Текст книги "Королев: факты и мифы"

Автор книги: Ярослав Голованов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 89 страниц)

Вновь повторю: для Королева работа была важнее свободы, а условия работы в его положении тут были идеальные. Конструкторские бюро не запирались на ночь, приходи, когда хочешь, и работай. Если надо пройти на опытное производство (завод № 156 – ЗОК – завод опытных конструкций ЦАГИ находился на той же территории), из «паровозного депо» вызывался сопровождающий «попка» (он же вертухай, он же «тягач», он же «свечка». У Туполева было свое название: «Лутонька с вышки». Почему «Лутонька» – добиться было невозможно). Неподалеку от «паровозного депо» располагался кабинет Гришки Кутепова и его заместителей: Ямалутдинова – «руководителя» Петлякова, Устинова – «руководителя» Мясищева и Балашова – «руководителя» Туполева.

О компетентности этих «руководителей» можно судить по такому случаю, – он запомнился всем обитателям шарашки, с которыми мне довелось говорить.

Два инженера из КБ Мясищева пришли к их «руководителю» Устинову и предложили разработать новый аварийный двухтактный бензиновый движок, который можно было включить на случай, если генераторы самолета выйдут из строя. Устинов задумался. Потом спросил:

– А в чем новизна? Какие движки сейчас ставят?

– Четырехтактные. А наш будет двухтактным.

Устинов задумался надолго, потом сказал с очень серьезным, озабоченным видом:

– Вот всегда мы торопимся. С четырехтактного сразу на двухтактный. Рискованно. Сделайте для начала трехтактный...

После этого, иначе как «Трехтактным» Устинова никто не звал.

Пожалуй, из всех «руководителей» терпимее всего относились к Минуле Садриевичу Ямалутдинову. Каким-то образом этот умный и хитрый татарин дал всем почувствовать, что он отлично понимает, что они – никакие не «враги народа», но он будет делать вид, будто они враги. И еще, он не разбирается в технических вопросах совершенно, но будет делать вид, будто разбирается. Такой молчаливый договор всех устраивал.

«Паровозное депо», кабинеты «руководителей» и другие административные помещения располагались на трех первых этажах. Выше начиналось собственно конструкторское бюро. Стол Королева стоял в «аквариуме» – большом двухэтажном зале с огромными окнами, выходящими во внутренний двор ЦАГИ. «Аквариум» был набит битком – там работало больше сотни человек. Тут сидели в основном «каркасники», т.е. проектировщики фюзеляжа, крыльев, оперения. Вооруженцы, специалисты по электрооборудованию и разной другой самолетной начинке располагались в маленьких комнатах неподалеку от «аквариума» и на других этажах. ЦКБ-29 было могучей организацией – наверное, крупнейшим авиаконструкторским бюро страны, в котором работало не менее восьмисот сотрудников. Зеки составляли лишь небольшую – около сотни, – но важнейшую часть, поскольку это был мозг ЦКБ.

Отличить зека от вольняшки на работе было довольно трудно. Зеки выглядели пообшарпаннее, но и вольняшки одеты были скромно. Только, разглядывая тот же «аквариум» долго, внимательный наблюдатель заметил бы, что зеки как бы молчаливее: к ним не обращались ни с какими разговорами, с работой не связанными.

Выше конструкторского бюро размещалась тюрьма, т.е. спальни зеков. Было четыре спальни, каждая примерно человек на тридцать. Заселялись они вначале хаотично, «по мере поступления контингента», потом происходило перераспределение: пожилые к пожилым, молодежь – к молодежи. У каждой спальни был назначенный «руководством» староста. Самая большая спальня: «Дубовый зал» называлась спальней Алимова – он был старостой «зала», где жили Туполев и его ближайшие сотрудники: Базенков, Егер, Надашкевич, Вигдорчик, Бонин и другие.

