Текст книги "Ближе некуда (СИ)"
Автор книги: Юлия Леру
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 30 страниц)
– Вон! – заорал он. – Выйдите вон, оба!
Он подхватил на руки свою бесчувственную жену и, с тревогой заглядывая ей в лицо, поспешил уложить ее на кровать. Я и Терн не знали, что делать. Он попытался снова.
– Отец…
Но Клиф обернулся к нему с такой яростью на лице, что я отшатнулась.
– Если с ней что-то случится… я прокляну вас обоих! – прорычал он.
Терн побелел, но промолчал. Его глаза не отрывались от лица матери, я же дрожала как осиновый лист, не в силах даже связно мыслить после таких слов. Ни я, ни Терн не сможем жить дальше, если Клиф не даст своего благословения. Пойти против воли отца – это одно, но родительское проклятье – это совсем другое. Я знала людей, которых выгнали из деревни за нарушение родительской воли, но еще я знала Клифа и знала Пану, и любила их так же, как они любили меня. Только потому я согласилась скрепя сердце пойти на этот шаг. Я была почти уверена в том, что Клиф поймет нас. Я была готова к ярости и негодованию, я знала, что он может топать ногами и орать как резаный – о да, я знала это очень хорошо, ибо не раз попадала под его горячую руку – но я никогда не думала о том, что услышу в свой адрес слова проклятья.
Я уже была готова сдаться. Я отступила на шаг, готовая развернуться и уйти, но тут железная рука Терна ухватила меня за запястье и заставила остановиться.
Веки Паны затрепетали, и мы разом испустили облегченный вздох. Она открыла глаза, потемневшие от душевной боли и посмотрела на сына.
– Терн.
– Да, мама, – сказал он, не двигаясь с места.
– Терн, ты не должен этого делать.
Она перевела взгляд на меня, и я не увидела в нем ненависти или злости. Нет. В нем была покорность судьбе. В нем была печаль. В нем была обреченность, и это все ударило меня сильнее, чем яростное «я вас прокляну» Клифа, сказанное сквозь скрежет сжатых до боли зубов.
– Одн-на, милая. Ты должна отказаться от этого решения.
Я заморгала, пытаясь не заплакать, хотя слезы уже стояли в глазах. Я не могу. Я не могу, во имя великого Инфи, я не могу!
– В чем дело, мама? – спросил Терн. – Я люблю ее. Мы оба можем умереть уже через несколько дней. Я хочу быть с ней до конца, что бы ни случилось.
Клиф нетерпеливым жестом прервал его, но выгнать нас, к счастью, больше не пытался. Заложив руки за спину, он повернулся к жене.
– Я дал слово отцу Арки. Пять звездокругов я считал себя и своего сына честным человеком, а на шестой, за считанные дни до свадьбы он решает, что может отринуть понятие чести, верности слову и отцовской любви и делать так, как хочет он.
Терн вспыхнул. Я увидела, как заходили ходуном желваки на его челюсти, когда он, явно сдерживаясь, спокойно заговорил.
– Я не прошу простить меня, отец. Ты можешь наказать меня. Пусть отец Арки меня накажет за то, что я так тебя подвел. Это моя судьба и моя вина.
– Дело не в судьбе, – сказала Пана, приподнимаясь на локтях. С помощью мужа она уселась на постели, все еще бледная и вспотевшая. – Сын, ты не можешь жениться на Одн-не. Ты должен жениться на Арке, так и должно быть.
– Мама, – сказал он.
– Терн, я прошу тебя.
Они с матерью обменялись взглядами, в которых было все: от великой любви до великой боли. Она предлагала ему выбор: себя или меня, и я не знала, что выберет Терн. Не знала. Не хотела. Боялась.
Я высвободила руку из его руки и смахнула с лица слезы. Это было уже слишком. Если из-за меня Терн потеряет семью, если он лишится родителей, если этим своим решением он смертельно обидит мать, женщину, которую я любила, с которой проводила дни, которая научила меня печь пироги и красиво заплетать волосы, я просто не смогу смотреть ему в глаза.
Я развернулась и побежала к двери. Терн – за мной.
