Текст книги "Шествовать. Прихватить рог…"

Автор книги: Юлия Кокошко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

И тут вдруг – ну, наконе-ец-то! – Нупс вспоминает о тетечке Феечке. Шоколада вы моя, рыбонька заливистая, а кто нам что-то обещал? Есть у меня желание, растако-о-е… Ну, конечно, непрактичное – в точке вашей отрадной практики, да ваша точка уже поставлена. И, конечно, задаром – безнравственно. А не исполнять обещания – сколько?

И пишет письмо. Прирасти к листу, проклятое, ведь руку отруби – не возжелал бы, но ведь дело анекдот – в автобус вступить стыдно!

Но почему-то как Нупс тетку ни поздравлял – с днем ангела, с международным днем кооперации, с иными наслоениями, от тетки три года – ни благодарственного гугу, ни обведенной ручки. А ей восемьдесят три года было три года назад, но ведь понятно: время ходит и тетке некогда, доктора-бакалавры, приступ бакалеи, за пенсию расписывайся, и вдруг укатила в Киев – что не укатить? – и поздравляют не за ручку, а на голубой глаз. И у тетки в подъезде, Нупс помнит, кто-то такая сволочь, что потрошит чужие ящики – в свой без запинки, и ясно, Нупсовы открытки выпущены. Ведь случись факт – Нупсу сообщат, неужто не прознают, что у тетки затерян на равнинах племянник? На то и соседи, чтобы все знать. Потому она и тетка, что есть племянник.

И сочиняет три недели – и тетке засвидетельствовать, и свое – в белой слезе, слог – мускатный орех, редактуры, двухтомник синонимов… перемарывает набело, под копирку, чтобы отослать и копию теткиным глазом пересматривать. Но как послать, чтоб уже не вытащили, лично в необведенную ручку? И озаряется: не в подъезд, а на главпочтамт! До востребования, там соседское требование пресекут! И позвонить и нацелить. Но с работы нельзя – не потому, что отвод казны, но жизнь на работе эквивалентна килограммам тротила – и телефон рыгает одни проклятия. И Нупс, чтоб наверняка повезло, откладывает пятнадчики, и только за те года, где хорошо дышалось. Например, за восемьдесят четвертый нельзя, там аппендикс сорвали – убыток. А в восемьдесят пятом статью зарезали, а проблему умыкнули, а в девятом – в ресторане – последний нуль на счете пришлось обручальным кольцом доложить. И идет в автомат с двумя счастливыми пятнадчиками, раз такой злопамятный, как полу-синий. А как не быть, если в семьдесят восьмом пятно спустилось на штаны и Нупса из штанов выдавило. И звонит – тоже не из крайней кабины, нашли дурака, крайняя-то – шестьсот шестьдесят шестая! А везучая… мамочки, и здесь террор – все свободны, а эта занята. Но Нупс персонаж суровый – что ему, что говорящий мужик смотрит оттуда как на врага народа? Тпру, трепанг, меня пятно выжило, и я тебя выживу!

В общем, звонит. Стт-рр-раа-ашно, а звонит. И вот – чудо! Баловень же Нупс, не то что я! – трубку снимают и откликаются. Шипение откликается, да неважно кто, а важно успеть на два пятнадчика. Тетечка, атас, это я, любимый племянник, и послал вам на главпочтамт, потому что помню – воруют, кулаком по столу – и до востре-бо-вания, до кровянки, а тут ему совесть жмет: и о здоровье, мерзавец, не справился! Как вы? Пенсии на лекарства хватает? Нынче декокт вздорожал, геронтология – в заднице, так они заботятся о народонаселении, а мясо есть? У нас – дважды к празднику: первого мая талон и седьмого, с праздником, тетечка! – и на этой здравице закатывается второй счастливый пятнадчик. Но Нупс надеется – тетка проникла, ведь сняла же трубку! Кто-то снял, кто-то слушал! Чье-то ухо полнилось!