Королев жил в спальне Склянского. Иосиф Маркович Склянский – в прошлом ведущий инженер по электрооборудованию завода № 22, а теперь заместитель Кербера, на беду свою, был не только членом «русско-фашистской партии», но и родным братом Эфроима Марковича Склянского – правой руки Троцкого. Эфроим Маркович был потом определен Сталиным на дипломатическую службу и утонул в каком-то глухом озере при загадочных обстоятельствах. В спальне Склянского соседями Королева были Дмитрий Марков – арестован у Поликарпова, Туполев сделал его начальником бригады оперения; Тимофей Сапрыкин – в прошлом автогонщик, а после перелома ног – начальник бригады шасси (что, конечно, вызывало шуточки), старый летчик и конструктор Вячеслав Павлович Невдачин, который летал над Одессой раньше, чем маленький Сережа поселился на Платоновском молу, а с 20-х годов работал с Поликарповым. Не то, чтобы Королев соседей своих сторонился, но первым с ними в разговор никогда не вступал. Когда спрашивали, отвечал приветливо, но дружба не возникала. Королев трудно сходился с людьми, а здесь еще, конечно, тюрьма виновата. Как сказал еще в XVII веке английский богослов Томас Фуллер, «не может быть дружбы там, где нет свободы».

Рядом с кроватью Сергея Павловича, как и у других зеков, стояла своя – «персональная» – тумбочка, в которой, к его великому удивлению, ни разу не сделали «шмона»8888
  Обыск – лагерный жаргон.


[Закрыть].

Вообще обхождение с зеками было самое вежливое, называли на «вы», а уж о зуботычинах и говорить нечего. После Бутырки, не говоря уже о Колыме, правила для зеков выглядели пределом тюремного либерализма. Заключенным ЦКБ запрещалось посылать с вольняшками записки домой и получать через них письма из дома. Вообще какое-либо внеслужебное, к делу не относящееся общение с ними преследовалось. Вольняшкам за такие дела грозили арестом. Запрещалось иметь в спальне ножи – только у старост. Каралось пьянство. Спиртного не было, но за потребление одеколона из тюремного ларька можно было угодить в карцер Бутырки, поскольку своего карцера в ЦКБ не предусмотрели. Но к карцеру прибегали крайне редко – зеки были очень дисциплинированными, – Гришка объяснил популярно: если что не так – сразу в лагерь.

Выше спальных этажей, уже на крыше, находился «обезьянник» – обнесенная решеткой площадка, действительно похожая на вольеру зоопарка. Там гуляли и разглядывали Москву. Королеву рассказывали, что 1 мая из «обезьянника» была видна летящая над Красной площадью «сотка», и Петляков даже закричал: «Шасси! Он не убрал шасси!..»

В «обезьяннике» вечерком хорошо было посидеть, покурить. Папиросы выдавались бесплатно с тех пор, как однажды, после очередного совещания в кабинете Берия, Туполев стал собирать коробки и пачки, лежащие на столе, и рассовывать их по карманам. Берия спросил, в чем дело?

– Мало того, что кормят паршиво, курить моим ребятам нечего! – отрезал Туполев.

Берия тут же вызвал какого-то хозяйственника и приказал снабжать ЦКБ папиросами и организовать питание на ресторанном уровне.

Кутепов – делать нечего, САМ приказал! – устроил опрос: кто что курит? Модные папиросы «Герцеговина Флор» (Сталин крошил их в трубку) заказали Туполев (для представительства, сам Андрей Николаевич не курил) и Алимов (из молодого пижонства). Профессор Некрасов предпочитал «Казбек», остальные – демократический «Беломор».

С ресторанным питанием оказалось сложнее. Гришка был в панике.

– Где же я вам возьму ресторанного повара?!

– Да хотя бы в «Национале», – спокойно парировал Туполев. – Что вам стоит арестовать шеф-повара и сюда!

Поднималась шарага в семь часов, умывались, брились, стелили постели и шли завтракать: каша, масло, кефир, сладкий чай. Потом работали до обеда. С часа до двух – обед: суп, мясо с гарниром, компот, какао, и снова работа до семи вечера. В восемь ужин: опять какое-нибудь горячее блюдо, кефир, чай, и свободное время до одиннадцати часов. Если ты хотел поработать ночью, приносили бутерброды, кефир, чайник с кипятком и заварку.

