Текст книги "Мария Федоровна"

Автор книги: Юлия Кудрина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 42 страниц)

«3 (16) марта 1917 г. Пятница. Спала плохо, находилась в сильном душевном волнении. В 9 ¼ пришел Сандро с внушающими ужас известиями – как будто бы Ники отрекся в пользу Миши. Я в полном отчаянии. Подумать только, стоило ли жить, чтобы когда-нибудь пережить такой кошмар! Он предложил поехать к нему (Ники), и я сразу согласилась…»

В сопровождении великого князя Александра Михайловича, князей Г. Шервашидзе, Долгорукова и фрейлины З. Менгден 3 марта императрица прибыла в Могилев. Было очень холодно. Сугробы покрывали землю, и в этом белом безмолвии Мария Федоровна и ее сопровождающие смогли различить лишь темный силуэт города и железнодорожный вокзал. Как вспоминала Менгден, они увидели царя, стоявшего в одиночестве на перроне, далеко впереди большой свиты. Он был спокоен и полон достоинства, но выглядел смертельно бледным. «Мой фотоаппарат, – писала Менгден, – лежал на столе в купе, и я намеревалась запечатлеть момент встречи. Однако в ту секунду я вдруг почувствовала, что не в состоянии это сделать, – я не могла фотографировать Царя в его несчастье».

Поезд императрицы остановился. Два казака и два офицера встали у дверей вагона Марии Федоровны. Она спустилась вниз и пошла навстречу своему сыну, который медленно приближался к ней. Они обнялись. Окружающие приветствовали их, склонив головы. Воцарилась глубокая тишина. Затем мать и сын вошли в небольшой деревянный сарай, служивший, по-видимому, гаражом. Там, в этом маленьком пространстве, где они были вдвоем, они смогли открыть друг другу свои истерзанные сердца. Когда спустя некоторое время императрица-мать и царь вышли наружу, их лица были спокойны и ничто в их облике не выражало той глубокой боли, которую они испытывали.

Великий князь Александр Михайлович вспоминал: «Государь остался наедине с матерью в течение двух часов. Когда меня вызвали к ним, Мария Федоровна сидела и плакала навзрыд. Он же неподвижно стоял, глядя себе под ноги, и, конечно, курил. Мы обнялись. Он показал мне пачку телеграмм, полученных от главнокомандующих разными фронтами в ответ на его запрос. За исключением генерала Гурко (его никто не запрашивал) все они, и между ними генералы Брусилов, Алексеев и Рузский, советовали Государю немедленно отречься от престола. Он никогда не был высокого мнения об этих военачальниках и оставил без внимания их предательство. Но вот в глубине пакета он нашел одну телеграмму с советом немедленно отречься, и она была подписана великим князем Николаем Николаевичем – даже он, сказал Ники, и впервые его голос дрогнул».

4 (17) марта 1917 года императрица Мария Федоровна записала в дневнике:

«В 12 часов прибыли в Ставку в Могилев в страшную стужу и ураган. Дорогой Ники встретил меня на станции… Горестное свидание! Ники рассказал обо всех трагических событиях, случившихся за два дня. Сначала пришла телеграмма от Родзянко, в которой говорилось, что он должен взять ситуацию с Думой в свои руки, чтобы поддержать порядок и остановить революцию; затем – чтобы спасти страну – предложил образовать новое правительство и… отречься от престола в пользу своего сына (невероятно!). Но Ники, естественно, не мог расстаться со своим сыном и передал трон Мише! Все генералы телеграфировали ему и советовали то же самое, и он… наконец сдался и подписал манифест. Ники был неслыханно спокоен и величественен в этом ужасном унизительном положении… Меня как будто оглушили. Я ничего не могу понять! Бедняга Ники открыл мне свое кровоточащее сердце, оба плакали».