Краем глаза я заметила, что на лице Паны отразился дикий страх, настоящий ужас, она снова схватилась за сердце и протянула руку, словно пытаясь остановить нас, но уже не успела.
– Терн! – закричала она. – Терн, дело в обещании!
Я уже была у двери, когда она закричала снова. Это был крик раненной птицы, крик попавшего в капкан оленя, крик птички-феникса, летящей прямо в пламя, чтобы умереть и возродиться.
– Нимикве ре деяаан лакс! – закричала она.
Я хлопнула дверью и оказалась на улице. Без пальто, без шапки, под пронизывающим ледяным ветром. Это в сказках девушки попадают в лес морозной ночью и не чувствуют холода, потому что не боятся зимы. Ветер сразу же забрался под одежду, мороз крепко схватил меня в свои стальные объятья, заставил вскрикнуть и закрыть лицо руками, бросив в меня пригоршню мелкого колкого снега.
Терн не пошел за мной. Он остался там, со своей матерью, остановившей его последними словами, смысла которых я тогда не поняла.
Но это Одн-на не знала языка гальбэ. Нина уже учила его, и ее знаний хватило для того, чтобы понять смысл.
«Ты обещал ангелу, Лакс!» – крикнула в отчаянии его мать.
Он обещал ангелу держаться от меня подальше. И пытался сдержать обещание.
Я вспомнила нашу самую первую встречу в Белом мире. Вспомнила, как упала на колени, обливаясь кровью, и как он сжал руки, чтобы не коснуться меня, чтобы не позволить мне до себя дотронуться. Вспомнила, как он сказал мне, чтоб я держалась от него подальше, а сам сверлил меня взглядом на своих уроках и задавал сложные вопросы, на которые мне приходилось давать пространные ответы. Вспомнила его глаза на инициации во дворце, когда назвала оборотней притворщиками.
Мне не хватало последних страниц в этой книге нарушенных обещаний, но я надеялась, что уже скоро смогу дочитать их до конца.
Я тогда не сразу поняла, что Терн не придет за мной. Я стояла у его дома и плакала навзрыд, закрывая лицо ладонями и даже не пытаясь спрятаться от хлещущего по телу ветра. Только увидев, что в доме погасли огни, я начала приходить в себя.
Он остался там, он даже не поговорил со мной, он бросил меня.
Сердце болело так, что, казалось, сейчас лопнет. Мне хотелось бежать к озеру Атт, дернуть за все проклятые веревки разом и отправить себя, а не толпу джорнаков в объятья великого Инфи.
Ничего не получилось. Ничего не получилось.
Нельзя идти против правил. Брать чужое. Желать жениха подруги. Нарушать данные родителями слова. Нельзя строить своего счастья, лишая других покоя и душевных сил.
Я побрела домой, как была, без пальто и без шапки. У меня просто не было сил вернуться туда и посмотреть Терну в глаза, посмотреть в глаза его матери, отнявшей у меня свое дитя, его отцу, готовому плюнуть в мою душу.
Я в последний раз оглянулась на его дом, сворачивая на свою улицу, и вдруг увидела, как дверь открылась. Это был Терн. Голос его эхом разнесся по спящей деревне.
– Одн-на!
Я словно примерзла к месту. Слова рвались из груди, но вымолвить я не смогла ни одного. Терн подбежал ко мне, в его руках были мое пальто и шапка. Он надел ее на меня, отряхнул с меня снег, вдел мои безвольно повисшие руки в рукава пальто.
– Ты с ума сошла, на улице мороз!
– Терн, – наконец, смогла я выговорить. – Терн.
Он обнял меня, и прижал к себе. Крепко. Нежно. В последний раз.
– Я не отдам тебя, – сказал он. – Мы идем к Ли-ре завтра утром, Одн-на. Мне все равно, что за обещание я дал ей, я заставлю ее забрать свои слова обратно.
– Но твоя мама…
Терн отстранил меня и посмотрел мне в глаза. Мне казалось, я с разбегу прыгнула в темно-зеленую болотную воду. Его взгляд был полон любви, но это была не та любовь, которая окрыляла меня все последние дни. Это была любовь, которая не имела права на существование, и это меня напугало.
