Текст книги "Королев: факты и мифы"

Автор книги: Ярослав Голованов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 79 (всего у книги 89 страниц)

Еркина224224
  Ныне по мужу Сергейчик.


[Закрыть] Жанна Дмитриевна,

Кузнецова225225
  Ныне по мужу Пицхелаури.


[Закрыть] Татьяна Дмитриевна,

Пономарева Валентина Леонидовна,

Соловьева Ирина Баяновна,

Терешкова Валентина Владимировна.

Подобно тому, как из мужской «двадцатки» выделилась «шестерка» первых, девичья «пятерка» превратилась вскоре в «тройку»: Пономарева, Соловьева, Терешкова. Сравнить их было трудно. У Соловьевой 900 парашютных прыжков, у Терешковой – 78, у Пономаревой – 10. Но Пономарева летчица, у нее 320 часов налета. Окончила МАИ, поступила в адъюнктуру Академии имени Жуковского. У Соловьевой тоже высшее образование: окончила строительный факультет Уральского университета. Но Терешкова другим сильна: рабочая девчонка с ярославского «Красного Перекопа», секретарь комитета комсомола...

Королев познакомился с девушками перед стартом Николаева и Поповича – тогда они впервые приехали на космодром. Говорил с ними не торопясь, обстоятельно, объяснял, что работа предстоит сложная, напряженная, но очень интересная.

– Я все понимаю, – сказал Главный без улыбки, – но давайте решайте сразу – или будем замуж выходить и детей заводить, или будем готовиться к полетам...

Королеву более других понравилась Терешкова, и он сказал об этом Карпову.

Выбор первой в мире женщины-космонавта отличался от выбора командира первого «Востока». Все уже ясно представляли себе, что значит стать космонавтом, тем более – первой в мире. Если при подготовке старта «Востока» Королев был убежден, что вслед за Гагариным полетят его товарищи, теперь такой уверенности не было. Полет женщины мог стать – и на девятнадцать лет стал – единственным. И это тоже обостряло ситуацию. Все понимали, что выбор впишет имя одной из девушек в историю, в то время как другие должны будут довольствоваться скромной ролью безвестных участниц эпохального события. И девушки тоже это понимали, что не делало их взаимоотношения внутри маленького коллектива простыми.

Выбор был долгим и трудным. Учитывалось все, вплоть до менструальных циклов. Но помимо здоровья, знаний, чисто человеческих черт характера выбор определялся еще и субъективными оценками тех, кто выбирал. Год назад, когда определяли первого космонавта, этого не было. Теперь выбор в какой-то мере определялся целями «внутренней политики» тех, кто в нем участвовал. Королев был за Терешкову: он разглядел в ней лидера, человека решительного. Карпов тоже склонялся к такому варианту. И Каманин тоже. Где только мог расхваливал Терешкову и парашютный тренер Никитин. Институт авиационной медицины – Волынкин, Яздовский – отдавали предпочтение Пономаревой. За Пономареву активно выступал Келдыш, ему поддакивал Ишлинский.

Гагарин хорошо относился ко всем девушкам, любил беззлобно над ними подтрунивать. Однажды отвез их к директору ГУМа.

– Это была незабываемая картина, – вспоминала Жанна Еркина. – По верхнему этажу универмага очень быстрым шагом идет Гагарин, следом стайка девушек, за ними несется огромная толпа покупателей и продавцов. Космонавта номер один везде узнавали...

Гагарин долго не мог определить свой выбор. Но после разговора с Келдышем, который неожиданно со всей мощью своего мягкого напора стал на Гагарина давить, Юрий внутренне взбунтовался. Ему не понравилась вся эта закулисная возня, не понравилось, что Пономареву «тянут в космонавты», и он примкнул к «лагерю» Терешковой. Карпов говорил мне, что, если бы Келдыш и Яздовский проявили меньше инициативы, первой женщиной-космонавтом вполне могла стать Валентина Пономарева. Симпатии Королева были расплывчаты. В данный момент он находился как бы над «схваткой».

