Текст книги "Биография"
Автор книги: Юрий Додолев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)
24
…Знакомых, как я и предполагал, на панихиде не оказалось. Найдя жену Болдина – быстроглазую брюнетку с остатками былой красоты на лице, я выразил ей соболезнование и, отойдя в сторону, принялся разглядывать собравшихся людей.
Гроб с телом еще не прибыл. Мужчины и женщины, разбившись на небольшие группки, прохаживались около клуба, где должна была происходить печальная церемония. Среди этой разноликой толпы было немало тех, кто лишь изображал скорбь, кто появился на панихиде по необходимости или решил соблюсти правила приличия. Что касается меня, то я пришел проводить в последний путь друга детства – того, кто представлялся мне в те годы совершенством, на кого я хотел походить, хотя ни разу тогда не признался в этом даже себе.
Так же одиноко, неприкаянно, как и я, стояла женщина – небольшого росточка, кругленькая, с пухлыми щеками, в которых утопал маленький нос, в каштановом парике – она придерживала его, когда поднимался ветер. Одета была женщина дорого, модно, но крикливо, словно бы напоказ. Я не сомневался: бриллианты в ее серьгах настоящие, все на ней сверкало, блестело – и лакированные туфли на низком каблуке, и пряжка на поясе, и кольца на толстеньких, как сардельки, пальцах. Женщины бросали на нее завистливые взгляды, мужчины, должно быть, прикидывали, сколько деньжищ ухлопано на все то, что надето и навешано на ней.
Таких женщин я терпеть не мог, очень скоро перестал глазеть на нее и вдруг почувствовал – она посматривает на меня, и не просто посматривает, а посматривает с любопытством. Я мог побожиться – никогда не встречался с ней, но приосанился и даже чуточку выпятил грудь: приятно, черт побери, когда на тебя, почти старика, пялится женщина, да к тому же разодетая в пух и прах.
Женщина продолжала посматривать на меня, ей, кажется, не приходило в голову, что это бросается в глаза. Хотел повернуться к ней спиной, но решил: неприлично.
Через некоторое время к женщине направился приехавший на такси полковник в форме летчика. «Муж», – подумал я. Обменявшись с ним поцелуем в щеку, женщина принялась что-то говорить ему, показывая на меня глазами. Кинув на меня взгляд, полковник подошел, назвал себя. Я растерялся, не сразу поверил, что он – Сиротин. От прежнего Петьки в этом человеке ничего не было. Рост, ширина плеч, голос, жесты, выражение глаз – все было другое, непривычное.
– Заматерел, – пробормотал я, все еще не веря, что это мой одноклассник.
– Прослужил бы с мое, тоже таким же стал, – пробасил Сиротин.
Разноцветные колодки на кителе подтверждали: он служил хорошо, недалек тот день, когда на его брюках появятся генеральские лампасы.
Несмотря на явно неподходящее место для изъявления радости, мы расцеловались и, не обращая ни на кого внимания, стали толковать о том, о чем обычно говорят люди, случайно встретившиеся после многолетней разлуки.
– Когда мы в последний раз виделись? – спросил Сиротин.
– Лет сорок назад.
– Целая жизнь.
Сиротин уже рассказал мне о себе самое главное, я сделал то же самое. И теперь, когда на душе стало поспокойнее, я, покосившись на разодетую женщину, поинтересовался:
– Слушай, каким образом твоя жена узнала меня?
Сиротин ухмыльнулся.
– Прикидываешься или впрямь не понял, кто это?
Я ощутил смутное беспокойство. В подсознании что-то появилось, но что именно, я не мог определить.
– Кто же это?
Сиротин притворно вздохнул.
– Вот и верь в любовь до гробовой доски. Люся, между прочим, тебя сразу узнала, да постеснялась подойти.
– Неужели она?
– Она.
– Ничего не понимаю. Люся – и вдруг твоя жена?
– Да нет же! – Сиротин хохотнул. – Два года назад случайно встретился с ней – она с мужем была на курорте. Теперь обмениваемся поздравительными открытками – я ведь не в Москве служу. На похороны сегодня утром прилетел, сразу же позвонил Люсе. А Болдину мои координаты были известны, хотя в последние годы мы и не общались.