Начальник военных сообщений театра военных действий генерал Н. М. Тихменев, находившийся в Ставке, вспоминал: «На другой день после приезда Государя, то есть 4 марта, в Ставку приехала из Киева Вдовствующая Императрица, осталась в своем вагоне на станции и пробыла там все время до отъезда Государя. Со времени ее приезда Государь большей частью обедал и завтракал у нее. Чтобы попасть из дворца, то есть из губернаторского дома, стоявшего на самом берегу Днепра, на вокзал, надо было проехать свыше двух верст, причем большую часть этого пути приходилось делать по главной прямой, широкой улице города. Государь ездил на станцию в закрытом автомобиле. При встречах с быстро едущим автомобилем многие не успевали узнать Государя. Из тех, которые узнавали, некоторые – военные и штатские приветствовали его или на ходу снимали шляпы, отдавая честь или останавливаясь. Были и такие, которые узнавали, не отворачивались, но и не кланялись. Но зато были и такие, которые останавливались, становились на колени и кланялись в землю. Много нужно было иметь в то время душевного благородства и гражданского мужества, чтобы сделать такой поклон. Однако такие люди нашлись».

Генерал Деникин, подробно проанализировав ситуацию в армии с февральских дней 1917 года и до вынужденного исхода белой армии из России, писал в своей книге «Путь русского офицера»: «Войска были ошеломлены – трудно определить другим словом первое впечатление, которое произвело опубликование манифестов. Ни радости, ни горя, тихое сосредоточенное молчание. Так встретили полки 14 и 15 дивизии весть об отречении Императора. И только местами в строе непроизвольно колыхались ружья, взятые на караул, и по щекам старых солдат катились слезы».

5 (18) марта Николай II и Мария Федоровна присутствовали на церковной службе в храме Святой Троицы. Это была старая церковь, построенная борцом за православие белорусским епископом Георгием Конисским. С переездом Ставки в Могилев храм Святой Троицы служил штабной церковью.

Храм был переполнен. Посредине прохода и спереди ближе к алтарю, склонив головы, стояли генералы, офицеры и служебный персонал Ставки, по краям – молчаливые солдаты. Служил весь штабной причт с превосходным небольшим хором певчих.

Николай и Мария Федоровна прибыли к началу службы и прошли к царским местам. В храме воцарилась удивительная звенящая тишина. Чувствовалось, что глубокое молитвенное настроение охватило всех присутствующих. Все понимали, что в церковь в последний раз прибыл государь, еще два дня тому назад самодержец величайшей Российской империи и Верховный главнокомандующий Русской армией со своей матерью-императрицей, приехавшей проститься с сыном, бывшим русским православным царем.

Генерал-лейтенант П. К. Кондзеровский, дежурный генерал при Верховном главнокомандующем, вспоминал: «Это была обедня, которую трудно забыть. В первый раз на ектениях не поминали Их Величеств; было ужасно тяжело видеть Государя и Императрицу-Мать на клиросе, на том самом месте, на котором Государь всегда стоял эти полтора года, и вместе с тем понимать, что этого ничего больше нет, – это было ужасно! Когда на Великом Входе диакон вместо „Благочестивейшего, Самодержавнейшего“ стал возглашать что-то странное и такое всем чуждое о временном правительстве – стало невыносимо, у всех слезы полились из глаз, а стоявший рядом со мною Б. М. Петрово-Соловово рыдал навзрыд».

Из дневника императрицы Марии Федоровны:

«5 (18) марта. Воскресенье. Была в церкви, где встретилась с моим Ники, молилась сначала за Россию, затем за него, за себя, за всю семью… В 11 часов служба окончилась. Я оставалась у Ники до обеда… Говорят, что на те полки, которые перешли на их сторону, теперь рассчитывать не приходится. Невероятно!

…К обеду приехал Александр] и умолял меня сделать так, чтобы Ники уехал отсюда. Я спросила – куда, за границу?! То же советовал и Фредерикс… Ники был чрезвычайно спокоен. Все же страдания, которые он испытывает, выше всякого понимания!