В конце концов всем спорам положил конец Хрущев. В ЦК были отправлены фотографии трех кандидаток: Терешковой, Пономаревой и Соловьевой. Никите Сергеевичу больше всех понравилась Терешкова. Она ему была как-то ближе...

Полет опять планировался групповым: «мужской» и «женский» корабли. В Центре подготовки стояли на старте Быковский, Волынов и Комаров, но назначение командира «мужского», в отличие от командира «женского», прошло без споров и лишней нервотрепки. У Комарова обнаружили экстрасистолу – сердечную аритмию – и временно отстранили от подготовки. Назначили Быковского. Волынов во второй раз стал дублером. Старт Валерия планировался на 8 июня. За ним должен был уйти в космос корабль Терешковой.

Редкий космический аппарат, пилотируемый или беспилотный, отправлялся в полет абсолютно без замечаний. Если все в порядке в корабле, «боб» мог вылезти в ракете, мог произойти сбой в системе связи, – варианты неисчислимы. И все-таки до сих пор старты космонавтов проходили без серьезных волнений, относительно спокойно. Теперь, казалось, все возможные напасти обрушились на несчастный «Восток-5». Намечавшийся первоначально на 8 июня, старт отодвинулся на 11 июня, но и одиннадцатого тоже не получилось, по причинам для ракетчиков, особенно военных командиров полигонных служб, новым и непривычным. Было бы понятно, если бы, скажем, оказалось, что главком занят и испытания переносятся. А тут: активность Солнца! Поздно вечером 10 июня на космодром позвонили астрономы и сообщили, что Солнце очень неспокойно, надо ожидать потоков жестких излучений, повышения радиационного уровня. Сначала Келдыш собрал ученых, посовещались. Как оно будет и чем все это угрожает, точно сказать трудно, но одно ясно: что-то будет и чем-то угрожает. Многие высказались за то, что старт надо переносить. Госкомиссия согласилась с этими рекомендациями.

Королев писал Нине Ивановне: «Наши дела здесь шли с определенными трудностями, которые мы преодолели в конце концов, но вот вместо начала 11/VI стоим уже двое суток в ожидании успокоения Солнца. Надо же, чтобы в „Год Спокойного Солнца“ вдруг неожиданно начались сильные вспышки с различными излучениями и пр. пакостью.

Оказывается, что огромный космос не просто пустое пространство, а океан пространства, густо насыщенный всякими ионоветрами, корпускулярными потоками и сложными излучениями, и причудливой формы магнитными полями. Как мало еще мы обо всем этом знаем! Вот и опасаемся, и ждем, когда же наших ребят послать...

Не знаю, как отошлю это письмо, т.к. вроде самолета сегодня нет, но не могу тебе, мой друженька, не написать и не излить свою душу...»

«Излить душу»! Какое замечательное признание! Весь космодром бьет колотун из-за непредвиденной задержки, все нервничают, голова болит за самочувствие космонавта; за ресурс бортовой аппаратуры; за кислородную подпитку – жарко, и жидкий кислород быстро испаряется; за Терешкову, которую снова и снова инструктировал Раушенбах по ориентации, успокаивал не ее, а себя; за тысячи разных больших и малых дел. А что на душе у Главного? Космос! Запрет астрономов вдруг отринул от него всю эту земную суету и обратил взоры его в бесконечность Вселенной...

Когда спрашивают, что же все-таки отличало Королева от других ракетчиков, людей по-своему замечательных, отвечаю – вот именно это и отличало...

Неоднократные переносы и отмены старта, конечно же, действовали угнетающе на молодого летчика. «Можно представить состояние человека, которого дважды снимают с ракеты, – писал позднее Георгий Александрович Тюлин, ставший к моменту описываемых событий заместителем министра и назначенный председателем Государственной комиссии. – Сегодня экипаж морально готов к тому, что пуск может быть отложен на несколько часов либо перенесен на другой день. Сегодня за нашими плечами многолетний опыт, позволивший „накопить“, „пережить“, „прочувствовать“ самые разные ситуации. Тогда же...»226226
  Не мог без грустной улыбки читать в международном альманахе «Наука и человечество» за 1963 год такие слова В.В. Терешковой: «... они (американцы. – Я.Г.) сильно отстают в освоении человеком космического пространства. Дело, видимо, упирается в недостаточное развитие ракетной техники... При подготовке к старту имели место многочисленные отсрочки». Ведь все «отсрочки» Быковского происходили у нее на глазах! Что же касается «отставания», то через шесть лет «недостаточно развитые» американцы высадились на Луну.


