что руки-ноги целы.

Алексей хотел сказать, что в госпитале ему удалили часть легкого, но промолчал. Верка вздохнула. Синева в глазах помутнела, уголки губ скорбно опустились, лоб прорезала складочка.

– Мой братан тоже на войне был. Без ног возвернулся. Костыли поломал, теперя на подшипниках ездит. И пьеть. Пенсию в один день просаживаеть. Евонная жена, когда мы под немцем были, с полицаем путалась и сбегла с ним.

– Сука!

Верка покачала головой.

– Нет, милок, хужей. Сука своих щенят языком лижет и сосать себя даеть, а эта двоих детишков кинула. Самая что ни на есть… она. – Верка произнесла бранное слово спокойно, непоколебимо уверенная в своей правоте.

Они рассказали о себе все, что представлялось им самым важным, самым нужным. Алексей уже понял, как трудно живется Верке, его сердце переполняли боль и сострадание к ней, но чем он, все еще надеявшийся на что-то, продолжавший мечтать, мог помочь ей? Он был благодарен Верке за хлеб-соль, за отзывчивость, в которой нуждается каждый человек, а тот, кто мечется и ищет, нуждается в этом еще больше. Он страстно влюбился в Верку, хотел близости с ней, но говорил сам себе, что не пикнет, если она выпроводит его или, в лучшем случае, уложит на полу.

– Последний раз в этом доме ночую, – с грустью сообщила Верка. – Не придется теперя в Сухум наезжать, а жаль: курей тута просто с руками рвуть.

– Почему не придется? – прохрипел Алексей, встревоженный тем, что больше не увидит Верку.

– Тот, кого ты кулаком сшиб, проходу не дасть.

– Чего ему нужно?

Верка усмехнулась.

– Того, милок, чего все мужики от баб хотять. Месяца три назад переспала с ним. Сызнова, окаянный, требуеть, а мне противно.

Подивившись такой откровенности, Алексей ревниво спросил:

– Любила его?

– Нет.

– Зачем же?..

Верка смела в ладонь хлебные крошки, бросила их в рот.

– Пондравился мне поначалу, потом раскусила – кот. Он, оказывается, с нашей сестры деньги требуеть. Пользуется, гадючка, тем, что справных мужичков мало и бабам невмоготу.

«С ума сойти можно, – подумал Алексей. – Зачем она рассказывает про это, и так откровенно рассказывает?» До сих пор все женщины, с которыми он крутил любовь, в один голос твердили, что согрешили всего раз, да и то не по доброй воле. Верка не старалась показаться лучше, чем была, и Алексей все больше удивлялся.

За стеной покашливала хозяйка, в комнате стало темновато, вонь выветрилась, потянуло прохладой. Верка подошла к окну, опустила шпингалет.

– Наново открыла? – прошамкала старуха.

– Полуслепая, а на ухо вострая, – прошептала Верка и крикнула: – Померещилось тебе!

За стеной повозились.

– На кухне спать буду – там теплей.

– Ладноть! – отозвалась Верка и сразу тихо спросила: – Зажечь огонь или так посидим?

– Как хочешь.

Алексей продолжал сидеть на стуле, Верка – на кровати. Ощущая сухость во рту, напряженно ждал, что будет дальше.

– Переночуем, и до свиданьица, – печально сказала Верка.

– Ты очень понравилась мне, – признался Алексей.

– Я, милок, всем мужичкам ндравлюсь.

– Не поддавайся им!

Верка помолчала.

– Как же не поддашься, когда они хочуть этого. Да и я не железная. – Она снова помолчала. – Но ты, милок, не думай, что я с первым встречным… Если бы я не по любви сходилась, то давно бы не ведала, что такое нужда. Когда война началась, мне пятнадцать годков было, и я уже тогда про любовь думала. Пожалела одного солдатика. Три письма прислал он, а потом евонный товарищ написал – убитый. Дюже сильно горевала я в тот день. При немцах не до любви было. А как освободили нас и братан на костылях пришел, ездить в Сухум стала, потому что четверо душ, сама пятая, это тебе не пустяк. Пенсию братану положили – одна смехота. Но мы не жалимся, не требуем большего, потому что видим, какой разор принес немец. Даже страшно подумать, сколько силов отдадут люди, чтобы снова наладить жизню.

