Текст книги "Солнце Бессонных (СИ)"

Автор книги: Юлия Колесникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 33 страниц)

   Калеб неожиданно удивленно отстранился.

   – Рейн не твое настоящее имя? – почти обижено сказал он.

   – Рейн меня назвали Самюель и Терцо. Для них это было важно – изменить мое имя, так же как и изменили мою жизнь, – отозвалась я, открывая глаза. И тут же смолкла, почувствовав его руку на моей шее. Калеб обходил вокруг меня, и его рука следовала за его ходом. Он обнял меня, бережно обхватывая живот и, уткнувшись в ложбинку между шеей и плечом, нежно дотронулся губами. Его дыхание было свежим и легким, но мне не было холодно, хотя меня начинала бить мелкая дрожь от его прикосновений. Мне не верилось, что все это сейчас происходит по-настоящему. Он и я – вместе.

   – Какое твое первое имя? – тихо прошептал Калеб мне на ухо, и я содрогнулась от волны тепла, что разлилось во всем теле. Он делал меня податливой, как пластилин, просто одним прикосновением своих волшебных губ. Так же, как и его руки, становящиеся все теплее от моей близости – все вместе это сводило меня с ума.

   – Ты будешь смеяться, – я обернулась и преданно прижалась к нему.

   – Неужели все так ужасно, – с сомнением протянул он, смотря сверху вниз.

   – Марли, – раздраженно выдавила из себя я.

   Калеб несколько раз не понимающе моргнул.

   – Марли, как Боб Марли?

   – Да, Фиона, если верить ее дневникам, в то время встречалась с каким-то любителем регги, по крайней мере, не с металлистом, а то я могла бы называться Дес (Death). Ее родители называли меня Марлен, так оно и было в документах, – я осторожно посмотрела на него, ожидая взрыва смеха, но Калеб смотрел серьезно, ну, может, совсем чуть-чуть иронично. Казалось, он не мог стать мне ближе, чем был, но на миг, мне показалось, что я смотрю на себя его глазами, и в этом было столько любви. Но это чувство длилось только мгновение.

   – Марлен – красивое имя, но оно тебе не идет, – спустя некоторое время изрек он. – Рейн подходит тебе намного больше.

   – Но родители оставили имя Марлен, как мое второе, – вздохнула я, испытывая все большее желание поцеловать его. И все искала в себе силы сделать это. Мне еще тяжело было так, в открытую, демонстрировать ему свои чувства.

   Наши глаза встретились, и по тем огонькам в его глазах, что часто вспыхивали, когда он сердился или радовался, я поняла, что и он думает о том же.

   – Так не должно быть, – тяжело покачал головой Калеб, словно укоряя себя. – Ты заставляешь чувствовать меня такую страсть, которую я не могу вылить на тебя. Знала бы ты, как я боюсь обнимать тебя, и все же не могу отказаться от этого. Я думал, что утро никогда не настанет и ночь не закончится, а я больше не увижу тебя. Как только рассвело, я приехал к тебе домой, и мучился, думая, когда же ты проснешься.

   – Предупредил бы вчера, я бы будильник поставила, – лукаво улыбнулась я, – к тому же, страсть мучает не только тебя.

   Говоря это, я медленно притягивала Калеба к себе, и видела, как он сопротивляется сам себе. Он секунду колебался, но сдался, видя мои беспомощные потуги. Наш поцелуй был каким-то безнадежным, будто мы боялись больше не увидеть друг друга.

   Я чуть не сболтнула, как сильно его люблю, когда он бережно прошелся губами по моему подбородку, а потом взял лицо в свои руки.

   – Не могу представить, что когда-то тебя целовал кто-то, кроме меня. Для меня каждый твой поцелуй, подаренный другим, как потеря чего-то дорогого.

   – Их было не так уж и много, этих других, – проворчала я, думая о том, как же это тяжело, когда ты любишь кого-то так отчаянно и до боли. И для меня тоже было болезненно осознавать, что раньше Калеб любил кого-то до меня. – Три официальных и несколько потенциальных.