В свободное время каждый занимался, чем хотел. Много читали. Был кружок любителей поэзии. Книги шли из Бутырской тюрьмы, библиотека которой, как и библиотека Лубянки, была одной из лучших в Москве, постоянно пополняясь конфискованными собраниями «врагов народа». На некоторых томиках даже можно было обнаружить заметы прежних владельцев: «Радек», «Рыков», «Из книг Бухарина». Устраивали производственные микросоветы. Просто трепались, сплетничали на тюремные темы, любители обсуждали прекрасную половину ЦКБ. Гуляли в «обезьяннике», в жаркие летние вечера поливали там друг друга из пожарного шланга. Однажды окатили Туполева, он так ругался, что слышно было на набережной. Полищук, Бартини и Соколов в свободное время занимались наукой – ставили опыты, исследовали, как влияет электрическое поле на обтекание конструкций воздушным потоком. Абрам Самойлович Файнштейн был нашим торгпредом в Италии и сидел не как член «русско-фашистской партии», а как «фашистский шпион». В шарагу он попал, поскольку был, кроме того, еще замечательным химиком, специалистом по бакелиту и плексигласу. В свободное время он выпиливал отличные расчески, так его и звали: Главный конструктор расчесок. Николай Николаевич Бочаров делал скрипки. Приглядевшись к нему, молодежь – Паша Буткевич, Игорь Бабин, Виктор Сахаров – соорудила из фанеры гитары, балалайки, мандолину и бубен с плотной калькой вместо кожи. Так родился маленький оркестрик, воистину «надежды маленький оркестрик»... Вечерами играли, пели.

Королев, который с юных лет никогда не был заводилой по части развлечений, и здесь держался в стороне. Замечали, что он что-то пишет, считает на линейке. Вряд ли эта работа касалась бомбардировщика. Никаких записей и набросков того времени не сохранилось. Уверен, что эти его потаенные труды имели отношение к ракетной технике, потому что везде, где имелась хоть какая-нибудь возможность заниматься ракетной техникой, будь то тюрьма или курорт, Королев ею занимался.

Константин Ефимович Полищук свидетельствует: «Сергей Павлович все время обдумывал какой-то летательный аппарат, но что это был за аппарат, я не знаю. Я слышал, что он ходил с каким-то предложением к Кутепову». Королев ни с кем не делится, не советуется, расчетов своих не показывает. Отношение вообще к ракетной технике в авиационной среде было явно негативное – инженер Папок, его оппонент в Исарах, увы, не был одинок. Один из зеков однажды прямо сказал Королеву:

– Вы со своими лунными проектами пускали деньги на ветер, вот нас и пересажали за ваши фокусы...

Иногда зекам удавалось убедить «руководство» в необходимости творческих командировок в другие конструкторские бюро, на испытательные станции, полигоны и аэродромы. Вырваться хоть на день из клетки хотелось всем, но удавалось это не часто. Арон Рогов и Александр Алимов, например, работавшие над двигателем будущего бомбардировщика, ездили на Центральный аэродром в бокс ЦАГИ, «гоняли» двигатель. Надашкевич, Кербер и Френкель навалились на Туполева: надо съездить на несколько заводов. Туполев сумел договориться с Кутеповым.

Королев никуда не ездил, хотя стремился. Особенно завидовал он Вадиму Успенскому, который однажды попал на полигон под Ногинском и в разговоре обмолвился, что видел испытания ракет. Королев тут же утащил его в укромный уголок:

– Очень прошу, расскажите мне подробно обо всем, что вы там видели...

Успенский рассказал, что видел, как стреляла реактивными снарядами специальная установка, смонтированная на автомашине.

– А еще? – спросил Королев.

– Все...

– Ну, это можно было увидеть и десять лет назад, – Сергей Павлович был явно разочарован.

В шарашке часто устраивали маленькие добровольные собрания, на которых в самой непринужденной обстановке зеки делали доклады, делились планами и идеями. Королев бы, наверное, мог сделать доклад по своей тематике, но упорно отказывался:

– Рано, не о чем еще говорить. Работать нужно...

Но на доклады других зеков он ходил регулярно. Особенно запомнился замечательно остроумный и очень интересный доклад Роберта Бартини. Водя пальцем по специально сделанным для доклада графикам, Бартини сказал небрежно:

– Как вы видите, согласно графику будущий самолет Андрея Николаевича будет иметь скорость не более 585 километров в час.

– Как 585? – взревел Туполев. – 640! Дурак! И графики твои дурацкие!

– Сам дурак!

Началось общее веселье.

Однажды Королев вышел из «аквариума» покурить и не поверил своим глазам – навстречу шел Петр Флёров.

– Это ты? – тихо спросил Сергей.

