Текст книги "Биография"

Автор книги: Юрий Додолев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Утром Матихины дали почувствовать – недовольны. Анна Гавриловна ходила, нахмурившись, по хате, Татьяна не обольщала взглядами, дедок, пригорюнившись, грелся около печи и, как только вошел Алексей, умотал, побуравив его напоследок выцветшим глазом. Хозяйка выставила на стол, расплескав молоко, небольшую крынку, отрезала ломтик хлеба.

– Покамест не стряпали!

В печи весело потрескивал хворост, аппетитно пахло жареной картошкой. Усмехнувшись про себя, Алексей подчеркнуто вежливо поблагодарил Анну Гавриловну и, быстро расправившись с молоком и хлебом, потопал в контору.

По небу плыли облака, низкие и тяжелые, воздух был влажным – лицо сразу покрылось мелкими, как бисер, каплями. Погода явно испортилась. Алексей подумал, что через несколько дней около балочки не останется ни одного сухого кусочка и негде будет миловаться с Веркой.

Ниловна принесла лист плотной сероватой бумаги. Похвастала:

– Еще летом разжилась.

Из окна были видны хозяйственные постройки – два обмазанных глиной амбара и сарай. Пара впряженных в телегу быков с равнодушными, мокрыми мордами, с впалыми – все ребра пересчитать можно – боками лениво пережевывали жвачку. Женщины накладывали на узкую и длинную телегу с торчащими в разные стороны жердинами навоз, приседали под тяжестью вил. Заметив среди них Верку, Алексей ощутил стыд: он, мужчина, рисует буковки, а женщины вкалывают в поте лица. Надо помочь им, да и размяться не грех, и Алексей положил на стол ручку. Увидев его, женщины оживились, принялись вразнобой утверждать, что теперь работа пойдет шибче, потому что, как ни верти, мужик – это мужик, а баба – баба.

Вначале у Алексея ничего не получалось: то навоз скатывался, то отваливалась такая глыба, что не подмять. Это веселило женщин, вызывало беззлобный смех, шуточки. Верка тоже смеялась, но он чувствовал: для отвода глаз. Потом дело наладилось – даже майка прилипла к телу. Подошла Ниловна, одобрительно покивала.

– Скоро вернутся, девоньки, наши казачки, и легче станет.

– Твой-то вернется! – выкрикнула тонкогубая молодка в драной телогрейке, в мужских сапогах.

– Вернется, – как эхо откликнулась Ниловна. – А сыны – никогда.

Женщины опустили вилы и, опершись о них, помолчали, сочувствуя председательше и тем, чьи близкие уже не увидят родной хутор, не вдохнут напоенный разнотравьем степной воздух.

– Слышь-ка, Ниловна, – нарушила молчание тонкогубая казачка, – ставь его, – она кивнула на Алексея, – попеременно на фатеры, чтобы всем без обиды было. В понедельник вели у одной ночевать, во вторник к другой посылай, и так до самого воскресенья. И Таньке Матихиной хватит, и нам радость.

Раздался смех, одобрительные возгласы. Алексей, смущенный, улыбался. В Веркиных глазах то густела, то светлела синева, и он догадался: ей и лестно, и тревожно.

Потом все разошлись на обед. Алексей хотел остаться в конторе, но Ниловна сказала:

– Ступай, ступай… Не чужое обедать будешь. Давеча видела, как Матихина продукцию на тебя получала.

После обеда, поработав в конторе, Алексей снова пошел грузить навоз. Он все ждал: Верка шепнет, куда и когда приходить. Но это ей не удалось.

Расстроенный Алексей разулся, юркнул на кухню – погреться. Там мылась над тазом Татьяна. Была она в широкой юбке, в белом бюстгальтере, четко выделявшемся на смугловатой коже.

– Извини.

– Постой. – Татьяна рассыпала смех.

Весь день Алексей томился, надеялся уединиться с Веркой. А Татьяна была так хороша, так обольстительна, что помутнело в голове. Она обвила его шею, стала что-то нашептывать. И в это время ввалился дедок. Внучка метнула на старика такой взгляд, что он ринулся прочь, бодренько постукивая клюкой.

Вечером Татьяна спросила:

– Сегодня опять убежишь?

– Н-нет.

Она рванулась к печке, достала противень с подсолнухами, высыпала их на стол.

– Лузгай!