   Калеб поморщился, вычисляя, со сколькими я должна была встречаться до него. Мне показалось, что ему стало от этого неприятно. Словно я ему изменяла. Эта мысль заставила меня улыбнуться.

   – Теперь это не важно, – тихо сказала я и постаралась разгладить пальцем морщинку между его бровей. – Я твоя навсегда и не важно, будешь ли ты этого хотеть через год, или через двадцать лет, я и тогда буду твоей.

   – Ты всегда была и будешь моей, – он улыбнулся мне в ответ, так легко и просто сказав такие важные слова.

   Мне казалось, что мое сердце не может выдержать такого наплыва чувств, но к тому времени пустой желудок напомнил о себе. Я сначала смутилась, но Калеб не обратил на это такого внимания, как другие парни.

   – Ты сегодня не завтракала и они тоже, – Калеб любовно провел по моему животу, и мне понравилось его движение и прикосновение. Малыши затрепетали под его теплыми ладонями. Глаза Калеба удивленно распахнулись.

   Я рассмеялась.

   – Они тебя так приветствуют.

   Он был очень удивлен, но я видела, что и рад этому явлению.

   – Какое забытое чувство, – выдохнул он, а я спросила:

   – На каком она была месяце?

   – Почти срок рожать, – слишком равнодушно отозвался Калеб, хотя я боялась, что этот вопрос может разозлить его, но Калеб был спокоен, словно рассказывал о ком-то другом, а не о себе. – Я уже и забыл, о чем мечтал тогда, – он замолк, затих вовсе, не двигаясь и не дыша. – Знаю точно, что мы ждали этого ребенка, хотели, чтобы он связал нас теснее с Лисой. Но иногда мысли о том, что меня убьют на войне, а они останутся одни, подтачивали всю радость.

   Я болезненно восприняла эти слова. Ведь если бы тогда ничего не случилось, мы бы никогда не встретились. Не знаю, как бы он воспринял эти мои мысли, узнав о них.

   Калеб осторожно взял меня на руки, и спустя некоторое время мы уже стояли на кухне в моем доме. Завтрак ждал меня на столе, по всей видимости, родители уехали не так давно, и Калеб слышал когда, но ничего не сказал. Наверное, не хотел прерывать мой рассказ, догадалась я.

   Я не спеша накрыла для себя на стол. И пока я ела, Калеб, как и мои родители, с интересом наблюдал за мной. Я немного смутилась под этим его взглядом. Жевать становилось все труднее.

   – Я бы хотел тебя о чем-то попросить, – серьезно сказал он мне, когда я складывала грязную посуду в посудомоечную машину.

   – Хорошо, – согласилась сразу же я, потому как тоже хотела его о чем-то попросить. – Я тебя тоже.

   – Я согласен, – он улыбнулся мне, и я была согласна в этот миг на все. Ну, почти.

   – Мы не говорили с тобой о твоих планах на будущее, и я бы хотел, чтобы прошло три месяца, прежде чем мы поговорим о них.

   Я удивленно застыла. Его слова стали для меня полной неожиданностью.

   – Почему?

   – Для меня время уже давно потеряло свою суть. Мое одиночество длится слишком долго, и только встреча с тобой, кажется, замедлила его бег. Но ты другое дело, ты – человек. Время и чувства для вас изменяются пропорционально, и исчезают в никуда. И я хочу, чтобы после рождения детей, и всего, что будет связано со временем после него, ты была уверена в себе... во мне... в нас. А уже потом, в связи с этим, изменяла свою жизнь.

   – То есть, решилась отказаться от своей смертности? – уточнила я. Меня раздражало, что ни Калеб, ни родители, не называли все своими словами.

   Калеб поморщился.

   – Да.

   – Но ты ведь и так хотел найти себе пару. Вряд ли ты бы спрашивал ее согласия.

   – Ты – это совершенно другое! – разозлился он. – Если бы ты захотела быть со мной, но при этом остаться человеком, я бы согласился. Не знаю, чтобы я делал, если бы тебя потом не стало, но все равно согласился бы. Я, конечно же, хотел бы большего...

   – Только право выбора было бы за мной, – закончила за него я. Калеб кивнул, не смотря на меня.

