Текст книги "Биография"

Автор книги: Юрий Додолев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)

Увидев в окно Алексея с Ниловной, она метнулась в комнату, где стоял сундук с приданым, надела широкую цветастую юбку, нацепила монисто, доставшееся ей от бабки, такой же смугловатой, глазастой, суховатой, рассыпала по плечам длинные и прямые, словно бы льющиеся волосы, смоляные, как воронье крыло, и лишь после этого появилась на кухне, где мать толковала с Ниловной.

В переговорах участвовал и свекр – тот самый дедок, которого Алексей угостил папироской. Он все время встревал в разговор, расхваливал сноху и особенно внучку, без всякого повода колотил клюкой пол. Татьяна спровадила деда погулять, села чуть в стороне, расправив юбку. Хороша! Но Алексей думал о Верке, прикидывал, где они свидятся и когда.

Ему отвели самую лучшую комнату. «Залу» – так напевно сказала Анна Гавриловна. Между окон темнел пузатенький комод с расставленными на нем пустыми флакончиками и коробочками разной величины; у стены была двухспальная кровать, накрытая богатым покрывалом; на еще не просохшем полу с облупившейся кое-где краской лежала домотканая дорожка. Алексей почистил шинель, попросил горячей воды – решил выстирать хотя бы гимнастерку. Анна Гавриловна тотчас заявила, что стирка не мужское занятие, пообещала к утру выстирать и отутюжить не только гимнастерку, но и брюки. И дала взамен мужнину одежду.

– Зараз в баньку пожалте, – пропела она. – Мы уже помылись, но жар в ней по сю пору стоить.

Алексей попарился, выстирал майку, трусы, носки, просушил все это над горячими камнями.

Его уже ожидали. На столе дымился борщ с янтарными кружочками на поверхности, аппетитно утопали в рассоле огурчики и помидоры с лопнувшей кожицей, на тарелках лежали розовые ломтики сала. Литровая бутылка с тугой бумажкой в горлышке придавала столу праздничность.

Как только Алексей опустился на стул, дедок схватил бутылку, проворно выдернул самодельную пробку; позвякивая горлышком о стаканы, разлил самогон. Себе и Алексею налил до краев, снохе и внучке – меньше половины.

– Дай-то бог.

Анна Гавриловна подержала стакан около губ и выпила разом. Помахала в рот ладошкой, покрутила головой.

– Крепок!

Татьяна пожеманилась, но тоже не оплошала.

Алексей наворачивал борщ, искренне говорил, что никогда не едал такого. Татьяна игриво поглядывала на него, дедок расспрашивал о Москве, Анна Гавриловна предлагала сало, огурчики.

– Коли сметанки хотите или, к примеру, творожку, то я мигом! – спохватилась она.

Алексей помотал головой и незаметно для других ослабил ремень.

Сытый, чуточку пьяный, он лег и сразу утонул в перине. Лежал с открытыми глазами и удивлялся неожиданному повороту в своей судьбе. Из кухни доносились голоса, плеск воды. Потом все стихло. Алексей хотел повернуться к стене и уснуть, но скрипнула дверь, появилась Татьяна в кружевной исподнице. Она помешкала на пороге, чуть слышно вздохнула и пошла назад. Он вспомнил, как откровенно поглядывала на него эта девушка, и, беззвучно рассмеявшись, подумал, что на фронте и в госпитале ребята были правы: красивых девчат теперь действительно навалом, как говорится, на любой вкус и цвет.

Алексей еще не был искушен в амурных делах: мимолетная связь на переформировке, интрижка в госпитале – вот и все его похождения. Это, однако, не мешало ему то многозначительно, то покровительственно покашливать, когда однополчане или однопалатники рассказывали о своих победах, – хотелось казаться опытным.

Ловя ухом звук удалявшихся шагов, Алексей вдруг представил Татьяну нагой. Думать об этом было приятно. Но еще приятней было думать о том, что он парень и может привередничать: захочет – пожалеет, захочет – оттолкнет. С этой мыслью Алексей и погрузился в сладкий сон…

Утром он уже сидел в конторе и строчил отчет. Счетовод – дядька с рыхлым, пористым носом – опасливо выспрашивал его. Убедившись, что Алексей ни черта не смыслит в бухгалтерии, успокоился. Заглянула Ниловна. Увидела, как бойко водит пером Алексей, расплылась в улыбке, помчалась по колхозным делам.