– Возьми меня на Кубань! – неожиданно выпалил Алексей и подумал, что лучшего себе не пожелает.

Верка устремила на него взгляд.

– Ты это шутейно или всурьез?

– Всерьез.

Продолжая пристально смотреть на Алексея, она тихо сказала:

– Не бери грех на душу. Ежели ты сбрехнул, чтоб легла с тобой, то я и без этого согласная.

– Нет, нет! – воскликнул Алексей. – Хоть к черту на рога с тобой полезу. Одно тревожит: никакой специальности у меня нет.

– Ты, как поняла я, грамотный?

– Девять классов до армии кончил.

– Лучшего не надоть! Ниловна, председательша наша, обязательно тебя в контору посадить или ишо что-нибудь придумаеть. Но жить станем порознь. Не хочу, чтобы казачьи женки языками мололи.

– Если нужно, давай сразу распишемся!

– Про роспись, милок, рано гутарить. Ишо не переспали, а ты уже пачпорт измарать печатью порешил.

– Я же от чистого сердца…

– Вижу. Но все одно поспешать не надо. Семья – сурьезное дело… Отворотись-ка, милок, раздеваться буду.

Кровать была узкой, холодной; из прохудившегося матраца сыпалась соломенная труха, колола тело. Алексей несмело поцеловал Верку, она ответила на его поцелуй и… Ничего похожего Алексей до сих пор не испытывал, и все, что произошло несколько минут спустя, показалось ему сказкой.

Проведя рукой по груди Алексея, Верка наткнулась на вмятину, пересеченную широким рубцом.

– Господи, – прошептала она и осторожно прикоснулась губами к тому месту, где были перебиты ребра…

В квартире было тихо – только в уборной журчала в неисправном бачке вода. Доронин уже давно не курил, но сигареты держал – на всякий случай. И вот теперь они пригодились.

Стараясь вызвать неприязнь к жене, стал вспоминать все самое плохое, что было в их жизни.

Впервые Доронин по-настоящему рассердился на Зиночку, когда она была на седьмом месяце беременности. Округлившаяся, подурневшая, жена сидела на диване и, косясь на дверь, шепотком уговаривала мужа предложить Марии Павловне обменяться комнатами. Доронин отшучивался.

– Зачем ей двадцать квадратных метров? – сердилась Зиночка. – Наша – в самый раз.

– Мария Павловна персональная пенсионерка.

– Подумаешь! Надо прямо сказать ей, что она почти не живет в квартире: то больница, то санаторий. А нам через два месяца тесно станет.

– Обойдемся.

– Я о ребеночке думаю.

– Пойми же, – стал терпеливо объяснять Доронин, – неудобно обращаться с такой просьбой.

– Ничего неудобного в этом нет! – возразила Зиночка. – Твоя Мария Павловна одной ногой в могиле стоит, а нам еще жить и жить.

Доронин рассвирепел, обозвал Зиночку дрянью. Она надула губы и больше не проронила ни слова. Через несколько дней весело объявила:

– Я сама договорилась с Марь Палной. Она согласна.

Встречаясь с персональной пенсионеркой на кухне или в коридоре, Доронин каждый раз испытывал стыд. Однажды, набравшись смелости, сказал Марии Павловне, что отругал жену.

– Пустое! – Старая женщина усмехнулась и – так показалось Доронину – с жалостью посмотрела на него.

Через год она умерла. На похоронах, подталкивая мужа локтем, Зиночка возбужденно шептала:

– Народу-то, народу-то сколько! И все венки с надписями.

Во время гражданской панихиды, ощупывая взглядом людей, она жадно слушала выступавших, недоверчиво покачала головой, когда выяснилось, что Мария Павловна несколько раз разговаривала с Лениным. В расширенных от изумления глазах не было ни боли, ни скорби – одно любопытство, и Доронин, мысленно отмечая это, снисходительно думал: «Глупенькая она еще, легкомысленная».

Сразу после похорон представилась возможность занять освободившуюся комнату, но Зиночка твердо сказала:

– Нам нужна отдельная квартира. Пусть маленькая, но обязательно отдельная!