[Закрыть]

Тогда, по общему мнению всех людей, с ним соприкасающихся, Быковский держался с поразительной невозмутимостью, словно все так и должно быть, чем сразу очень расположил к себе стартовую команду и всех технических руководителей пуска. Все признавали бесспорно высокую физическую подготовку Валерия к полету. Когда обсуждали полетное задание, Королев сказал ему просто: «Надо выжить!» И он знал, что если кто и выживет, так это Быковский. Но что касается воли и нервов, то тут никто поручиться за него не мог. Карпов давно понял, что с Валерием надо держать ухо востро, от него можно было ожидать непредсказуемых вывертов. Яздовский оценивал его как «странноватого и не особенно коммуникабельного». Честно сказать, никто не предполагал, что в столь неприятной ситуации Быковский поведет себя с таким зрелым спокойствием и выдержкой.

Некоторое время астрономы вымучивали Госкомиссию тягучими и неопределенными докладами по солнечной активности, но не успели они снять своего запрета, как полезли разные, большие и маленькие, «бобы». К числу больших относился, например, доклад главного конструктора СЖО Семена Михайловича Алексеева.

Ночью в гостиницу, где спал Алексеев, примчался один из его помощников, растолкал шефа и сказал чуть слышно:

– Снятие чеки с ручки катапульты не расписано в журнале... Алексеев мигом проснулся. Металлическая чека с матерчатым красным флажком запирала ручку кресла на время его установки в корабле для того, чтобы катапульта не сработала от случайного движения монтажников. Если чека не снята, катапульта не сработает.

– Кто снимал чеку? – спросил Алексеев.

– Я.

– Снял?

– Вроде снял...

– А если снял, где сама чека?

– Не знаю...

Алексеев оделся и пошел к Королеву. Королев слушал набычась, сопел. Потом призвал к себе провинившегося инженера и спокойно, без крика все у него расспросил. Отпустив вконец убитого парня, сказал Алексееву:

– Семен Михайлович, не волнуйся, я уверен, что чеку сняли.

– Нет, Сергей Павлович, так дело не пойдет. За жизнь космонавта я отвечаю...

Королев снова насупился, засопел, потом сказал:

– Ты прав. Поехали.

Алексеев взял с собой одного из своих помощников – Виктора Тиграновича Давидьянца: он ведал креслом и был очень маленький, юркий, ему легче было везде пролезть.

Чтобы подобраться к треклятой чеке, надо было примерно на полметра вытащить кресло из корабля, а для этого отсоединить кучу различных проводов. На старте залезли на верхушку ракеты, сняли люк, провели все подготовительные операции. Давидьянц прикрепил к длинной проволоке Зеркальце, взял фонарик и полез в корабль. Когда вылез, мог не докладывать – все было написано у него на лице.

– Снята чека, – выдохнул Виктор.

– Спасибо, – сказал Королев, когда Давидьянц спустился вниз. На очередном заседании Госкомиссии о ночном приключении он не обмолвился ни единым словом, и Алексеев это оценил: то было знаком полного доверия.

С чекой разобрались, но злоключения «Востока-5» на этом не кончились. Бедного Быковского то начинали кормить нормальной пищей, то снова переключали на тубы, все вокруг нервничали и, наверное, больше всех Терешкова: задержка старта Валерия еще на несколько дней могла привести к замене ее на дублера уже по причинам чисто физиологическим, находящимся вне компетенции Госкомиссии. Один Быковский был спокоен и ровно приветлив со всеми. Когда, наконец, 14 июня рано утром его снова одели и снова повезли на старт, он внутренне подготовился к тому, что и высадить снова тоже могут, но на этот раз его не высадили.