– Кстати, отчего он умер?
– Вроде бы сердечный приступ.
Я вспомнил то, о чем сообщила мне вчера жена Болдина. Посмотрев на нее, сказал:
– Она утверждает – Болдин часто вспоминал меня, даже про Люсю рассказывал.
Сиротин кивнул.
– В последний раз, когда мы виделись, тоже так было. И понял я тогда – завидует он тебе.
– Завидует?
– Конечно. Ты не согнулся, не сломался.
Сиротин сказал то, о чем иногда думал я сам.
– Подойдешь к Люсе или амбицию проявишь?
– Конечно, подойду!
На какой-то миг, когда я приближался к ней, в душе что-то дрогнуло, что-то озарилось и сразу же погасло. Глаза у Люси были прежние, и нос не изменился, а все остальное… Разум отказывался верить глазам – в памяти была то светлоглазая хрупкая девочка с пионерским галстуком на груди, то стройная девушка в кокетливой шапочке, то нарядно одетая женщина, словно бы плывущая по тротуару среди толпы.
– Ты, я слышала, очень серьезно болел? – спросила Люся с ноткой показного участия.
– Болел.
– Грешным делом, я думала…
– Как видишь, живой.
– Кто же ты теперь, если не секрет?
– Человек свободной профессии.
– В самом деле? – Люся окинула меня взглядом. – На артиста ты не похож. Художник тоже из тебя не мог получиться – ты рисовал хуже всех в классе. А-а… я, кажется, поняла. Ты на инвалидности?
– Мимо, – сказал я.
– Так кто же ты? Техник? Инженер? А может быть, журналист?
– Подымай выше, – пробасил Сиротин. – Самохин писателем стал.
По Люсиному лицу было нетрудно определить – она восприняла эти слова как шутку.
– Не читала, не читала…
Я назвал ей фамилии нескольких своих собратьев по перу – хороших писателей. Выяснилось, Люся даже не слышала про них. Она по-прежнему не верила мне, и я сделал то, что до сих пор никогда не делал: показал ей свой членский билет. Убедившись, что я не самозванец, Люся сразу же изменила тон и, видимо признав во мне человека своего круга, безапелляционно заявила:
– На поминки не пойдем! Дома у меня отличный коньяк, марочные вина, всякая всячина в холодильнике. Помянем Болдина, поговорим, прошлое вспомним. – Обратившись ко мне, добавила: – Семен Семенович, мой муж, будет рад познакомиться с тобой.
Я не собирался оставаться на поминки, сказал Люсе, что в шесть часов должен быть дома.
– Ничего, ничего, – проворковала она. – Позвонишь от меня своей супруге и скажешь, где ты и с кем.
Сиротин поддакнул.
Взволнованный встречей с ним и Люсей, я не очень внимательно слушал, о чем говорили, прощаясь с Болдиным, его друзья и сослуживцы, и вдруг услышал, что он – фронтовик.
В лицо бросилась кровь.
– Не дури, – шепнул мне Сиротин.
Мелко-мелко дрожало веко, в висках стучали молоточки, перед глазами плыло. Пообещав Сиротину дождаться его и Люсю в сквере перед клубом, я, стараясь не привлекать к себе внимание, вышел.
Утром было тихо, тепло. Теперь же дул, усиливаясь с каждой минутой, ветер – холодный, порывистый. Небо было чистым – ни одного облачка, но солнце уже не грело. Погода явно менялась. Так часто бывает весной в пору цветения черемухи, когда на смену теплу приходит ненастье, в природе все словно бы замирает – нераспустившиеся листья съеживаются, трава перестает расти, озябшие скворцы обеспокоенно ходят по газонам, тыча желтые клювы то вправо, то влево в поисках затаившихся насекомых; деревья понуры, уже вымытые стекла окон похожи на отполированный лед, люди одеты не поймешь как: одни в легких пиджаках, другие даже шеи замотали шарфами; все ждут устойчивого тепла, расспрашивают стариков и старух о приметах, которые почему-то всегда более точны, чем долгосрочные прогнозы метеорологов.