– Ты – моя, – сказал он, легонько встряхнув меня и заставляя прийти в чувство. – Запомни это, Одн-на. Во всех мирах и на всех временных осях. Во всех жизнях и в смерти. Я буду бороться за тебя до конца, чем бы этот конец ни был.
– Почему ты это сделала, Ли-ра? – спросила я. – Я же любила его.
– Дело не в том, что ты любила Терна, милая, – сказала она, мягко глядя на меня. – Дело в нем.
Ли-ра поднялась и подошла к плите. Поставив чайник на огонь, она поглядела за окно и вернулась за стол. Казалось, она колеблется. Казалось, не знает, с чего начать.
– Мы с Терном должны были прийти к тебе после дня рождения Клифа, – сказала я. – Но не пришли. Что случилось?
Она посмотрела на огонь.
– Вы не пришли ко мне, потому что пропала моя дочь, – заговорила Ли-ра спустя несколько мгновений. – Ее нашли привязанной к одному из деревьев в глубине леса уже после нападения. В белом платье, в венке из засушенных цветов. Она умерла с улыбкой на губах, радуясь своему убийце, который поднес ружью к ее лбу и выстрелил почти в упор. Мы не знаем до сих пор, кто это был, но, очевидно, что этого человека она знала, раз разрешила так близко подойти.
Я впилась ногтями в руку, чтобы не ахнуть. Терн… Лакс сказал мне сегодня утром, что предателем был муж Ли-ры. Неужели он убил собственную дочь? Неужели он смог поднести к невинному личику девушки ружье и хладнокровно нажать на курок? И главное, зачем? Я знала, что это он – это было в одном из кошмаров, но я не понимала, какой в этом был смысл, и от бессмысленности и беспощадности такого поступка становилось страшно.
– Пора тебе узнать, кто такой Терн, – вздохнув, Ли-ра встала, чтобы налить себе воды с приправами, и я замерла.
– Говори.
Она вернулась с кружкой, осушила ее почти до половины и начала.
– Ты родилась здесь, ты дитя человека и человека, и ты живешь и умрешь как человек. Но Терн… он человек только наполовину. Однажды, давным-давно, когда Клиф был еще совсем подростком, в нашу деревню пришла девушка с ребенком. Она называла себя Паной, а ребенка – Терном, и рассказывала, что пришла к нам из другого мира, называемого миром Одинокой звезды. Этот ребенок, как сказала Пана, сын ее еще не родившегося воплощения, и ему нужно некоторое время провести здесь, чтобы оправиться от родовой травмы. Конечно же, рассказала она это только мне. Пана и ее сын знали об ангелах и переходах между телами и мирами, но даже она тогда не понимала всей природы своего здешнего сына. У этого мальчика в нашем мире не было воплощения. Он – чужак, и потому отличается от всех нас очень многим, включая состав крови и скорость заживления ран. Но главное – это чувства.
Она вздохнула.
– Вокруг каждого из нас существует магнитное поле, называемое аурой.
Я кивнула – уж об ауре на Земле знали все от мала до велика.
– Человеческие ауры не вредят друг другу, соприкасаясь, а ауры влюбленных даже усиливаются от взаимного обмена чувствами. Другое дело Терн. Его аура изначально настроена по-другому, а, влюбившись, он сделал ее в разы сильнее и мощнее.
Она заглянула мне в глаза и убедилась, что я ее внимательно слушаю.
– Я поняла, кто он такой, в тот самый день, когда его ранил тот злосчастный кабан. Ты сидела рядом с ним, рыдая от боли и любви, а он открыл глаза и увидел подле постели девочку, которая прочно вошла в его сердце. Он осознал свои чувства к тебе как раз в тот момент, когда я вошла в комнату. То, что я вижу вокруг людей – радуга, Одн-на, то, что я тогда увидела вокруг Терна, было подобно волнам черного цвета. Эта чернота вонзилась в твою радугу и стала пожирать ее так быстро, что еще мгновение – и ты лишилась бы у его постели сознания и остатков разума. Я попросила Пану отправить Терна в город, чтобы разлучить вас. Конечно, она не знала, в чем дело, но я внушила ей, что ты опасна для Терна, и вас надо держать друг от друга подальше. Я сказала ей, что если он женится на тебе, он умрет. Твоя мать присутствовала при разговоре. Когда Пана вышла, я рассказала ей всю правду.