– «Ястреб», я «Заря-1», – спокойно сказал Гагарин, сидевший на связи с кораблем. – Тут у нас небольшая заминочка... Ничего, впрочем, серьезного... Как сделаем, я тебе скажу... А пока сиди, отдыхай...

В блоке управления третьей ступени отказал гироскоп.

– Где Кузнецов?! – взревел Королев.

Огромный, под два метра, как всегда совершенно невозмутимый главный конструктор гироскопов Виктор Иванович Кузнецов предстал перед Королевым, светящимся от гнева, как шаровая молния.

Взявши на вооружение некий принцип, скажем принцип действия паровой машины, цивилизация начинает его обкатывать, шлифовать, старается приспособить к все более широкому кругу своих потребностей. Принцип волчка был известен с незапамятных времен: если волчок раскрутить, он с удивительным упорством стремится сохранить положение своей оси, сопротивляется всякому отклонению. Ну и что? Кому и зачем это нужно? Игрушка, она и есть игрушка... Гироскоп изобрел еще в 1852 году Жан Бернар Леон Фуко, тот самый, который прославился своим маятником, показывающим, что Земля действительно вращается. Но для того чтобы пройти путь от гироскопа до гирокомпаса, потребовались десятки лет, тысячи тонн погубленных кораблей, сотни человеческих жизней. В детской игрушке таился высокий смысл, описание ее природы требовало знания вершинных областей математики, а создание на ее основе аппаратуры – дьявольской изобретательности, чистоты и точности, которых прежнее механическое производство не знало и даже не догадывалось, что так может быть.

И электромонтер Виктор Кузнецов тоже обо всем этом не знал. И что новая эта область науки и техники станет его судьбой – тоже не догадывался.

Кузнецов – самая распространенная в России фамилия, как в Америке самая распространенная Смит – тоже кузнец. Оттого, наверное, что Кузнецовы дети – потомки очень деятельных, энергичных людей, живущих на планете. Наш Кузнецов корнями из-под Каширы. Дед пришел в Москву в конце прошлого века и пристал к суконной торговле. Отец, наследуя занятие, стал было счетоводом в оптовом магазине, но заболел туберкулезом и отправлен был в киргизские степи на кумыс, где подружился со студентами Петровской академии – ныне Тимирязевки.

Они убедили его, что при слабом здоровье полезнее всего трудиться на земле, и помогли сдать экзамены в академию. Так что Виктор Иванович родился в семье студента.

Отец был человеком непоседливым и талантливым. В Гаспре поднимал советскую власть. Потом на Всероссийской сельскохозяйственной и кустарно-промышленной выставке в 1923 году заведовал павильоном промыслов и охоты и чуть не остался в Москве, прельстившись экзотической должностью директора зоопарка. Потом уехал в Боровичи, в Новгородскую губернию, занялся промкооперацией. Сын ездил с ним, подрастал и постигал мир.

Исторический уже термин «индустриализация», звучащий абстрактно для нынешних школьников, для Кузнецова – годы юности. В Боровичах поднимался огромный, один из крупнейших в Европе, керамический комбинат, который выпускал огнеупоры для металлургии и облицовку, стойкую к язвам химии. Виктор пришел на комбинат помощником монтера, когда ему не было восемнадцати. Их мастерская обслуживала семь заводов комбината, и на каждом стояли разные машины – и русские, и немецкие, и английские. Инструкции по эксплуатации надо было сочинять в уме.

– Вы даже не можете себе представить меру нашей бедности в те годы, – вспоминал Виктор Иванович. – Ни проводов, ни гвоздей, ни инструмента не было. Мы сами делали молотки, отвертки, зубила. Потом откуда-то привезли замечательные шведские плоскогубцы, на всю жизнь их запомнил... Монтеры наши имели образование 3-4 класса. Я после школы считался корифеем, меня выбрали бригадиром, даже поручили рассчитать трансформаторную подстанцию. И рассчитал! И она работала! Но потом нам прислали парнишку-техника, и я понял, что ничего не знаю, что надо учиться...