Подсолнухи были крупные, еще тепловатые, с белыми ободками.

– В комнаты ступайте, – проворковала Анна Гавриловна.

– Пойдем?

– На кухне теплее.

– Здесь посидим! – объявила Татьяна и пододвинула к Алексею подсолнуховую горку.

Он неумело разгрыз один, пожевал маслянистое ядрышко. Татьяна прыснула.

– Разве так лузгают? Вот как надо, – и полетела семечковая шелуха.

Она не только лузгала, но и рассказывала о себе. Алексей узнал, что Татьяна окончила семилетку, собиралась поступить в педтехникум, да началась война.

– Кабы не это, – вставила Анна Гавриловна, – наша Танюшка уже высоко бы была.

– Теперь поступай, – посоветовал Алексей.

– Перезабыла все. Одного хочу – свою личную жизнь устроить.

В этих словах была такая тоска, что Алексей невольно опустил глаза.

Нет, Татьяну не тревожило, что она «порченая», хотя мать под горячую руку частенько напоминала об этом. Была война, через хутор проходили войска, и девки на выданье не только перемигивались с молодыми солдатами и офицерами. После освобождения хутора Татьяна познакомилась с красивеньким лейтенантом, целых четыре дня была его невенчанной женой. Анна Гавриловна ни о чем не догадалась – дочь уже была ученой. Красивенький лейтенант обещал писать, но не прислал ни одного «треугольничка»: может, был убит, а может, позабыл Татьяну. А она помнила его! Помнила поцелуи, объятия, мужскую силу. Это совсем не походило на то, что было с мальцом-соседом. Татьяна грешить с кем попало и где попало не хотела: боялась ухмылочек, дурной молвы, крутого нрава отца. Ей нужен был муж – хороший, добрый муж, от которого она собиралась нарожать много-много детей. Она была совсем не плохой, эта Татьяна: просто кровь играла в жилах – горячая кубанская кровь. Женское чутье подсказало: другого такого случая не будет, и она с первого же дня принялась обольщать Алексея.

Поглядывая на дочь и москвича, Анна Гавриловна напряженно думала. Кабы не изъян, москвичу не удалось бы отвертеться. Во все времена даже ловких парней удавалось накрыть в нужный момент и – под венец. Хозяйка морщила узкий лоб, прикидывала так и сяк, но ничего не решила.

На столе росла горка подсолнуховой шелухи, стекло керосиновой лампы покрылось изнутри копотью. Анна Гавриловна то и дело поправляла фитиль, озабоченно бормотала:

– Керосин дюже поганый.

Было тепло, уютно. Алексей сожалел, что не приехал на Кубань сразу же. И как только он подумал так, перед глазами возникла Верка. Что она делает в эти минуты? Но Татьянина речь, быстрая и порывистая, как она сама, спутала мысли. Ее густые волосы водопадом лились на спину, тонкие ноздри трепетали, в вырезе кофты виднелись смугловатые тяжелые груди, разделенные глубокой ложбинкой. Все это волновало, притягивало.

За окном была неприглядная тьма, стекла позвякивали от упругих дождевых струй. Кутаясь в пуховый платок, Анна Гавриловна сказала, что теперь, похоже, будет дождить и дождить.

– Срок, – вякнул дед, очень довольный, что ему наконец удалось вставить слово.

– До войны в эту пору свадьбы играли, – пробормотала Анна Гавриловна.

Татьяна кинула на Алексея такой откровенный взгляд, что он смутился, невнятно сказал:

– Пора на боковую.

– Посиди.

– Завтра рано вставать.

Алексей не собирался изменять Верке, уже обдумал, что скажет Татьяне, если она придет. А в том, что она придет, он не сомневался.

Было слышно, как бродит, постукивая клюкой, дедок, доносились приглушенные голоса. Побаливали мускулы, но это была приятная боль… Проснулся Алексей, может, через час, может, через два, тотчас понял: около него Татьяна. Хотел возмутиться, но нога соприкоснулась с ногой, спина ощутила волнующую тяжесть оголенной груди. Проклиная себя, он перевернулся на другой бок и обнял Татьяну…

По комнате плавал табачный дым, в пепельнице дымились окурки с надкушенными мундштуками. Побаливала голова, першило в горле. «Перекурил», – решил Доронин. Открыл окно, представил, как будет ворчать врач, когда узнает, что он снова начал курить.