Доронину не хотелось покидать насиженное место. Зиночка привела столько аргументов, проявила такую настойчивость, что муж начал хлопотать. Вскоре они поехали смотреть малогабаритную квартиру в Новых Черемушках, где в те годы вырастали, словно грибы после дождя, целые кварталы. Жена – раздобревшая, накрашенная, в дорогом пальто – открывала двери, восторженно ахала. Ей понравилось почти все – и светлые, изолированные комнаты, и крохотная кухня, и балкон, с которого был виден весь двор, обсаженный молодыми деревцами, с детской площадкой посередине.

– Жаль, что санузел совмещенный, – посетовала Зиночка и решительно добавила: – Переезжаем!

В Новых Черемушках они прожили почти двадцать лет. Наслаждаясь теперь покоем и относительной тишиной, Доронин с удивлением спрашивал себя, как он умудрялся в прежних условиях править рукописи, писать, читать.

Через два года после переезда на новую квартиру Зиночка устроила Вадика в детсад и пошла работать администратором в кинотеатре: два дня дома, один на службе.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Сын уже умотал в институт – он просыпался раньше отца и матери. У Зинаиды Николаевны был свободный день, и она, большая любительница понежиться в постели, должно быть, еще дремала. Наскоро позавтракав, Доронин отправился в издательство. Он мог приходить на работу в любое время дня; кроме того, раз в неделю ему полагался так называемый творческий день, но он не использовал его – всегда появлялся в издательстве ровно в одиннадцать.

Закрывшись в служебном кабинете, Доронин положил на край стола так и не прочитанную рукопись, пододвинул к себе папку с документами, но взгляд лишь скользил по строчкам. Он понял: сегодня не сможет ни читать, ни писать; сказал секретарше, что будет работать дома, и ушел.

На улицах было шумно, многолюдно – шуршали шины, взвизгивали тормоза, громко разговаривали люди. Все это мешало сосредоточиться, и Доронин, очутившись на Комсомольской площади, неожиданно для себя купил билет, сел в первую попавшуюся электричку и поехал куда привезет – лишь бы в одиночестве побыть.

Он сошел минут через сорок, постоял на мокрой платформе, к которой вплотную подступал лиственный лес, жадно вдохнул чистый, сырой воздух. Электричка умчалась, унося на хвосте два красных огня. В лесу было безлюдно: дачная и грибная пора уже кончалась. Размокшая тропинка виляла, огибая кусты, пахло прелью, и стояла такая чуткая тишина, что даже робкое дзиньканье синицы показалось громким. Задевая руками ветки, Доронин свернул с тропинки, углубился в лес. Почерневшие листья пружинили под ногами, брюки намокли. Найдя удобный пень, Алексей Петрович сел и тотчас позабыл, где он…

Почти в такой же осенний день он и Верка приехали в Курганную. На привокзальной площади, около коновязи, стояли две набитые пахучим сеном брички; дивчина в сапогах раструбом и степенный дед с окладистой бородой поглядывали, держа под мышками сыромятные кнуты, на немногочисленных пассажиров. Верка хотела нанять бричку, но дивчина и дед в один голос сказали, что едут в другую сторону. Алексей предложил идти пешком.

– Отсель до нашего хутора пятнадцать верст, – предупредила Верка, – а чеймодан, сам видишь, тяжелый: кой-что справила племяшам, мандаринок купила и полпуда тюльки везу – маманя и братан люблять посолонцеваться.

– Донесу.

– Смотри.

Шлях был широкий, с накатанной колеей, с неглубокими выбоинами, наполненными полузасохшей грязью. Верка сказала, что неделю назад сильно дождило, а теперь снова суховей. Во все стороны расстилалась гладкая, как стол, степь, покрытая уже побуревшим, ломким ковылем; кое-где виднелись черные проплешины, похожие на разлившийся мазут.

– Чернозем, – пояснила Верка. – Раньше тута сеяли.

Алексей понял, о чем подумала она. Четыре года назад эта степь родила хлеб, теперь же на ней шелестел ковыль – некому было пахать, сеять, убирать урожай.

Чемодан оказался тяжелее, чем поначалу ощущал Алексей. Он перекладывал его из руки в руку, часто нес на плече.

– Чего все время на одно ставишь? – полюбопытствовала Верка. – На другом тоже неси – так полегше будеть.

– Нельзя.