В 1933 году Виктор Кузнецов поступил в Ленинградский индустриальный институт (ко времени окончания он превратился в Политехнический) на специальность «Котлы» – вряд ли есть область техники, более удаленная от космонавтики, чем эта, – и никогда не увидели бы мы Кузнецова в Совете главных конструкторов, если бы на втором курсе не наткнулся он на объявление об организации на инженерно-физическом факультете новой группы «Расчет и конструкция летательных аппаратов». И он решился...

Факультет был замечательный, благо декан – сам академик Абрам Федорович Иоффе. Кузнецову читали лекции выдающиеся советские механики Лев Герасимович Лойцянский и Евгений Леопольдович Николаи, да и слушатели, как потом выяснилось, тоже были выдающимися. В одной группе с дважды Героем Социалистического Труда, академиком Виктором Ивановичем Кузнецовым учились, например. Герой Социалистического Труда, академик, будущий знаменитый атомщик и директор Лаборатории ядерных реакций Объединенного института ядерных исследований в Дубне Георгий Николаевич Флеров, и трижды Герой Социалистического Труда, член-корреспондент АН СССР Николай Леонидович Духов – конструктор тяжелых танков и атомного оружия. Шесть Золотых Звезд на трех студентов одной группы – не так уж плохо, но как далеко еще было до этих звезд...

Преддипломную практику Кузнецов проходил на приборостроительном заводе в Ленинграде, и всем там он понравился. Поэтому, когда распределили его в отдел главного механика Ижевского мотоциклетного завода, прибористы решили этого толкового паренька перехватить. И перехватили. Приказ оформлял какой-то шутник, в приказе значилось: «В связи с высоким ростом установить оклад старшего инженера...»

Нам нужен был сильный флот. А флоту нужны были хорошие приборы. Приборов не было. КБ и завод работали без выходных дней. Там первый раз Кузнецов увидел гирокомпасы. Ими он и занялся.

Консультантом КБ был великий корабел Алексей Николаевич Крылов. Человек отважный и в трудах, и в жизни, он и в страшном 1937-м ничего не боялся. Когда секретчики донимали его анкетами типа: «Служили ли в царской армии...», он размашисто писал поперек листа: «Полный адмирал флота Его императорского величества государя императора Николая Александровича!»

Первые научные труды Крылова относились как раз к компасному делу, это была его «юношеская любовь».

– Компас – инструментик малый, – говорил Крылов, – но если бы его не было, Америка не была бы открыта...

Кузнецов ставил перед Крыловым задачи, решения которых ему еще были не по зубам. Крылов записывал и уходил домой. Через несколько дней приходил с ученической тетрадкой, в которой было решение. Синусы и тангенсы вычислял сам, потому что не доверял печатным таблицам...

Постепенно с гирокомпасами в КБ разобрались. Но одно дело – понять, другое – сделать. В мире было только две фирмы, которые производили гирокомпасы: в Нью-Йорке – «Сперри» и в Киле – «Аншюц». И американцы, и немцы заламывали за гирокомпасы бешеные деньги: один комплект стоил 200 тысяч долларов, при том что вполне приличный сухогруз – 60 тысяч. Ни Англия, ни Франция, ни Япония тоже не могли наладить это тонкое производство. Мы пробовали объединиться с французами и быстро поняли, что их опытные образцы никудышные. Делать было нечего, приходилось покупать: у американцев – для подлодок, у немцев – для надводных кораблей. Покупать и работать в бешеном темпе, чтобы избавиться от этой зависимости. Перед началом войны задача оснащения нашего флота гирокомпасами отечественного производства была решена. Уже тогда Кузнецов понял, насколько деликатная, хрупкая и капризная штука – производство этих приборов, и когда через много лет специалисты с микроскопами и спектрометрами докладывали ему, что в цехах его производства нужен внутренний избыточный наддув и стены должны быть из мрамора, потому что мрамор не держит пыль, он знал, что все это действительно придется сделать, что это не блажь и, потратив десятки тысяч рублей, он сэкономит стране миллионы.