Мечет в даль письмо и две недели спокоен, еще не получила. Но к концу второй недели уже подбирается к ящику с надеждой, но еще – червячок. Хотя на третьей неделе тоже нет ответа. Но ясно, тетке некогда. А на четвертой неделе Нупс просыпается вдруг каким-то гусеобразным. Вдруг перечитывает копию первой фразы и соображает, что копия могла показаться тетке неподоходной, не фраза – змея! Совсем из ума прочь, дурак, выписал тетке затмение – собственным перышком! А жена видит – Нупса кто-то гложет, но не знает, что гложет – первая, потому что не знает про письмо. А Нупс говорит – шефа заслушивал, и противоборствующая сторона, остановив глаза, три часа повторяла: Я падаю, падаю! Приготовьте мне полосу безумия… Видали? И приготовьте ему венок распустившихся фуфлоксов… И не знает, ждать теперь или нет ответа, но ответа нет.

Тут и приходят черные дни к Полу-Синему Нупсу и выпускают его до полпервого, когда приносят почту – в полпервого! – обязанную к завтраку: чтобы Нупс завтракал черный кофе с хрустящей газетой – под двустволкой цифры восемь, а кофе?? – ни черного, ни сиротских оттенков, разве тот сгущенный рот – с килькой в прикупе, от сладости не расклеишь – и безмолвствуешь на народе… нет ответа! Бродит-бродит Нупс на работу, с работы, из дома, домой, а бочка спрятана. Где спрятана, там и спрятана, золотая моя, кап маслицем, кок ноготком… и вдруг: а седьмая-то фраза! Молился ли ты на ночь, Полу-Синий? Не седьмая – махровая химикалия! И еще семь мук, пока восьмую не… восьму-у-у… сразу две петли для надежности!

Но еще страх и ужас… петля и яма… хоть Нупс и не признается, считает: пятого звонил, шестого послал, ну – неделя на вечный ход теткиной ноги в провиантские склады, здравоохранение… значит, числа двенадцатого. Если в Киев не приспичит. А вдруг решит – обернется до письма? В общем – в двадцатых числах. Двадцать второго бывший дядя родился, зря родился, все равно выродился, а тетка противоречит – и во всех годах метит зряшный день особым гужоном: хоть из Планерского, хоть из Лапландии, а из Киева и подавно. И дядю – к букету сантиментов, накось, пуся деньрожденец, я чокнусь с вашим бывшим неудачным здоровьицем! Двадцать первого – из Киева, двадцать второго не до Нупса, до дяди, двадцать третье плюс праздничные постскриптумы, амортизация печени… а двадцать девятого – уж зачтет послание. Но уж первого-второго – точно. И неделя на обратное сочинение, и неделя на ридикюль – сам неделями таскает, а десятого-пятнадцатого отправит. Если восьмучей фразой не обвосьмучится. И посулам-руководствам – еще неделя: на какой ост-вест Нупсу обернуться, через чье плечо чихнуть, куда закопать… И в чем не признается считает: двенадцатого туда, двенадцатого обратно. Ну, учитывая нерасторопность почтовую – тоже квитанции прослюнявить, а через неделю спохватятся: Нупсово письмо в обстановке их трудового подъема – лишнее. Вымажут невостребованное – истекшим месяцем, вырежут – серпом по… адрес – крест-накрест! Нупс так и видит, так и воет на рогатину, всесветно крестом прихватят! А местная почта тоже не сразу, где это – чуть прилетело? Еще три дня… значит, двадцать четвертое! И нашарит двадцать четвертого в ящике крест.

И ждет двадцать четвертое: цементы, бруски, железный поток! А если не двадцать четвертого – четвертое крайнее! – ну, считай, победу зацепил, в жилу вышел! И несет домой полполучки – бутылью, плескучей единицей, загружает в гардеробчик, а жена отвлеклась от недокроенного платья и говорит:

– Нобелевку дали? Звезды нам к месту. Мне как раз Белоедов нужен… – и спрашивает: – Навестим со звездами Белоедова?

– Всепогодного шалопая Белоедова? – уточняет Нупс. И спрашивает: – А зачем нужен?

– Нужен.

– А зачем?

– Нужен.

– Нужник какой! – и спрашивает: – А как ты ему при мне молвишь, зачем?

– Я его в ванную оттесню. Как ты – счастливых избранниц.

– А ты видела, какое у него лицо? – спрашивает Нупс.

– Какое?

– Или не видела?

– Я с ним обычно в темной-темной комнате беседую.

– Такое не видят, – говорит Нупс. – Когда меня спросят, как я представляю диавола – в человечьем, я скажу: как Белоедов. Он все может, все!

– Потому он мне и нужен.