– Я! – весело ответил Флёров и обнял его.

«Попка» в коридоре крякнул: вольные не только не обнимались с зеками, но даже не здоровались.

Флёров работал в КБ Яковлева, занимался колесами и тормозами. Туполев вызвал его для консультации. Колеса – это была целая проблема. При убирающемся шасси колеса должны были быть как можно меньше. Но где предел?

Флёров приходил к Королеву в «аквариум», они подолгу беседовали. Однажды их застукал Кутепов, но и рта не успел открыть, как Петр, кивнув на Королева, ошарашил его вопросом:

– И долго вы его тут держать будете, товарищ начальник? За соседними столами прыснули в кулак. Гришка растерялся, забормотал невнятно:

– Сколько положено, столько и будем...

Флёров заехал вечером к Ксане, потом к Марии Николаевне, рассказывал о встрече с Сергеем, отдал записочки, которые вынес под стелькой башмака.

– А одет-то он хоть прилично? – взволнованно спрашивала Мария Николаевна, словно это было самым главным.

– Очень элегантно, модно, – улыбался Петр, – черный комбинезон и... бутсы, – хотел сказать: «говнодавы», – так называли эти ботинки в ЦКБ, но постеснялся...

Очень редко зеков из шарашки возили на свидания с родными в Бутырскую тюрьму. Нина Ивановна вспоминала, что Сергей Павлович рассказывал ей, как к нему никто не пришел и он очень горевал. Ксения Максимилиановна описывала эти свидания достаточно подробно. Допускаю, что правы обе: какое-то свидание могло по каким-то причинам не состояться, это огорчило Королева, запомнилось ему, о других он мог и не говорить Нине Ивановне, понимая, что это ей не очень приятно слушать.

Для всех зеков свидания эти были тяжким испытанием. Встречались близкие люди, которые не видели друг друга несколько лет. Встречались буквально на минуты, – что можно тут успеть рассказать и как можно рассказать, если рядом сидит вертухай. Вертухаи могли воспринимать живых людей, как предметы, но живые-то люди не могли так их воспринимать! А дети! Валентин Петрович Глушко впервые увидел свою дочь на тюремном свидании. Когда Елизавета Михайловна, жена Кербера, войдя в комнату для свиданий, сказала сынишке: «Левушка, поцелуй папу», двухлетний мальчик бросился на колени к вертухаю, обнял его за шею... Это было так страшно, спазм горьких, горячих рыданий душил Леонида Львовича...

Пятилетняя Наташа Королева спросила отца:

– Мама говорила, что ты прилетел из командировки на самолете. Но как же ты сумел сесть, тут такой маленький дворик?

– Сесть-то сюда легко, девочка, – весело сказал молодой вертухай, – улететь отсюда трудно!

Королев отвернулся, чтобы дочка не видела его глаз.

На свидания с улицы Радио в Бутырку их возили в обычном автобусе, безо всяких решеток, только окна не разрешалось поднимать. Свидание начиналось раньше Бутырок – свидание с Москвой, с домами, с людьми на тротуарах, с витринами, с собаками – за окном был мир, столь же реальный для них, сколь реален экранный мир для кинозрителя. Автобус с улицы Радио выползал на улицу Казакова, Инфизкульт, Театр Транспорта. Афиша: «Без вины виноватые» – это про них. Садовое кольцо, НКПС, люди, ныряющие в воронку метро «Красные ворота». Институт Склифосовского, Сухаревская площадь, этих башен с эмблемами ВСХВ по углам Первой Мещанской они еще не видели, кинотеатр «Форум», еще афиша: «Светлый путь» – это явно не про них. Третий Дом Советов, поворот на Каляевскую, отсюда до Конюшковской он мог бы дойти пешком за полчаса, а вот и дом родной – Бутырка!

Свидания происходили в домике во дворе Бутырки, в маленьких комнатах, где стояли большие столы, по обе стороны которых и рассаживались. А вертухай – их называли «гувернерами» – в торце как председатель.

Когда Королев впервые увидел Ксану, он заплакал. Ничего не мог с собой сделать, слезы сами лились. Все спрашивал:

– Ну, как ты? Как Наташка? А мама?

– Я защитила диссертацию... – сказала Ксана.

– О защите говорить тут запрещается, – перебил «гувернер».

Потом Ксана приезжала с Наташей.