Я подумал, что Лена напрасно не надела куртку: в такую погоду простудиться проще простого, и хорошо, если отделаешься насморком, а то и воспаление легких схватишь. Сунув в рот таблетку валидола, стал думать о дочери, о тех прекрасных минутах общения с ней, которых с каждым годом, по мере взросления Лены, становится все меньше, с чем приходится мириться, воспринимать это трезво: такова была, есть и будет родительская доля.
В такси мы – я, Люся, Сиротин – или молчали, или перебрасывались ничего не значащими фразами. Никто не начинал разговор о Болдине, но я понимал: этот разговор впереди, он – неизбежность.
Люся жила в трехкомнатной квартире улучшенной планировки. Многоэтажные дома с такими квартирами возводились теперь повсеместно, окружая кварталы пятиэтажек с маленькими смежными комнатами, тесными прихожими, с кухнями, в которых можно было, расставив руки, дотронуться до противоположных стен, – все то, что два десятилетия назад восхищало новоселов, воспринималось как божья благодать. В квартирах улучшенной планировки комнаты были изолированные, в кухне кроме обеденного стола, всевозможных шкафчиков и прочего ставился телевизор, чаще всего цветной, а иногда и кушетка, которой еще не настала пора отправляться на свалку.
Познакомив меня с мужем – сгорбленным и совершенно седым человечком в шлепанцах, в домашней пижаме с диковинными пуговицами, по-видимому импортной, Люся, демонстрируя свое гостеприимство, накрыла стол белоснежной скатертью и сразу же принялась расставлять на ней сервиз, украшавший до этой минуты полки в огромном серванте под старину. Перемещаясь, словно мячик, из кухни в гостиную – именно так назвала Люся комнату, в которой расположились в глубоких креслах я и Сиротин, – а из гостиной в кухню и покрикивая на мужа: поставь то, принеси это, она, обращаясь преимущественно ко мне, сообщала все новые и новые подробности своей жизни. Я узнал, что Люсин муж – профессор, доктор технических наук, лауреат нескольких премий, что он руководил крупной лабораторией и читал лекции в вузе, теперь же, вот уж скоро год, на пенсии.
– Баллотировался в член-корры, но не добрал один балл, – пожаловалась Люся и добавила, что у Семена Семеновича всегда было много завистников.
Профессор шаркал шлепанцами, молчаливо выполнял все требования жены. Как только Люся разрешила ему отдохнуть, осторожно присел на краешек тахты, накрытой вышитым покрывалом.
Когда был разлит коньяк, Люся сказала, что надо помянуть Болдина. Кинув взгляд на мужа, добавила:
– Семен Семенович в курсе.
Я не совсем понял, что означает это «в курсе». Можно было сделать вывод: Люся не скрывала от мужа своих отношений с Болдиным, а можно было подумать: Семену Семеновичу известно лишь то, что он наш одноклассник.
Мы выпили. Закуска была отменная: отварной язык, рыба, швейцарский сыр, тонко нарезанная ветчина, маринованные огурчики в пупырышках – словом, все то, что в последние годы не покупали, а доставали.
Мы вспоминали довоенные годы – школу, одноклассников. Семен Семенович дремал. Изредка вскидывал голову, причмокивал, с недоумением смотрел на меня: видимо, соображал, кто я, каким образом очутился в его квартире. Профессору, наверное, чудилось: я посягну на Люсю, и тогда он, дряхлый и немощный, останется один. Обессилев от душевных переживаний, Люсин муж направился отдыхать в кабинет.
– Приляг, приляг, – проворковала вслед ему Люся и добавила, когда за Семеном Семеновичем закрылась дверь: – Если бы жизнь сызнова пришлось начать, то своему жениху ни одного годочка не уступила бы – только с ровесником в загс пошла.
– У тебя была такая возможность, – сказал я, имея в виду Болдина.
Люся поняла меня. Однако ответила не сразу: посмотрела вино на свет, пригубила.
– В мужья Болдин не годился.
– Почему?
– Это очень трудно объяснить.
– И все же постарайся.
Люся подумала.
– Он только о себе заботился…
– Все о Болдине и о Болдине, – проворчал Сиротин. – Давайте о чем-нибудь другом поговорим.
– О чем? – спросила Люся.