– Но мой коньяк не оросит Белоедова. Мне тоже нужно, и цели мои чисты, и путь к ним свят.

И заворачивает кавалерийский наскок – кого-то со службы сократили, а жена с квартиры согнала и дорогу бурьяном засеяла, перебрался в трущобы, а там – пожар, в общем, только Нупс ему и наплещет. И дальше дрожит, как топот копыт, коченеет кочаном на стерне, и откуда в тетке столько черствости, как в горной выработке? Знала бы, как Нупс ждет, с какого всхолмья писал, на лопате листочки свои пристроил – с копиркой в промежутке, откуда??

А тут наступает двадцать четвертое. А послал шестого, но не этого, а предшественника, но если не востребовано – вернут сегодня. И в полпервого, как положено, голос шепчет: нет письма. И Нупс опять примеряет ипохондрию, шарит на дне внутреннего мира злокачественную кочергу… И вдруууг: да ведь двадцать четвертое! Да ведь если нет – ведь у тетки! Здравствуй, жизнь моя в жирных пятнах, на бочку нагвазданная. Если ящик – без креста, крест без ящика… Здравствуй, здравствуй, носовитый! – кричит ему ящик и летит навстречу крылатой ракетой «Томагавк». А Нупс рраз! – и на ступеньку у подъезда, и глаза за пазуху. Вдруг – есть? Сидит-заседает и думает: ведь соседи думают – и чего думает, крест свой дальше и выше не тащит, подъезд загромоздил? Вечного помощника ждет? Ап – и вперед. Запускает руку в ящик, а глаза за пазухой. И нащупывает газету. Вынимает один глаз – газета! Вынимает все глаза, разворачивает, трясет между строк – нет письма! – одни партийные рекомендации. И даже тошнит, что нет, что у … тетечка-мотечка, феечка-конфеточка… Караууул! Спасение!

Но коньяк Нупс сегодня не пьет, а то – нате вам письмишко на опохмелочку, пожуйте, пока чужой не занюхал. А жена отвлеклась от платья и желает оспорить почетный приз: не идешь на свой коньячник-компостник? Нет, гашение конюшен на два дня отложено. А тогда не дойти ли до Белоедова? Не дойти, у меня синий бок колет, а Белоедов – аж на той стороне общественной морали. И ходит он два дня Полу-Счастливый и еще не верит, что – Полу-Спасенный. Но все отъявленней – к ящику, все циничнее – руку в щель, а умирает все меньше, и все больше – Полу-Смертью. И на пятый день – обхватило! Дотекло до теткиного сведения, теткино сведение в курсе!

И в таком растридцатом счастии – растридцатого – уже совсем безрассудно – к ящику. И уж подлинным головорезом – внутрь… и нащупывает конверт. И хохочет: неужто? – и прыгает: и допрыгнуть не успел, а вам – ответ! И, хохоча, достает… И видит: крест. Собственным домом подпер, собственной улицей к нему привязался! А с изнанки последняя печать: за выходом твоего срока… за тем, что, кроме тебя, никто его не востребовал… и нечленораздельное.

И Нупс идет и все хохочет от удовольствия, ведь надо же, а? – едва разбежался – и уже! – комедия проклятой фините: принеслась на тачанке диктатура свободы! А от чего у тебя свобода, ласковый? – выскрипывают ему перила на третьем этаже. И Нупс щекочет их мизинцем: от вас, костлявые, от вашей зазеленевшей кости. Заходит домой, стоит посреди комнаты и не может вспомнить, что он делает, когда приходит. То есть теперь ему – что? Начертать вдоль белофинских обоев: «С Новым годом»? Или всем ночным путникам дверь отворить? Или с понтом вымыть руки? А недорезанное платье прикусило рукав – и хоть убей.

И стоит он так – в поиске политической ориентации, и вдруг чувствует – по спине кто-то ползет. И по плечу. Нупс вывернулся и видит: конверт по нему ползет, усами шевелит, и у конверта заячья губа. А у другого конверта – волчья пасть. Нупс – на пол, катается, сбивает с себя конверты, а те со спины на грудь перескакивают, в волосах запутались. И бежит по Нупсу, как по торфянику, белый и синий ужас… и от ужаса Нупс догадывается: где шкаф? Скорей! А шкаф отсучил от себя тень и сутяжничает с ней за место, чтоб не скучать, и совсем ему не до впускания Нупса. Брутова душонка… всем – конверты с фигой!.. И тут, о счастье экономии – Нупса выключают из розетки.

