Текст книги "Мария Федоровна"

Автор книги: Юлия Кудрина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 42 страниц)

Глава вторая
КОРОНАЦИЯ ИМПЕРАТОРА НИКОЛАЯ II

Коронация Николая II состоялась 14 (26) мая 1896 года в Успенском соборе Кремля. Присутствовало много иностранных гостей, среди которых были эмир Бухарский, королева Греции Ольга Константиновна, двенадцать наследных принцев, в том числе князь Фердинанд Болгарский, князь Николай Черногорский, принц Генрих Прусский – брат Вильгельма II, английский герцог Артур Коннаутский, герцогиня Саксен-Кобург-Готская, сын короля Сиама, брат персидского шаха, японский принц, папский нунций и многие другие. Были также китайская и японская делегации.

В дни коронации стояла прекрасная майская погода. Было тепло и тихо. «Радостно сияло солнце, как бы заодно с москвичами желая встретить Государя, вступившего в свою первопрестольную столицу», – записал в дневнике великий князь Константин Константинович.

Народу было масса, трибуны – полностью заполнены зрителями, воздух был наполнен гулом колоколов. Праздничные украшения по всему городу. Стены домов задрапированы коврами и яркими тканями. На балконах – среди зеленых гирлянд – мириады электрических лампочек, которые должны были загореться с наступлением темноты.

Из дневника Николая II: «В 2.30 ровно тронулось шествие. Я ехал на Норме. Мама́ сидела в первой золотой карете. Аликс – во второй – тоже одна. Про встречу нечего говорить, она была радушна и торжественна, какая только и может быть в Москве!»

Первый выстрел салюта возвестил о том, что царь выехал из Петровского дворца. Кругом было всеобщее ликование. Многие в толпе молились, многие крестили государя вслед. Шествие достигло Спасских ворот. За жандармами – Собственный Его Величества конвой, потом лейб-казаки, за ними царская охота, придворный музыкальный хор и золотые кареты. В первой карете – императрица-мать. Во второй карете – молодая царица. Она была одета в коронационное платье из серебряной парчи, работы мастериц Ивановского монастыря, на плечах – золотая мантия, обшитая шнурами горностая. Вес коронационного одеяния был высок – 23 килограмма. Но царица держалась мужественно и спокойно. Николай II в мундире Преображенского полка.

Шествие тянулось долго. У Иверской царь и царица совершили молебствие. «Снова потянулись придворные ливреи, золотые кареты и коляски, шитые мундиры, лошади в золоченых чепраках, – вспоминал великий князь Константин Константинович. – Держа шапку в руке, из Спасских ворот показался на белом коне Государь. И у нас раздалось „ура“… Царь направился к Успенскому собору. Я видел, как они втроем прикладывались к иконам и мощам Святителя Филиппа. Из Успенского собора прошли в Архангельский, и потом мимо Благовещенского на Красное Крыльцо. С его верхней площадки царь и обе царицы трижды поклонились народу. Чудная минута!»

Успенский собор был готов к церемониалу. В центре – под балдахином малинового бархата с изображениями русского государственного герба в виде двуглавого орла были установлены три древних престола: для императора – царя Иоанна III, для императрицы – царя Михаила Федоровича (так называемый «персидский») и для вдовствующей императрицы – трон царя Алексея Михайловича (так называемые «алмазные кресла»).

Присутствовавший на коронации датский придворный художник Лауритс Туксен, создавший великолепную картину, посвященную коронации, в своих дневниках писал: «Солнце бросало свои лучи в огромное помещение, стены которого покрывали древние византийские росписи по золотому фону. На расположенные амфитеатром кресла было натянуто алое покрывало. Подиум в середине и ведущая к нему лестница с балюстрадой сверкали, как из чистого золота, а две мощные колонны, на которые она опиралась, были обтянуты темно-пурпурным бархатом, как и три балдахина над тремя тронными креслами, которые были украшены золотым шитьем и большими плюмажами из черных, белых и желтых страусиных перьев».