6(19) марта у меня довольно долго был ген[ерал] Иванов, прибывший из Царского Села. Говорила с Александрой Федоровной. Она очень спокойна. Но горда и упряма. Что же она может теперь чувствовать?.. На сердце ужасно тяжело – что-то еще может произойти? Господь, помоги нам! Какая жестокость. За все происшедшее очень стыдно. Главное, чтобы все это не повлияло на ход войны, иначе все будет потеряно!.. Прямо на глазах у Ники над Гор[одской] думой вывесили два огромных красных флага.

6 (19) марта. Позор перед союзниками. Мы не только не оказываем влияния на ход войны, но и все потеряли…

7 (20) марта… Написала письмо Аликс (сестра Марии Федоровны – Александра. – Ю. К.),получила, наконец, и от нее три старые телеграммы. Завтракала с Ники. Снег идет постоянно. Ники принял военных агентов, а я в 3 часа отправилась к себе. Все безнадежно плохо!.. Приехал Александр, чтобы убедить Ники ехать сразу дальше. Легко сказать – со всеми больными детьми! Все ужасно! Да поможет Бог! Ники приехал в середине дня с Лейхтенбергским. Я передала ему, что Александр и Вильямс (начальник английской миссии при Ставке. – Ю. К.)советуют ему не задерживаться в Царском Селе. Прибыл Нилов и сказал, что Ники может завтра ехать…

8 (21) марта… Сегодня один из самых горестных дней моей жизни, когда я рассталась с моим любимым Ники!.. Ники пришел после 12-ти проститься со штабом и остальными. В особенности тяжело ему было расставаться со своим любимым Конвоем. Пообедали у меня в поезде: Борис (великий князь Борис Владимирович. – Ю. К.)и мои. Был и командир Полка Георгиевских кавалеров. Какой бесподобный человек, произвел на меня прекрасное впечатление. Ники прощался с ним и георгиевскими кавалерами. Сидели до 5-ти часов, пока он не ушел. Какое ужасное горестное прощание! Да поможет ему Бог! Смертельная усталость от всего. Нилову не дали разрешения ехать с Ники. Какая досада! Большая часть свиты остается в Могилеве. С Ники поедут только Лейхтенбергский, В. Долгоруков (Василий Александрович, генерал-майор. – Ю. К.),Кира (Нарышкин Кирилл Анатольевич. – Ю. К.),проф. Федоров (почетный лейб-хирург). Как это все печально сознавать».

Это было последнее свидание матери и сына. Больше они уже не увидятся…

Роковая ошибка Николая II – отречение от власти – стала не только его личной трагедией, но и трагедией всей страны.

Писатель и философ Александр Солженицын писал, что Россию в 1917 год «загнали великие князья, высшие генералы, цвет нашей интеллигенции, радикальной. Ну, и государь Николай II много сделал тоже». Обращает на себя внимание то, что Солженицын поставил Николая II на последнее место.

Вечером 9 марта вдовствующая императрица и сопровождавшие ее лица прибыли в Киев. Здесь все изменилось. На вокзале их никто не встречал – ни губернатор, ни казаки, раньше всегда стоявшие у дверей вагона. Поезд остановился у дверей царского павильона, как это бывало всегда, но теперь не было красной дорожки, которая всегда расстилалась у дверей вагона и вела в павильон. Она лежала свернутой, так что приехавшие вынуждены были перешагивать через нее, чтобы идти дальше. Царские короны с дверей вагона также были сняты. «Доехав до дворца, – пишет Зинаида Менгден, – мы увидели пустой флагшток. Царского штандарта не было. В вестибюле дворца стояли губернатор и дворецкий, а рядом несколько полицейских служащих. Я увидела, что они сменили свои блестящие пуговицы на униформе на обычные черные».

По возвращении в Киев Мария Федоровна, по воспоминаниям ее дочери Ольги Александровны, была неузнаваема: «Я никогда не видела мать в таком состоянии. Сначала она молча сидела, затем начинала ходить туда-сюда, и я видела, что она больше выведена из себя, нежели несчастна. Казалось, она не понимала, что случилось, но винила во всем Аликс» (императрицу Александру Федоровну. – Ю. К.).