– О перестройке, например.
– Об этом сейчас столько говорят и пишут, что голова кругом идет. Я решительно не согласна с теми, кто Сталина критикует. Он был и останется великим человеком.
– У меня другое мнение, – заявил я.
– Храбрым стал. – В Люсином голосе была издевка. – Чего же ты раньше молчал?
– Все молчали, и я молчал. А теперь страшно становится, когда узнаю́, скольких людей он уничтожил, какой вред стране принес.
Люся помотала головой.
– Сталин справедливым был. Мой Семен Семенович при нем значительной фигурой стал. Теперь же его на пенсию спровадили.
– Любопытно, – вдруг подумал я вслух, – как воспринял Болдин Постановление ЦК партии о преодолении культа личности и его последствий?
Сиротин кинул на меня быстрый взгляд.
– Про его отца слышал?
– Он избегал говорить о нем.
– Верно. Я правду про его отца узнал лишь при Хрущеве. Оказывается, его отец был расстрелян еще в 1934 году как враг народа. Но самое страшное не это. Когда Болдину сообщили, что его отец посмертно реабилитирован, он сказал, что это его не интересует. И знаешь, почему он так сказал?
– Почему?
– Во всех анкетах, написанных до войны, во время войны и в послевоенные годы, Болдин отрекался от отца.
– Враки, – неуверенно возразила Люся.
– Сам их читал!
Люся помолчала.
– А может быть, Болдин знал то, что от следствия укрылось?
Я рассмеялся.
– Во-первых, Болдину тогда всего восемь лет было. А во-вторых, тебе должно быть известно, как в те годы проводилось следствие.
– Тебе это лучше знать, – уколола меня Люся.
Пропустив эти слова мимо ушей, я спросил Сиротина, действительно ли нашего одноклассника отчислили из летного училища по состоянию здоровья. Подтвердив это, Сиротин сказал, что все курсанты страшно удивились, когда узнали – у Болдина плохие анализы.
– Он жаловался на что-нибудь?
– Никогда!
– Во время войны отвертеться от службы в армии трудно было, – сказал я.
Сиротин усмехнулся.
– Одна медичка в нашем училище глаз с него не сводила. Прямых доказательств у меня нет, но иногда мыслишка появляется – с анализами она постаралась.
– Значит, Болдин – негодяй, трус! – жестко и грубо сказал я.
– Нет! – тотчас воскликнула Люся. – Просто он не хотел погибнуть, как погибли десятки, сотни тысяч. Не обижайся, но он был подальновиднее тебя и Сиротина.
«Он был таким же, как ты», – решил я и, внезапно ожесточившись, с тоской подумал, что Болдину теперь на все наплевать: его не схватишь за грудки, не потрясешь, не спросишь: «Как ты посмел?»
Перед глазами стояли те, с кем я воевал, лежал в госпиталях, кто, по мнению Люси, были недальновидными. Взял себя в руки, спокойно сказал:
– Мне пора.
– Время еще детское, – возразила Люся и, мило улыбнувшись, назвала меня дисциплинированным мужем.
– Посиди, – пробасил Сиротин. – Вон сколько лет не виделись, и когда теперь доведется.
Я посмотрел на него. Сиротин поспешно сказал, что ему тоже пора.
– Ты же обещал с мужем поговорить, – напомнила ему Люся.
Виновато кашлянув, Сиротин развел руки. Люся что-то говорила мне, но что, я не слышал – мысленно я уже был дома, с Леной…
ПРОСТО ЖИЗНЬ
Повесть
ГЛАВА ПЕРВАЯ
За стеной, в комнате сына, ревел стереомагнитофон, из кухни доносился приподнятый голос спортивного телекомментатора, и Доронин, еще не очнувшись от послеобеденного сна, понял: у сына гости, а жена смотрит показательные выступления фигуристов.
Откинув плед, он сел на диван-кровать, мысленно увидел табачный дым, бокалы с вином на журнальном столике, расслабленные позы молодых людей и их подружек, восседавшую на кухонной табуретке сытенькую, самоуверенную жену – легкомысленно-короткий халатик, круглые колени, полуоткрытый рот с крохотной родинкой над губой. Когда-то эта родинка волновала, теперь же вызывала раздражение. За последнее время Доронин сильно сдал, с грустью признавался сам себе: «Близка старость».