Но вот – тьфу. Не удалось мне стереть спиной розетку со стены, поздно! Опять включают! Видит Нупс – расстелен он на полу, подоткнут тенью от шкафа – и чрезвычайно смущается, потому что данность у него – завалящая, бесхарактерность, чмо… И он незаметно для жителей Земли поднимается, вспарывает в отместку шкаф, незаметно прихватывает плескучую единицу хранения и незаметно бежит. Да, а дело-то – в четверг, потому так и назван рассказ: в четверг Нупс воскресает из ожидания. И видит белые прямоугольники под ногами – вот они, указатели из пруда в океан! Вот, что открылось ему в страду: ревущий катарсис! И Нупс решает бежать к мировому океану. Но что-то зашкаливает в четверге, какую-то технику, вечно что ни возьми – невечно. И купол четверга как пристегнут к небу, так и коробится, а стены вдруг опадают в падаль. И бедный Нупс – тьфу ты, какой воруй-городок, – он вдруг незаметно становится заметным в походе на синий океан по белым прямоугольникам проезжей части. И низкий очевидец – тут как тут, в белой перчатке под козырек с синей искрой. И пользуясь интересами в конвертах, запрашивает аж три рубля, пока я не намекнул на червонец, а я вот-вот… ну никак мне не удается вызволить Нупса! Приходится выпускать из него три – со слезой по кремлевской башне, переводить в непроезжую или непролазную часть… И Нупс думает: я куда-то шел? Неужели на распродажу последнего имущества? Зато не к Белоедову! – так он надеется, а куда? На кусок бесед, на сосущую открытость для диалога… Ведь не умолчит про письмо, после пол-сосуда выложит! Будет клянчить утешения: а вдруг не на ту букву воткнули? Ничего не путали, а этот контрольный экземпляр – на! А вдруг тетка не в Киеве, а в больнице месяц раздавила, в полусанатории? В Обществе лишенцев какой-нибудь железы? Раз ей восемьдесят три года три года назад назначили! А поскольку у Нупса участковый – крестовый туз, тут-то тетка и обособилась. Да, может, не тетка к телефону подрулила? Завелся у нее, например, ферзь, дядин сменщик? Если ей так запросто в Киев схлынуть, так еще – лягушка-царевна! И варила флотский борщ и не могла – к телефону, вот ферзь и снял. Но тут вдруг кухня зашипела, вспенилась – и весь флотский борщ из берегов! И он бегом – спасать, дезактивировать – ну и, ясно, забыл сообщение. Да потому в телефоне и шипело! – флотский борщ, осиное гнездо! Ааа, вот к кому шел – к Кутейкину! Кутейкин на флоте служил.

И приходит к Кутейкину. Открывает Кутейкин исподлобья.

– Не клюет? – спрашивает Нупс.

– Клюет. Покоцанный петух, – вычленяет Кутейкин. – Зубы жмут. В субботу на даче так прищемили – чуть не самоликвидировался! Хотел завещание накатать, надо же отлепить тельняшку родным и близким, не то в ней и спишут, во фрак не ввернут. Тянусь из последних сил к бумаге, а тут вихрь – и отдувает! И бумагу, и последний час…

А из кухни – смех.

– А там кто весел? – спрашивает Нупс.

– А там Люли. Следуй в караване, я тебя представлю.

И ведет Нупса на кухонный свет, и ясно: увез жену с младенцами в природу и не скучает флотской натурой. И неизвестная Люли с зеленой прядью – в зазеленевшем углу кутейкинской кухни.

– Я не вовремя? – окисляется Нупс.

– Вовремя, вовремя. Мы духовным богатством делимся, возьмем тебя в долю. У меня же зззубы! Я сварил себе манную кашу, ем и рыдаю. А тут она путешествует мимо окна, увидела, пожалела и говорит: «Давай, я тебя в ресторан „Океан“ отведу…»

Мимо так мимо, ведь кутейкинское окно в девятом этаже.

– А почему ее Люли зовут? – спрашивает Нупс.

– Не успел войти – сто вопросов. Ты что, из Клуба знатоков? На-ка портвешок и сразу все о жизни поймешь. Может, она французские оперы пишет.