Неделю спустя, в письме к Ольге Константиновне – греческой королеве, находившейся тогда в Павловске, с которой Мария Федоровна всегда сохраняла близкие доверительные отношения, она изливала накопившуюся боль:

«Сердце переполнено горем и отчаянием. Представь, какие ужасные, не поддающиеся никакому описанию времена нам еще предстоит пережить. Я не пойму, как я жива после того, как обошлись с моим бедным, любимым сыном. Я благодарю Бога, что была у него в эти ужасные 5 дней в Могилеве, когда он был так одинок и покинут всеми. Это были самые страшные дни в моей жизни. Слишком сильные испытания посылает нам Господь, и мы должны нести их с достоинством, без ропота. Но так нелегко терпеть, когда вокруг такая людская злоба и ярость. Какие унижения и какое равнодушие пережил мой несчастный Ники, я не могу тебе передать. Если бы я не видела это своими глазами, я бы никогда этому не поверила. Он был как настоящий мученик, склонившийся перед неотвратимым с огромным достоинством и неслыханным спокойствием. Только однажды, когда мы были одни, он не выдержал, и я одна только знаю, как он страдал и какое отчаяние было в его душе! Он ведь принес жертву во имя спасения своей страны, после того как командующие генералы телеграфировали ему и просили об этом. Все они были одного мнения. Это единственное, что он мог сделать, и он сделал это!» С глубокой болью писала она о ситуации в армии: «Началось брожение в армии. Солдаты убивают офицеров и не хотят больше сражаться. Для России все будет кончено, все будет в прошлом…»

Из письма императрицы Марии Федоровны Ольге Константиновне:

«Мой бедный Ники, с которым я встретилась, – был как арестованный в своем собственном поезде. Все было отвратительно и ужасно. Даже в последний момент они, подлецы, использовали свою власть, чтобы запретить генералу Нилову сопровождать его. Единственный человек, с кем он мог еще посоветоваться!

Я была вне себя от гнева и возмущения. Представь, что у меня даже не было слез. Я никогда бы не поверила, что в России я могла бы пережить подобное обращение. Лучше было бы, если бы они (семья Николая II. – Ю. К.)могли уехать немедленно, хотя дети и больны корью, чтобы не произошло чего-либо еще более худшего». И далее: «Как могли подданные так быстро сменить любовь на ненависть! Это непонятно, и все же я уверена, что их любовь к царю глубока и не может так сразу измениться. Теперь ликуют от радости при слове свобода, и никто не понимает, что это хаос и бесовские игры. Однако есть также много других, которые проявляют симпатии, и я получаю много трогательных писем».

Тремя днями позже в другом письме к Ксении Мария Федоровна писала: «Она (императрица Александра Федоровна. – Ю. К.)никогда не могла понять, что она делала. Она слишком горда и слишком упряма. Я прихожу в ужас при мысли о том, что случилось. Дети больны, и я не могу помочь, если бы они могли только уехать как можно скорее. Только вчера в Могилеве английский генерал Вильямс и его французский коллега говорили о том, что Ники необходимо уехать…»

В письме от 13 марта 1917 года из Киева сестре Ксении великая княгиня Ольга Александровна старается пересказать случившееся, хотя и признается, что «пережитое не поддается описанию». «Несчастная М[ама], – пишет она, – не может осознать всего, ее позиция в жизни состоит в том, чтобы жить понемногу, потихоньку. Мы постоянно обсуждаем ситуацию, сначала все приводит ее в состояние неистовства и ярости, потом она постепенно немного успокаивается, приходит в себя и смиряется со всем. Если бы только можно было не опасаться за судьбу Ники и детей. Я бы не беспокоилась, будь они на английской территории, а ты? К нашему двоюродному брату я чувствую неприязнь. Все его письма напечатаны». (По-видимому, речь идет о письмах великого князя Николая Михайловича, в которых он выступил с резкой критикой императрицы Александры Федоровны и Николая II.)