Верка распахнула глаза, но сразу сообразила, в чем причина, с участливостью в голосе спросила:

– Болять ребрышки?

– Болят.

– Давай-ка чуток понесу.

– Сам.

Несколько минут они шли молча.

– Понял теперя, милок, какая она, спекуляция? – спросила Верка. – Когда курей на станцию везу, приходится бричку нанимать. Туда сотня, сюда сотня – на руках самая малость остается.

Ветер то стихал, то налетал снова, и тогда над проплешинами взвивалась черная, густая пыль; наперегонки неслись рыхлые шары сухой травы. Верка сбросила на плечи платок, расстегнула ватник. Алексей увидел стянутые кофтенкой груди и ощутил то, что возникало постоянно – и в переполненном вагоне поезда, и во время пересадок. Еще утром об этом можно было только мечтать, а сейчас, когда впереди показался прилепившийся к шляху иссеченный овражками лесок, он остановился, опустил чемодан, молитвенно сложил руки…

Именно с этого и начались вчера воспоминания, выстроившиеся теперь в строгую последовательность.

На хутор они пришли на исходе дня. Он находился на крутом, слегка подмытом берегу вспухшей от дождей речки, стремительно несущей мутные воды в другую речку, более широкую, впадавшую в Кубань. Алексей думал, что хутор – десяток хат, чуть больше, чуть меньше, а он оказался с подмосковную деревню, в которой до войны мать каждое лето снимала комнату. За хатами виднелись сады и огороды, в палисадниках увядали цветы с раскрытыми семенными коробочками. Щелкал кнут, мычали коровы с отяжелевшим от молока выменем; овцы торопливо дощипывали жесткую траву, словно хотели насытиться впрок.

По улице бегали с хворостинками пацаны и пацанки, гнали скотину к крытым соломой дворам. Стараясь не встречаться с любопытствующими взглядами, Верка торопливо шепнула:

– Никому не сказывай про то, что мы порешили. – Остановившись около покосившейся хаты с треснувшим в одном окне стеклом – на трещине лежала, как пластырь на ране, бумажная наклейка, добавила: – Побудь тута. Зараз кину чеймодан и – к Ниловне.

Как только она скрылась в хате, к Алексею подвалил белоголовый, будто вывалянный в пуху дедок с клюкой в руке, в лихо заломленной казачьей фуражке.

– Чей будешь?

– Приезжий.

– Откель тебя бог принес?

– Издалека.

Дедок потоптался, скребанул желтыми от никотина ногтями щетину.

– Курящий?

Алексей достал пачку, в которой осталось несколько папирос.

– Благодарствую. – Дедок выудил одну, осмотрел, положил за ухо. – В хате скурю… Почем они теперя?

– Дорогие.

Дедок кивнул.

– А мы тута самосад смолим. Хотишь?

– Давайте.

Дедок вытащил кисет, дал газетный лоскуток.

– Наш самосад, конешно, похуже папиросок, но самый крепкий во всей округе.

Чувствовалось, дедку хочется посудачить, и он даже крякнул, когда появилась Верка.

– Пошли к Ниловне! – громко сказала она.

Дедок встрепенулся. Проворно работая клюкой, устремился туда, где стояли, подперев руками головы, пожилые женщины.

– Про что гутарил с ним? – обеспокоенно спросила Верка.

– Интересовался, чей я и откуда.

– Самый вредный дед, – с неприязнью сказала Верка. – В сто раз хужей наших баб.

Она определенно была взволнована, но почему, Алексей не мог понять, расспрашивать же постеснялся – на них глазели все, кому это доставляло удовольствие.

Уверенно, не постучавшись, Верка вошла в хату, и Алексей подумал, что она, должно быть, пользуется особым расположением председательши.

Впоследствии он убедился: это не совсем так. Просто нравы на хуторе были такие – люди жили открыто, не таились друг от друга. Да и как можно таиться, когда все на виду – и ворвавшееся в дома горе, и радость тех, чьи сыновья и мужья остались живы. Скоро они вернутся, скажут ласковые слова тем, кого не видели долгих четыре года, о ком тосковали – матерям с иссохшимися грудями, бойким, языкастым женам, привезут хоть какие-нибудь гостинцы босоногим пацанам и пацанкам, народят новых детей, и снова наладится жизнь, не сразу, конечно, но наладится. Так было и при царях-батюшках, и после гражданской войны, так будет и теперь. Побелеют рубцы телесных ран, уберут с полей и покосов покореженные пушки, подрежет лемех плуга маслянистый чернозем, кубанская степь снова станет бескрайним пшеничным морем, и только в душах надолго-надолго, может до самой смерти, останется боль – память о тех, кто убит, повешен, сожжен.