– Какую правду, Ли-ра?
Она сцепила на столе руки и впервые за все время, что я ее знаю, отвела глаза, прячась от моего внимательного взгляда.
– Раса Терна называется вампирами, Одн-на. Такие как он питаются не просто аурами людей – они их убивают. И тех, кого любят, убивают быстрее всего.
Ли-ра посмотрела мне в лицо.
– Он пришел ко мне в день нападения джорнаков, милая. Он сказал, что сделает все, чтобы тебя спасти. И я сказала ему, что чтобы тебя спасти, мало разлюбить тебя. Если он хочет по-настоящему исправить то, что уже натворил, он должен тебя возненавидеть.
ГЛАВА 28
Я попросила у Ли-ры пару дней передышки. Мне надо было прийти в себя после услышанного, расставить по местам чувства, мысли и сомнения. Уже на следующее утро, собравшись и захватив с собой еды и воды на пару дней, я ушла из дома в лес. Ловушки на бобров проверять было еще рано, но меня это не остановило. Пройдусь, развеюсь. Сделаю пару кругов по запретному лесу, добреду до волчьих нор, пройду вдоль реки до деревни, где живет Трайн. Я знала эти места очень хорошо – я здесь выросла, здесь подстрелила первого оленя, здесь впервые столкнулась в жестокой схватке с рысью. Шапка из рысьего меха до сих пор служила мне верой и правдой.
Ноги сами несли меня, а в голове бушевала буря. Сердце разрывалось между желанием пойти к Терну и сказать ему о том, что я все знаю, и страхом – а вдруг ему это признание не нужно, вдруг он и вправду меня ненавидит, вдруг и вправду смог заставить себя разлюбить.
Я вспомнила, как он обнял меня на пороге своего дома, когда Пана рассказала мне о том, что смерть моя в Миламире была подстроена, и как резко и испуганно прозвучал ее голос, когда она попросила его: «Терн. Терн, прошу тебя». Ли-ра упомянула, что Пана тоже знает, кто такой Лакс – когда ее сын пришел в себя, и она оказалась готова встретиться со своей судьбой лицом к лицу, Ли-ра поведала ей всю правду. Пана поверила сразу. Она знала с самого начала, что ее ребенок – не такой как все, знала, что ей уготован одинокий жребий матери этого ребенка – свидетельницы его боли, страданий и отчаяния.
Клиф держал ее за руку, когда Ли-ра обстоятельно рассказывала о том, что произойдет, если Терн не будет держаться от меня подальше.
Его аура вырастет настолько, что поглотит мою. Я начну болеть, чахнуть день за днем, лишаясь естественной защиты, а Терн, наоборот, будет чувствовать себя все сильнее и сильнее. Когда моя аура исчезнет, я умру. Его же поле, поглотив мое, станет настолько сильным, что сможет воздействовать на поля других людей. Он сможет питаться от них так же, как питался от меня, и для этого ему не нужна будет любовь.
Когда я умру, ему уже ничего не будет нужно.
Пана и Клиф выслушали приговор стойко. Не знаю, что происходило в тот день у них дома, но вскоре после выздоровления Терн был отправлен в город, учиться наукам. Арка рыдала у меня на плече, а потом рыдала и я, уткнувшись носом в подушку и с горечью осознавая, что не имею права – на тоску, на слезы, на чувства.
Но и теперь, когда я все знала, когда я знала, что Терн любил меня и готов был пойти для меня на все, ничего не изменилось.
Ничего.