– А я думала, ты сочиняешь, – раздался разочарованный голос жены.

Зинаида Николаевна умела появляться бесшумно. Доронин настолько привык к этому, что даже не обернулся.

– Плоховато себя чувствую.

– Еще бы! Вон как начадил. А клялся – навсегда бросил.

– Не получилось, – сказал Доронин и обернулся.

Зинаида Николаевна устремила на него пытливый взгляд.

– Неприятности?

Ее лицо выражало участие, и Доронин неожиданно для себя спросил:

– Ты любила меня?

Зинаида Николаевна приподняла брови.

– Какая муха тебя укусила?

– Ответь.

– Сколько лет прожили – и вдруг…

– Не увиливай!

Зинаида Николаевна натянуто улыбнулась.

– Если бы не любила, то не вышла бы за тебя.

– Даже если бы я был гол как сокол?

Жена машинально поправила на стеллаже неровно стоявшую книгу.

– С милым рай в шалаше только в романах бывает.

Доронин кивнул.

– Так я и думал.

– Что… что ты думал?

Доронин вдруг ощутил страшную усталость. Захотелось лечь и сразу же уснуть, но Зинаида Николаевна не собиралась уходить. Розовощекая, упругая, очень подвижная, она была раздосадована: рот приоткрылся, в глазах появился гневный блеск. Глядя на жену, Доронин отметил, что она еще очень привлекательная. Он не испытывал к ней ни любви, ни ревности, впервые в жизни подумал: «Теперь, когда сын стал взрослым, нас уже ничего не связывает».

– Объясни же! – потребовала Зинаида Николаевна.

Что он мог объяснить? Да и нужно ли было это? Позади было двадцать лет совместной жизни, а впереди…

– Давай в другой раз поговорим.

Зинаида Николаевна фыркнула и ушла, хлопнув дверью.

Татьяна уходить не хотела. Напрасно Алексей повторял, что их могут увидеть.

– Наплевать, – беспечно роняла она и продолжала ластиться.

– Дай хоть немного поспать, – взмолился Алексей.

– Спи.

– Если не уйдешь, на кухню смоюсь.

– Боишься?

– За тебя.

Татьяна неохотно сползла с кровати, неторопливо натянула ночную рубашку, направилась к двери, вызывающе шаркая босыми ногами.

– Тише ты.

– Раскомандовался! – громко сказала Татьяна.

«Сейчас прибежит хозяйка и…» От волнения далее во рту пересохло. Но все обошлось.

Утром Анна Гавриловна спросила:

– Как спалось, дорогой постоялец?

Алексей кашлянул.

– Хорошо спалось.

Анна Гавриловна покрутила головой.

– По твоему обличью этого не скажешь.

Алексей воровато глянул на свое отражение в начищенном самоваре: ни черта не понять.

Задевая его широкой юбкой, Татьяна моталась по кухне: побросала на стол вилки и ложки, выставила чугунок с картошкой, покрошила соленые огурцы, лук, покропила салат растительным маслом. Ее лицо с темными полукружьями под глазами светилось.

За ночь сильно развезло. Побелка на хатах потемнела, с ветвей свинцово капало, собаки отряхивались, обдавая брызгами испуганно шарахавшихся кур. Вначале Алексей шел осторожно, прикидывая, куда бы ступить. Сапог каждый раз проваливался в черную и вязкую, как гуталин, грязь, и Алексей, подобрав полы шинели, потопал прямо по лужам.

Ниловна, когда он вошел в контору, дула в телефонную трубку, то и дело нажимала на рычаг. Поздоровавшись, объяснила:

– Надо в район позвонить, а он, – она кивнула на телефон, – оглох.

Алексей тоже подул в трубку и даже поколотил аппарат – никакого результата.

– Пусть молчит, – сказала Ниловна и послала Алексея на ферму – списать показатели.

Он обрадовался – надеялся увидеть там Верку. Записывал, что говорила учетчица, сам же посматривал по сторонам. Потом – тоже по поручению председательши – сбегал в телятник. Верки нигде не было. Алексей встревожился. В голову пришла шальная мысль, что Татьяна уже проболталась и теперь Верка прячется от него. Решив проверить это, покосился на столпившихся около конторы женщин. Показалось, они поглядывают как-то не так. Он вконец расстроился, хотел разыскать Татьяну и спросить – сболтнула или нет, но увидел задумчиво потиравшего небритый подбородок Веркиного брата и направился к нему.

