Текст книги "Королев: факты и мифы"
Автор книги: Ярослав Голованов
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 49 (всего у книги 89 страниц)
Когда представишь себе всю эту жизнь, как-то совсем по-другому звучит трогательная просьба, с которой обращается он к жене, живущей в Крыму: «Захвати с собой немножко моего любимого теплого моря...»
Королев прошел испытания Кап.Яром во все времена года: весной (1948-49 гг.), летом (1951-52 гг.), осенью (1947-49 гг.), зимой (1950 г., 1953 г.). Пыль сменялась метелью, метель пылью, а кормили всегда плохо. Если даже Королев, видит бог, человек не избалованный, прошедший школу тюрем, лагерей и голодных шараг военной поры, жалуется на полигонный рацион, значит, дело совсем труба.
«Пользуюсь случаем сказать, – пишет он домой, – что с питанием здесь стало необычайно плохо. Так все скудно и невкусно. Я прямо страдаю после нашего домашнего стола. Мяса я совсем не могу здесь есть. Молочных продуктов здесь почти нет. Иногда бывает свежая рыба и яйца, чем мы и спасаемся... На мясо я буквально не могу смотреть и с отвращением прикасаюсь ко всем этим блюдам – твердым и жидким... Один раз достали творог, но соленый и старый».
Генерал Меньшиков вспоминал:
– Когда работали ночью, на старт привозили кашу. Черт их знает, из чего ее варили, сущее мыло... Нина Ивановна постоянно организует продовольственные посылки на полигон, но воду-то не пошлешь, и питьевая вода вырастает в постоянную «неразрешимую» проблему. «Вода здесь только „Ижевская“ и притом горькая, газ весь выдохся, – пишет Королев. – А простая вода – только хлорированная, не могу ее пить совершенно!»
Иногда он просит прислать ему пива, «если можно достать бутылочек 10», или, «если будет можно, передай мне сухого красного или белого винца. Здесь нет ничего, а водку я не пью, и какой-нибудь кексик. Тут абсолютно нет ничего сладкого, острого и соленого».
«Сухой закон», провозглашенный на полигоне, был совершеннейшей фикцией, поскольку в деле были сотни тонн отличного спирта. Учуяв перегар, маршал Яковлев наказывал беспощадно, выговаривал Вознюку со всей строгостью: «У тебя пьют, и я требую, чтобы этому был положен конец!» Вознюк мог наказать офицера, а как солдата накажешь? Посадить на «губу»? Так после пекла стартовой площадки это ему поощрением обернется. Цистерны со спиртом были на пломбах, но как ни был хитер генерал Вознюк, солдат был хитрее его. При различных заливках-переливках поднаторевшие в этом деле стартовики могли так положить шланг, что в нем всегда оставалось полведра «огненной жидкости».
Забегая вперед, скажу, что борьба со спиртоносцами продолжалась и на Байконуре. Некоторые детали и трубопроводы требовалось обезжиривать, а для этого их промывали спиртом, который после такой операции требовалось выливать, но его, естественно, не выливали – и то сказать, продукт был чист как слеза. Наконец, разгневанное начальство поручило офицерам лично контролировать уничтожение спирта. И офицеры сопровождали солдата, который на их глазах выливал ведро спирта в песок неоглядной пустыни. Однако и после такого контроля личный состав продолжал попахивать. Проблема долго не поддавалась решению, пока один из офицеров не провалился ногой в ведро, закопанное в пустыне и прикрытое чистой портянкой, присыпанной песком, в которое на его глазах и выливали спирт.
В общем, кто хотел выпить на полигоне, тот такую возможность изыскивал. Василий Иванович Вознюк вспоминал, что Королев на протяжении всех лет работы в Кап.Яре (то же было и в Тюратаме) оставался последовательным и убежденным противником всевозможных банкетов, дружеских застолий, всегда протестовал, когда начинались намеки, что победу надо бы «обмыть», а неудачу «утопить в вине».
– Вот вы просите меня рассказать о Королеве, – говорил мне Василий Иванович. – Но я могу вспомнить его только на стартовой площадке, в МИКе, в штабном вагоне на совещаниях Госкомиссии. Я не помню его нигде, кроме работы. Он не ездил на рыбалку, не играл в карты, не приходил на вечеринки. Очень редко нам привозили кино. Вот в кино он иногда ходил. Помню, ему нравилась кинокомедия «Первая перчатка». Но я потому и запомнил этот фильм, что кино было большой редкостью. Еще, правда, помню, привезли французский фильм «Фанфан-Тюльпан».