Несмотря на уговоры ближайших родственников, Мария Федоровна не хотела покидать Киев и переезжать в Крым, мотивируя свой отказ тем, что желает быть ближе к своему сыну. Великий князь Александр Михайлович вспоминал: «Я просил великую княгиню Ольгу Александровну постараться убедить Вдовствующую Императрицу переехать в Крым. Вначале я встретил решительный отпор: она не хотела уезжать от Ники еще дальше. Если это новое варварское правительство не позволит Ники приехать в Киев, заявила она (после того как нам удалось ей разъяснить настоящее положение Государя), то почему же она не могла сопровождать его в сибирскую ссылку? Его жена Аликс слишком молода, чтобы нести бремя страданий одной. Она чувствовала, что Ники очень нуждается в поддержке матери».

Мария Федоровна продолжала, к большому беспокойству окружающих, посещать госпиталь. Только после того, как в один из дней, когда, подъехав к зданию госпиталя, она увидела закрытыми госпитальные ворота, а главный врач, ссылаясь на мнение медперсонала, прямо заявил, что ее присутствие является нежелательным, вдовствующая императрица дала свое согласие на отъезд из Киева. К этому времени Киевский местный совет издал приказ о необходимости всем членам бывшей императорской семьи покинуть Киев. Как вспоминал Александр Михайлович: «Нам пришлось почти что нести Императрицу на вокзал. Она боролась до последней минуты, желая оставаться и заявляя, что предпочитает, чтобы ее арестовали и бросили в тюрьму».

С первых дней своего существования Временное правительство приняло меры к изоляции Романовых. 3 марта 1917 года Исполком Петроградского совета принял постановление «Об аресте Николая II и прочих членов династии Романовых». В заявлении от 7 марта, подписанном восемьюдесятью четырьмя членами Петросовета, в частности, говорилось: «В широких массах рабочих и солдат, завоевавших для России свободу, возмущены тем, что низложенный Николай Кровавый, что жена его, сын Алексей, мать Мария Федоровна находятся на свободе, разъезжают по России и на театре военных действий, что считается недопустимым.

Мы предлагаем немедленно потребовать, чтобы Временное правительство приняло самые решительные меры [приказало] засадить всех членов дома Романовых под надежную охрану…»

Постановление Временного правительства от 7 марта требовало «признать отрекшегося императора Николая II и его супругу лишенными свободы и доставить отрекшегося императора в Царское Село».

Великие князья были лишены содержания, выдававшегося им Министерством императорского двора и уделов, хотя первоначально это постановление предполагалось рассматривать в Учредительном собрании. Они были также отстранены от службы в армии и от любого участия в государственном управлении. Это в первую очередь касалось великого князя Николая Николаевича, так как при отречении от престола Николай II вновь назначил его Верховным главнокомандующим.

Пасхальные дни 1917 года были особенными. Театры, закрывавшиеся на все последние пятнадцать дней поста, оставались открытыми до святой среды. В Петрограде в Александре-Невской лавре архиерейское служение совершил преосвященный Тихон. Митрополит Питирим был уже заключен в монастырь в Сибири. В Исаакиевском и Казанском соборах служили архиепископ Ярославский и два викарных епископа – преосвященный Геннадий и преосвященный Вениамин.

Из воспоминаний французского посла М. Палеолога: «Я отправился в Казанский собор. Это было то же зрелище, что и при царизме, та же величественная пышность, та же литургическая торжественность.

…Но я никогда еще не наблюдал такого интенсивного выражения русского благочестия. Вокруг меня большинство лиц поражали выражением горячей мольбы или удрученной покорности. В последний момент службы, когда духовенство вышло из сиявшего золотом иконостаса и раздался гимн: „Слава Святой Троице! Слава в века! Наш Спаситель Христос воскресе“, волна возбуждения подняла верующих, и в то время, как они, по обычаю, целовались, повторяя: „Христос воскресе!“, видел, что многие из них плакали».