Инвалид был как стеклышко, сразу же попросил взаймы.

– Ни копейки! – Алексей похлопал по карманам.

Веркин брат выругался.

– Опохмелиться самое время, а о долг никто не наливает. У сеструхи наверняка припрятаны гроши, но она божится – истратила.

Алексей изобразил на лице равнодушие.

– Кстати, где она?

Инвалид тоскливо вздохнул.

– С двойняшками сидит. Захворали стервецы, и оба враз. Фельдшера бы надо, а телефон, будь он неладный, испортился.

Захотелось взглянуть на Верку – о большем Алексей и не помышлял.

– Может, я смогу помочь?

Инвалид уныло поскреб под мышкой.

– Какая от тебя польза…

Алексей подумал, что умрет с тоски, если не увидит Верку.

– На фронте я, между прочим, санитаром был.

– Так бы и сказал!

Мать Алексея была педиатром. В довоенное время, когда она работала на периферии, они жили на территории больницы; в их комнате пахло лекарствами, постоянно велись разговоры о детских болезнях. Кое-что осело в памяти. Алексей решил, что сможет дать хотя бы совет.

Как только они вошли, Верка порозовела, синева в глазах стала тревожной. Алексей поспешно сказал, что хочет посмотреть ребятишек.

– На фронте санитаром был, – объяснил инвалид.

Еще в Сухуми Алексей сказал Верке, что был простым солдатом. Было совестно смотреть ей в глаза, но она все-все поняла, пригласила в комнату, где лежали ребятишки.

Он много раз представлял себе, как живет Верка, но то, что увидел, оказалось в сто раз хуже. Расшатанный стол, три стула с продавленными сиденьями, сундук с выпуклой крышкой, обитый полосками жести, старая металлическая кровать – вот и вся мебель. Около двери висело на гвоздях какое-то тряпье. Потолок был низкий, прогнувшийся.

С лежанки послышался вздох.

– Там маманя, – сказала Верка.

Снова послышался вздох.

– Кто пришел-то?

– К племяшам.

Алексей кашлянул, придал лицу озабоченное выражение.

– Какая у матери болезнь?

Инвалид прокатился по комнате, рассерженно бросил:

– Доктора разное толкуют. А она все чахнет и чахнет.

– Скоро помру, – послышалось с лежанки.

– Бог с тобой, маманя! – воскликнула Верка.

Инвалид шумно высморкался, поднял на Алексея тоскливый взгляд.

– Вот так и живем, браток.

Он подошел к разметавшимся на кровати ребятишкам. Худенькие, давно не стриженные, с влажными от пота волосами, они лежали валетом, были в полузабытьи. Даже самый неискушенный человек определил бы с первого взгляда – сильный жар. Откинув рваное одеяло, Алексей посмотрел, нет ли сыпи.

– Сульфидинчика бы раздобыть.

– А поможеть? – тотчас спросила Верка.

– Надеюсь.

– Достану!

– Где? – усомнился брат. – У Матихиных спрошу.

– Не дадут.

– Авось смилостивятся.

Верка и Алексей старались вести себя как чужие, но каждый взгляд, каждый жест выдавали их с головой. Если бы Веркин брат был более внимательным, то без труда догадался бы: их что-то связывает, но он напряженно думал, как бы выцыганить на шкалик.

– И не надейся! – твердо сказала Верка.

– Шалава, – выругался инвалид и, оставляя на земляном полу две четкие полоски, покатил раздобывать самогон – даже про Алексея позабыл.

С Веркой было хорошо, приятно. Ощущая в себе тихую радость, он подумал, что может просто смотреть на нее, сколько угодно смотреть: час, два, три.

– Ступай, милок, ступай. Знак дам, куда и когда приходить, – тихо сказала Верка.

– Еще чуть-чуть, – взмолился Алексей.

Она покачала головой, но по глазам он понял: ей тоже не хочется расставаться, да нельзя…

На улице Алексея поджидала Татьяна:

– Зачем ходил к ней?

– Не твое дело!

– Очень даже мое.

– Иди куда шла!

От Татьяны не так-то просто было отвязаться. Она уже поверила в свое счастье, никому не хотела уступать москвича. Сказала с видом оскорбленной добродетели:

– Больше не нужна?

– Тише ты.

– Сроду тихоней не была.