Я проверила ловушки – в одну попался крупный бобр, четыре другие пока были пустые. Вытащив бобра из ловушки, я присела рядом и перекусила – кусок хлеба, рыба, вода. С востока надвигалась темная туча – скорее всего, не сегодня – завтра должна была нагрянуть буря. Я ушла от дома не так далеко, но возвращаться не намеревалась. Рядом с волчьими норами есть большой охотничий дом, с печкой и двухъярусной кроватью, можно будет остаться там. Не могла я видеть лицо матери, которая, оказывается, все знала. Не могла слышать ее голос, тихий и полный вины. Она должна была мне сказать. Если бы я узнала раньше…
Я подняла голову, услышав хруст ветки под чьей-то ногой. Оглядевшись по сторонам, я увидела лося, вышедшего из леса. Грациозное животное посмотрело на меня с невозмутимостью йога, развернулось и снова исчезло в сплетении ветвей. В лесу я почти ничего не боялась. Близость к волчьим норам играла на руку – притворщики ревностно охраняли свою территорию, и даже если я наткнусь на одного из них, опасности не будет. притворщики знали по запаху каждого деревенского жителя. Волчата часто охотились с нами, иногда мы даже играли с теми, кто еще ни разу не обратился, устраивали шуточную возню на снегу, даже позволяли вцепиться себе в рукав. После первого обращения, когда волчата впервые становились людьми – в этом мире притворщики рождались волками – уже следовало быть поосторожнее. Человеческая природа накладывала свой отпечаток на характер: притворщики становились более агрессивными, более злыми, иногда могли просто не подпустить к добыче, которую еще малым лунокругом ранее делили поровну с людьми. Тогда пути волчат и человеческих детенышей расходились.
Я не надеялась наткнуться здесь на волков, так что бояться нужно было только хищников поменьше. Даже медведи не рисковали заходить на территорию, отмеченную первым притворщиком стаи, благо огромный запретный лес мог накормить едой всех животных, не создавая им проблем. Только рыси не уважали чужих запретов и не делали своих. И, если выбирать между озлобленным волком и обезумевшей от ярости кошкой, я бы чаще всего выбрала волка. К счастью, с волками сражаться мне не приходилось. Только бок о бок – в тот день, когда на деревню напали джорнаки.
Я прикинула вес пойманного бобра в единицах веса обоих знакомых мне миров. Сорок шесть лотуриев – около двадцати килограммов. Отличная добыча. Я уложила тушу на санки и, привязав ее веревкой, чтобы не слетела, направилась выше, в гору.
Короткий зимний день уже клонился к закату, когда я забралась на холм, с которого открывался чудесный вид на волчьи норы, прилепившиеся к склону горы и на лес, уходящий далеко на север. Я почувствовала себя совсем как в тот последний день на Земле – готовой к полету, оттолкнулась от склона палками и, пригнувшись, понеслась вниз, открыв глаза навстречу ветру.
Но и Одн-на не очень здорово владела лыжами. Уже на первом камне я подпрыгнула, споткнулась, крутанулась в воздухе и приземлилась прямо в снег лицом, ахнув от пронзившей руку боли. Опершись на кисти, я приподнялась и встала на ноги, ругая себя на чем свет стоит. В перчатке была дыра, через которую сочилась кровь. Стащив ее, я увидела небольшую, но болезненную ссадину на ладони, а замотать ее мне было нечем. Придется, видимо, как и планировала, идти к охотничьему дому, перевязать руку и обработать ее, чтобы не занести инфекцию. Уж что-то, а инфекция была мне знакома.
Я промыла рану снегом и надела перчатку со здоровой руки. Если я не хочу, чтобы через час ко мне прибежали все хищники округи, мне надо добраться до дома и перевязать ее, как положено.
Было больно, но терпеть было можно. Сжав зубы, я устремилась к кромке леса, за которой начиналась низина. В ней, где-то километрах в пяти от моего теперешнего местонахождения, был скрыт охотничий дом. Я надеялась добраться туда засветло.
В лесу идти на лыжах снова стало тяжело, но я не стала останавливаться и снимать их. Рука пульсировала, набухая тяжестью, я подозревала, что ладонь уже вся в крови. Поудобнее закинув ружье за плечо, я огляделась, определяя ориентиры.
Уставившиеся на меня волчьи глаза повергли в ступор.
Волк стоял совсем рядом, буквально в десятке шагов. Морда размером с мою голову выражала любопытство. Желтые глаза оглядели меня с ног до головы, волк отвернулся и сделал шаг прочь, и тут ветер, доселе дувший от него, переменился.
Волчья морда ощерилась зубами с мой палец длиной в мгновение ока.