Жена не хотела считаться с этим. Она все еще была привлекательной, всячески подчеркивала это. Взять хотя бы этот ее короткий халатик или джинсы, в которых она, располневшая, выглядела просто смешно. Несколько дней назад Доронин сказал ей об этом. Жена усмехнулась, перевела взгляд на сына, поблагодарила его ласковым кивком, когда он заявил, что теперь почти все женщины носят джинсы и мать смотрится в них не хуже других. Доронин не стал спорить – он давно убедился: мать и сын, что называется, спелись. В семейных спорах они всегда выступали сообща, даже тогда, когда Доронин был на сто процентов прав. Его возмущало потворство жены прихотям сына, подобострастие, с которым она встречала и провожала его гостей. Постоянно казалось: жена подлаживается под них, хочет понравиться.
Началось это еще на старой квартире. Тогда они жили в пятиэтажном доме, в малогабаритных комнатах. Самая маленькая была отведена сыну, другая служила одновременно и спальней, и гостиной. Кухня в пятиэтажном доме была – двоим не разойтись, поэтому обычно Доронин сидел в комнате, которую называли общей. Особенно остро он ощущал это, когда приходил с работы. Хотелось уединиться, почитать газеты, полистать книги, но сын включал телевизор, и приходилось смотреть всякую муру.
Три месяца назад они приобрели трехкомнатную кооперативную квартиру. Самую просторную комнату жена предоставила в полное распоряжение сына. Доронин молча согласился, хотя и подумал, что сам, когда ему было столько же лет, сколько сейчас сыну, ютился вместе с матерью в тесной комнатенке в шумной, многонаселенной квартире. В комнате поменьше была устроена спальня – жена купила великолепную кровать, трехстворчатый платяной шкаф, трюмо, поставила два низких кресла с широкими подлокотниками, повесила нарядные шторы. Третья комната, маленькая, досталась Доронину. Распахнув в нее дверь, жена с усмешечкой сказала, что теперь он может уединяться, шелестеть газетами сколько душе угодно. «Предел мечтаний», – взволнованно подумал Доронин, оглядывая оклеенную светлыми обоями комнату. Лишних денег не было – пришлось довольствоваться той мебелью, которая стояла в старой квартире. Кроме испачканного чернильными пятнами письменного стола и диван-кровати, служившей почти десять лет брачным ложем, он взял два стула с выцветшей, но вполне прочной обивкой. Знакомый столяр пообещал соорудить стеллаж от пола до потолка. Узнав об этом, жена посоветовала купить чешские полки.
– Просто так их не купишь, – возразил Доронин.
– Надо достать!
– Не умею.
Жена промолчала. Она уже побегала по мебельным магазинам и убедилась: чешские полки – проблема.
Поначалу, пока в квартире устранялись строительные недоделки, Доронин вникал во все мелочи. Придя с работы, спрашивал – укрепили ли паркет, был ли сантехник. Потом, когда с недоделками было покончено, стал уединяться: расставлял книги, очищал от чернильных пятен письменный стол; с женой и сыном виделся только на кухне.
Был ли Доронин доволен своей жизнью? Он старался не думать об этом, жил как живется. В крупном издательстве, где он курировал несколько редакций, у него был приличный оклад, сын получал стипендию, жена тоже работала, хотя и не по своей специальности. Когда Доронин познакомился с ней, она была студенткой пединститута – того самого, который окончил он. Зиночка, несомненно, осознавала свою власть над мужчинами – от молодящихся доцентов с брюшком до самонадеянных аспирантов, не говоря уже о почти поголовно влюбленных в нее студентах. В те годы Доронин уже печатался в газетах и журналах, пользовался некоторой известностью. Высокий, поджарый, хотя и не красавец, еще холостой в свои тридцать лет, он считался партией что надо, был избалован вниманием незамужних женщин и девушек. Продолжительных связей Доронин избегал, никогда не клялся в любви, не обещал жениться. Ему очень хотелось полюбить так, как он любил в девятнадцать лет, когда, скитаясь по Кавказу, сошелся с Веркой – кубанской казачкой. Эта любовь осталась в памяти. Доронин часто думал, что красивей и желанней Верки никого не будет. Продолжал думать так и тогда, когда стал мужем Зиночки.