   – Мне не нужны эти три месяца, – мягко сказала я, подходя к нему. Он же притянул меня ближе, продолжая молчать, считая, что знает лучше, что действительно нужно мне.

   – Ты же знаешь, – продолжила я, – я и так собиралась после 18 лет измениться. Только для этого у меня появился более благородный стимул – ты. Мои чувства к тебе, это не ветер, что прилетает на миг, и уносится прочь. Это что-то совершенно незнакомое – невидимое как воздух, но в тоже время, прочное, как металл. Оно может стать только сильнее, но не исчезнуть.

   – Ты не знаешь, о чем говоришь. Я прошу тебя об этих трех месяцах, подари мне их! – Калеб приподнял мое лицо за подбородок и, не позволяя вывернуться, пристально посмотрел в глаза. Он знал, что я не смогу сопротивляться его влиянию на меня. Это было несколько нечестно, и в то же время, разве я могла обижаться на него, когда и сама пыталась проделать с ним то же самое.

   – Зачем ты так говоришь, ведь эти слова приносят тебе страдания, – задохнулась я, понимая, что совершенно не могу не отдаться его напору. Он унижался, прося меня об этом.

   – Больше страданий мне принесет надежда. Каждый день ты будешь меняться, ты только ребенок, пока что. Твоя жизнь только началась, а я посягаю, на то, чтобы быть самым главным в твоей жизни. Мне хочется стать для тебя всем, и быть только твоим. Но разница в том, что я отчетливо понимаю, чего хочу, а ты даже и не догадываешься, какой я эгоист. Мое одиночество – худшая мука, которой может заболеть вампир. Оно заставляет цепляться за тебя, но ты слишком дорога мне, и я хочу, чтобы у тебя всегда было право уйти от меня. Сбежать, исчезнуть, оставить. Хотя я все равно не смогу и тогда пообещать тебе, что не буду тебя преследовать.

   Теперь больно стало мне. Как просто он говорит о том, что отпустит меня, словно это дело уже решенное. Зная Калеба, я подозревала, что он для себя уже что-то решил.

   – Но для чего мне убегать от тебя?

   – Я не знаю, по какому злому року, судьба кинула тебя в мои руки, но я благодарен ей. Не понимаю, почему ты выбрала меня. Во мне так много зла, ненависти... ты как отпущение грехов, которое я не заслуживаю, – Калеб говорил тихо и меланхолично. Я еле разбирала его слова, чувствуя при этом всю серьезность, с которой он говорил, и его напряжение.

   Мне было неприятно слушать то, о чем он говорит, и все же, я его понимала лучше, чем он мог себе представить. Как тяжело расстаться с прошлым, забыть и простить самого себя. Не думать о том, что мог бы изменить и избежать чего-то ужасающего. Понять, что ничто не вечно и боль и раскаяние нужно отпустить, потому как мы меняемся, а с нами изменяется наш мир, и то, что вчера казалось ужасающим, осталось, наконец, в прошлом.

   Я и не подозревала, как много прошлого лежало между нами, и впервые испугалась, что ничего не изменится, даже если мы поминутно расскажем о своих прошедших годах. Все то, что мучило нас, вся та боль и ненависть. Насколько легче было страдать в одиночку, и я, как и он, не была готова открыться полностью. Словно мы действительно только познакомились. Калеб не верил, что я захочу остаться в вечности вместе с ним. Я не верила, что я могу быть ему нужна до такой степени.

   Хотелось рассмеяться и развеять все его сомнения. Но я не могла вылечить все в его душе, пока оставалась такой же раненой и недоверчивой. Пока что не могла. В одном Калеб был прав, сейчас время для меня было очень важным. Лишь оно соединит нас, сблизит, уберет все недоверие, с помощью него исчезнут все тайны, и мы сможем доверять друг другу. Возможно, спустя некоторое время, я смогу взглянуть на себя его глазами, и понять, что же привлекло его ко мне.

   – Ты глуп, Калеб Гровер, – я подтянулась на носочки и прошептала ему на ухо, – ты мог обладать любой, а выбрал меня. И до конца вечности я не смогу понять тебя, и ту счастливую звезду, что заглянула в мой дом, решив подарить встречу с тобой.