Молодого инженера тем временем заинтересовала стрельба при качке. Нужна была система, как бы «отключающая» оружие от качки. Одна такая система той же фирмы «Сперри» существовала, но Кузнецов понял, что она недоделанная, а главное – решил, как можно ее усовершенствовать.

– А сделать сможешь? – спросил директор завода.

– Смогу.

– Что надо?

– Два конструктора, три механика, лаборант и кормежка... Им выделили комнату на заводе, поставили кровати, кормили хорошо, в цеху был душ... Через три месяца, в канун 22-й годовщины Октября, система была установлена на пушках главного калибра крейсера «Киров». Через три года, уже во время войны, «за повышение эффективности стрельбы корабельной артиллерии» Кузнецов был удостоен Сталинской премии, первой из четырех, не считая Ленинской.

Но это было уже в 42-м, а в 40-м Кузнецова вызвал в Москву нарком черной металлургии Тевосян. До этого он недолго был наркомом судостроения и запомнил Виктора Ивановича. Долго уговаривал перебираться в Москву. Кузнецов не соглашался.

– Ладно, поехали, – раздраженно сказал Тевосян.

Приехали к Молотову, и все началось сначала.

– Я не хочу уезжать из Ленинграда, – уперся Кузнецов. – У меня интересная и нужная работа...

– А мне вы нужны в Москве, и меня не интересует ваша интересная работа! – выкрикнул Молотов и так стукнул кулаком по столу, что дернулось пенсне.

– А меня интересует, – со спокойной дерзостью сказал Кузнецов. Так и расстались, вроде бы каждый при своем мнении. Кузнецов вернулся в Ленинград, быстро уехал в Кронштадт, оттуда – на крейсер: решил отсидеться, авось о нем забудут. Директор завода вытащил его буквально из моря и сказал строго:

– Пойми, если не поедешь в Москву сам, поедешь со «свечками»...

В московском научно-исследовательском институте проработал он менее полугода. Снова вызвали в Наркомат, на этот раз внешней торговли и сказали:

– Поедете в Германию принимать крейсер.

С огромным трудом (рост!) подобрали ему костюм, плащ и шляпу, которую он никогда до этого не носил и чувствовал себя в ней нелепо. Поздней осенью 1940 года Кузнецов приехал в Берлин.

Немцы строили для нас крейсер за пшеницу и нефть. Кузнецов должен был принимать приборы управления прожекторами, стрельбой пушек и торпед. Приходилось много ездить по всей стране, по разным фирмам и заводам. Везде говорили о сотрудничестве. Предлагали купить башни и пушки для новых линкоров «Страна Советов» и «Советский Союз». Линкоры эти не были достроены, а крейсер, после установки на нем башен главного калибра, по счастью, решили отправить достраиваться на Балтийский завод. (Во время войны крейсер «Петропавловск» был атакован фашистской авиацией, когда шел по морскому каналу между Кронштадтом и Невой. Он выбросился на мель и, неподвижный, продолжал воевать.)

Англичане довольно часто бомбили Берлин. Кузнецов в бомбоубежище не ходил; открывал окно, клал на подоконник матрац, ложился и, вооружившись биноклем, смотрел, что делается в небе. У фашистов было много прожекторов, а зенитчики стреляли из рук вон плохо. Иногда англичане, как потом выяснилось, сбрасывали со своих бомбардировщиков горящие корзины с какой-то дымящей гадостью, и прожектористы, оставляя самолеты, начинали высвечивать этот дым. Ни одного сбитого английского самолета Кузнецов не видел.

В начале июня 1941 года в посольстве приказали уничтожить переписку и залить тушью наши резолюции на немецких документах: там встречались труднопереводимые слова, которые могли обидеть лично фюрера и рейх в целом. В субботу в торгпредстве, как всегда, должны были показывать кино, но перед фильмом вдруг объявили лекцию военного атташе. Он рассказал о том, что немцы упрекают нас в концентрации войск на границе, но на самом деле это не так, и вообще думать о войне не следует. После лекции Кузнецов вернулся в свой пансион и уснул.