И достает Кутейкин махровый портвейн за нумером 777, но на нем напечатано «Океан», а Нупс – коньяк, но тот нумер счастливее, и велит себе портвейну, раз он – океан, а Нупс и шел в океан. А Кутейкин – из духовки: гля, какое бля… какое блюдо уродилось! – да откуда теперь океанское счастье у Нупса – экс-мечтателя экс-золотой незаактированной бочки? Разве блюдом зажевать, полегчает? И слышит, как вдали, может быть, под римским патрицием, поскрипывает чужая золотая бочка, может быть, под грузом нерешенных проблем… И слышит – по ступенькам поступь потусторонняя. А Кутейкин не слышит, богатство Люли перебирает, а Люли не отдает, мелочь подсовывает, а за ценности Кутейкина – по рукам. И в ответ свою биографию вышивает – когда в комсомол, которой грудью ребенка вскормила, а Кутейкин не верит – покажи! И уже у дверей – такие шаги, что опять на Нупсе конверт уськает своей заячьей… ах, чтоб ему заживо оскудеть!

И тут в двери – звон, все тарелки встрепенулись, заметали лязг, и стены взопрели, спустили по трубам бесповоротный вой… услышал Кутейкин! Идет и возвращается… с Белоедовым! Воистину он! Директор Дома юных пионеров. Но что-то в нем – впроброс, какая-то трансцендентная оплошность… и вдруг Нупса осеняет: остригся! То есть чудовищно остригся – по-пустынному!

– Глянь, какой рулевой, а? – хохочет Кутейкин. – Какой штурвальный!

– И откуда такая гибель локонов? – оторопев, Нупс.

– Он что, и не пьет, не курит, не маньячит? – спрашивает Люли.

А тут Белоедов открывает пиджак и выкладывает ствол водки.

– Что-то мне мешает, – бормочет Нупс, изучая Белоедова. – Что-то на тебе лишнее… Ага! – и торжествует. – Ага! Брови! Весь – яйцом, и на – брови!

– Ну подумай, – плещет Кутейкин, – ведь вчера его из автобуса видел, он с пионеркой гулял, в прическе до пят, а нам даже чубчик не выказал. Ах, чукча, чукча кучерявый… Вчера, сладенький ты мой. Знакомься, Люли, настоятель Дома пионерок. Но смотрит зверем.

– Брось, киса, это я прежде со слезами на глазах работал. А теперь всех бы передавил.

– Слушай, возьми меня к себе! – кричит Кутейкин. – Нупс говорит, коммунары его ухрюкали, так аз отмщу: лишу их – своего мастерства. Возьми, а? Есть у тебя место?

– Есть у меня место, – говорит Белоедов. – Преподавателя бальных танцев. Пойдешь?

– Мне бы в театр теней, – вздыхает Кутейкин. – Хочу режиссером на театр теней!

И теребят блюдо и дискутируют. И чувствует Нупс, прямо в нем бочка скрипит, золотыми досочками квитается, и все связано с приходом Белоедова, и микрорельеф – и макро… черт знает как, и отвратительно, что связано, но – вкруговую! И странно, что Белоедов вдруг лыс, да вот таков. А несчастье будто бы в том, что разом ушли огурцы – и со стола, и из холодильника, и из зоны рискованного земледелия.

– Ты, владетель дачи, не мог огурцы навставлять?

– Ну, камрад, ты кем меня на даче держишь? Огурцы-то не из нашей дачи, а из нашего гастронома. На даче огурцы посеяны чисто символически.

– И что восходит, если не огурцы?

– Кру-жев-ник, – неуверенно говорит Кутейкин. – Кружевник, нематериальные активы… А также взяли урожай гороха.

– Так насыпь стаканчик к коньячку.

– Ты, камрад, на весь мой урожай замахнулся. Дача, подача… да ихняя дача рухнет через год, только видели! Зато у нас четыре за переэкзаменовку, мы передиктант перекатали! – хвалится Кутейкин. – Не только горшки в третий день выливаем.

– Вышло жизненное обеспечение, аут… – вдруг объявляет Нупс. – Хоть на коленях молите, хоть взятку всучите – точка!

– Бочка! Да ты хоть знаешь истинное страдание? Вот принеси гитару, пошарь в столовой под раскладушкой, Люли тебе отпоет.

А Белоедов посмеивается, тоже блюдо потихоньку отламывает, а усмешка у него – чистейший конверт!