   Калеб рассмеялся, немного рассеяв мои опасения, и все же не достаточно радостно.

   – Ты не можешь считать меня подарком судьбы.

   – Поверь, еще как могу. И как мне еще объяснить тебе, что я больше не принадлежу себе, а живу лишь тобой.

   – Прошу, не говори так, – застонал он, крепче обнимая меня. – Ты пойми, тебе кажется, что ты выиграла сверкающий Роллс-ройс, но я – раздолбанная колымага, разбитая, с отломленными деталями, облупившейся краской и холодным двигателем.

   – Мне не нравится, когда ты сравниваешь себя со старой машиной, ты и твоя душа – прекрасны. Но если ты так хочешь, я дарю тебе эти три месяца, во время которых мы не будем строить планов... дольше, чем на неделю.

   Ему не нравилось, как беспечно я отношусь к его словам. Но я уже решила для себя, что сделаю все, что в моих силах, чтобы залечить его недоверие. Может, мне и самой нужно было залатать старые раны, но с приходом в мою жизнь Калеба, они затягивались сами по себе.

   – Спасибо. Я лишь надеюсь, что ты поймешь для чего это, – вздохнул он, и мимолетно поцеловал меня в губы.

   Все во мне требовало продолжения поцелуя, и то, что Калеб так быстро отстранился, могло о многом сказать, если бы я только научилась, наконец, читать его телодвижения. Он никогда и ничего не делал просто так. И все же, спустя мгновение, я порадовалась, что он так сделал. Мне нужно было его просить о кое-чем таком, от чего он не придет в восторг.

   – Теперь моя просьба, – осторожна начала я, стараясь не смотреть на него. Но по напрягшимся рукам Калеба я поняла, что он занервничал. – Я хотела бы, чтобы о том, что мы вместе, никто не знал.

   Калеб молчал, и мне пришлось взглянуть на него. Увидев загнанное выражение его лица, я чуть не откусила себе язык.

   – Это совершенно не потому, что я не уверена в себе, – быстро добавила я, стараясь дополнить свои первые слова. – Ты лишь представь, что будут говорить в городе – я же в положении. Это только до родов, а потом можешь даже объявление в газеты об этом давать.

   Калеб мрачновато рассмеялся.

   – Как раз пройдет три месяца, – хрипло отозвался он. – Я согласен. Если что-то изменится, тебя не будут мучить глупыми вопросами.

   Такая формулировка мне не понравилась, но продолжать дальше этот бессмысленный спор я не хотела. Он был согласен и этого достаточно.

   – Я затягиваю тебя в темноту своего существования, – качая головой, прошептал он, словно и сам не верил тому, что между нами происходит. Он страстно впился в мои губы, и я упивалась этим, и не хотела задумываться над его словами. Он мучил нас обоих такими рассуждениями, а мне хотелось принести ему облегчение, показать, как счастливы мы будем вместе.

   Его руки гладили мою спину, а я потянулась к пуговицам на горловине его футболки, наше дыхание становилось все более тяжелым. Калеб вовремя остановил мои руки, когда я, незаметно даже для себя, принялась стаскивать с него футболку.

   – Прошу, нет, – слова давались ему с трудом, – я ведь не железный. Твое мягкое прикосновение, теплота и запах...

   – На ощупь ты скорее оловянный: и не мягкий и не твердый, – неудачно пошутила я, пытаясь тоже преодолеть дрожь во всем теле и собраться с мыслями.

   – Ты еще можешь шутить, – покачал он головой. – О чем ты вообще думаешь? По закону меня за такое могут посадить.

   Я рассмеялась. Калеб отвернулся, поправляя футболку и застегивая пуговки. Мне было не очень приятно видеть, что он отворачивается, но я понимала, ему нужно время, чтобы успокоиться. А я эгоистично хотела продолжения того, что только что произошло, и удивлялась сама себе. Действительно, о чем я только думаю? Да разве около него, возможно думать рационально?

   Через минуту Калеб был снова внешне спокоен, и как всегда отчужденно красив, словно только что между нами ничего не произошло. Мои же мысли все еще удерживал вид его губ.