Величие всего происходящего в соборе производило, по словам великого князя Константина Константиновича, «подавляющее и неописуемое впечатление». Богослужение продолжалось около двух с половиной часов от начала коронации до конца литургии.«…Все соединилось тут, возвышая душу и переполняя ее восторгом: и редкое по красоте и роскоши зрелище и дивное пение и трогающее до глубины сердца молитвословие… Глубоко потрясенный, я видел, как после причастия два архиерея взошли на площадку трона пригласить Государя шествовать к царским вратам и как совершался обряд миропомазания».

Граф С. Д. Шереметев – обер-егермейстер императорского двора, историк и археолог, находившийся во время коронации рядом с императрицей Марией Федоровной, поддерживая порфиру, так описывает в своих дневниках волнующие моменты коронации:

«…Гос[ударь] и Им[ператрица] подошли к Царским вратам. Миропомазание… Царь входит в Царские врата в алтарь, в то время как Императрица становится у образа Владимирской] Б[ожьей] М[атери)… Совершается великое таинство, и сила его для верующих необъятная. Это молчание апокалиптическое… Но вот разверзлись врата, и Государь выходит и становится с преклоненной головой перед образом Спасителя, а митр[ополит], обращаясь к Императрице, читает „Верую, Господи, и исповедую…“ Царь и царица возвратились на свои места… Я гляжу на него пристально. В венце и в порфире он наклонил голову и нетвердой поступью, в великом смирении, но просветленный, он идет прямо к Императрице] Марии Федоровне… Та ему навстречу делает несколько шагов, и вот они встретились и посмотрели друг другу в глаза; продолжителен был этот взгляд; выражение его было такое, какое бывает раз в жизни. В нем сказалась сыновья любовь и покорность и умиление просветленной души, и приник Государь к руке Императрицы-матери и долго и крепко целовал ее, потом долго и крепко поцеловал трижды…

Эта встреча и этот поцелуй сына и матери, конечно, были самое сильное впечатление дня, сильное и глубоко отрадное».

Будущий маршал и президент Финляндии К. Г. Маннергейм, присутствовавший на коронации в качестве кавалергардского офицера русской армии, вспоминал: «Все выглядело неописуемо красиво и величественно… Я был одним из четырех кавалергардских офицеров, которые вместе с самыми высокопоставленными лицами государства образовали шпалеры вдоль широкой лестницы, она вела от алтаря к трону на коронационном возвышении. Воздух от ладана был удушающим. С тяжелым палашом в одной руке и „голубем“ (кавалергардская каска. – Ю. К.) – в другой, мы неподвижно стояли с девяти утра до половины второго дня».

Сто один оружейный залп возвестил тысячам людей, собравшихся на площади перед Успенским собором и на улицах Москвы, что церемония коронации совершилась.

«С этой минуты Он (Николай II. – Ю. К.), —по словам С. С. Ольденбурга, – почувствовал себя помазанником Божиим, чин коронования был для него полон глубокого смысла. С детства обрученный России, он в этот день как бы повенчался с нею».

Императрица Мария Федоровна первая выходит из собора, у ворот которого ее ожидает балдахин… С. Д. Шереметев свидетельствует: «Вот она вышла на площадь… Оглушительный трезвон, пуш[ечные] выстрелы и потрясающие крики „Ура!“ встречают и провожают ее. Она кланяется словно каждому отдельно, как только она умеет кланяться, и я чувствовал, что электрическая искра проникла повсюду; и все эти лица вокруг, лица народные, с таким выражением, с такой любовью провожали ее взором, не могли оторваться от нее. Она медленно подвигалась, лицо было серьезно и сосредоточенно, но она старалась улыбнуться. Поднявшись на Красное крыльцо, она остановилась и, окинув взором несметную толпу, троекратно поклонилась народу… Еще мгновение, и она скрылась из глаз и тем же путем чрез залы Кремлевского дворца прошла во внутренние покои, где остановилась, сняла порфиру и каждому из нас молча протянула руку в знак благодарности…»

Коронация завершилась, и процессия направилась в сторону царского дворца. В горностаевой мантии с короной на голове, его величество шествовал под балдахином, который несли генерал-адъютанты государя, а перед ним и следом попарно маршировали четыре кавалергардских офицера с обнаженными палашами…

Огромное количество столов Андреевского зала Кремля было заставлено коронационными подарками. Особое внимание обращало на себя блюдо от московского купечества. Автором рисунка «Георгий Победоносец поражает дракона» был известный художник Виктор Васнецов.