Познакомились они на вечере молодежи, куда Доронина затащил преподаватель пединститута, нуждавшийся в протекции. Темноглазая, темноволосая, с крохотной родинкой над губой, очень ладненькая, Зиночка сразу же заставила позабыть всех женщин и девушек. Ощущая удивление и радость, Доронин, придав лицу равнодушие, небрежно спросил: «Кто такая?» Преподаватель понимающе улыбнулся: «Колесова, студентка третьего курса». – «Отличница?» – лучшего вопроса Доронин не нашел. «Просто хорошенькая», – ответил преподаватель и подозвал Зиночку.
Под крепдешиновым платьем угадывались строгие линии девичьего тела, новенькие лодочки подчеркивали стройность ног. Боясь услышать отказ, Доронин пригласил Зиночку на тур вальса и чуть не рассмеялся от удовольствия, когда она милостиво кивнула. К концу вечера даже слепой увидел бы, что Доронин «спекся». Зиночка не разрешила проводить себя, на вопрос, когда и где они встретятся, покачала прелестной головкой, про домашний телефон сказала – нету, и Доронин, шагая по ночной Москве, решил: кажется, влюбился.
На следующий день, браня себя мысленно и вслух, приехал, отпросившись с работы, на Малую Пироговскую, начал слоняться около старинного особняка, в котором размещался пединститут. Представительный мужчина с шикарным портфелем привлекал всеобщее внимание: студентки шушукались, юноши – их было немного – неприязненно косились. Один из них – костлявый, в очках – толкнул Доронина и даже, такой-сякой, не извинился.
Зиночка словно бы выпорхнула из подъезда, и Доронин восхищенно подумал, что она похожа на нарядную бабочку. Заметив его, девушка ни капельки не удивилась – направилась к трамвайной остановке, уверенно постукивая каблучками. За ней как тень двинулся костлявый студент. Обернувшись на ходу, Зиночка что-то сказала ему, и он, сразу повеселев лицом, пошел рядом с ней. Поджидая трамвай, они о чем-то болтали. Зиночка откровенно кокетничала, костлявый парень млел, и Доронин вдруг понял, что она так поступает нарочно: этот студентик просто ширма. Жизненный опыт подсказал, как надо поступить. Изобразив на лице равнодушие, Доронин остановил такси и укатил. Он не сомневался – и это было действительно так, – что после его отъезда Зиночка турнет беднягу парня.
Через несколько дней Доронин узнал, где она живет: постарался преподаватель, которому он помог напечататься. Зиночка жила неподалеку от Киевского вокзала в деревянном доме – обветшалом, с маленькими, скособоченными окнами. Сам же Доронин только что получил комнату в хорошем доме, построенном еще в стародавние времена. Кроме него в коммунальной квартире было всего две семьи – седоголовый архитектор с хрупкой женой неопределенного возраста и молчаливая пенсионерка Мария Павловна. О себе Мария Павловна ничего не рассказывала, но было известно, что она – ветеран партии. Ее единственный сын, ровесник Доронина, погиб на фронте, муж умер. Она подолгу лежала в больницах, часто ездила в санатории, ей постоянно делали уколы – в квартире попахивало камфарой и какими-то другими лекарствами.
Своими жилищными условиями Доронин был доволен: светлая комната, просторная кухня, ванная. К нему часто приходили женщины, иногда оставались ночевать. Мария Павловна ничего не говорила, но Доронин чувствовал – не одобряет. Старик архитектор смущенно похохатывал, утверждал, когда на кухне не было жены, что сам куролесил в молодости. Его супруга грозила Доронину тонким, как церковная свеча, пальцем, игриво называла шалунишкой…
Встретившись вроде бы случайно с Зиночкой, он вмиг понял – обрадовалась: щечки порозовели, в глазах появился блеск. Доронин принялся болтать о разных пустяках, поинтересовался, как поживает молодой человек в очках. Она досадливо поморщилась.