– Я своя, – сказала я громко, зная, что в этом состоянии волк, хоть и не думает сложными предложениями, но речь понимает. – Я из деревни.
Он зарычал, глядя на мою вскинутую в приветственном жесте ладонь.
– Позволь, я пройду, – сказала я, делая шаг вперед.
Наконец, волк вышел из-за деревьев. Это был настоящий красавец – почти мне по грудь ростом, темно-серого цвета, с серебристым хвостом и мощными лапами. Так вот как выглядит моя потенциальная смерть, сказала я себе. Бежать было бесполезно – лыжи превратят мой бег в неуклюжее падение. Я завела руку за спину, нащупывая ружье, и волк снова зарычал.
Черт, да это же еще совсем щенок.
– Слушай, я не хочу стрелять, но если ты меня вынудишь…
Он прижал уши и чуть присел, готовясь к прыжку. Я одним движением извлекла ружье из-за спины и прицелилась.
– Не смей.
И он прыгнул.
Если бы я не вспомнила Одн-ну, к моменту, когда волк оторвал задние лапы от земли и взлетел в воздух, я лежала бы в обмороке. Но Одн-на знала, что такое – сражаться с умеющей убивать рысью. Она знала также, что перед ней не просто волк, не просто животное, учуявшее запах крови, но ребенок, подросток, не умеющий еще с этим запахом справляться. Я выстрелила, и волк упал на меня, придавив своей тушей. Тут же он заскулил и откатился в сторону, пытаясь встать на ноги и снова жалобно скуля. Пуля поцарапала ему бок, достаточно легко, но достаточно серьезно, чтобы лишить волчонка желания напасть снова. Я несколько минут полежала на земле – он выбил из меня дыхание.
Перевернувшись на живот, я наклонилась и пожевала снег, чтобы прийти в себя, потом заставила себя подняться. Волк бился на земле, окрашивая ее своей кровью. Я увидела, что рука моя все-таки дрогнула, и что пуля засела в шерсти, не очень глубоко, но все же – и волк, плача почти человеческим голосом от боли, пытается подняться на ноги и не может.
Увидев, что я смотрю, он оскалил зубы.
– Ну же, – сказала я беззлобно. – Перестань, я хочу помочь тебе.
Я опустилась на колени перед раненным животным и протянула руку, но волк вдруг рыкнул, и зубы клацнули в опасной близости от моей руки. Я едва успела увернуться – он вскочил на ноги и бросился на меня. Волчья пасть оскалилась уже у моего лица. Я обеими руками толкнула волка в живот, он взвыл так, что эхо разнеслось на километры вокруг, и вдруг отскочил прочь и упал в снег, задергавшись в судорогах.
Забыв о боли и крови, я оказалась на ногах в два счета, но мои худшие опасения уже подтвердились – прямо передо мной на снегу разворачивалось одно из самый странных в таинственных зрелищ во Вселенной.
Прямо на моих глазах волк-притворщик превращался в человека.
Это оказался совсем мальчишка, лет четырнадцать-пятнадцать, наверняка, только-только пережил свое первое превращение. Пока он, скуля, приходил в себя и одновременно пытался прикрыть руками наготу, я в панике соображала, что делать с таким неожиданно свалившимся на меня счастьем.
До охотничьего дома было километра два. На санках у меня лежала двадцатикилограммовая туша бобра, а утащить и ее, и притворщика на себе я просто физически бы не смогла. Выход был один, и действовать надо было быстро, чтобы голый человек на снегу не заработал себе простуду. Я стащила с себя куртку, ахнув, когда мороз тут же схватил меня в охапку. Волк еще не вполне осознавал, что произошло, он даже попытался зарычать на меня, когда я приблизилась, но я легонько встряхнула его и заставила поглядеть себе в глаза.
– Слушай, – сказала я. – Я помогу тебе, если ты перестанешь нападать, понял?
Он глухо заворчал, осекся, и вдруг все-таки выговорил низким, полным боли голосом:
– Что я сделал? Почему напал на тебя? В голове как будто помутилось… Отец меня убьет…
Я подала притворщику куртку, и он, нимало не смущаясь тем, что пачкает кровью из раненного бока мою одежду, закутался в нее.
– Как тебя зовут? – спросила я.