Николай II в день коронации сделал следующую запись в дневнике: «14 мая. Вторник. Великий, торжественный, но тяжкий, в нравственном смысле, для Аликс, Мама́ и меня, день. С 8 ч. утра были на ногах; а наше шествие тронулось только в ½ 10. Погода стояла, к счастью, дивная; Красное Крыльцо представляло сияющий вид. Все это произошло в Успенском соборе, хотя и кажется настоящим сном, но не забывается во всю жизнь!!! Вернулись к себе в половину второго. В три часа вторично пошли тем же шествием в Грановитую палату к трапезе. В 4 часа все окончилось благополучно; душою, преисполненною благодарностью к Богу, я вполне потом отдохнул. <…> В 9 час. пошли на верхний балкон, откуда Аликс зажгла электрическую иллюминацию на Иване Великом и затем последовательно осветились башни и стены Кремля, а также противоположная набережная и Замоскворечье».

На коронации присутствовали известные русские художники. На своих полотнах они запечатлели это знаменательное событие русской истории. Картина И. Е. Репина «Венчание Николая II и великой княгини Александры Федоровны» (1894) хранится в Русском музее в Петербурге, а картина В. А. Серова «Коронация Николая II в Успенском соборе» (1896) – в Государственной Третьяковской галерее.

Для императрицы Марии Федоровны день коронации сына был трудным днем. Позже в письме сыну Георгию Мария Федоровна, описывая свои «большие и мучительные переживания» того дня, когда «открылись все раны» и напомнили ей счастливое время коронации Александра III в 1883 году, писала:

«…Как будто происходило повторение, и присутствовать при этом, видеть эту радость и веселье было для меня большим испытанием. В конце концов, я рада, что все это позади, и благодарю Бога, который помог мне преодолеть мои личные чувства и выполнить тяжелый, но священный долг – присутствовать на коронации моего дорогого Ники и молиться за него рядом с ним в этот великий и значительный час, самый важный в его жизни. Когда он подошел поцеловать меня после причастия, у него было такое проникновенное и трогательное выражение лица, которое я не забуду никогда. Я видела в его добрых дорогих глазах все, что происходило в это время в его душе, и я почувствовала необходимость своего присутствия, несмотря на то, что это стоило мне неописуемых переживаний, почти разрывавших мое сердце.

Бедный Ники, я не могла без слез смотреть на него, такого молодого и думающего об ужасном грузе, который уже возложен на его плечи Господом Богом.

Да поможет ему Господь Бог и даст ему силу и твердости продолжить дело, которое наш обожаемый Папа́ так блистательно начал. Пусть идет он по его следам во славу нашей дорогой России и великого народа русского – это моя ежедневная молитва. Дай Бог! Дай Бог!»

Ходынские события омрачили коронационные празднества и легли тяжелым грузом на плечи императора и его близких. «Ужасная катастрофа на народном празднике с этими массовыми жертвами, – по словам Марии Федоровны, – опустила как бы черную вуаль на все то хорошее время. Это было такое несчастье во всех отношениях, превратившее в игру все человеческие страсти». Погибло, по официальным данным, 1282 человека (по другим данным – 1389 человек).

Великая княгиня Ольга Александровна вспоминала: «У меня кровь застыла в жилах. Мне стало дурно. Но я все-таки смотрела. Эти фуры везли мертвых – искалеченных до неузнаваемости».

Николай и Александра Федоровна присутствовали на панихиде по погибшим, а 19 мая посетили бараки и палаты Екатерининской больницы и палаты Мариинской больницы, где лежали раненые.