Затравленно покосившись на окна Веркиной хаты, Алексей перевел дыхание: «Слава богу, не смотрит».

– Вечером поговорим.

– Зачем же вечером? Давай зараз.

– Прямо на улице?

– Ага.

Татьяна ничем не рисковала: мало ли о чем можно толковать с постояльцем. А Алексей откровенно трусил.

– Чего ты хочешь?

Она почувствовала: уступает, с наигранным великодушием сказала, кивнув на Веркину хату:

– Увидела, как вошел туда, и решила подождать.

– Пацанята болеют, – объяснил Алексей.

– Ты разве фельдшер?

– Кое-что в медицине смыслю.

Татьяна вспомнила: мать москвича – врачиха.

– Так бы и сказал.

– Собирался, да ты допрос учинила.

– Не серчай.

Теперь их роли переменились. Доронин нахмурился, строго спросил:

– Сульфидин дома есть?

– Лекарство?

– Да.

– Папаня привез какие-то порошки, а от чего они, у мамки спросить надо.

Анна Гавриловна с явной неохотой отсчитала пять порошков. Вообще Матихины были внимательны и предупредительны к нему: ловили каждое слово, ласково улыбались. Алексей понимал почему и решил во что бы то ни стало уговорить Верку расписаться о ним.

Алексей решил отнести сульфидин сам – это давало возможность еще раз увидеться.

Он смело вошел к ней, отдал сульфидин, спросил, дома ли брат.

– Опять умотал, – ответила Верка.

Косясь на лежанку, где постанывала больная женщина, Алексей пробормотал:

– Не могу без тебя. Давай распишемся – и точка.

– Не пожалеешь, милок?

– Даже думать об этом не смей!

Веркино лицо – осунувшееся, побледневшее – осветилось улыбкой.

– Ладноть! Ворочусь с Кавказа – тогда и объявимся.

– Разве ты уезжаешь?

– Придется. Пока племяши хворають, все капиталы изведу. Ниловна отпустит, хотя и поворчит. Вота тольки куда ехать?

– Ты же говорила, торговать лучше всего в Сухуми.

– Так-то оно так, милок. Но вспомни-ка, что ишо я тебе гутарила.

– Губастого боишься?

– Боюсь.

– Вместе поедем!

– А ежели он своих приятелев приведеть?

– Если бы да кабы…

– Смотри, – пробормотала Верка и, спохватившись, добавила: – А можеть, тебе лучше на хуторе остаться? Наши бабы вмиг обо всем догадаются, ежели мы совместно поедем.

– Пусть догадываются!

Договорились уехать, как только поправятся ребятишки.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Доронин проснулся и сразу понял: высокая температура. Глаза слезились, нос распух, во рту было сухо. Из кухни доносился шум воды и шипение – так бывало всегда, когда Зинаида Николаевна вставала рано. С трудом оторвав голову от подушки, Доронин накинул халат, поплелся на кухню. Склонившись над плитой, Зинаида Николаевна переворачивала кончиком ножа ломтики поджаренного хлеба, была уже причесанной.

– Пить, – прохрипел Доронин.

Зинаида Николаевна оглянулась, сдвинула с плиты сковородку.

– Дождался? Разве можно было с твоими-то легкими курить и у раскрытого окна торчать!

– Пить, – повторил Доронин.

Жена выпроводила его, принесла питье, лекарство.

– Сегодня отпроситься с работы не удастся.

Доронин попросил вызвать врача.

– Этой особе тоже позвонить? – поинтересовалась жена.

Он представил, как и каким тоном она будет разговаривать, покачал головой. Зинаида Николаевна усмехнулась, и Доронин понял: она не только позвонит на работу, но и нагрубит славной девушке.

Начался кашель. Заглянул сын, сочувственно поцокал.

– Извини, отец, дела.

Через некоторое время ушла и Зинаида Николаевна, сказав напоследок, что постарается вернуться пораньше. В ответ Доронин только глаза прикрыл – таким сильным был кашель. Потом кашель стих, в голове прояснилось. Наткнувшись взглядом на телефон, Доронин вспомнил о Кочкиных, перенес аппарат на постель, набрал номер и, услышав голос бывшего сослуживца, бодро сказал:

– Привет, Василий Афанасьевич!

– Привет. – Кочкин настороженно помолчал.

– Не узнал?

– Узнал.

– Позавчера не мог позвонить… Как живешь и все прочее?