Стали появляться молодки. Шуршали юбки, терлись о дверной косяк плюшевые жакеты, отваливалась на выметенный пол грязь с резиновых бот и сапог – шел дождь. Татьяна по-хозяйски вертелась около стола, задевала Алексея юбкой. Навалившись на спинку стула, глянула через его плечо. Он рассерженно обернулся, и она с неохотой отошла.

Молодки подходили к счетоводу, что-то спрашивали, сами же косились на Алексея. Он делал вид – наплевать. Потом примчалась Ниловна и выгнала посторонних.

После обеда в окне промелькнула Верка. Алексей чуть выждал, положил ручку на стол.

– Уборная далеко?

– За конторой.

На крыльце поджидала Верка.

– Как стемнеет, милок, к балочке приходь.

– Дождь же.

– Небось не сахарный. Да и распогодится скоро.

– Обязательно приду. Только где эта балочка?

– Дойдешь до ракит и – вбок.

– Налево или направо?

– Направо.

– Как бы не сбиться.

Верка брызнула синевой глаз.

– Захотишь помиловаться – не собьешься.

И ушла. Алексей вернулся в контору.

Повертев в руках исписанные листы, Ниловна сказала:

– Прочитай-ка лучше сам.

Алексей читал громко, с выражением. Председательша кивала, очень довольная.

– Складно составил. В районе, поди, удивятся… Завтра с утра наглядную агитацию делать будешь – напишешь печатными буквами фамилии и около них цифры проставишь, чтоб все видели, кто как работает. – Ниловна помолчала. – Фатерой-то доволен?

– Доволен.

– К Матихиной Татьяне приглядывайся, а про Верку брось думать.

– Я и не думаю.

– Врешь. Вчера по твоему лицу все поняла.

Алексей отвел глаза. Ниловна вздохнула.

– Скажи Анне Гавриловне, что я велела аванс тебе выдать. Пускай придет к кладовщику и получит.

– Спасибо.

– Устал?

– Ни капельки.

– Все равно на сегодня хватит – отдыхать ступай.

Действительно распогодилось, но воздух был по-прежнему сырой, неприятный. Земля разбухла, на сапоги налипала грязь. Над хатами ломались дымы, расстилались по улице; пахло горелым кизяком.

– Эй! – услышал Алексей и остановился.

Увязая подшипниками на размякшей дороге, его нагнал мужчина с нездоровым от перепоя лицом. Алексей догадался: Веркин брат.

– Здорово живешь! – сказал инвалид и, задрав голову, изучающе посмотрел на Алексея.

– Здравствуй.

– Москвич, говорят?

– Точно.

– Воевал-то где?

– До границы с Польшей дошел.

– А меня под Курском садануло.

Алексей сочувственно помолчал. Веркин брат вынул кисет, свернул козью ножку, угостил табачком. Алексей высек огонь, поднес тлеющий шнур к лицу инвалида: их глаза встретились. Веркин брат выдохнул дым, с нарочитым безразличием спросил:

– Что ты с Веркой-то сотворил, а?

Алексей встревожился. Инвалид усмехнулся.

– Вернулась с Кавказа – будто опоена чем-то. Она и раньше, шалава, взбрыкивалась, но так – никогда.

– Не понимаю, о чем говорите, – сказал Алексей.

– Врешь небось?

Алексей вспомнил Веркин наказ, храбро ответил:

– Зачем мне врать!

Инвалид отшвырнул окурок, вдел руки в ремешки на деревяшках.

– Ты, браток, ей мозги не пудрь. Пускай живет, как жила.

Алексей промолчал. Ловко работая деревяшками, Веркин брат покатил по улице, выбирая места посуше. На душе сразу стало тревожно, в лицо бросилась кровь.

Татьяна, как только он вошел, спросила, не тая любопытства:

– Про что с Веркиным братом гутарил?

– Просто покурили.

– Из окна смотрела – вспыхнул.

– Жарко было.

Татьяна кивнула, и Алексей не понял – поверила или нет. После ужина она достала карты, предложила перекинуться в подкидного дурачка. Алексей покосился на окно: «Время еще детское». Анна Гавриловна внесла керосиновую лампу. Дедок сидел на лавке, прислонившись спиной к печке, шевелил мохнатыми бровями, что-то бормотал.

– Ты чего? – спросила Татьяна.

Дедок конфузливо шмыгнул носом.

Алексей продул три партии подряд. Татьяна поиграла глазами.

– Вон как тебе в любви-то везет.

«Знаю!» – чуть не выкрикнул Доронин.

Она предложила сыграть еще, но он снял с гвоздя шинель.

– Прогуляюсь.

– Мне тоже надоело сидеть.

«Влип», – подумал Алексей.

Они вышли, постояли на крыльце.