Из дневниковых записей Николая II за 18–20 мая 1896 года:

«18 мая. Суббота. До сих пор все шло, слава Богу, как по маслу, а сегодня случился великий грех. Толпа, ночевавшая на Ходынском поле, в ожидании начала раздачи обеда и кружки, наперла на постройки и тут произошла страшная давка, причем, ужасно прибавить, потоптано около 1300 человек!! Я об этом узнал в 10 ½ ч. перед докладом Ванновского; отвратительное впечатление осталось от этого известия. В 12½ завтракали и затем Аликс и я отправились на Ходынку на присутствование на этом печальном „народном празднике“.

19 мая. Воскресенье. В 11 час. Пошли с семейством к обедне в церковь Рождества Богородицы наверху. <…> В 2 час. Аликс и я поехали в Старо-Екатерининскую больницу, где обошли все бараки и палатки, в которых лежали все несчастные пострадавшие вчера.

20 мая. Понедельник. Поехали к обедне в Чудов монастырь; после молебна Кирилл присягнул под знаменем Гвардейского Экипажа. Он назначен флигель-адъютантом. В 3 часа поехал с Аликс в Мариинскую больницу, где осмотрели вторую по многочисленности группу раненых 18-го мая. Тут было 3–4 тяжелых случая».

Умершие, по распоряжению императора, были похоронены за его счет в отдельных гробах, а не в братской могиле, как это обычно делалось прежде. Их семьям и семьям пострадавших было выплачено по тысяче золотых рублей. Мария Федоровна также побывала в больницах, и всем раненым, а увечья получили 1300 человек, по ее распоряжению было послано по бутылке мадеры. «Я была в отчаянии при виде в госпитале всех этих бедных раненых, наполовину раздавленных, почти каждый из них потерял кого-нибудь из родных, – писала она великому князю Георгию Александровичу. – Это было ужасно! Но в то же время они были так велики и возвышенны в своей простоте, что очень хотелось встать перед ними на колени. Они были так трогательны, не обвиняя никого, кроме самих себя. „Мы сами виноваты“, – говорили они и сожалели, что огорчили царя! Да, они были прекрасны, и можно более чем гордиться от сознания, что ты принадлежишь к такому великому и прекрасному народу. Остальным классам следовало бы брать с них пример, а не грызться между собой и, особенно, не возбуждать своим буйством, своей жестокостью умы до такого состояния, которое я еще никогда не видела за 30 лет моего пребывания в России…»

Мария Федоровна поддержала идею создания Комиссии по рассмотрению причин ходынской трагедии. 25 мая Николай II отметил в дневнике: «Брожение в семействе по поводу следствия, над которым назначен Пален», а Мария Федоровна, продолжая эту тему, писала сыну Георгию: «Это было страшно, а семья Михайловичей сеяла всюду раздор с непривычной резкостью и злобой».

Из воспоминаний великой княгини Ольги Александровны:

«Москва погрузилась в траур. Катастрофа вызвала много откликов. Враги царствующего дома использовали это для своей пропаганды. Осуждали полицию, больничную администрацию и городские власти. И все это вывело на свет много горьких семейных разногласий. Молодые великие князья, особенно Сандро, муж Ксении, возложили вину за трагедию на губернатора Москвы дядю Сергея. Я считала, что мои кузены к нему несправедливы.

Больше того, сам дядя Сергей был в таком отчаянии и предлагал тотчас же подать в отставку. Но Ники не принял ее. Пытаясь возложить всю вину на одного из членов семьи, мои кузены фактически обвиняли всю семью, и это в то время, когда солидарность в семье была особенно необходима. И когда Ники отказался отставить дядю Сергея, они обвинили его».