Когда Жерар Филипп опрокидывал там в стог сена девчонку, генерал Пырский кричал солдату-киномеханику:
– Останови!
А солдатик тоненьким таким голоском ему в ответ:
– Не могу, товарищ генерал, пленка загорится...
Все очень смеялись...
Самыми любимыми были три фильма: французская комедия «Скандал в Клошмерле», «Мост Ватерлоо» с Вивьен Ли и «Возраст любви» с Лолитой Торрес. Королеву нравилась аргентинка. Глушко морщился:
– Вы все ничего не понимаете. Это драная кошка. Вот Вивьен Ли – это женщина!
Кино стало маленькой отдушиной в их убогой, голодной жизни, переполненной изнурительной многодневной, многонедельной, многомесячной работой. Не надо забывать, что Королев принадлежал к высшим представителям полигонной «элиты», и условия его жизни демонстрируют вершины местного комфорта. Трудно даже представить себе, каково же приходилось солдатам, младшим офицерам, рядовым инженерам из НИИ-88 и смежных организаций. Ветеран Кап.Яра бывший начальник электроогневого отделения стартовой батареи, т.е. тот самый человек, который ракету «подпаливал», позднее подполковник-инженер Александр Александрович Лапин писал мне: «Когда я первый раз отказался от соленой воды и хотел потерпеть до привоза пресной, один мой знакомый, бывший фронтовик, сказал: „Значит, ты никогда не пил коровьей мочи...“ Жара около пятидесяти градусов, около сорока – в тени. Но на стартовой площадке в тень не спрячешься, надо работать. Площадка бетонная, оборудование и ракеты – металлические. Стоишь возле ракеты, а пот течет со всего тела прямо в сапоги. Это уж потом будут специальные береты, костюмы, рубашки „апаш“. А тогда – гимнастерки и кители под ремень и портупею, фуражка. Ботинок еще не было. Гимнастерки выгорали, гнили от пота, особенно на плечах и под ремнями. Отрезали полосы снизу, латали верх... Автомашину с водой мы замечали километров за восемь-десять: степной мираж – дорога как бы поднималась у горизонта, и машина с водой „летела“ по воздуху! Мы узнавали ее по силуэту, как распознают самолеты... Жили в палатках. До них нельзя было дотронуться рукой. До сих пор удивляюсь, как они не возгорались. А внутри – настоящая баня, духота. Уснуть удавалось только под утро и то после того, как натянешь мокрую простынку на обе спинки кровати. Получалось что-то вроде миниатюрной палатки с влажным микроклиматом. В поселок ездили по субботам. В одной избе без перегородок и делений на комнаты жили 2-3 офицера, хозяин с хозяйкой и их дети. Два офицера на одной узкой кровати – явление очень частое. Даже генерал Тверецкий жил почти в тех же условиях со своей семьей».
Трудно сказать, когда им было легче: летом или зимой. Амундсен говорил, что человек ко всему может привыкнуть, но к холоду он привыкнуть не может, а Амундсен в этом кое-что понимал. Кап.Яровская стужа столь же жестока, как и Кап.Яровская жара. «На днях работали при – 32°, и выше – 20° на солнце температура не поднималась, – пишет Сергей Павлович Нине Ивановне. – При этом еще и ветерок. Должен сказать, что переносить такой „режим“ было для меня (да и для всех) довольно трудным делом. Я даже вспомнил свое пребывание на Чукотке – как ты знаешь, это довольно грустные воспоминания136136
Насколько мне известно, это скупое воспоминание – единственная строчка, написанная Королевым о колымском лагере.
[Закрыть]. Нормально же у нас -12°? -15° и немного снега, а ветры – все время».
Королев мог прийти на стартовую позицию, а мог и не приходить. Даже если пришел, мог уйти, когда захотел. А каково стартовой команде? От сырости и холода шинели превращались в ледяные доспехи. «Приходим поздно вечером в жилую комнату, – пишет Лапин, – и изощряемся: кто лучше поставит свою шинель. Правдоподобнее всех получалось у зам. комбата по технической части капитана Трофимова Ивана Михайловича, человека с юмором и фантазией».