Они встречались больше месяца, вовсю целовались, но, как только Доронин смелел, Зиночка с негодованием отталкивала его. Он догадывался, чего она добивается. Зиночкина непреклонность с каждым днем все больше распаляла Доронина. Через некоторое время, сам того не ожидая, он сделал ей предложение.
Старик архитектор стал относиться к Зиночке с галантностью, присущей лишь интеллигентам «из бывших», его супруга во всеуслышание говорила, что милей и приятней нет женщины, в словах и взглядах Марии Павловны проскальзывала настороженность. Зиночка отвечала ей тем же.
Стена, казалось, сотрясалась от магнитофонного рева. Доронин хотел попросить сына убавить громкость, но раздумал. Сложил плед, сунул его вместе с подушкой в ящик для постели, пошел умываться.
– Подойди-ка, – окликнула жена.
Кухня была большая, светлая, как во всех домах улучшенной планировки. Стараниями Зинаиды Николаевны – так теперь Доронин обращался к жене – она была превращена в кухню-столовую. Кроме электроплиты и стандартного кухонного гарнитура там стоял телевизор. На телеэкране кружилась, приложив конек к затылку, какая-то фигуристка.
– Немка? – спросил Доронин.
– Швейцарка, – ответила Зинаида Николаевна и, показывая свою осведомленность, добавила: – Дениз Бильман.
– Замечательно, – пробормотал Доронин.
Не отрывая глаз от экрана, Зинаида Николаевна огорченно вздохнула.
– А наши девушки даже в первую десятку не пробились.
– Даже та? – Доронин смутно помнил: года два назад жена, большая поклонница фигурного катания, сказала, что в нашей сборной наконец-то появилась очень перспективная фигуристка.
– Была, да сплыла. – Зинаида Николаевна снова вздохнула и, по-прежнему не отрывая глаза от телеэкрана, показала пальцем на телефон. – Пока ты дрых, я с Кочкиными разговаривала.
– С ней или с ним?
– С Наташкой.
– Чего она сказала?
– Просила тебя позвонить им.
Доронин протянул руку к телефону. Зинаида Николаевна оторвала взгляд от телевизора, твердо сказала:
– Не дури, Алексей Петрович!
Доронин подумал:
«Зря она не позвонила бы».
– Обойдется! Что отрезано, то отрезано. Нечего тебе якшаться с ними.
Раньше Кочкины работали в том же издательстве. С Василием Афанасьевичем Кочкиным Доронина связывала многолетняя дружба. Именно ему, Кочкину, самому первому он сообщил о решении жениться на Зиночке. До этого Доронин был с ней у Василия Афанасьевича, уже женатого, в гостях и уже тогда обратил внимание на какую-то натянутость в поведении его жены. На следующий день, встретившись с Дорониным в буфете, Наталья Васильевна Кочкина ни словом не обмолвилась о Зиночке, хотя он ожидал услышать одобрение и восхищение. Это осталось в памяти.
Кочкины были хорошими работниками, особенно Василий Афанасьевич. Умный, начитанный, он умел убеждать, был принципиальным, честным. В издательстве к нему относились неодинаково; одни прислушивались к каждому слову, другие называли вольнодумцем.
«Наташка такая же», – часто напоминала Зинаида Николаевна и советовала мужу держаться от Кочкиных подальше.
В глубине души Доронину нравилось «вольнодумство» Кочкиных, и в то же время оно рождало какое-то беспокойство. Именно поэтому он ничего не сказал им, когда они решили уволиться. Доронин стал общаться с ними все реже и реже, и наконец их пути разошлись.
– Нехорошо, – пробормотал он.
– Ты о чем?
– Все о том же. Вспоминаю, какой напряженной ты становилась, когда Кочкины к нам в гости приходили.
Зинаида Николаевна кивнула.
– Я к ним с первого взгляда антипатию почувствовала.
– А пострадала мужская дружба.
– Невелика потеря! – заявила Зинаида Николаевна и добавила: – Лучше пойди и переоденься. Увидит тебя молодежь в таком виде – сыну краснеть придется.
Дома Доронин ходил в старье – в рубахах с оторванными пуговицами, в дырявых брюках; в такой одежде было удобно.