– Тебе куда?

– Туда, куда и тебе.

Алексей терпеть не мог липучих особ, грубо сказал:

– В контору пойду – поработать надо!

Татьяна не обратила внимания на грубость, призывно рассмеялась.

– Смотри, весь ум изведешь на писанину – ни на что другое не останется.

– Придется обойтись без другого! – насмешливо выпалил Алексей и сбежал с крыльца.

На дне балочки лопотал ручей, неподалеку – речка, с плеском бухался подмытый водой дерн. За балочкой смутно виднелись кургашек с приплюснутой верхушкой и кусты. Прошло пять, десять минут – Верка не появлялась. На хуторе брехали собаки. Беззлобный, ленивый брех напоминал уже потерявшую остроту ссору казачьих женок, когда израсходован весь пыл, надо бы повернуться и уйти, да самолюбие не позволяет: вот и приходится говорить слова, от которых никому ни жарко ни холодно. Пронзительно и тоскливо вскрикнула какая-то птица. Чуть в стороне от хутора, около фермы, качался, тревожно помигивая, огонек, и Алексей вдруг подумал, что в эти минуты кому-то так же одиноко и тоскливо, как ему. Верки все не было. Алексей решил, что пошел, наверное, не той тропкой, хотел вернуться к ракитам.. В это время послышались торопливые шаги.

– Заждался? – Верка протянула бидончик, наполненный пенистым молоком. – На ферму бегала. Ниловна иной раз позволяет чуток домой отнесть.

– Разве в твоей семье нет коровы? – удивился Алексей.

– Тольки коза. Испей-ка колхозного молочка, милок. Не молочко – сласть.

– Лучше племянникам отнеси.

Верка улыбнулась.

– Дома ишо целый жбанчик. Сегодня два раза доить бегала.

Алексей выпил ровно половину.

– Остальное тебе.

– Не откажусь. Люблю молочко: от него сила и сытость. – Верка выпила, провела рукой по губам. – Как разбогатею, обязательно корову куплю. У нас до войны дойная была, да продали.

– Почему?

Верка помолчала.

– Папаня сбег, а маманя дюже хворала, все по докторам ездила. На это, милок, деньги были нужны.

– Я думал, твой отец на фронте погиб.

Верка поправила платок, чуть слышно вздохнула.

– Нет, милок, сбег. От хворой жены сбег. Я тогда ишо в школу ходила. Всего три класса отучилась – больше не пришлось. Братан на срочной был, а евонная половина уже в те года подолом полоскать начала – все в станицу, будто по делам, ездила, где тот кобель, что посля полицаем сделался, кладовщиком работал. Маманя то в больнице, то на печи, племяши-двойняшки – голодные, немытые, в соплях. Заставила меня жизня хозяйство на себя взвалить. Двенадцать годков мне в ту пору было.

«Глядя на нее, не скажешь, что живется ей так трудно», – подумал Алексей, любуясь Веркой. У другой от такой жизни потускнели бы глаза, почернело бы лицо, посеклись бы волосы, изменилась бы стать. А она, Верка, восхищала молодостью, силой, красотой – той красотой, которая и немощного старца принудит остановиться и посмотреть вслед.

– Так и будем стынуть? – спросила Верка.

Алексей с готовностью раскинул руки. Она рассмеялась.

– Погодь. Сперва про Таньку скажи.

– Что сказать?

– Пондравилась или нет?

Алексей хотел солгать, но признался:

– Хороша!

Верка кивнула.

– Кабы охаял, не поверила бы.

– Почему? Как говорится, на вкус, на цвет – товарища нет.

Верка помотала головой.

– Красивость, милок, завсегда красивость.

В памяти возник Татьянин взгляд, призывный смех, от которого покачивались в ушах серьги и позвякивало монисто – мелкие серебряные монетки, искусно припаянные к тонкой цепочке, вспомнилась смугловатая нагота, просвечивавшая сквозь ткань исподницы, тихий, разочарованный вздох.

– Уж очень липучая она.

– Виснеть?

– Можно и так сказать.

– Взамуж хотить!

Алексею вдруг стало грустно-грустно.

– А ты, хотя и сватают, не торопишься.

Верка сколупнула с его шинели комочек присохшей грязи.

– Мне, милок, про племяшей надоть думать, про хворую мать. Мне проще отдать, чем взять. Я на все согласная, но с нелюбимым канитель тянуть не стану.

– Еще в Сухуми предлагал расписаться.