Наступила пауза. Было слышно, как на другом конце провода дышит Кочкин.

– Это не телефонный разговор.

Доронин виновато вздохнул.

– Рад бы приехать, да не могу – кашель и температура.

– Поправляйся.

– Взял бы да и приехал сам.

Доронин услышал: Кочкин окликнул жену. Потом трубку прикрыли. Чуть погодя Василий Афанасьевич спросил:

– Зинаида Николаевна дома?

– На работе.

– Тогда, если не возражаешь, я с Наташкой приеду.

– Давай!

Приехали Кочкины минут через двадцать. После непродолжительной суеты и восклицаний Василий Афанасьевич сказал, нервно поглаживая сильно, поредевшие волосы и оглядываясь:

– А ты неплохо устроился.

Доронин кивнул. Наталья Васильевна, жена Кочкина, суматошно порылась в сумочке, доспала пачку «Явы», размяла пальцами спрессованный табак, нерешительно посмотрела на Доронина.

– Кури, кури, – поощрительно сказал он. – Я тоже подымлю.

– Ты же бросил?

– Позавчера снова начал.

– Что-нибудь случилось?

Захотелось рассказать Кочкиным про Верку, но Доронин поборол это желание, спокойно, сказал, что живет, как жил: не лучше и не хуже. Наталья Васильевна усмехнулась, Василий Афанасьевич провел рукой по волосам. Раньше он был густоволосым, подтянутым, с лукавинками в глазах, теперь же полысел, сидел сгорбившись, бессильно опустив плечи. А вот Кочкина внешне почти не изменилась. Доронин восхищенно подумал, что стареет она как-то незаметно: в молодости, когда Василий Афанасьевич познакомил их, была такой же строго-красивой, только чуть тоньше. Зинаида Николаевна в те годы часто говорила, что Наташа боится испортить фигуру, поэтому и не рожает. В действительности же Кочкины хотели иметь детей, но… Не станешь же расспрашивать о том, что и без расспросов причиняет боль.

– Рассказать тебе, как мы жили в последнее время? – с вызовом спросила Наталья Васильевна и стряхнула пепел в самодельный кулечек. – На него, после ссоры с начальством, – она указала сигаретой на мужа, – во всех издательствах и редакциях косились.

Надо было отвечать, и Доронин проворчал:

– Позвонили бы мне – и все утряслось бы.

– «Позвонили бы»! – передразнила Кочкина. – Твоя благоверная не очень-то жаловала меня, а он, – Наталья Васильевна снова указала на мужа, – видел это и страдал. Из-за нее и развалилась наша дружба. Пока вместе работали, была хоть какая-то нить, а как перестали видеться – оборвалась.

Кочкина сказала то, о чем Доронин постоянно думал сам. Ему уже давно стало ясно, что не он руководит женой, а она им. До сих пор вспоминался жалостливый взгляд Марии Павловны. Почему-то казалось: персональная пенсионерка уже в те годы поняла, как сложится его жизнь. Теперь Доронин, разумеется, не позволил бы жене обменяться комнатами, а тогда восхитился в душе предприимчивости молодой супруги. И продолжал восхищаться, когда Зиночка, очаровывая всех родинкой, свивала свое гнездышко. Доронин вынужден был признаться, что его вполне устраивала такая жизнь. Достаток в доме, красивая жена. Разве этого мало? А душевная неудовлетворенность – это, как утверждали некоторые, интеллигентские выверты. А раз выверты, то помалкивай, будь доволен тем, что имеешь. Квартиру купил? Купил. Оклад хороший? Хороший. Сын студент? Студент. Зачем же искушать судьбу? И не смей роптать на жену! Она совсем молоденькой была, когда расписалась с тобой. Не она, а ты виноват, что между вами душевный вакуум. Можно снова и снова вспоминать Марию Павловну, привести другие доказательства Зиночкиной бессердечности, но будет ли это главным, определяющим в жизни? Кто мог бы понять тебя, если бы ты отважился рассказать о своей семейной жизни? Кочкин, пожалуй, понял бы. Однако о своих женах они никогда не толковали. Обо всем толковали, а о женах – нет. Доронин сам не хотел этого. А почему не хотел, не мог объяснить. Попробуй разберись в самом себе, в своих сомнениях и ощущениях, подчас смутных, непонятных, но всегда тревожных.