   – Чем хочешь заняться сегодня? – будничным тоном спросил он, отходя подальше от меня.

   Я задумалась, стараясь игнорировать чувство потери, возникшее, когда он отдалился. Вчера я почти не видела его дома. Мне хотелось знать, как он живет. Но больше всего мне, кончено же, хотелось снова оказаться рядом с ним, и почувствовать поцелуй, такой же горячий, как ранее.

   – Мне интересно посмотреть твой дом, – я выбрала то, на что он сейчас согласится охотнее.

   Глава16. Разведка

   Тебе...

   ...Лёгкий ток пробегает по телу.

   Я с волненьем к тебе прикасаюсь.

   Пусть движенья робки, неумелы.

   Я продолжу... А после – покаюсь.

   Стук сердец. Остановка дыханья.

   Твои губы. Глаза с поволокой.

   Что ж ты медлишь? Томит ожиданье.

   Сколько лет ты была одинокой.

   ...Светом солнца залита поляна.

   Ты смущённо молчишь. Часто дышишь.

   Твои волосы пахнут так пьяно.

   Я люблю тебя, слышишь. Ты слышишь?

   (Геннадий Бордуков)

   Калеб был серьезен и сосредоточен всю дорогу к его дому. Он молчал, и я начинала чувствовать себя виноватой, только в чем, не понимала. Я знала, что люблю его, но еще не известно, сколько места для меня было в его сердце. Мне хотелось думать, что я знаю его хорошо, но нет, не так хорошо. Хватит ли мне смелости и сил, разгадать его холодность, так быстро сменяющуюся страстью?

   – Не закрывайся от меня, – попросила я, и его рука тут же нашла мою ладонь.

   – Не будь ко мне сурова. Я пятьдесят лет не был с кем-то столь близок, ты единственный человек в мире, кому я настолько открылся, – извиняющимся тоном промолвил Калеб, невнимательно следя за дорогой. – Я многим хочу поделиться с тобой, но еще не могу – тяжело рассказывать о том, чем не гордишься. Когда-то я не был столь скрытен, и думаю, смогу вновь стать таким же.

   Калеб улыбнулся, будто что-то вспомнив, и передо мной предстала та его девятнадцатилетняя часть, которую я любила больше всего. Именно она делала его самым желанным. Другая часть, восьмидесятитрехлетняя, заставляла его самого вспоминать о боли, ошибках, гневе и о том, о чем нужно жалеть. Но вместе они составляли того Калеба, без которого я не могла жить. Могла, поправила себя я, но не хотела.

   Когда мы въехали во двор, я с удивлением обнаружила, что его дом очень красив. Вчера мне было совершенно не до того, чтобы оценить викторианский стиль и огромные окна. Я с чувством вины посмотрела на сломанное ограждение, по которому вилось какое-то осеннее растение.

   – Надеюсь, Грем не будет очень зол? – обеспокоено обратилась я к Калебу, как только мы выбрались из моей машины.

   – Сомневаюсь. Пока он вернется, я все починю! – улыбнулся Калеб, видимо считая мои переживания такими детскими. Я ему поверила и перестала волноваться.

   Когда он улыбался вот так, я во многое могла поверить.

   Сам дом красовался бледно шоколадным цветом, местами по стене вился плющ, а старая черепица, ухоженная и залатанная, сохранила свой естественный цвет, видимо кто-то старался ее постоянно чистить. На крыльце светлели кресла. Дом был настолько уютным, что тяжело было поверить, что тут живет не большая, счастливая семья, а парочка вампиров. Хотя Грем и Калеб и так были довольно дружны. Они больше походили на двух братьев, но я часто замечала, что Грем волнуется за сына, уезжая. А как, интересно, он воспримет нашу с Калебом дружбу? Раньше я не задумывалась о таком, но не стоило переживать – Грем относился ко мне очень хорошо. Немного как к ребенку, что меня раздражало, и все же хорошо.

   – Кто здесь жил раньше? – восхищенно выдохнула я, оглядываясь на Калеба. Он оперся на машину и сложил руки на груди. Теперь мое восхищение обратилось к Калебу.