На Пасху 1917 года императрица-мать не получила от сына Николая пасхального подарка, который был подготовлен для нее знаменитым К. Фаберже. Много лет спустя были обнаружены документы, рассказывающие об истории этого последнего шедевра русских мастеров, носившего название «Слоник на счастье». В сохранившемся в архивах письме Карла Фаберже от 23 марта 1917 года министру юстиции Временного правительства Александру Керенскому говорилось: «Прошу Вашего соизволения произвести вручение заказа Николаю Александровичу Романову. Вместе со зверьками для бывшего царя мною изготовлено совсем простое пасхальное яйцо, без роскоши. Оно карельской березы с маленькими ободками из золота. Внутри яйца находится простой механический слоник на счастье». К. Фаберже не получил ответа на свое письмо. А вдовствующая императрица так и не получила от сына «слоника на счастье».

Глава третья
КРЫМСКОЕ ЗАТОЧЕНИЕ

Беженцы в собственной стране

В конце марта 1917 года Мария Федоровна с дочерью Ольгой, ее мужем полковником Н. А. Куликовским, мужем второй дочери Ксении великим князем Александром Михайловичем переехала в Крым. Великая княгиня Ксения Александровна со своими тремя старшими сыновьями прибыла туда из Петрограда вместе с семьей Юсуповых немного позже. В Крыму вдовствующая императрица находилась в течение двух с половиной лет, до апреля 1919 года – сначала в Ай-Тодоре, затем в Дюльбере и Хараксе. Это пребывание стало для нее практически домашним арестом, полным постоянных лишений и унижений.

Вместе с Марией Федоровной в Крыму находились некоторые члены бывшей императорской семьи и люди, близкие к ним. В имении Ай-Тодор проживали ее дочери: старшая Ксения Александровна с мужем и их шестеро детей – Андрей, Никита, Ростислав, Федор, Дмитрий, Василий; младшая дочь Ольга Александровна со своим вторым мужем полковником в отставке Н. А. Куликовским и маленьким сыном Тихоном (родившимся в Ай-Тодоре 13 августа 1917 года), а также графиня Менгден, фрейлина Евреинова, генерал Фогель и другие.

В имении Чаир жили великий князь Николай Николаевич с супругой Анастасией Николаевной, князь С. Г. Романовский, граф С. В. Тышкевич с супругой, князь В. Н. Орлов, доктор Малама и генерал Болдырев. В имении Дюльбер обосновались великий князь Петр Николаевич с супругой Милицей Николаевной, их дети Роман и Марина, генерал А. И. Сталь с дочерьми Еленой и Марией, в Кореизе – дочь Ксении Ирина с мужем Ф. Ф. Юсуповым.

Вначале вдовствующей императрице разрешалось совершать прогулки по всему Ай-Тодору, но, когда в конце апреля в Ялту прибыли два военных корабля, на борту которых находились 250 матросов и командиров Черноморского дивизиона, ситуация резко изменилась. В апреле 1917 года в имениях, где проживали члены царской семьи, был произведен обыск. Сохранилось письмо, вскоре после этого события написанное вдовствующей императрицей великой княгине Ольге Константиновне. В нем Мария Федоровна подробно описывала те унижения, которым она тогда подверглась:

«…А как грубо и непристойно с нами обращались на прошлой неделе во время домашнего обыска! В половине шестого утра я была разбужена морским офицером, вошедшим в мою комнату, которая не была заперта. Он заявил, что прибыл из Севастополя от имени правительства, чтобы произвести у меня и в других помещениях обыск.

Прямо у моей кровати он поставил часового и сказал, что я должна встать. Когда я начала протестовать, что не могу это сделать в их присутствии, он вызвал отвратительную караульную, которая встала у моей постели. Я была вне себя от гнева и возмущения. Я даже не могла выйти в туалет. У меня было немного времени, чтобы набросить на себя домашний халат и затем за ширмой – легкую одежду и красивый пеньюар.