Бураны заносили снегом аппарели с оборудованием так, что невозможно было отыскать агрегаты. Находили какой-то один и, ориентируясь на него, откапывали другие. Пурга тут же все снова покрывала глубоким снегом.
И все-таки Лапин считает, что не им, а как раз начальству в те годы было труднее. «Королев и Неделин вместе с другими генералами и конструкторами отдельных систем находились непосредственно на стартовой площадке, терпели жару, пыльные степные ветры, безводье наряду со всеми, – пишет Александр Александрович. – Но нам было легче. Мы были молоды и лучше переносили тяготы климатических условий. А на них дополнительно лежал огромный груз ответственности. Мы часто слышали их озабоченные разговоры. Уж поверьте, разговор высокого начальства от рядового работника не ускользает... Да что говорить! Мы были единым коллективом при всей разнице в званиях и положении, при всей строгости соблюдения субординации. Трудное было время. Но тем оно и дорого для нас...»
Из очень большого и откровенного письма Лапина врезалась в сознание строчка: «Одна маленькая деталь: мы отдавали Сергею Павловичу воинскую честь. Мы считали его самым главным генералом в ракетном деле».
Летом 1949 года «самый главный генерал в ракетном деле» был награжден137137
Справедливости ради надо отметить, что первую свою правительственную награду – медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.» Сергей Павлович получил в 1945 году. Тогда же за разработку стартовых ускорителей для самолетов Королев был награжден «нижайшим» из советских орденов – орденом «Знак Почета». Почет он заслужил, таким образом, еще будучи зеком.
[Закрыть] медалью «В память 800-летия Москвы».
Как тут не вспомнить, например, другого генерала – Семена Михайловича Буденного, получившего третью Золотую Звезду Героя (!) Советского Союза только за то, что сумел прожить 85 лет, что было, надо полагать, не столь уж и трудно, поскольку большую часть этого времени провел он в зимнем тепле и летней прохладе довольно безответственного времяпрепровождения, питаясь разносолами, о существовании которых даже не подозревали на полигоне Капустин Яр.
С.П.Королев с женой Ниной Ивановной
Наташа Королева.
Апрель 1958 г.
Группа ракетчиков на полигоне. Предположительно 1947-1948 гг.
Со слов Пилюгина слева направо: И.Л.Гинзбург, Б.Е.Черток, Н.А.Пилюгин, Л.А.Воскресенский, Н.Н. Смирницкий, Я.И.Трегуб
47
Делали одно,
А получалось
Неизменно что-нибудь другое,
Но и этим дело не кончалось...
Леонид Мартынов
Королев приехал со старта поздно ночью. Впрочем, правильнее было бы написать – очень рано утром, но в октябре светает поздно, еще стояла глухая темень, черная и тяжелая, как намокший колымский бушлат. Лицо его было красным от холодного ветра и мокрым от дождя. Нашел щепку и долго срезал с сапог желтую липкую грязь. Лампочки в вагоне горели в полнакала. «Не забыть завтра устроить нагоняй лейтенанту Полякову, начальнику электростанции. Нормальный свет должен быть круглосуточно». Помыл сапоги и поставил подсушить рядом с горячей трубой. В теплых домашних тапочках сразу почувствовал себя свободным и усталым. Ни одного огонька не светилось за окном, и трудно было поверить, что такая ночь когда-нибудь может кончиться. Но она кончится и, увы, скоро. Ложиться нет смысла: часа через три за ним зайдет Мишин, и они поедут на старт. На секунду вспомнил, что не ел целый день, но на кухне сейчас никого нет и нечего об этом думать. Достал листок бумаги и сел писать Нине письмо.
«Моя родная, любимая девочка, – писал Сергей Павлович, – не знаю, как даже определить наше теперешнее состояние и положение: почти все окончено и, если бы все шло гладко, то мы уже были бы дома. Но судьба над нами подсмеивается и дает нам новые уроки жизненного опыта (кстати сказать, очень справедливые!)...»