Первые годы после ухода из жизни Александра III были очень тяжелы для Марии Федоровны. Она никак не могла оправиться от горестной утраты и постоянно чувствовала присутствие «дорогого Саши». «Первого января (1896 года. – Ю. К.), —рассказывала она в письме великому князю Георгию Александровичу, – мы с Ольгой пошли в нашу любимую маленькую церковь одни без Миши, который должен был принять участие в выходе в Зимнем дворце. Это было грустно и страшно мучительно, мне казалось, что я чувствовала около себя душу нашего обожаемого Папа́, и, наверное, это его молитвы к Нему помогают мне нести мое ни с чем не сравнимое несчастье и постоянную боль сердца с большим душевным спокойствием».

В другом письме сыну, рассказывая о совместном с Ники, Аликс, Ксенией и Сандро посещении церкви Зимнего дворца, Мария Федоровна пишет: «…Я уверена, что нас сопровождают молитвы нашего обожаемого Папа́, и, причащаясь, я чувствую себя ближе к нему. Вот уже два года прошло с того времени, что он говел здесь вместе с нами, и кто мог тогда подумать, что мы его так скоро потеряем, а мне придется пережить это ни с чем не сравнимое и ужасное несчастье».

Императрица долго носила траур по своему покойному мужу. Нормы христианского поведения – смирение и терпение были главными для нее на протяжении всей жизни. И она всегда пыталась привить их своим детям, а позже и внукам. В ее письмах часто можно встретить пространные рассуждения на эту тему. В одном из них, говоря о потери супруга, Мария Федоровна восклицала: «Господи! Господи! Какое страшное испытание! Как можно выдержать такую боль и такое горе – это непонятно! Но на все воля Божия, и нужно стараться нести этот тяжелый крест безропотно и с христианским смирением. Да придет мне Господь на помощь и даст необходимые силы!» В других письмах она замечала: «Это воля Божия, испытывающая нас так жестоко, Он знает, для чего это делается, и мы должны нести наш крест, не спрашивая о причинах». И далее: «Нужно благодарить Его за все то хорошее, что мы имели в прошлом!»

Глава третья
СМЕРТЬ ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ ГЕОРГИЯ АЛЕКСАНДРОВИЧА

В 1898 году, через четыре года после смерти Александра III, Мария Федоровна похоронила свою мать – королеву Луизу. В Копенгаген на торжественные похороны съехались многочисленные родственники, представлявшие королевские дома Европы, а также члены российской императорской семьи. Позже, в 1918 году, в день смерти матери Мария Федоровна запишет в дневнике: «Слава Богу, что ей не довелось жить в это жуткое время, когда все вокруг горит и полыхает ярким пламенем, брат идет на брата! Случилось то, о чем она так часто предупреждала. Мы, правда, надеялись, что нас минует чаша сия, но, к сожалению, все это выпало на нашу долю!»

Но на пороге стояла новая беда. Болезнь сына Георгия – туберкулез легких – прогрессировала.

Осенью 1895 года, находясь в Дании, императрица получила телеграмму об очередном кровотечении у великого князя и тут же направила письмо дочери Ксении, которая со своим мужем, великим князем Александром Михайловичем, находилась тогда в Абастумане: «Только что получила телеграмму от Челаева (лейб-медик великого князя. – Ю. К.),который сообщает, что у Георгия снова было кровотечение! Какой ужас, я просто в шоке от отчаяния и страха! Хотя я понимаю, что это ничего не значит, но доставляет бедному Жоржи неприятности, и мне его страшно жалко. Отчего же это все произошло? Оттого, что он слишком много лазил по горам? Ты не сообщила мне в телеграмме, что он ездил верхом на Георгиеву площадку, где вы пили чай. Может, он чересчур много двигается? Как видишь, я все не могу успокоиться. К счастью, ты сейчас рядом с ним, и это меня несколько утешает. Ужасно, что я теперь так далеко, только бы Жоржи вел себя поосторожнее – вот что важнее всего. Поцелуй его от меня и скажи, что все это не имеет никакого значения, постарайся подбодрить его и как можно больше отвлекай от черных мыслей, что могут прийти к нему в одиночестве. Все это меня изрядно угнетает. Бедняжка Жоржи, как бы мне хотелось оказаться сейчас рядом с ним!»