На кухне, когда он снова появился там, молодежь готовилась пить чай. Жена – чересчур оживленная, с азартным блеском в глазах – сервировала стол. Доронин возмущенно подумал, что Зинаида Николаевна хлопочет и суетится, как официантка в ожидании щедрых чаевых. Кроме сына и его девушки, предполагаемой невестки, Доронин увидел Андрея – давнишнего приятеля Вадима, приходившего к ним довольно часто и всегда с новой подружкой.
Отвесив общий поклон, Доронин перевел взгляд на подружку Андрея и чуть не ахнул – так она была похожа на его первую любовь: такие же золотые, будто бы освещенные солнцем волосы, те же глаза густой синевы, тот же овал лица. Он никогда не ужинал с гостями сына, теперь же, когда Зинаида Николаевна, отдавая дань вежливости, пригласила его к столу, остался на кухне.
Доронин старался не смотреть на эту девушку, но голова помимо воли поворачивалась туда, где сидела она. Боясь выдать себя, он сделал вид, что внимательно слушает Андрея. Молодой человек рассказывал, должно быть, о чем-то интересном, но Доронин никак не мог вникнуть в смысл – продолжал изумляться сходству этой девушки с Веркой, мог бы поклясться, что не различил бы их, если с ее лица убрали бы косметику, надели бы на нее ватник, разваленные башмаки, голову повязали бы платком. «Может ли быть такое сходство?» – спрашивал себя Доронин. Захотелось рассказать всем, что в молодости он любил точь-в-точь такую же девушку, но промолчал: Зинаида болезненно морщилась, когда муле вспоминал холостяцкую жизнь.
Перед сном, когда, проводив гостей, возвратился сын, Доронин стал осторожно расспрашивать его. Вадим рассказал до обидного мало: учится в мединституте, живет в общежитии, познакомилась с Андреем недавно и вроде бы не собирается с ним встречаться.
Принужденно рассмеявшись, Зинаида Николаевна повернулась к сыну.
– Смекнул?
Вадим похлопал глазами.
– Ты о чем?
– Влюбился твой отец на старости лет.
– Ничего подобного! – с излишней горячностью воскликнул Доронин.
Сын рассмеялся, стал подтрунивать над отцом. Зинаида Николаевна твердо сказала:
– Андрюшка, как я давно убедилась, с порядочными девушками не знается. И эта, видать, шлюшка.
– Не смей так говорить! – рассердился Доронин.
Зинаида Николаевна обидчиво поджала губы. Вадим посмотрел на мать, миролюбиво сказал:
– Не отравляйте жизнь единственному чаду, предки.
Пожелав жене и сыну спокойной ночи, возвратился в свою комнату, разложил на столе рукопись, но читать не смог. Понял: и не уснуть.
Перед глазами вдруг явственно возник иссеченный овражками подлесок, понурые деревья с уже опавшей листвой, стожок на полянке, измятое сено, стыдливо отвернувшаяся от него Верка, стряхивавшая с юбки соринки, и он сам, тоже смущенный. Тогда, в сорок пятом, он был молод, силен, но и неопытен, как были неопытны все, кому в семнадцать лет пришлось надеть шинель, а в девятнадцать демобилизоваться по ранению. Позади был фронт – всего три месяца фронтовой жизни, оставившие в душе боль, госпиталь, а впереди – неизвестность, но и уверенность, что все будет как надо.
В Москве, куда после госпиталя возвратился Алексей, было голодновато, хотя и не так, как в сорок третьем, когда пришла повестка «прибыть с вещами». В коммерческих магазинах продавалось все, но на какие шиши мог купить Алексей колбасу, сыр, сливочное масло и прочее? Брюки, которые он носил до армии, не сошлись на поясе, рубахи оказались такими ветхими, что Доронин даже примерять их не стал. Хотелось поскорее сбросить гимнастерку, шинель, сапоги, но на барахолке, куда Алексей приехал поглазеть и прицениться, самая неказистая рубаха его размера стоила столько, что он присвистнул. Решил обменять сапоги на полуботинки, шинель на пальто, но осмотрелся и понял – не обменять: на барахолке продавалось столько армейской одежды, что даже в глазах рябило.