Письмо большое. Пишет, что соскучился, что думает о ней и ждет писем, что встреча уже близка. А потом вдруг как бы совсем не из письма мужа к жене неожиданное, но, очевидно, переполнявшее его, волновавшее:
«Оглядываясь назад сейчас, можно только с некоторым удивлением остановиться перед размерами и содержанием совершенного.
Однако, как и всегда, жизнь наша и, как ты знаешь, моя особенно, не может строиться на минувшем. Новые задачи впереди, грандиозные и увлекательные, как сама фантазия. Много новых планов и надежд – хватило бы только сил и лет жизни, чтобы их воплотить во славу нашей великой Родины».
Дождь барабанил по крыше вагона неровно, набегал волнами, сам себя перебивая, а ветер был так силен, что капли в окне, мелко дрожа, бежали в разные стороны, как на ветровом стекле автомобиля...
Письмо это Сергей Павлович писал накануне последнего пуска второй серии «единичек». В те же холодные сырые дни начинал он испытания первых Р-2Э – экспериментальных «двоек». Это была уже не копия машины Брауна, а первая баллистическая ракета Королева. Дело не только в несущем баке. Критически пересмотрены применяемые до этого материалы. Везде, где возможно, сталь заменили алюминиевыми сплавами. Незаправленная топливом машина оказалась всего на 350 килограммов тяжелее «единички», но вдвое превосходила ее по дальности. Глушко удалось снизить вес двигателя на пятнадцать килограммов, при этом повысив тягу на семь тонн. Результаты чрезвычайно обнадеживающие! Именно тогда пишет Королев в письме к Нине Ивановне эту фразу, ставшую почти хрестоматийной, звучавшую с киноэкранов и цитируемую всеми его биографами. Фраза действительно интересная не по смыслу, в ней заключенному, а по форме выражения, по тому пафосу, который отражает невероятно боевой, наступательный дух Королева того времени. Это не просто красивые слова, которые просятся на кумач, – у него действительно «много новых планов и надежд». В 1949 году под руководством Королева выполняется большая комплексная работа – «Исследование условий работы РДД138138
Ракеты дальнего действия.
[Закрыть], их агрегатов и аппаратуры в полете», в которой суммируется уже приобретенный опыт для дальнейшего движения вперед.
Впрочем, опыта еще мало. Он постоянно сталкивается с новыми явлениями, о существовании которых и не подозревал. Так случилось с «двойкой», когда осенью 1950 года постоянные отказы, главным образом, из-за нарушения герметичности, растянули ее испытания на три месяца. А началось все со вполне благополучного пуска, поздравлений, радостных звонков Ветошкина – он был председателем Государственной комиссии – Устинову, бодрых докладов Устинова Сталину. А потом поехало... «Наши дела идут не совсем так, как хотелось бы... – пишет Сергей Павлович Нине Ивановне в ноябре 1950 года. – Я не теряю надежды справиться со всеми затруднениями, хотя окончательные решения по целому ряду вопросов еще неясны и, как ты это иногда наблюдала, не поддаются разрешению, несмотря на много сил и времени, затрачиваемых для этого. Видимо, наши новые задачи так сложны и огромны по своим масштабам, что просто иногда сразу, без обдумывания в течение значительного времени, трудно все понять и осмыслить». Через две недели: «Еще никогда за все годы я не был в таком трудном положении. Понемногу выбираемся на дорогу, но впереди еще несколько очень крутых ступеней».
Каждая новая машина – это не только новая конструкция, если бы так, насколько легче было бы жить. Это новые штатные единицы, новые производственные мощности, новые стартовые комплексы, новые системы слежения и контроля в полете, новые смежники, которых надо было найти, договориться с ними, обратить их «в свою веру». На ракету Р-2 работали уже 24 научно-исследовательских института и 90 промышленных предприятий. Если бы только ракеты становились больше – больше становилось все хозяйство, все росло очень быстро и сразу во всех направлениях – в те годы к Королеву применима модель расширяющейся вселенной.