В хате было пусто. Верка окликнула Ниловну, подождала и повела Алексея на баз – крытый потемневшей соломой скотный двор, расположенный на некотором отдалении от жилья: около него, под навесом, лежал сложенный штабелем кизяк.

Председательша – грузная, в косынке, в кирзовых сапогах – сидела на низенькой скамеечке и, оттягивая набухшие сосцы, сердито говорила пегой кормилице:

– Да стой же, неладная, спокойно! Как отдашь молочко, легче станет.

– Здравствуй, – сказала Верка.

– Взаимно, – откликнулась Ниловна. – Как съездила?

– Грех жалиться.

– А мне нагоняй был.

– За то, что отпустила?

Председательша кивнула.

– В хату ступайте – я мигом.

Она пришла минут через десять, устало опустилась на стул. Волосы у нее были русые, лицо круглое, доброе.

– По делу ко мне или просто так?

– Завербовала! – с гордостью объявила Верка, кивнув на Алексея, – Порешил в нашем колхозе работать.

Председательша перевела на него взгляд. Смотрела долго, внимательно. Алексей понял: Ниловна хочет составить о нем собственное мнение, потом уж начинать разговор.

– Откуда прибыл, молодой человек? – Она назвала Алексея на «ты», и это понравилось ему.

– Москвич.

Председательша не оживилась, как оживлялись все, когда узнавали, что Алексей москвич.

– До войны была там три дня – с делегацией ездила. На Сельскохозяйственную выставку нас водили и в Большой театр. На выставке мне понравилось, а в театре – нет. Поют, а про что – не понять. И пляшут не так, как у нас. Задерет ногу и стоит, тощая – смотреть не на что. А он, обтянутый, вся срамота на виду, раскинет руки и ходит, ходит вокруг нее. – Ниловна помолчала. – Представлять надо так, чтоб всем понятно было! Когда на хуторе праздник, наши любо-дорого поют: или слезы на глазах, или радость в груди. А пляшут – любой танцорке поучиться не грех.

Доронин любил балет, оперу, до войны часто ходил в Большой театр. Однако возражать не стал: у Ниловны были свои соображения, свой вкус.

Узнав, что Алексей грамотный, Ниловна обрадовалась, словоохотливо объяснила, что кончила всего четыре класса и грамотней счетовода, горького пьяницы, на хуторе никого нет.

– Самое трудное для меня, – призналась она, – отчеты в район составлять. Подписи поставить сумею и печать красиво приложу, а сочинить – маета.

– Плевое дело, – сказал Алексей.

– Вот и ладно! Трудоднями не обижу.

– От твоих трудодней ноги протянешь, – вставила Верка.

Председательша приложила к щеке палец, задумалась.

– Может, его в богатую семью на фатеру определить?

– Таких семей на хуторе мало.

– Мало, но все же есть. – Ниловна помолчала. – Надо его к Матихиным отвесть.

В Веркиных глазах появилось беспокойство.

– Там же Танька…

– Правильно! Она девушка красивая, работящая. Может, слюбятся.

– Нет! – решительно сказала Верка и, назвав Алексея в третьем лице, добавила: – Им у Матихиных не пондравится.

Ниловна устремила на нее подозрительный взгляд.

– Ты-то чего кипятишься? К тебе дорожка уже протоптана. Пока на Кавказе была, он опять приезжал.

Алексей почувствовал, как напряглась Верка.

– Знаю. Только вошла в хату – братан налетел: выходь замуж, и все. Ему-то это с руки: самогон бесплатный и скольки хошь.

Алексей догадался: сейчас окончательно выяснится, почему была взволнована Верка.

– Женишок у нее есть, – объяснила Ниловна. – В райцентре живет, уже полгода сватает, а она кочевряжится.

– Лучше руки на себя наложу, чем с постылым жить стану! – воскликнула Верка.