Офицер вернулся, но уже с часовым, двумя рабочими и 10–12 матросами, которые заполнили всю мою спальню. Он сел за мой письменный стол и стал брать все: мои письма, записки, трогать каждый лист бумаги, лишь бы найти компрометирующие меня документы. Даже мое датское Евангелие, на котором рукою моей любимой мамы было написано несколько слов, – все было брошено в большой мешок и унесено. Я страшно ругалась, но ничего не помогло.

Так я сидела, замерзшая, в течение трех часов, после чего они направились в мою гостиную, чтобы и там произвести обыск. Матросы ходили по комнате в головных уборах и смотрели на меня; противные, дрянные люди с нахальными, бесстыжими лицами. Нельзя было поверить, что это были те, которыми мы прежде так гордились. Никто не может представить себе, что я чувствовала от гнева и негодования! Такой стыд и позор! Никогда в жизни я не забуду этого и боюсь, что никогда не смогу простить это их ужасное поведение и беспардонное обращение. Все мы были арестованы, каждый в своей комнате, до 12 часов, после чего, наконец, получили первое кофе, но не получили разрешения покинуть дом. Ужасно!

Я думала о А. М. (великий князь Александр Михайлович. – Ю. К.),который был разбужен таким же образом, и у него тоже все было перерыто и разбросано по полу. Я никогда в своей жизни не видела ничего подобного. Все это было для меня шоком. Я чувствовала себя убийственно плохо и совершенно не могла после этого спать. Невозможно было поверить, чтобы наш собственный народ обращался с нами так же, как немцы обращались с русскими в Германии в начале войны…»

По свидетельству лейб-казака Тимофея Ксенофонтовича Ящика, женщина, состоявшая в команде, была так активна и изобретательна, что перевернула в доме содержимое шкафов и чемоданов и советовала солдатам вспарывать подушки и одеяла, чтобы посмотреть, не скрыто ли что-нибудь внутри.

Обыск был произведен также у Александра Михайловича. У него потребовали ключ от его бюро и оружие. При обыске матросы обнаружили лишь два десятка старых ружей винчестер с яхты, принадлежащей великому князю, о существовании которых, по свидетельству Феликса Юсупова, совершенно забыли. «После полудня офицер, командовавший экспедицией, человек крайне нахальный и неприятный, – вспоминал Феликс Юсупов, – явился известить великого князя, что он должен арестовать Императрицу, которую называл „Марией Федоровной“. Он утверждал, что она оскорбляет Временное правительство. Тесть с трудом его утихомирил, указав, что не следует запускать матросов в комнату к пожилой даме, тем более в 5 часов утра, и вполне естественно, что она сочла это возмутительным».

У Марии Федоровны изъяли все письма, некоторые вещи и Евангелие (позже его вернули), привезенное из Дании. По счастливой случайности не тронули семейную шкатулку с драгоценностями. Когда императрице предложили подписать показания как «бывшая императрица России», она написала: «вдова Императора Александра III».

«Я была бы счастлива умереть, – писала Мария Федоровна Ольге Константиновне, – только бы не переживать весь этот ужас. Однако на все Воля Божья! Но все-таки трудно понять, как Господь допускает все эти несправедливости и все плохое, что происходит вокруг».