Великий князь Александр Михайлович вспоминал: «Осенью 1894 года мы с Ксенией были у Жоржи в Абастумане. Он очень изменился за последний год: похудел, побледнел и помрачнел. Болезнь явно прогрессировала. Нам было неудобно быть веселыми около него, говорить о своем счастье и строить планы на будущее. Уезжали мы от него с тяжелым сердцем…»

Великий князь Николай Михайлович, посетивший Георгия Александровича в 1896 году, в письме Николаю II сообщал, что в его состоянии произошли изменения к худшему:

«Согласно выраженному Тобой желанию, пишу Тебе вполне откровенно мои личные впечатления о Твоем брате. Пишу Тебе эти строки исключительно для Тебя одного, потому впечатления мои далеко не утешительные.

Я видел Жоржи последний раз 1 декабря [18]95 года в Абастумане перед его отъездом на Ривьеру. С тех пор нахожу в его внешнем виде большую перемену к худшему. Лицо как-то уменьшилось, скулы выделяются больше прежнего, часто останавливается, и самый кашель какой-то сухой. Так что больно слушать. Прежде он кашлял, но в известные периоды дня, большей частью после обеда, теперь же с перерывами, но во всякое время.

В противном случае – это роковые признаки, которые в случае повторения могут привести к печальному исходу, и даже совсем неожиданно. У меня просто кровью обливается сердце, когда я на него смотрю и с ним провожу время; подумать, что все средства науки, кажется, останутся безуспешными. Прости, если скажу откровенно, что по-моему все эти Алышевские, Захарьины, Поповы (речь идет о ведущих медиках Российской медицинской академии. – Ю. К.),Лейдены (Э. Лейден – профессор Кёнигсбергского и Берлинского университетов. – Ю. К.),Шершевские – все это просто шарлатаны и больше кривят своими душами, смотря по тому, куда и как подует ветер».

В 1899 году, в год смерти великого князя Георгия Александровича, Абастуман посетил художник Михаил Нестеров. Цель его поездки состояла в создании эскизов для храма Александра Невского, инициатором росписи которого был цесаревич.

«Красивое, „романовское“ продолговато-сухое, с грустными-грустными васильковыми глазами, красиво очерченным ртом, с чахоточным румянцем на впалых щеках. Породистое, благородное и скорбное лицо, скорбная улыбка. Речь тихая, в словах сдержанность, усталость» – таким увидел художник наследника российского престола.

Обстановка – крайне простая без всякой претензии на роскошь. «Кабинет так же прост, как и сам дворец, – писал Нестеров, – у окна письменный стол, большой, заставленный семейными портретами и всякими принадлежностями письма. Слева от входа – походная кровать, самого скромного вида. Роскоши и помина нет».

Во время обеда М. Нестеров обратил также внимание на то, что стол был сервирован очень просто: «Вина не было, также не было и водки. По концам стола стояли два хрустальных кувшина с квасом: один – с хлебным, другой – с фруктовым. Стали по порядку обносить кушаньями. Все просто, вкусно. Беседа велась общая».

В один из дней пребывания Нестерова в Абастумане цесаревичу за завтраком была подана телеграмма. «Он пробежал ее глазами и, сильно изменившись в лице, сдержанно сказал вслух: „Скончался князь Трубецкой“ (Трубецкой Сергей Никитич (1829–1899), князь, обер-гофмаршал. – Ю. К.).Через минуту, извинившись, вышел из-за стола.

Мы все были очень смущены столь неожиданным обстоятельством. Мне тотчас же объявили, что князь Трубецкой долго жил в Абастумане и был очень любим Цесаревичем. Немедленно за Цесаревичем вышел из-за стола и лейтенант Бойсман и доктор Айканов.

Вскоре поднялись и мы все и затем узнали, что у Цесаревича после долгого перерыва снова хлынула кровь горлом. Вечером к обеду он не вышел. Все были озабочены, больше других доктор Айканов. Он видел яснее остальных положение больного. Положение угрожающее».