Но процесс не был стихийным, он сознательно направлялся Сергеем Павловичем. Большинство людей энергично раскручивают колесо своего авторитета, темпа жизни, увеличивают вес на штанге своих трудов до определенного предела, после которого, став «рекордсменами», уже не они работают на авторитет, а авторитет на них. Когда человек достигает этого предела, уже никто не сомневается в его силе, и силу эту уже не требуется постоянно демонстрировать. Королев раскручивал колесо и утяжелял штангу до конца своих дней. Даже тогда, когда спокойно, не в ущерб себе или кому-либо, мог этого не делать. Такое постоянное ускорение неизбежно приводило Королева к некоему противоречию в его творчестве. С одной стороны, Сергей Павлович всегда стремится к основательности в работе, к выяснению всех возникающих вопросов и закрашиванию всех «белых пятен»; с другой – почти всегда работает внахлест: не окончив одного, принимается за другое. Ведь, казалось бы, разберись с одним более простым и тогда иди дальше. Но Королев всегда торопится – вспомните ГИРД, бесхвостку Черановского, планеры, планерлеты, РП-318 – всегда все шло внахлест.
Конец 1949 года. Между двумя сериями пусков экспериментальной «двойки» Королев приезжает в КБ и на заседании научно-технического совета института делает основной доклад на защите эскизного проекта ракеты Р-3. Он задумал эту ракету в апреле прошлого года – еще не летала «единичка»! Уже тогда он выстраивает цепочку: Р-1 с дальностью 280 километров, Р-2 – 600 километров, Р-3 – 3000 километров! По мнению некоторых соратников Королева, проект Р-3 был едва ли не самым тщательным, подробным, научно аргументированным из всех его проектов, с которым может сравниться, пожалуй, еще более тщательно продуманный проект Р-7 – межконтинентальный, а затем космической ракеты. Защита проекта Р-3 проходит блестяще. Устинов и военные не скрывают своего удовлетворения. Стартовый вес ракеты поражает воображение: 72 тонны! Подумать только, вчера еще Фау-2 с весом в двенадцать с половиной тонн казалась гигантской!
Вот это-то как раз его и не устраивает! Он раньше всех увидел то, что потом разглядели и другие: попытку решить новые задачи, опираясь на старую схему. Дальность 3000 километров в одноступенчатом варианте может быть достигнута только за счет вот такой гигантомании. А если разобраться, ничего хорошего в ней нет. Чем ракета больше и тяжелее, тем труднее ее эксплуатировать, тем более, если речь идет о боевой машине. Но если прикинуть двухступенчатый вариант, то получается, что в этом случае машина не реализует своих возможностей. Она способна лететь не на три тысячи километров, а вдвое, а то и втрое дальше... Вновь сталкиваемся с проявлением уникальной интуиции Сергея Павловича: Р-3 – ни то ни сё, не надо ее делать. И он не стал ее делать. Интересно, что последующий зарубежный опыт свидетельствует: ракета с характеристиками, близкими к Р-3, нигде и никем не строилась. Заложенные в ней противоречия, которые Королев скорее почувствовал, нежели вычислил, позднее были доказаны математически.
Итак, надо делать либо одноступенчатую, но более компактную – на меньшую дальность, либо двухступенчатую махину на большую дальность. А точнее, надо делать и ту и другую. К моменту сдачи на вооружение ракеты Р-2 уже начаты работы над одноступенчатой ракетой Р-5 с дальностью 1200 километров. Она весит около 29 тонн, но стройнее, изящнее «двойки», нет стабилизаторов – оказывается, можно и без них обойтись.
Уже первые испытания показали, что ракета «с характером». Довольно много потратили времени на поиски оптимальной системы управления. Немало пришлось повозиться с двигателем: взрывались на стенде. Не сразу поняли, почему и отчего рвутся сильфонные трубопроводы. Да разве возможно перечислить все эти технические преодоления, нет им числа, и каждый день приносит свои проблемы, каждый месяц, каждый год.
В начале 1953 года первая партия ракет Р-5 была готова и отправлена в Капустин Яр.
Королев вылетел из Москвы в четверг 5 марта. В Москве было пасмурно, долго летели в тумане и вдруг, как из запертой темной комнаты, выскочили в яркую синеву, увидели блистающую серебром Волгу и бескрайнюю белую степь, уходящую в дымку, смешавшую границу снега и неба. Кап.Яр лежал в глубоких сугробах, и невозможно представить было, как солнце растопит такую бездну снега.
В этот день умер Сталин.