А Кутейкин говорит кому-то в окно, опять у него кто-то в окне:

– Зайди, отсоси рюмочку. У тебя сразу кредо изменится. Да я не праздную, а прощаюсь, у меня цинга.

Но никто не приходит. И уже гитара, и Люли, выстроив Белоедову око, раскрывает вокал – должно, из французской оперы:

– А между тиною, тиной зеленою девичье тело плывет…

– Слыхал? Слыхал истинное?

– Ладно, – говорит Белоедов. – Возьму рисовальщиком. Наш больно много закладывает – прямую линию партии провести не в силах. Вообще-то – мил, и стажист, а среди рисовальщиков даже слывет. Да из-за него инспектора ходят, нюхают нас, как кобелей. Из-за него уж и не заложи.

А Люли рвет поющие струны зазеленевшими пальцами.

– Тело плывет, между камней толкается, мертвые смотрят глаза. Платье девчонки о камни цепляется, ветви вплелись в волоса…

И вдруг Нупс вспоминает, что у жены не совсем скроено платье. И думает: а может, Люли – фантом? Химера с Нотр-Дама или с Дома пионерок? Ведь он ее никогда не видел – значит, ее и нет? Глядь: а на портвейне – не 777, а 666!

– А я тебя с пионеркой накрыл! Проезжая мимо станции, – кричит Кутейкин Белоедову. – Валя, Валентина… Бюст пионерский – экстра! Но бедро широко.

– Ну, – спрашивает Нупса Белоедов, – куда запропал, трепетный друг Горацио? Где месяц промышлял? Видно, думаю, недосягаемо живет.

– Ты! Ты! – говорит Нупс и глотает воздух бочками. И скорей запивает, чтоб проскочило.

– Хотите сказать или просто отреагировать? – интересуется Белоедов.

– Ты! – говорит Нупс. И переводит дыхание на три бочки назад. – Подобрал бы ты когти и не шалил. И сопроводил меня в гигиенический бокс.

И идут, здравствуй, ванна, полубелым телом окрысившаяся, здравствуй, дорожный знак Стоянка стиральных машин и уснувшая и присохшая к тазу зеркальная гладь в цветении Лотоса. О заклейте мне рот конвертом! И сидят на белом боку, нога на ногу.

– Возьми грудь, порыдай на моей груди, а я тебя пожалею и спасу, – говорит Белоедов. – Или не смогу?

– Кто не знает, что ты на все мастер. Наш искусственник!

– Укатал и вымолил, юноша. Повествуй.

И Нупс нижет ему рвы со львами и полусмерти в полпервого – и вразброс, и в сложных погодных условиях. Выгоняет на трассу племя икарусов-катафалков – с облавой на каждой остановке и меж поминутными светофорами… Но не хватает – фактурного достоверного кругляка – достать Белоедова! И пускает в салун – контактеров с минтаем, язву в нос… А про бочку – ни-ни! Ныне счастье имеет вид конверта от тети Ханы… тьфу, тьфу, от тети Феи.

– Разве я захребетник? Клянчу кафедру и клубящийся кафедральный мрак? Материальные компенсации за моральный шмон? Мне бы – надежду!

– Ты убиваешь себя, – говорит Белоедов.

– Чем?

– Тем, что живешь…

И начинает язвить: язвит тебя, милого, да тетка твоя назад три года поди… вырви грешный мой язык, милый язвенник!

А Нупс нависает над Белоедовым стиральной доской, выжимкой кислых линий, еще раз, Белоедов, молвишь милый, и плевать, что пионеркам без тебя – труба, светлый горн твоим пионеркам…

– Ладно, ладно. Но задаром-то не спасу, задаром одни дела шьют, и то я не верю, – говорит Белоедов. – А надежда самого дорогого стоит. Вот отдай самое дорогое, а я тебе – надежду.

– Жену, квартиру? Или социальную роль?

– Ну, милый, моя социальная роль с твоей – как кардан с пальцем, – говорит Белоедов. – И мышеловка, которой снятся телефоны… так пусть твоя жена уже выкроит платье, а то – ню да ню… Вот ты, – говорит Белоедов, – Полу-Синий, да? Можно, конечно, счесть тебя Полу-Снежным, но ближе к Полу-Синему. И хочешь при том надежду?