Обыск был произведен также в Чаире, где проживал великий князь Николай Николаевич. О том, кто дал санкции на проведение обыска и был инициатором этих действий, рассказывает Роман Романов, находившийся в то время в Крыму. По его свидетельству, в ту ночь в Чаир прибыл комиссар от Временного правительства и потребовал встречи с великим князем Николаем Николаевичем. Камердинер разбудил великого князя, который принял посланца в гостиной. Комиссар, представившийся подполковником Верховским, заявил, что он по приказу Временного правительства должен произвести в доме обыск. Как свидетельство своих полномочий он предъявил приказ, полученный им от командующего Черноморским флотом контр-адмирала Лукина, а также копию телеграммы Временного правительства. «Когда дядя Николаша, – пишет Роман Романов, – прочитал оба текста, он в присутствии Верховского сделал копии и попросил комиссара поставить на них подпись, подтверждающую точность написанного, что Верховский и сделал». В документе говорилось:

«Срочно. Секретно

Подполковнику Верховскому

Согласно приказу Временного правительства Вам поручается отправиться в Ялту вместе с членами Севастопольского Центрального комитета, представителями армии, флота и рабочих организаций и по договоренности с местными комиссарами принять меры к обеспечению безопасности Южного берега Крыма от контрреволюционеров и контрреволюционной пропаганды.

При сем прилагаем копию телеграммы Временного правительства за ном. 4689 от 17 апр. сего года для исполнения.

Контр-адмирал Лукин

Временно назн. начальник штаба капитан I ранга Смирнов лейтенант Ковенко».

В телеграмме Временного правительства, представленной Верховским, говорилось:

«В Севастополь.

В соответствии с решениями Временного правительства комиссарам на местах приказано взять под охрану бывшую Царскую семью, установить комендантский надзор над всеми воинскими подразделениями, расположенными вокруг Ялты. Все члены Царской семьи по возможности должны быть сконцентрированы в одном или в двух именьях. Военный надзор должен быть усилен, и по команде местных Советов должны быть созданы состоящие из офицеров, матросов и солдат войсковые подразделения. Членам Царской семьи запрещается принимать с фронта военных лиц. Использование автомобилей временно и под охраной разрешить. Вся корреспонденция должна контролироваться. Наблюдение за пребыванием членов Царской семьи по возможности возложить на Исполнительный Комитет и лично Верховского.

Необходимо также устранить от членов Царской семьи всех военнослужащих и людей иностранного происхождения. План привести в исполнение сразу, без предупреждения. Немедленно проинформировать об исполнении приказа.

Князь Львов, Керенский».

Подлинность копии подтверждена временным начальником штаба Черноморского флота капитаном 1-го ранга Смирновым. На документе, с которого великий князь Николай Николаевич сделал копию текста телеграммы Временного правительства, стояла подпись: «Подтверждаю. Подполковник Верховский».

9 мая, согласно решению комиссии Севастопольского совета рабочих и солдатских депутатов, принятому по указанию Временного правительства, предусматривалось проведение «особых мер», направленных на изоляцию проживающих в Крыму «членов бывшей Императорской фамилии».

11 мая Феликс Юсупов в письме великому князю Николаю Михайловичу так описывал настроения, царившие тогда в Крыму: «Чаир и Дюльбер совсем примирились с судьбой, а Ай-Тодор все еще хорохорится. Только один А. М. (великий князь Александр Михайлович. – Ю. К.)наконец понял, насколько все серьезно, и совершенно подавлен.

Ялта и окрестности возмущены происшедшим и своим возмущением приносят много зла. На улицах открыто говорят, защищают и стреляют. На днях были с Ириной в Ялте и пили кофе в кондитерской. Подошел какой-то офицер и громко, демонстративно сказал: „Ваше императорское] высочество, разрешите сесть“. Было крайне неловко, неуместно и глупо. Среди офицеров масса таких „храбрых“ людей. Мальчикам запретили ездить в Ялту; слава Богу, наконец, поняли». В конце мая Феликс Юсупов с женой выехали в Москву, а затем в Петроград.

Российские архивы сохранили письмо, написанное Марией Федоровной брату – датскому принцу Вальдемару в мае 1917 года, которое отразило то душевное состояние, в котором находилась бывшая императрица в те роковые для нее и всей императорской семьи дни: «Как только не разорвется сердце от такого количества горя и отчаяния. Только Господь Бог помогает вынести эти неописуемые несчастья, которые поразили нас с быстротой молнии».