По мнению врачей – Айканова и военного врача Гопадзе, – болезнь шла гигантскими шагами. Одного легкого уже не было, второе было серьезно задето. Надежды никакой, возможно, была лишь какая-то отсрочка.

Второй раз художник приехал в Абастуман несколько месяцев спустя, летом 1899 года. «Цесаревича я нашел изменившимся, еще более осунувшимся, согбенным. Румянец вспыхивает чаще. Была какая-то обреченность. Айканов в тот же день, идя после обеда со мной через двор в свитский дом, недвусмысленно высказал, что он боится за каждый день…»

28 июня 1899 года было последним днем в жизни цесаревича. Рано утром, не сказавши никому из своего окружения – ни находившемуся всегда рядом Бойсману (командиру броненосца «Александр III»), ни Айканову, под наблюдением которого он был постоянно, Георгий Александрович попросил подать себе мотоциклет.

На огромной скорости он проехал около трех верст против ветра, затем остановился и повернул обратно. Недалеко от дворца великого князя Александра Михайловича у него хлынула горлом кровь, он стал кашлять и задыхаться.

Потеряв управление, великий князь налетел на повозку молочницы Анны Досаевой, ехавшую из Абастумана, и тут же упал на землю.

Досаева бросилась к нему, пытаясь помочь подняться, но было уже поздно. Цесаревич скончался у нее на руках. Оставив тело великого князя у обочины дороги, женщина бросилась во дворец и сообщила о случившемся.

Мертвого цесаревича доставили во дворец. Траурные телеграммы были направлены государю и императрице-матери. Через несколько дней прах цесаревича был перевезен из Абастумана в Боржоми. Оттуда до Батуми – по железной дороге. В Батуми траурный кортеж приняла особая морская эскадра – Георгий Александрович носил мундир морского офицера. В Новороссийске, куда затем прибыла эскадра с покойным цесаревичем, траурный кортеж ожидали убитая горем мать и близкие цесаревича.

Женщина, свидетельница последних минут жизни великого князя, была доставлена в Петергоф. Великая княгиня Ольга Александровна вспоминала: «Мне запомнилась высокая, в черном платье и черной с белым накидке женщина с Кавказа, которая молча скользила мимо фонтанов. Она походила на персонаж из какой-нибудь греческой трагедии. Мама́ сидела с ней, запершись, часами». По мнению Ольги Александровны, «из всех братьев Георгий наилучшим образом подходил на роль сильного, пользующегося популярностью царя». Она была убеждена, «что если бы он был жив, то охотно принял бы на свои плечи бремя царского служения вместе с короной… и, возможно, спас бы Россию от коммунистической революции».

Георгий Александрович был захоронен в царской усыпальнице Петропавловской крепости рядом с могилой отца. Великая княгиня Ксения Александровна в одном из своих писем писала, с каким трудом держалась на похоронах сына императрица-мать. Поддерживаемая Николаем, она почти теряла сознание.

В царском манифесте по поводу ухода из жизни великого князя, являвшегося наследником престола (царь не имел еще тогда потомства мужского пола), говорилось: «…покоряясь безропотно Промыслу Божию, Мы призываем всех верных наших подданных разделить с нами душевную скорбь нашу и усердные моления о упокоении души погибшего нашего брата. Отныне, доколе Господу не угодно еще благословить нас рождением сына, ближайшее право наследования Всероссийского Престола, на точном основании основного государственного Закона о престолонаследовании, принадлежит любезнейшему брату нашему, Великому князю Михаилу Александровичу».

Позже, в Абастумане, в память умершего здесь великого князя на его личные средства будет построена первая в России горная обсерватория, названная в его честь Георгиевской.

В 1917 году, находясь в Крыму на положении беженки, Мария Федоровна в день смерти великого князя Георгия Александровича запишет в своем дневнике: «Уже 19 лет с того дня, как Господь призвал к себе моего благословенного Жоржи. Утрата и боль навек, однако сейчас я могу порадоваться за него: за то, что ему не довелось жить в это жестокое время».