   В нем было не меньше ста девяноста сантиметров роста, худощав, но с широкими плечами, свойственными пловцам, волнующими меня не меньше чем его глаза и губы. Смотря на него теперь, не возможно было поверить, что ему не девятнадцать. Слишком красив, чтобы казаться реальным, и чтобы быть моим.

   – По-моему, здесь жил священник, так как мы много вещей и книг отдали в приход, и все на религиозную тематику, – пожал плечами Калеб.

   Я рассматривала его с трепетом в душе. Мне еще не верилось, что все происходит по-настоящему. Совсем недавно мы почти враждовали, а сегодня, я стою у его дома, не просто как гость, а как его девушка, с желанием познать его больше.

   – Почему ты говорил, что одинок? У тебя же есть Грем, друзья – спросила я, возвращаясь к нему. Он протянул руку и я, подав ему свою, мгновенно и слишком быстро, оказалась в приятном кольце его рук.

   – Грем еще до недавнего времени почти все время отсутствовал. Друзья – с ними я не могу быть самим собой. Так что, оставались только ночи. Ночь – мой спутник все эти годы. Она одна знает все тайны, мои тревоги и переживания, наслаждается той же музыкой, что и я, – его голос успокаивающе заструился возле моего уха, за ним последовало легкое прикосновение губ, которое спустилось ниже по шее, и вот он зарылся в мой шарф. Ноги мои подкосились, не знаю, как только я смогла найти в себе силы, чтобы отстраниться и спросить.

   – А чем еще ты занимаешься ночью?

   – Рисую.

   Я подняла на него затуманенные глаза, и проблеск воспоминания осветил мой отупевший от его губ разум. Он часто рисовал, когда бывал у нас, но я ни разу не видела его рисунков. А также, по рассказам общих друзей, Калеб всегда рисовал на природе.

   – Ты раньше мне об этом не очень-то и рассказывал. Я тоже люблю рисовать, в Чикаго я ходила в студию, – заметила я, закусив губу. Надо было ему сказать, что это так и осталось хобби, так как ни на какую высшую похвалу я не тяну. Мой талант к рисованию вполне можно было назвать посредственным, впрочем, как и все остальные таланты.

   – Знаю, – сказал он, глядя на мое смущение, – я же ездил в Чикаго, думал, узнав о тебе больше, избавлюсь от назойливых мыслей, но нет, оказалось, ты слишком интересная. Прилежная ученица, рисуешь, поешь в хоре, а также танцуешь. Или, по крайней мере, делала все это в Чикаго.

   – Рисую я не очень, зато люблю искусство, картины имеют для меня огромное значение, – призналась я.

   Калеб задумчиво прищурился, стараясь понять, что я пытаюсь скрыть от него.

   – Почему же не рисуешь тут? Не поешь? У тебя прекрасный голос.

   – Все изменилось, – ответила я, печально склоняя голову набок. Мне было нелегко об этом говорить, я вся изнутри сжалась. – Мне казалось, я не заслуживаю всех этих радостей, что я испорченная, грязная...

   Мои руки затряслись помимо воли. Калеб молча притянул мою голову к своему плечу.

   – Что тебе нарисовать? Что ты любишь? Море, лес, горы?

   Я задумалась. Мне нравилось все перечисленное им, но он так много рассказывал о своих пустых ночах.

   – Ночной пейзаж, – эти слова легко сорвались с моих губ. Калеб даже не мог догадываться, что я думала о его одиноких ночах.

   Калеб рассмеялся настолько искренне и так захватывающе притягательно, что, не удержавшись, я притянула и поцеловала его. Неохотно отстранившись, он мягко сказал:

   – Пойдем, выберешь, такого добра у меня сколько хочешь.

   Он потянул меня в дом. Я изумленно оглядывалась в холле, понимая, что совершенно не помню его, потому как была вчера слишком расстроена и растеряна.

   Жемчужно-серые стены украшали фотографии, почти все черно-белые, а также зеркало. Вперемешку с дизайнерскими вещами стояла старинная мебель. Это несколько напоминало мне вкус родителей Фионы. В простых аскетичных стеклянных вазах стояли свежие цветы.

   Я прикоснулась к поздним алым розам, чей аромат разносился по всему холлу.