– Дура, – спокойно сказала председательша. – Он хоть и в годах, всем женихам жених. Дом – полная чаша: корова, овцы, куры. Хата – другой такой же не сыскать. Даже велосипед имеется – на нем и приезжает.

– Нелюб, – бросила Верка.

– Про племяшей подумай, про хворую мать!

– Нелюб.

– Заладила! Вот не отпущу вдругорядь на Кавказ – враз поумнеешь.

– Ты меня, Ниловна, не пужай. – Веркины глаза потемнели, на лбу образовалась складочка. – Я уже поняла, что такое жизня, и меня теперя никому не испужать.

Председательша вяло махнула рукой, давая понять о бесполезности этого разговора. Они снова принялись обсуждать, где поместить Алексея, и получилось: лучше, чем у Матихиных, квартиры не найти.

– Сама отведешь или мне пойти? – спросила председательша.

Верка усмехнулась.

– Лучше ты ступай. Мы с Танькой сызмальства соперницы: то она верх одерживает, то я.

– Обогнала тебя по трудодням, – сказала Ниловна.

– Цыплят по осени считают, – возразила Верка. – До конца года ишо два месяца.

…Хата Матихиных была повыше и пошире других хат. Во всех комнатах – дощатые полы. Даже в колхозной конторе таких не было. Жили теперь Матихины похуже, чем до войны, но все же не бедствовали, как Верка. Хозяин уже дослужился до офицерских погон. Этой весной, когда дивизию, в которой служил капитан Матихин, перебрасывали на Дальний Восток, он прикатил на несколько часов домой. Как сумел – это уж его дело. Сбежались все, кто только мог ходить. Вышел хозяин на крыльцо – гул покатился: мать честная, наград-то сколько! Позвякивали медали, сияли ордена. Не грудь – иконостас. И ведь не пикой колол врага капитан Матихин, не шашкой рубил – гвардейскими минометами командовал. От этого ему награды, почет, уважение и все прочее, что другим не положено. Смотрели хуторяне на бравого вояку и думали: «Лихой казак!» Матихин и сам понимал это, часто говорил солдатам и сержантам: «Я, ребята, простой человек, без всякой интеллигенции в башке. Дадут приказ – выполню». И выполнял. Но при этом понимал: война войной, а жизнь жизнью. Здоровенный чемодан – пуда на четыре потянет – приволок Матихин в подарок жене и дочери. Чего только не было там! И платья, и отрезы, и туфли на высоких каблуках, и даже три кружевные исподницы, по-интеллигентному – ночные рубашки. Страшное дело война. Но Матихин чувствовал: другого шанса не будет.

Поладили быстро.

– Пускай остается, – сказала Анна Гавриловна, хозяйка. – Свободная комната есть и лишняя кровать найдется.

Была она статной, еще довольно молодой, что называется, в самом соку. Толстая, в руку, коса, небрежно скрученная в огромный пучок, оттягивала голову, придавая лицу надменное выражение; плавные движения рук и напевная речь, наоборот, вызывали доверие. Узкий лоб, невпопад моргавшие глаза, растерянная улыбка свидетельствовали об отсутствии острого ума, но отнюдь не об отсутствии житейской хитрости, которой славились все Матихины. Ее очень беспокоила дочь. Татьяна была «порченая»: еще девчонкой согрешила с мальцом-соседом. От людей этот грех удалось скрыть. Ее родители договорились с родителями мальца поженить детей, как только им исполнится восемнадцать лет. В назначенный срок свадьба не состоялась и уже не могла состояться: нареченный сложил голову на фронте. Девку с изъяном всегда трудно было сбыть с рук; теперь же, когда женихов с гулькин нос, будет еще труднее. Оставалась, правда, надежда на богатое приданое, но Анна Гавриловна по старинке думала: «Приданое приданым, а честь честью». Она с радостью согласилась взять постояльца – Алексей показался ей покладистым парнем.

От матери Татьяна ничего не унаследовала. Да и отцовского в ней было мало – только нос с горбинкой. Смугловатая, глазастая, чуть суховатая, с тяжелыми – в виде полумесяца – серьгами в маленьких розовых ушах, вся как будто бы опаленная кухонным жаром, она и лицом, и повадками походила на цыганку.