– Вгорячах, милок, вгорячах! – проникновенно возразила Верка…

С грохотом проносились пассажирские и товарные поезда, оставляя после себя такие вихри, что даже сырые, прилепившиеся к шпалам листья вспархивали и начинали метаться в взбаламученном воздухе. Раздвигались пневматические двери электричек, выпуская или впуская двух-трех человек, а чаще ни одного.

Доронин ничего не видел, не слышал, очнулся только тогда, когда стал моросить дождик – надоедливый осенний дождик. Он мог моросить и час, и два, а мог в любое время превратиться в ливень. Лицо было мокрое. «От слез или от дождя?» – подумал Доронин. Понял: всплакнул. Так бывало и раньше, когда в душе возникало какое-то особое настроение. Слезы восхищения или умиления могли вызвать написанные с болью страницы, грустная песня, национальный гимн, под звуки которого на флагшток медленно вползал алый стяг, – одним словом, все то, что проникло в самое сердце. Зиночка изумленно расширила глаза, потом усмехнулась, когда – это было в первый год их совместной жизни – Доронин стал объяснять, почему расчувствовался. С тех пор он перестал делиться с женой сокровенным. Если начинало пощипывать в глазах, уединялся или сдерживался.

Достав носовой платок, Доронин вытер лицо, поднял воротник плаща и через несколько минут очутился на платформе, к которой приближался электропоезд, пробивая лучом прожектора помутневший воздух.

…Открыв своим ключом дверь, вошел в просторный холл, который даже и сравнивать было нельзя с крохотной прихожей в их прежней квартире, сразу же услышал уверенную поступь жены.

– Где тебя носит? – в привычном для нее повышенном тоне спросила Зинаида Николаевна.

Доронин не ответил – решил подождать, что последует дальше.

– Эта особа не соизволила мне объяснить, куда ты умотал.

«Этой особой» Зинаида Николаевна называла секретаршу Доронина – умненькую, воспитанную девушку.

Он усмехнулся. Зинаида Николаевна нахмурилась, кинула на него недовольный взгляд.

– Все же интересно узнать, где тебя носило?

– Гулял.

Зинаида Николаевна округлила глаза.

– Неужели к Кочкиным ходил?

Доронин вспомнил, что так и не позвонил им.

– Спасибо, что напомнила. Завтра обязательно позвоню или, быть может, схожу.

Зинаида Николаевна осуждающе помолчала.

– Ужинать сейчас будешь или Вадика подождешь?

– Подожду.

Очутившись в своей комнате, Доронин несколько минут постоял, потирая виски. Хотелось снова очутиться в прошлом, но шум – в квартире был включен телевизор – отвлекал. Он подумал, что прошлое возникнет позже, когда в квартире наступит ночная тишина…

Зинаида Николаевна вмиг сообразила, что муж немного не в себе, однако это не вызвало у нее никакой тревоги. За двадцать с лишним лет совместной жизни она изучила Доронина и полагала – изучила хорошо. Зинаида Николаевна не строила никаких иллюзий в отношении его холостяцкой жизни, в первые годы была бдительной, как никакая другая жена, но муж всегда возвращался с работы в одно и то же время, и она успокоилась. То, что вчера он слишком часто поглядывал на синеглазую девушку, было вполне естественным: в определенном возрасте все мужчины «сходят с ума». После сорока лет Доронин увлекался несколько раз. Зинаида Николаевна могла точно сказать, кем и когда. И хотя эти женщины, родственницы и знакомые их общих знакомых, были молоды и красивы, она не паниковала. Да и зачем было паниковать, когда – Зинаида Николаевна сама убедилась в этом – молодые женщины просто флиртовали. Муж, наверное, думал: это всерьез. Но пусть он что угодно думает – для нее важны намерения женщин. Они не пытались разбить семью, только строили глазки, а это такие пустяки, что и думать не стоит. Немножко флирта не повредит: разгонится кровь, посвежеет лицо. После непродолжительных увлечений муж становился сговорчивым – это тоже приходилось учитывать. Разумеется, если бы что-то такое случилось в первые годы их жизни, то она бы закатила скандал. Но все течет, все меняется – меняются и взгляды на семейную жизнь.

Не составляло труда догадаться, чем привлекла Доронина эта девушка. Такое прелестное личико, такая синева в глазах – тут и дура догадается. Зинаида Николаевна сама была хорошенькой; в молодости, да и не только в молодости, разбила столько сердец, что просто ужас. Вспоминать об этом было приятно. Слово «шлюшка» вылетело само собой, и Зинаида Николаевна, переставляя на плите кастрюли, испытывала что-то похожее на угрызения совести.

Пора было ужинать. Появившись на кухне, Доронин многозначительно кашлянул.