Общество, положившее в основу своей морали ложь, породило удивительные феномены и парадоксы, над разгадкой которых еще долгие годы будут корпеть социологи, психологи, а быть может, и психиатры. К ним относится, например, волшебная способность Сталина оградить свое имя от всех ужасов, им порожденных, отмыть себя от рек крови, им пролитых. И напротив, связать с именем своим все самое светлое, доброе и героическое так, что получалось – не будь его и не было бы этого. Умные, тонко мыслящие люди, едва заслышав о репрессиях, твердили, как попугаи: «Это не Сталин, Сталин об этом не знает, его обманули...» Известны случаи – бежали из лагерей в Москву, чтобы пробиться к Сталину, рассказать ему все. Страстно славили его за секунду до расстрела. Через 15-20 лет лагерей, искалеченные, беззубые, полуживые выходили на волю убежденными сталинистами. Договаривались до чудовищных вещей: «Войну выиграл Сталин!» Короче, все по Булату Окуджаве:
«И льну душой к заветному Кремлю,
и усача кремлевского люблю,
и самого себя люблю за это».
Почему так получалось? Оболванил народ? Но это огромный труд – оболванить целый народ! Огромный труд, если народ не хочет быть оболваненным. Как же он позволил оболванить себя?! Так много об этом написано, а ответа нет. И Королев не только не помогает найти его, но, напротив, лишь усложняет задачу.
Еще не зная о смерти Сталина, Королев записал 5 марта: «Тревога не оставляет сознание ни на минуту. Что же с ним будет и как хочется, чтобы все было хорошо». На следующий день: «Умер наш товарищ Сталин... Так нестерпимо больно на сердце, в горле комок и нет ни мыслей, ни слов, чтобы передать горе, которое нас всех постигло. Это действительно всенародное, неизмеримое горе – нет больше нашего родного товарища Сталина... В самые трудные минуты жизни всегда с надеждой и верой взоры обращались к товарищу Сталину. Самый простой, самый маленький человек мог к нему обратиться и всегда получал просимую помощь. Его великим вниманием была согрета любая область нашей жизни и работы... Сталин – это свет нашей жизни и вот его теперь нет с нами...»
7 марта: «Не могу ни за что взяться и собраться с мыслями».
8 марта: «Как страшно тяжело на сердце».
9 марта: «Слушали по радио похороны товарища Сталина. Как страшно тяжело. Как хорошо говорили тов. Маленков, Берия и Молотов. Кроме неисчерпаемого народного горя к тому, что было сказано, добавить нечего. Наш товарищ Сталин всегда будет вечно жить с нами».
Трудно передать те чувства, которые испытываешь, читая эти строки. Он же все видел: Бутырку, Лубянку, пересылки, страшные трюмы пароходов Дальстроя, лагеря смерти на Колыме, золотые клетки шарашек. Он жил, разговаривал, работал с сотнями осужденных людей, знал, убежден был в их абсолютной невиновности, тогда, как он, очень умный человек, психолог, великий знаток людей мог не связать своей судьбы, судьбы своих товарищей, уничтоженных физически и духовно искалеченных, с именем Сталина?! Как он мог написать, что, обращаясь к Сталину, «самый маленький человек... всегда получал просимую помощь», если сам обращался – помните его страстное, жгучее письмо Сталину, написанное в Бутырке 13 июля 1940 года (см. главу 33), – и никакой помощи не получил. На его глазах письма такие писали сотни людей и ни одного из них Сталин не спас, ни одному не помог. Тогда, как можно объяснить его скорбь? Когда я вспоминаю плачущих студентов на траурном митинге в большой химической аудитории МВТУ, я могу это понять: что знали эти мальчишки, что знал я сам? Но Королев! Почему он написал это?
А может быть, он, еще не реабилитированный вчерашний зек, писал для того, чтобы это прочла не только Нина Ивановна? Письма шли с оказией, но куда заходили до адресатов эти письма, мы не знаем. И Королев не знал, но, быть может, догадывался, что конверты эти со сверхсекретного полигона не минуют недремлющего ока Ивана Александровича Серова? Можно ли предположить, что Королев лукавил, дабы рассеять все сомнения в его верноподданнических чувствах? А сомнения такие были в 1946 году, и позднее – в 1952-м. Я спросил об этом однажды одного из соратников Королева Владимира Павловича Бармина.