   – Какие цветы ты любишь? – я не заметила, как Калеб оказался рядом, и его запах перебил аромат любых цветов.

   – Я не очень люблю цветы, – созналась я.

   – Странно, все девушки их любят, – удивился Калеб, не поверив моим словам.

   – Но не я. Хотя есть некоторые, – пожала я плечами и обернулась к нему, – жасмин, подсолнухи и маленькие ирисы. Они так просты и прекрасны. В них нет той искусственной красоты, что в розах, зато у них своя непосредственность.

   – Розы банальны, – согласился Калеб. Его взгляд потеплел, глаза превратились в два сверкающих серебристых камня. Когда он протянул руку и погладил меня по щеке, я уже ожидала чего-нибудь подобного. Его глаза всегда искрились так, когда он хотел меня поцеловать.

   – Тебе подходит жасмин. Невинный, ароматный, притягательный и такой же нежно-прекрасный.

   – Но разве я такая, – усмехнулась я, закрыв глаза от его ласки, – я скорее кактус – зеленый и колючий.

   – Тогда ты новый вид: кактусожасмин, – хохотнул Калеб, видимо решив меня подначить. Я не обижалась. Приятно, когда тебя сравнивают с чем-то прекрасным. Мне не нравилось, когда люди сравнивают других людей с известными артистами и певцам, желая так сделать комплимент. Это должно быть обидно, а не приятно.

   Мне пришлось подавить свою чувственность и отодвинуться от его руки. Обойдя улыбающегося Калеба, я направилась в гостиную, не смотря, следует ли он за мной. Первое, что кинулось в глаза – отсутствие палатки.

   – Кстати, верни спальник, – напомнил мне Калеб, улыбаясь уже с кресла. Это его настроение напомнило мне тот вечер, когда мы пробрались в школьную администрацию.

   – Ты говорила, что я нужен тебе целиком, и части по отдельности, тебе не нужны. Значит, в нем потребность отпала.

   – Оставлю пока что в залог. По ночам же тебя не будет рядом.

   – Могу организовать, – предложил мне он, – твои родители скоро обязательно соберутся на охоту.

   Я рассмеялась, ничего не ответив, хотя начала предвкушать, что проведу целую ночь с ним. Но моя улыбка растаяла, когда я вспомнила, как он исчез, после той ночи проведенной "У Терри".

   Калеб встревожился, отметив изменение моего настроения:

   – В чем дело?

   – Ты имеешь привычку, как золушка – исчезать после ночи, – постаравшись не казаться грустной, беспечно ответила я. И отвернулась, делая вид, что рассматриваю море на картине, нарисованное довольно искусно.

   – Ты смешна, – разозлился Калеб, – ты думаешь это легко быть так близко к тебе и сдерживаться. Моя страсть к тебе какая-то патологическая. И поверь, меня притягивает не твоя кровь, а твоя близость. Ты!

   Я не знала, как реагировать на его слова: радоваться или испугаться. Потому молча продолжала осмотр, желательно подальше от Калеба, чтобы он не заметил моего пунцового лица. Раньше мне в таком не признавались.

   В гостиной стены были все того же цвета, что и холл, только сама комната казалась намного больше, чем та, что в моем доме. Здесь стоял телевизор, намного меньше нашего, и множество дисков DVD, а также старый проигрыватель, похожий на те, что стоят в барах, где заказываешь музыку, опустив монетку. В основном там были старые песни, но знала я многие. Я включила одну из песен, стоящую в очереди и это оказалась песня Guns'n Roses, одна из любимых некогда Фионой.

   Мебель и здесь была старинной, реставрированной, выглядела она хорошо и, как я догадывалась, досталась Гроверам от последнего владельца дома. На полу лежал пушистый ковер, я с острым уколом стыда подумала, что именно на таких в фильмах занимаются любовью.

   Я вспыхнула еще сильнее, когда мой разум подкинул мне картинку, где на этом ковре лежим я и Калеб, и осторожно посмотрела не него, боясь, что он догадается о моих мыслях. Калеб к тому времени уже не злился и с интересом наблюдал за моей реакцией на эту комнату.