– Спрашивала же! – рассердилась Зинаида Николаевна.

– Проголодался.

– Скоро Вадик придет.

– Когда?

Зинаида Николаевна взглянула на кухонные часы.

– Вот-вот должен.

– Слишком много развлекается, – проворчал Доронин, опускаясь на кухонную табуретку.

– Не больше, чем другие!

Доронин хотел возразить, но решил: «Бесполезно».

На кухне было тепло, уютно. Работал телевизор; модный стеклянный абажур – Зинаида Николаевна выстояла в «Ядране» огромную очередь, чтобы купить его, – рассеивал мягкий свет. Все было вымыто, вычищено, надраено, и Доронин подумал, что Зинаиде Николаевне не откажешь в умении вести хозяйство.

Именно такие, как она, были отличными женами. Он мог бы назвать десяток, если не больше, мужчин, восхищавшихся Зинаидой Николаевной, при каждом удобном случае утверждавших, что ему, Доронину, повезло. Но у него такого ощущения не было. Особенно остро он чувствовал это теперь.

– Вадик жениться собирается, – неожиданно сказала Зинаида Николаевна.

Доронин уже давно не вмешивался в личную жизнь сына, равнодушно буркнул:

– Это его дело.

– Уж очень не ко времени это и, признаться, рановато. Всего-навсего третий курс.

– Ты тоже на третьем была, когда мы поженились, – напомнил Доронин.

– Мы – совсем другое дело. Ты тогда с положением был.

Доронин с грустью подумал, что Зинаида Николаевна не обратила бы на него внимания, если бы в те годы он не печатался бы в газетах и журналах, не имел бы отдельной комнаты.

– Если Вадик действительно женится, – сказала жена, – то придется квартиру разменять.

– Отсюда я – никуда!

– Значит, с невесткой будем жить.

Такой вариант тоже не устраивал Доронина. После рождения внука началась бы суета, передвижение мебели, он мог бы остаться без комнаты. До сих пор Доронин не думал, как будет, когда женится сын, теперь же понял: все не так просто. Появилось и стало расти раздражение. В молодости его, Доронина, никто не снабжал деньгами, никто не расчищал ему дорожку. Все, что он имел, чего достиг, было результатом его собственных усилий. Сравнивая свою молодость с молодостью сына, Доронин убежденно думал, что Вадим наверняка расхныкался, если бы хоть раз испытал то, что было с ним, отцом, во время войны и в первые послевоенные годы. По мнению Зинаиды Николаевны, роптать на сына было грешно: Вадим хорошо учился в школе, без протекции поступил в институт, его чаще хвалили, чем бранили. Но именно эта спокойная, размеренная жизнь представлялась Доронину какой-то не такой.

Хлопнула дверь. Зинаида Николаевна выкатилась в холл, громко сказала:

– Раздевайся, Вадик, мой руки и – ужинать. Отец уже сердится.

Был сын таким же высоким, как и отец, только пожиже в талии и плечах. Длинные волосы Вадик уже не носил – переболел этим в школе. Прическа у него была обыкновенная, хотя и не такая, как у отца, – Доронин продолжал стричься по старинке; опустившись в кресло парикмахера, всегда говорил: «Полька!» Лицом сын походил на мать, но что-то отцовское в нем, несомненно, было. Зинаида Николаевна утверждала, что у Вадима отцовские брови и глаза, сам же Доронин думал: «Ничего подобного». Но даже посторонние люди, посмотрев на них, уверенно говорили: «Отец и сын».

– Что сегодня на ужин? – Вадим возбужденно потер руки.

Готовила Зинаида Николаевна вкусно. Даже тогда, когда они откладывали на кооператив, кормила разнообразно. На ужин были битки в сметане и яблочный кисель. Сын разочарованно вздохнул:

– Не люблю рубленое мясо.

Доронин поперхнулся.

– Постыдись! Я в твои годы…

– Знаю. Сколько можно говорить одно и то же?

– Пока не поймешь!

– Давно понял, а ты все напоминаешь.

Зинаида Николаевна перевела взгляд на сына.

– Перестань, Вадик. Видишь, отец не в духе.

Сын склонился с оскорбленным видом над тарелкой. Доронин виновато кашлянул, придвинул к себе хлеб.

После ужина Зинаида Николаевна порекомендовала посмотреть фильм, который должны были «крутить» по четвертой программе, но Доронин сказал, что хочет поработать. Слово «поработать» означало, что он будет писать, или, как говорила Зинаида Николаевна, сочинять, и она, чтобы ничто не отвлекало мужа, уменьшила громкость.