– Вполне может быть. Почта, идущая с полигона, читалась, надо полагать, не только адресатами.
– Но ведь Сергей Павлович всегда передавал письма для Нины Ивановны с людьми, которым он доверял...
– Видите ли в чем дело. И Королев, и Глушко были сидельцами, т.е. людьми, которые сидели, прошли все ужасы репрессий. Это люди душевно искалеченные, пропитанные страхом, испуганные на всю жизнь. Внешне это могло никак не проявляться, это сидело в сидельцах очень глубоко. Поэтому исключить такую версию нельзя. Мы же не знаем, куда по дороге к Нине Ивановне заезжали курьеры...
В словах Бармина – немалая доля правды. Предположить в Сергее Павловиче верноподданническое лукавство, конечно, можно. Но поверить в него трудно. Подобная гипотеза разрушает образ того Королева, которого я знаю. Глубинный страх сидельца, конечно же, не миновал Королева. Забыть прииск Мальдяк он не мог. Профессор Всеволод Иванович Феодосьев, многолетний консультант ОКБ по вопросам устойчивости, вспоминал один разговор Сергея Павловича со своими ближайшими сотрудниками.
– Помните, братцы, – говорил Королев, – мы тратим страшные деньги. После таких неудач ничего не стоит «пришить» нам политическое дело – сознательную экономическую диверсию. Я эти штуки знаю...
Но при всем «комплексе сидельца» не такой все-таки человек был Сергей Павлович, чтобы так хитрить в письмах. И слишком простое получается в этом случае объяснение, слишком примитивное для такого характера.
В том-то и драма Королева, что писал он искренне, что даже он, человек невероятно раскрепощенного мышления и раскованной воли, задавить в себе раба был не в силах. Он, всю жизнь обгонявший время, был, тем не менее, и продуктом своего времени. Поэтому, кстати, и интересен он для потомков. Увы, Королев был искренен: раб оплакивал господина. Он даже Устинова в одном из писем называет «хозяином». Просто плакать хочется. Нет, не Королева оплакивать – время, в котором он жил.
Отстонали траурные марши, время возвращало в русло повседневных трудов разлившиеся в печали человеческие заботы. Танками пробивали в осевших, набухших весенней влагой снегах дорогу к стартовой площадке, готовили новую ракету к экзаменам.
Старт был назначен на пятницу 13 марта. «Чертовой дюжины» Королев не боялся. Он понедельников не любил, никогда не назначал серьезную работу на понедельник. Не из суеверия. Просто знал, что в этот день еще не развеялся в иных головах похмельный туман. А пятница – день хороший, рабочий. Но утро тринадцатого оказалось все-таки несчастливым: из-за Волги пришли низкие, плотные облака, закрыли небо, и Вознюк начал уговаривать отложить пуск. Королев посоветовался с Рязанским и согласился. Во время обеда Воскресенский посмотрел в окно, за которым сияла под ярким солнцем снежная равнина, и сказал:
– Все! Кончилось мое терпение. Пойду бить морду метеорологам. Что хотят, сволочи, то и делают, работать не дают!
Первый старт Р-5 состоялся в воскресенье. Королев записал: «Машина очень красива на старте. Но вот и последние минуты. Сейчас, когда все прошло, я и то волнуюсь, когда пишу эти строки, а на старте волнение достигло своего предела. Каждый сдерживался, как мог, и это чувствовалось. Наконец, мы на своих местах, и Л.А.139139
Леонид Александрович Воскресенский, заместитель С.П.Королева по испытаниям.
[Закрыть] дрогнувшим голосом подает первую команду. Как легко и красиво она прорвалась, как легко и радостно у меня на душе. Значит, не пропал огромный труд и смелый замысел большого коллектива наших (всех наших, в самом широком смысле) тружеников, так много и упорно потрудившихся над этой машиной. Когда-то мне мерещилось не то во сне, не то в мечтах, что наступит этот миг, и белая машина – эта наша «белая мечта» – горделиво оторвется от земли. Ну что же, это свершилось и пусть это будет в добрый час».
Многокилометровые переезды и кувыркания в сугробах кончились тем, что Королев сильно простудился. Болело горло, температура поднялась до 38,8.