Веселое щебетание Зиночки, наивность и непосредственность многих ее суждений в сочетании с практичностью, рождение сына – все это представлялось Доронину в первые годы самым важным. Семья стала для него убежищем, в котором он прятался от лжи, ханжества, подлости. Ему иногда казалось: вне семьи он просто плывет по течению, устремленному в неизвестность. Но пришел час, и Доронин убедился: в семейной жизни тоже нет ни покоя, ни радости.

У одних людей есть дар чувствовать, понимать, сострадать; другим это не дано. Каких людей больше, каких меньше – не так уж важно. И те и другие дышат одним и тем же воздухом, видят одно и то же небо, слышат одинаковые шумы. Но дышат, слышат и видят они по-разному. Натуры чувствительные совестливы от природы, их души похожи на музыкальные инструменты: достаточно легкого прикосновения, чтобы вызвать отклик. И несдобровать им, когда они осмелятся рассказать о своих печалях, сомнениях, о своей боли, которая спрятана так глубоко, что сразу и не определишь, есть ли она.

«Зачем осложнять свою жизнь?» – подумал Доронин и словно в ответ услышал взволнованный голос Кочкина:

– Хорошо ли ты жил, Алексей, правильно ли жил?

– Не понимаю, – пробормотал Доронин, хотя отлично понял все.

– Я же говорила! – воскликнула Наталья Васильевна.

Кочкин привстал.

– В самом деле не понимаешь?

«Понимаю. Все понимаю!» – хотел крикнуть Доронин, но промолчал.

– Лучше скажи, чем могу быть полезен тебе.

Кочкин усмехнулся.

– Это тебе, Алексей Петрович, помощь нужна. А уж мы как-нибудь. Не скрою, хотел тебя попросить кое о чем, теперь решил: не стоит.

Так и не объяснив, зачем они приходили, Кочкины поднялись и направились к двери. Щелкнул замок. Сразу стало тоскливо-тоскливо и очень одиноко.

Узнав, что Алексей собирается уехать на несколько дней, Татьяна требовательно спросила:

– Куда?

– Куда надо! – огрызнулся Алексей.

Она вскинула голову. Румянец стал гуще, черные брови разлетелись, как два крыла, звякнуло монисто.

– Не пущу.

Алексей рассмеялся.

– Не пущу! – выкрикнула Татьяна и, сорвав с гвоздя плюшевую жакетку, выбежала вон.

Из кухни вывалился дедок, помотался по комнате, стуча клюкой.

– Поругались?

Алексей кивнул. Дедок шмыгнул носом, деловито растоптал клюкой какого-то жучка.

– С Веркой-то ты где спознался?

– Как понимать – спознался?

Дедок удивленно поморгал.

– А так и понимай. Я, к примеру, с тобой в тот самый день спознался, когда ты на хутор притопал.

Алексей спокойно сказал, что они познакомились в Сухуми, на базаре.

Дедок сплюнул.

– Живеть. – хужей не найтить, а нос дереть, ровно богачка. – Потоптался, пожевал беззубым ртом. – Как полагаешь, кресты носить можно?

– Какие кресты?

– Егорьевские. Я ишо при царе награжденный был. – Дедок приосанился, провел рукой по рыжеватым от никотина усам. – Сына пытал, когда тот на побывке был, но он извернулся. Так и не понял я – повелят снять, коль нацеплю, или оставят.

За войну многое изменилось. Каких-нибудь четыре года назад слово «офицер» считалось чуть ли не бранным. Теперь же все командиры, начиная с младшего лейтенанта, называли себя офицерами, носили погоны. С гордостью произносились фамилии царских генералов, прославивших русское оружие.

Доронин сказал, что, по его мнению, кресты носить можно: они давались за храбрость.

Хлопнула дверь.

– Внучка, – буркнул дедок.

Татьяна вернулась с матерью.

– Я думала, ты с понятием, – обратилась к Алексею Анна Гавриловна, – а ты вон какой!

– Какой?

Хозяйка испуганно смолкла, перевела взгляд на дочь – та стояла, прислонившись плечом к шифоньеру. Дедок шумно сглотнул, ненароком долбанул клюкой.

– Попользовался, а теперь бежишь? – выпалила Анна Гавриловна.

– Я не навязывался.

– Это еще доказать надо.