Он охнул от боли, попытавшись подняться и снова упав в снег. Я отвязала бобра и закопала его тут же, рядом, присыпав окровавленным снегом – добычу я не бросала. Юноша молча наблюдал за мной, и я уже решила было, что не дождусь ответа, как услышала:
– Ер.
– Что? – я обернулась и увидела, что он уже поднялся на ноги и прислонился к дереву, держась рукой за бок. Курткой он предпочел прикрыть низ, и не верх. Ну и очень глупо.
– Ер, – сказал он. – Это имя. Еран-мири, но меня так никто не зовет.
– Я Одн-на, – сказала я сухо. – Давай-ка, забирайся в санки, нам нужно как можно скорее добраться до зимовья.
– Отец убьет меня, – сказал Ер, но уже почти безучастно. – Я напал на человека. Я подверг твою и свою жизнь опасности. Я пойду сам.
Я разозлилась. Холод пробрал меня до кончиков пальцев, к тому же небо стремительно темнело, и, похоже, на этот раз я лягу спать на голодный желудок. Если хочет идти – пусть идет. Босиком по снегу, отличная идея.
Мне тут же стало его жаль.
– Слушай, не будь идиотом, отморозишь ноги. Садись и подогни ноги под себя. Быстро.
Я вытряхнула из котомки остатки еды и постелила ее на санки. Когда Ер скрючился от боли, я на минуту преисполнилась жалости к нему, но потом она ушла, сменившись глухим раздражением. Инфи его дернул напасть на меня.
– Садись. Вот еда, – я подала ему хлеб, воду и рыбу. – Поскольку на мешке ты сидишь, держи это в руках. Хочешь – ешь. Поехали.
Два километра показались мне целыми пятью. Два раза Ер падал в обморок – быстрое превращение и кровопотеря делали свое дело. Я отдала ему свою шапку, чтобы он зажал ей бок, и к тому моменту, как мы вышли к зимовью, уши у меня отмерзли напрочь. Поднялся ветер. Я уже почти наощупь взобралась на крылечко и открыла дверь. Ера пришлось на себе почти втащить, он упал на пол и, попытавшись подняться, наконец, лишился сознания от боли.
Я включила фонарь, разожгла огонь в печи, заставила себя выйти из дома за дровами. К счастью, у дома еще оставались приготовленные заранее поленья, и мне не потребовалось их колоть. Это бы меня убило.
Пока комната нагревалась, я порылась в шкафу в комнате с кроватью и нашла чью-то старую одежду – свитер, брюки, носки, пару шапок. Отчаянно краснея, я затащила притворщика на кровать, перевязала бок – по счастью, рана оказалась неглубокой, и одела. Укрыв Ера одеялом, я вернулась в переднюю и уселась возле печи – греться. Что делать дальше – я не представляла. Буря приближалась со скоростью света. В шкафу отыскались консервы – томатный суп, оленина с бобами, сосиски. Несмотря на то, что по технологиям этот мир существенно отставал от Земли, постоянные переходы сделали свое дело – здесь не было электричества, но были долгоиграющие газовые фонари, не было водопровода, но были консервы, правда, не герметично запаянные, а закрытые металлическими крышками. Эта страна только вступала в эпоху индустриализации, но медицина находилась уже на уровне начала двадцатого века – были признаны асептика и антисептика, врачи ставили капельницы и знали о группах крови. Здесь их было шесть.
Я поела горячего томатного супа и почувствовала, как из живота тепло поднимается выше. Наконец, заболели уши – я всерьез испугалась, что их отморозила. Стало легче дышать и легче мыслить. Сегодня уже и думать было нечего про то, чтобы выйти из дома. Даже если бобра и занесет снегом – это лучше, чем если снегом занесет меня. С лыжами ситуация обстояла хуже. Оставалось только надеяться на волков. Я верну им живого и здорового волчонка, они довезут меня домой.
За окнами словно задернули синюю занавеску. Я доела суп, набрала в банку снега и поставила на огонь – кипятиться. Моей воды нам надолго не хватит, а провести здесь предстояло, по крайней мере, сутки. В бурю ни я, ни даже волк не рискнем высунуть нос за пределы зимовья. Равносильно смерти.