Трудно сказать, чего больше было в этих свиданиях: горечи или радости. Перед арестом жили они неладно, в каком-то напряжении, в недобром предчувствии расставания. И вынужденное расставание сохранило, а может быть, и усилило привкус прошлых размолвок. Беда не приблизила к нему Лялю, наверное, отодвинула еще дальше. Конечно, можно было себя уговаривать: «Весь этот кошмар когда-нибудь кончится, и все наладится...» Уговаривать-то можно, уговорить – трудно...

По воскресеньям не работали. Неожиданно из черных репродукторов – они висели во всех спальнях и за потоки изрекаемой лжи зеки прозвали их «плевательницами» – строгий голос объявил о предстоящем важном сообщении. Вскоре появились вертухай, которые молча, не обращая внимания на протесты, поснимали все «плевательницы» и унесли. Никто не мог понять, что все это значит. «А вдруг ОН умер?» – фантастические предположения взбудоражили спальни. Потом кто-то увидел в окно, как за Яузой к входу в парк МВО бегут люди. Там на столбах висели большие, похожие на граммофонные трубы репродукторы. Целая толпа людей стояла, задрав головы, слушала. Звуки не долетали до зеков, но по тому, как толпа слушала, все поняли, что передается что-то очень важное. Побежали вниз, к руководству, с просьбой вернуть «плевательницы», но прежде чем их принесли и развесили, нашла все-таки дырочку, просочилась с завода новость короткая и ясная: война!

В ЦКБ-29 стояла черная тишина. Все молчали. Но думали об одном и том же: это смерть. Если «политических» расстреливали в мирные дни, то во время войны живыми их не оставят. Где-то в глубине души теплилась робкая надежда: ведь они создают боевые самолеты, нужные как раз сейчас... (Опять, опять эта надежда на логику! Да при чем здесь логика?! Они не знали тогда, что 28 октября 1941 года, когда офицеры фашистского авангарда рассматривали в бинокль Москву, двадцать пять выдающихся военачальников и создателей оружия, ни в чем не повинных людей, были расстреляны под Куйбышевом и Саратовом. Нет такой, пусть даже самой изощренной логики, которая могла бы это объяснить.)

Что же теперь будет с ними? Они уже привыкли ничего не загадывать. Будь, что будет. Надо избегать смерти, но нельзя ее бояться. Мысль о собственной безопасности, остро уколовшая в первые минуты, отодвигалась, расплющивалась огромной, тяжкой, холодной, как камень, думой: «А что же теперь будет со ВСЕМИ нами?..»

Андрей Николаевич Туполев

35

Героического энтузиаста поддерживает надежда на будущую и недостоверную милость, а подвергается он действию настоящего и определенного мучения. И как бы ясно он не видел своего безумства, это, однако, не побуждает его исправиться или хотя бы разочароваться в нем...

Джордано Бруно

В субботу 21 июня 1941 года из Берлина в Рим вылетел личный курьер фюрера с письмом к Муссолини. «Я чувствую себя внутренне снова свободным, после того как пришел к этому решению, – писал Гитлер. – Сотрудничество с Советским Союзом, при всем искреннем стремлении добиться окончательной разрядки, часто тяготило меня. Ибо это казалось мне разрывом со всем моим прошлым, моим мировоззрением и моими прежними обязательствами. Я счастлив, что освободился от этого морального бремени».

Освободившись от «морального бремени», Гитлер переложил его на плечи миллионов людей. В том числе – на миллионы зеков. Как бы ни были они измучены, искалечены и унижены, как бы ни душила их обида за несправедливые кары, каким бы жаром ненависти к своим палачам ни переполнялись их сердца, они сразу поняли, что есть нечто более важное, вне Сталина существующее, – Родина, которую надо спасать.

Самолет 103, он же – АНТ-58, он же – Ту-2 летчик-испытатель Михаил Александрович Нюхтиков первый раз поднял в воздух 29 января 1941 года. Очень скоро стало ясно, что 103 превосходит Пе-2 и по вооружению, и по бомбовой нагрузке, а главное – по скорости: опытный образец дал 640 километров в час, – за этим бомбардировщиком с трудом могли угнаться истребители. Несмотря на явные достоинства машины, потребовали ее доработки: оказалось, что высотные моторы, под которые она проектировалась, уже не выпускаются. Замена двигателей потребовала новых переделок. Люди, ожидающие главной награды за свою работу – свободы, нервничали. Рождение Ту-2 было процессом трудным, болезненным, но, в конце концов, всем стало ясно, что дальше переделывать нельзя, надо налаживать выпуск нового бомбардировщика, нужного фронту.