В воскресенье фрау обычно сама приносила кофе, и, когда утром она окликнула его, он привычно распахнул дверь. На пороге стояли три незнакомых человека. Кузнецов ничего не понял: на вопросы немцы не отвечали, осмотрели вещи, велели одеваться. В пансионе жили и другие советские специалисты, и, когда двое немцев ушли за ними, третий погладил дорогой отрез, найденный в шкафу, и сказал выжидательно:

– Какая замечательная шерсть...

– Вы можете взять его, если скажете, что произошло, – сухо сказал Кузнецов.

– Война. Мы бомбили Киев, Минск, Одессу, – с этими словами он снял плащ и обмотался отрезом...

До вечера держали в полицейском участке, потом отвезли в Маобитскую тюрьму, затем в лагерь Блянкефельд. На шею одели бирки, деньги и продовольственные карточки отобрали. Главной заботой немцев было выявление евреев.

– Странные вы люди, – говорил один очень благообразный и с виду даже симпатичный гитлеровец. – Неужели вам непонятно, что наши ученые могут абсолютно точно определить еврея по составу крови и форме черепа...

Кузнецов смотрел на него удивленно: он не был похож на ненормального.

В лагере они просидели дней десять. Потом в сидячих вагонах для местных линий по восемь человек в купе (без верхних полок!) повезли через Югославию в Болгарию. Там их передали туркам. От Стамбула до Эрзерума тащились на жутком поезде с выбитыми стеклами. Кормили только брынзой и зелеными дынями. Правда, кофе был очень хороший... Первое, что они сделали на родной земле в Ленкоране, – прочли сводки Совинформбюро, а потом купили вчетвером большого гуся и съели...

В Москву Кузнецов вернулся в августе 41-го. Часть отделов института уже эвакуировалась в Свердловск. Из Свердловска ездил в Поти – устанавливал на эсминце новый, более совершенный стабилизатор стрельбы. На Урале сдружился с танкистами и сделал очень хороший стабилизатор для танков. Без стабилизатора на полном ходу танк давал одно попадание из тридцати выстрелов, а со стабилизатором – двадцать семь. Это было его главной военной работой...

За несколько дней до падения Берлина майору Кузнецову приказано было вылететь в Германию на тот самый завод, который в 1940-м делал гироприборы для нашего крейсера. Там он и нашел стабилизаторы для ракет Фау-2. Когда он докладывал об увиденном наркому судостроения Носенко, нарком подумал и сказал задумчиво:

– Плохо дело, Виктор Иванович. Теперь нас заставят делать приборы для ракетчиков...

9 августа 1945 года уже в погонах полковника Кузнецов снова летел в Германию. Познакомился с попутчиками. Вместе с ним летели: Мишин, Пилюгин, Бармин, Рязанский, Богуславский, Лист, Райков, Воскресенский. Тогда он не мог знать, что эта компания собралась на долгие годы. Носенко оказался прав: с этого времени Кузнецов, не оставляя корабелов, начал работать в ракетостроении.

В 1949 году в Кембридже вышла статья, объявленная первым научным трудом по инерционной навигации. Потом разобрались и выяснили, что в статье – ошибки, а работа на эту тему была опубликована в Советском Союзе на десять лет раньше. О гироскопической навигации Борис Владимирович Булгаков из Института авиационного приборостроения написал книгу еще в 1937 году, но бдительный цензор разглядел в одном из чертежей контуры фашистской свастики и задержал издание на два года, пока наше отношение к свастике на некоторое непродолжительное время стало терпимее.

Вместе с Кузнецовым теорию гироскопов почти с нуля начал развивать будущий академик Александр Юльевич Ишлинский, многие годы проработавший рука об руку с Виктором Ивановичем.

Да, они начинали с самых первых пусков, с самой первой нашей ракеты – с Р-1. И до конца: на всех ракетах Королева стояли гироскопы Кузнецова.