Завернувшись в теплое одеяло, через некоторое время в комнату вышел Ер. Он едва держался на ногах, но все же нашел в себе силы добраться до стула, который я поставила у печи и упасть на него рядом со мной.
– Прости, – сказал он, глядя прямо в огонь. Лицо притворщика казалось почти белым от потери крови. Я молча протянула ему банку с супом. – Ты могла с полным правом убить меня. Я не знаю, что случилось, почему я потерял контроль. До обращения еще далеко…
Он взял банку, ложку и принялся есть, жадно и причмокивая. Опомнился, покраснел так, что это стало заметно даже в полутьме, начал жевать бесшумно.
– Долго не был человеком, – сказал Ер, покосившись на меня.
Я кивнула. Волки, даже пережившие обращение, как я знала, не очень-то стремились снова стать людьми. Они пытались сражаться с полнолунием всеми возможными способами, но победить гормоны медицина этого мира пока не могла. Я слышала сказки о волчьих норах, в которые якобы не проникает луна, и которые позволяют притворщика пережить гормональный взрыв без обращения. То, что казалось бессмысленным Нине и Одн-не по отдельности, наполнилось смыслом, стоило его сопоставить вместе. Я прибыла в Белый мир в полнолуние, и меня встретили волки. Наверняка луна там действовала на волков совершенно иным образом. Наверняка через Ворота – через те самые волчьи норы – некоторые волки просто уходили в другой мир, переживая полнолуние в своем исконном обличье.
Я не заметила, как задремала на стуле у огня, и очнулась только, когда Ер потряс меня за плечо.
– Уже поздно, – сказал он, глаза притворщика светились желтым в полутьме.
Я подбросила в печку дров и вслед за Ером поплелась в комнату. Там, забравшись на верхний ярус, я укрылась пахнущим чем-то пряным одеялом и уснула прямо в одежде.
Утром буря разыгралась не на шутку. Ер не встал, когда я спустилась вниз и пошла умываться, он не пришел, когда я стала разогревать суп и позвала его, и я поняла, что дело плохо. Печка фыркала и кидала охапки искр, когда я забросила в нее дрова, в трубе выл ветер. За окном висела беспросветная белая пелена, и я даже не стала открывать дверь, чтобы убедиться, что на улице и правда бушует буря.
К счастью, еда у нас еще была. Я сделала себе заметку – обязательно пополнить здешние запасы, когда пойду из волчьей деревни. Может, кому-то еще этот дом спасет жизнь.
Ер лежал на кровати и смотрел в потолок. Его лицо казалось совсем детским на пожелтевшей от времени подушке.
– Эй, – сказала я, видя, что он не спит. – Ты чего? Заболел?
Он по-волчьи рыкнул, когда я положила руку ему на лоб, но потом успокоился. Лоб был горячий. Я без долгих церемоний откинула одеяло, осмотрела забинтованный бок. На повязке проступила кровь, а это значило, что рана по-прежнему кровоточит.
– Плохо, – сказал он, наблюдая за выражением моего лица.
– Да, – сказала я. Покосилась на окно, за которым мело. – Давай-ка я промою рану еще раз и снова забинтую.
– Может, не надо? Ты же не врач, – сказал он.
– Ну и что. Я не врач, но это тоже не дело.
– Не трогай, – едва я коснулась ткани, лицо Ера исказила боль. – Пожалуйста, не трогай. Я дождусь конца бури. Ты сходишь за лекарем, когда все утихнет.
Его лицо покрылось бисеринками пота, и он сжал зубы, чтобы не застонать.
Я поняла, что началось заражение, и отвернулась, чтобы скрыть эмоции. Весь день я провела у постели Ера, вытирая пот, принося воду и упрашивая поесть. Он съел две ложки супа, отвернулся к стене и затих, переживая боль.
Вечером мне уже не пришлось умолять его показать мне рану – он попросил сам. Пуля прошла по касательной, вырвав кусок кожи. Края раны побагровели, кожа вокруг была горячей.
– Я пойду в деревню, – сказала я.
Ер помолчал. Нащупав мою руку, он сжал ее своей. Взгляд его был полон решимости.