   – О чем ты подумала? – спросил он, и не стал отводить глаза, чем смутил меня куда больше, чем вопросом.

   – О нас, – не стала скрывать я. И так же открыто посмотрела на него. Думаю, он догадался, что я имела в виду, когда наши глаза встретились, так как он со свистом втянул воздух в себя.

   – Нам нельзя об этом думать... пока что, – пообещал Калеб, и, несмотря на то, что внешне он оставался спокойным, тяжелое дыхание выдавало его.

   Я с вздохом погладила свой выступающий живот.

   – Хочу увидеть твою комнату, – заявила я, когда гостиная стала мне уже не так интересна, – теперь моя очередь устроить тебе досмотр.

   – А ты мстительная, – удивленно усмехнулся Калеб.

   – Еще какая, – мрачно подтвердила я, следуя за ним. – Знал бы ты, как мне хотелось огреть тебя чем-то тяжелым, когда ты рылся у меня в комнате.

   – Ты бы меня убила, узнав, что я видел в твоих воспоминаниях, – усмехнулся он, подразнивая меня.

   Я от досады застонала. Что такого он мог увидеть в моих воспоминаниях? Худшим, что он мог видеть, это были попойки устроенные мне Пратом.

   – А тебя совесть не мучает? Видеть чужие воспоминания, это то же самое, что и читать чужие дневники, – раздраженно бросила я, поднимаясь за ним по лестнице. Калеб взял меня за руку и остановился на несколько ступенек ниже, так наши глаза оказались на одном уровне.

   – Ничего позорного я там не видел. Твое сознание неохотно расстается с воспоминаниями. Возможно, единственное, что меня начало волновать, твой постоянный страх стать похожей на Фиону, и потому не любить детей.

   Мне стало страшно. Он говорил о такой сокровенной мысли, в которой я боялась признаться даже самой себе.

   – И ты часто думаешь о детях. Но в воспоминаниях мысли не бывают цельными, – неуверенно добавил он, не зная, какой реакции от меня ожидать.

   – Конечно же, думаю, – тяжело вздохнула я, понимая, что пришло очередное время делиться сокровенным, и если я думала, что во второй раз станет легче, то ошибалась.

   – Я боюсь, что буду ненавидеть их. Мне даже теперь, на седьмом месяце, трудно думать о них, как о детях. Это как ходить с гипсом – неудобно, ты не можешь его снять, но ходить с ним нужно. Да еще беречь, чтобы он не рассыпался. Иногда мне кажется, они забирают, крадут у меня эти 9 месяцев... Если бы не ты, я только глубже погружалась бы в депрессию, в тот страшный омут самобичевания, где я в один момент ненавижу их, а в другой – ужасаюсь своим мыслям.

   Лицо Калеба исказила гримаса боли.

   – Мне тяжело видеть, как ты мучаешься. Ты воспринимаешь детей, как Зло.

   – Знаю, я не справедлива, – лишь смогла ответить я и упрямо замолчала. Я, как и он, ни с кем не делилась такими вот своими переживаниями. Слишком личными, слишком постыдными. Можно подумать, я и сама не понимаю, что веду себя эгоистично.

   Калеб без слов все понял, и мы продолжили путь наверх.

   Мы попали в ту же комнату, где вчера помирились. Но она выглядела скорее женской: кремовые стены, белое покрывало, пол из светлых досок, покрытый лаком, огромный шкаф и трюмо, а также зеркало во весь рост, что я видела еще вчера.

   – Это комната, которую Грем бережет для матери, – объяснил мне Калеб, видя мое неприкрытое удивление. – Ева часто любит здесь бывать. Я тоже – много вещей напоминает о матери и сестре. Это их фотографии.

   Я лишь теперь заметила на трюмо ряд фотографий в изящных серебряных рамках. Они были черно-белыми. Смотря на них, невозможно было понять какого цвета волосы и глаза у женщин, но не понять, что это конец сороковых годов, было невозможно. Сестра была похожа на Калеба и все же, не столь красива. А вот мать – она казалась мне кинодивой. Что-то артистическое проскальзывало в ее чертах. Такое одухотворенное лицо может быть только у людей искусства.