В узком кругу друзей его называли «Витя-крошка» – он был самым высоким из всех Главных. И, наверное, самым молчаливым. Не помню, чтобы он давал кому-нибудь интервью. И вообще, не помню, чтобы кто-нибудь держался на космодроме скромнее Кузнецова. И на заседаниях Государственной комиссии, и в монтажно-испытательном корпусе, и на наблюдательном пункте в своей вечной кожаной куртке всегда сидел он или стоял чуть в сторонке, редко принимая участие в общих разговорах. Дело, наверное, не только в характере. Распахнулись фермы, ушла со старта ракета – ликуй, Бармин, твое наземное оборудование выдержало испытание! Вытащили двигатели на орбиту космический корабль – отдыхай, Глушко, твое дело сделано! Кузнецову трудно расслабиться. Его гироскопы и на ракете, и на корабле, и на межпланетном автомате, и на орбитальной станции – везде. Они раскручиваются еще на Земле и работают до конца: до возвращения космонавтов, до пробы лунного грунта, до фотографии ядра кометы Галлея. Его могли поднять с постели, отловить в гостях, вытащить из театральной ложи всегда, в любое время дня и ночи. На этот раз все случилось перед самым стартом космонавта-5.

С Королевым сцепились они яростно, но коротко: оба понимали, что надо не ругаться, а дело делать, космонавт-то уже в корабле сидит. Что, собственно, сломалось, очень быстро нашел заместитель Кузнецова Илларий Николаевич Сапожников. Он же предложил шефу быстро снять отказавший блок и заменить дубликатом, предварительно испытав его в МИКе. Сапожников привез новый блок из МИКа, не дожидаясь, пока электрический «волчок» остановится после испытаний, но, как ни торопились. Быковский просидел вместо положенных «по штату» двух часов – часов пять.

Казалось, теперь все мыслимые отказы уже позади, но буквально за секунды до включения двигателей не прошла команда «Земля-борт». По этой команде отходит кабель-мачта со штеккером, иными словами, из штепселя на боку ракеты вытаскивается вилка, но не с двумя рожками, как у вас дома, а с множеством. В этот момент как бы рвется электрическая пуповина, связывающая ракету с землей, ракета превращается в самостоятельную замкнутую систему. Так вот, команда «Земля-борт» не прошла, кабель-мачта не откинулась в сторону. Королев, Воскресенский и Кириллов в бункере совещались несколько мгновений. Общее решение – пускать! Поднимаясь, ракета освободит штеккер, не приварен же он к ней, черт его дери! И точно, едва включилась предварительная ступень и ракета задрожала, еще до начала подъема, штеккер выскочил и кабель-мачта откинулась в сторону. Жаль, никто не померил тогда пульс у Главного. Сравнить бы с пульсом космонавта...

Через положенные девять минут «Восток-5» вышел на орбиту. Стартовая команда вздохнула с облегчением; все прошлые и будущие «бобы» улетели вместе с ним. И, действительно, если не считать заминки с датчиками боковых ускорений во время испытаний приборного отсека «Восток-6» на герметичность, когда космонавты были еще в Звездном, все прошло на редкость спокойно и гладко. Терешкова стартовала 16 июня. Нервничала, конечно: за четыре минуты до команды «Подъем!» пульс был уже 84 удара в минуту – заведомо выше нормы. Но само восхождение в космос, тряску, волны перегрузок она перенесла очень хорошо, пожалуй, лучше всех мужчин.

Подготовка к старту и сам старт первой женщины-космонавта несколько заслонили заботы о Быковском, который и после выхода на обриту сохранил свою собранность и деловитость. Он блестяще, с минимальными расходами рабочего тела провел все операции по ориентации корабля, но вскоре передал в Центр управления радиограмму тревожную, вызвавшую большое волнение всех специалистов, включая Главного конструктора. «Был космический стук», – сообщил Быковский на очередном сеансе связи, уже уходя из зоны радиовидимости.

– Стук? Что за стук? – удивился Королев. – Что у него может там стучать? – он обернулся к Феоктистову, – вряд ли кто-нибудь знал «Восток» лучше Константина Петровича.

Совершенно не представляю себе, – задумчиво ответил Феоктистов. – Очевидно, что-то где-то отвинтилось или оторвалось и теперь в невесомости плавает и постукивает. Но что и где?