– На цельное платье, – говорит Нупс, запускает краба в стоячее изображение – нет ли в водоросли Лотос острых предметов.

– Так отдай за надежду – белую половину!

– Ты что, Белоедов? Креста на тебе…

– Зато на твоем письме – крест. Есть крест на письме? – спрашивает Белоедов. – И живи себе с крестом. Не все равно – с надеждой, с крестом… с мурлеткой, с агнцем…

– А отдам? Есть надежда, когда есть надежда… но зачем Паскудно-Синему надежда?

– Э-э, милый. Ведь есть надежда, что станешь Полу-Снежным. А уж там и карты в руки.

– А зачем тебе моя белая половина?

– Чтоб задарить тебя надеждой, – говорит Белоедов.

– Ну – твоя! – говорит Нупс. – И отныне ни в чем себе не отказывай. Не идти ж без лавандера – на двор, где крестовый туз ждет – дружить, и гони ему ланиты – целоваться… синие, как бриз у брегов Абиссинии… а от страха за страшное решение – и синюшнее.

– Развязно декламируешь, не надул бы! – говорит Белоедов. – Но зачту тебе Книгу Судеб.

И берет со стиральной машины претолстый-прерастрепанный том и листает, и на голове у него – нуль горит. А Нупс затаил синее дыхание, но вдруг думает: ведь том лежал, еще я Полу-Синий был! Как вошли, на стиральной кутейкинской машине, ну что, если у Кутейкина одна стиральная, зато воды мутузит, и в волне что-нибудь ныряет и бесится, в общем – родня морской душе, и куда Кутейкину ехать – разве к теще на разрушение дачи, а том сразу лежал! И Белоедов, найдя страницу, сначала – про себя, а затем – вслух.

– Вот неприятность: неправильно набран нумер! – читает Белоедов. – Но звезды не настаивают – и предлагают альтернативный пример: в последний раз вы набирали сей нумер, если не ошибаюсь, в детстве? А с тех пор мелькнула целая жизнь… и кто цвел – отпал. Возможно, это произошло в одночасье… в одну ночь некто Полу-Синий – заспал старый мир! А вот станешь Полу-Снежным…

– И есть надежда?

– Конечно, милый. Как ни плюнь – все в бордюр.

А Нупс хрустит и трещит, пришепетывает и брызжет. Лафа профильному древу…

И вытаскивает объятие с лобзанием, свои холодящие примочки, раздарю Белоедову с Книгой Судеб пополам, построчно и поперечно – с чего начать? И видит: слева – продольный столбец, а справа – тоже продольный, но цифры. И качается над ванной – над всей раззявленой ледниковой пастью, видал, а? Видал, нюся, Книгу Судеб? И кричит:

– Стоп, Белоедов! Шаг в сторону – геенна… – и взбивает лобзание – в клык. – Это же справочник! Телефонный справочник читаешь! – ах, отчаяннейшее отчаяние, чаша не минет… опять туз трещит крестцом, копает на дворе пустоту – пусть наступит кто-нибудь в темноте…

– Ты что, милый? – удивляется Белоедов. – Не все равно, с чего судьбу считывать, коли она – судьба и уйдешь от нее недалеко? Хоть по копченой кастрюле читай, хоть по девственному Дому пионерок – судьба и есть судьба.

– Хм… Логично, старый волосун! – хохочет Нупс. – Ну, пойдем и во здравие твое – зелье…

А дальше – еще веселья, и часу в третьем прощаются, рукоплескания, ослиное ухо месяца… и Нупс, усадив Белоедова в такси, идет в свою тьму с тараканью. И посмеивается. Ну что ж, что синий, как куча помета? Есть надежда, что станет Полу-Снежным. И тетке при случае отзвонит, непременно! Когда-нибудь. И тетка пришлет конверт.

А бочка где?

Какая?

A-а, золотая. Чтоб хоть бочку не прочитали – Нупс ее съел. Съел – и забыл. Мало ли, кто что съел, так все и помнить – от первого молочного завтрака до прощальных тушеных мозгов в сухарях? И поет в пути, и играет на струнах эоловой арфы… И вдруг думает: а Белоедов-то – лысый! Вчера еще – в шерсти, а сегодня – огненный круг! А почему? Что с ним, с Белоедовым, вчерашней ночью приключилось? И не спросил! Ну и ладно, хочешь быть лысым – будь им, и наложить на тебя.