В комнате наступила тишина, нарушаемая лишь прерывистым дыханием. На улице сгущался туман, накатывался на окна, оставляя на стеклах влагу. Скрипнула половица – пошевелился дедок. Алексей старался поймать Татьянин взгляд, но она смотрела себе под ноги.

– Давайте же объяснимся! – воскликнул Алексей.

– Давно бы так. – Анна Гавриловна придвинула к столу стул, велела сесть и Татьяне.

Дедок тоже двинулся к столу, но хозяйка зыркнула, и он с виноватым видом пристроился около печи.

Стараясь говорить спокойно, Алексей сказал, что ему необходимо отлучиться дней на пять – семь.

– С Веркой поедешь? – спросила Анна Гавриловна.

– Н-нет.

– Не верь, маманя! – Татьяна вдруг словно бы проснулась. – С ней укатит.

Страдая в душе от необходимости лгать, Алексей терпеливо объяснил, что вдвоем добираться до станции веселее; в Армавире они расстанутся: она поедет к морю, а он в Кисловодск.

– Зачем тебе туда?

– Дружок там в госпитале лежит! – вдохновенно солгал Алексей и сам поверил в это.

Анна Гавриловна кивнула. Дедок переступил с ноги на ногу. Татьяна недоверчиво усмехнулась.

Они приехали в Сухуми затемно. Алексей валился с ног от усталости, но Верка сказала, что тех кур, которые в чемоданах, надо продать немедля, а то пустят душок, и они прямо с вокзала направились на базар. В чуткой предрассветной тишине отчетливо слышались шаги, пахло морем. Согнувшись под тяжестью мешка, Верка старалась не отставать, а Алексей все ускорял движение – хотелось поскорее очутиться на месте, сбросить поклажу, расслабить мускулы.

– Постой! – взмолилась Верка.

Алексей опустил чемодан, сбросил мешок, пошевелил одеревеневшими пальцами.

– Даже представить трудно, как ты справлялась с такой тяжестью.

– Справлялась. Когда при деньгах была, тележку нанимала, а нет – или подсобить просила, или как придется тащила.

– Долго еще топать?

– Теперя уже близко.

Из-за горной вершины выкатилось солнце; на стены домов легли рыжие пятна; в крупных каплях, застывших на вечнозеленой листве, преломились лучи; подернутое легкой дымкой, но уже наливавшееся голубизной небо обещало жаркий, безветренный день.

– Отдохнула?

Верка взвалила на себя мешок.

– Потише иди.

Базар встретил их суетой, гортанными выкриками, красками, от которых зарябило в глазах. Верка нашла свободный прилавок, смела с него сухие листья, раскрыла чемодан и, по-быстрому обнюхивая куриные тушки, стала раскладывать их, озабоченно бормоча: мешки, мол, ветерочком обдувало, а эти куры взаперти находились. Все они были одна к одной – мясистые, с жирком, с желтоватой пупырчатой кожицей. И хотя Верка назначила высокую цену, их покупали. Усатые мужчины, поглядывая больше на Верку, чем на кур, платили не торгуясь, а женщины, приценившись, всплескивали руками, просили уступить. Когда покупательница отходила, Верка виновато объясняла:

– Тута богато живуть.

Подошел генерал, ослепив блеском орденов и медалей, осторожно приподнял тушку.

– Сколько?

Опередив Верку, Алексей скосил цену наполовину. Она удивленно поморгала. Генерал покосился на темные полоски, оставшиеся от погон на шинели Алексея.

– Давно демобилизовался?

– Четвертый месяц идет!

Генерал перевел взгляд на Верку.

– Жена?

– Так точно!

– По выговору ты вроде бы не с Кубани.

– Москвич, товарищ генерал!

– Ясно. Я тоже из Москвы. Здесь на отдыхе.

Расплатившись, он поискал кого-то глазами, окликнул разодетую женщину с кошелкой – она покупала овощи. Когда женщина подошла, похвастал, указав пальцем на курицу.

– Сам купил!

– Наверное, три шкуры содрали. – Женщина окинула Верку и Алексея недовольным взглядом.

Генерал сокрушенно хохотнул.

– Ни черта в ценах не смыслю.

Алексей решил восстановить справедливость.

– Цена божеская была.

Женщина недоверчиво усмехнулась.

– Интересно, какая же?

Услышав цену, она перевела вопросительный взгляд на генерала и, как только он кивнул, поспешно отошла, сунув курицу в кошелку. Генерал виновато кашлянул и тоже отошел.