Местные военные эскулапы придумали свой экспресс-метод лечения подобных недугов: ставили банку, а под банку кололи антибиотики. Больно, но Королев терпел. Совсем больным он был на втором старте 18 марта, а на следующий день астраханским поездом уехал в Москву: хотелось поскорее доложить о победе.
Устинов встретил его мрачным, осунувшимся. Он очень болезненно, как большую личную утрату, переживал смерть Сталина. Выслушав доклад Королева, сказал несвойственным ему вялым голосом:
– Ну, что ж, поздравляю... Но праздновать победу рано. Это только начало. Мы должны убедиться, что она будет устойчиво летать на тысячу двести километров.
– Она будет летать на тысячу двести километров, – хриплым от ангины голосом сказал Королев.
– Это мы с вами знаем, что будет, – примирительно сказал Устинов. – А надо, чтобы и там знали, – он ткнул пальцем в потолок. Он не сказал, кто конкретно должен знать «там», а может быть, и сам не знал: и месяца не прошло после смерти Сталина, всем «там» было не до ракеты.
Королев вернулся на полигон. С энтузиазмом невероятным включился в работу по подготовке пуска на полную дальность. 2 апреля Р-5 сдавала этот главный, «выпускной» экзамен. «Несомненно, что сегодняшний день и именно этот опыт – это крупный серьезный шаг вперед в нашей технике, – пишет он в письме. – К сожалению, окончательных результатов пока нет, ибо расстояние столь велико, что быстро получить данные нельзя. Кроме того, там на месте настолько дикая пустыня, что нет никаких средств для быстрого передвижения. Наш народ оттуда очень жалуется на невыносимые условия. А так, как говорится, в целом все очень хорошо. Сил и нервов затрачено было очень много, хотя все уже становится относительно знакомым и привычным и потому все было несколько спокойнее».
Однако радовался Королев рано. Вести из далекой казахской степи подтверждали, что если «пятерка» и сдала экзамен, то только на «тройку»: отклонение от цели было очень большим. Скудость сведений мешала провести объективный анализ – что это: случай или принципиальный дефект? Двое суток без сна Королев, Черток, Рязанский, Пилюгин сидели, разбирались, искали. 8 апреля пуск повторили. «Как будто все в норме, а результата все нет. Наоборот, все плохо», – записывает Королев.
Но его удручали не только неудачи – неудачи и раньше бывали. Более самой неудачи удручало его отношение к ним отдельных людей. «Как все быстро меняется, – пишет он, – когда все хорошо, то все (и наши из MB140140
Министерство вооружения.
[Закрыть], и А.Г.141141
Александр Григорьевич Мрыкин, представитель «заказчика» – Министерства обороны.
[Закрыть], и компания особенно) страшно милы, а сейчас – так сухо и плохо. А ведь, казалось бы, в трудную минуту именно и нужна поддержка, хотя бы моральная, и помощь. Ну, да и без них разберемся, но неприятно».
Разбирались долго. В конце концов, после многочасовых споров, отбросив все маловероятные варианты, пришли к выводу, что «собака зарыта» в нерасчетных колебаниях рулевых машинок, на которые, вероятно, накладывались изгибные колебания самой ракеты. Матерь божья! В 1933-м, когда пускали в Нахабине ракету Тихонравова, одна была забота, чтобы клапан не замерз, а теперь Пилюгин сидит, сопит, беззвучно ворочает во рту языком, пишет, через плечо заглянешь – черно от формул, а он лапищей своей толстопалой бумагу скомкает и под стол. Королев звонил Келдышу, в подобных делах виртуозу, звал его на помощь. Мстислав Всеволодович, когда хотел, умел конструировать разговор из литой резины – и вроде бы мягко, и в то же время упруго, ты ее сгибаешь, а она снова выпрямляется. Королев понял, что вникать в их болячки и искать для них лекарств Келдыш не хочет. Королев разозлился. Ошибки он мог простить, а равнодушия к своим делам не прощал никому. Но быстро понял, что злость его в данном случае бессильна, недееспособна и злиться глупо. И еще понял, что очень устал. Так устал, что даже есть не хочется, хотя он не обедал уже несколько дней, все так, на бегу. Пошел в свою комнату, лег, мгновенно заснул и проспал шесть часов кряду, чего не было, наверное, уже недели две...