Завод № 156 на набережной Яузы был заводом опытных конструкций. Тут могли сделать все что угодно, но для серийного выпуска самолетов он был совершенно не приспособлен, расти ему было некуда, да и специалисты для такого дела нужны были совсем другие.

Давным-давно, осенью 1929 года, когда ТБ-1 под гордым названием «Страна Советов» прилетел в Америку, Туполев познакомился с двумя головастыми инженерами – Александром Сергеевичем Ивановым и Тимофеем Марковичем Геллером, которые учились у Форда автомобильным премудростям. Вернувшись, они строили автогигант в Нижнем Новгороде, получили ордена, Иванов стал главным инженером ГАЗа (Горьковского автозавода), а Геллер – начальником цеха: на «Дженерал моторс» он начал рабочим и кончил как раз дублером начальника цеха. Потом их посадили. Иванова, впрочем, очень долго не сажали. Арестовали всех руководителей завода, а он все разгуливал на свободе, ужасно мучился постоянным ожиданием неотвратимого унижения и даже подумывал, не пойти ли ему самому в НКВД и во всем «сознаться», потому что он совсем перестал спать. Но, в конце концов, и его посадили. Туполев, узнав об этом, сразу внес их в свои списки – это были едва ли не лучшие в стране специалисты по серийному поточному производству. Поскольку 156-й завод мог изготовить два, три, ну пять бомбардировщиков– не больше, было принято решение срочно создать в Омске авиазавод. ЦКБ-29-НКВД свое существование закончило: 13 июля 1941 года с товарной станции Казанского вокзала ушли три теплушки с зеками. Приготовили место и для Андрея Николаевича, но его не было. Волновались, никто не мог объяснить, где Туполев. А Туполев вместе с семьей был в другом поезде, в купейном вагоне. Через неделю вышел приказ: Андрей Николаевич Туполев 19 июля 1941 года был «по ходатайству НКВД СССР на основании постановления Президиума Верховного Совета Союза ССР от наказания досрочно освобожден со снятием судимости». Вместе с ним освободят Егера, Френкеля, Черемухина, Бонина, Надашкевича, Петрова, Озерова, всего около 20 человек, но тогда они еще числились зеками и занимали положенные им места на нарах в теплушках.

Королев останется зеком: в Омске он узнает, что его фамилии нет в списке освобожденных. Очень многих фамилий не было в этом списке, во много раз более коротком, чем списки Туполева, когда он вытаскивал зеков из лагерей и тюрем. Слухи о помиловании бродили по ЦКБ с весны. Ждал ли он освобождения? А кто же за решеткой не ждет свободы? Конечно, очень ждал. Но разочарование не было теперь столь острым, как год назад: человека можно приучить ко всему. Три грязно-бурых товарных вагона с двумя окошечками, на каждой стороне забранными колючкой, то цепляли к какому-нибудь составу, то отцепляли, катились они на восток неспешно, «согласно законов военного времени» – этими словами объяснялось тогда все. На остановках у запертых дверей теплушек выставляли часовых. На платформах было много беженцев. Когда люди замечали за колючкой лица зеков, они кричали конвоирам:

– Убить сволочей! Что вы их кормите, мерзавцев! – зеков принимали за пленных немцев. Трудно было в июле 41-го набрать три вагона пленных немцев...

Однако болезненнее всего переживали не проклятия беженцев и не отсутствие горячей пищи, а сокрытие маршрута и их тюремного статуса. Никто не понимал, кто они: заключенные, которых везут в лагеря, или инженеры шарашки, которые продолжат прежнюю работу на новом месте. Это был вопрос важнейший, Королев лучше других понимал, что от его решения, возможно, зависит жизнь. Он выглядывал в оконцы, по названиям станций пробовал определить их путь. «Мамлютка». Где это – Мамлютка? Никто не знал. Пронесся слушок, что вроде бы едут в Омск, но ветераны тут же его отмели, заявив, что в Омске сроду не было авиазавода. Значит, все-таки лагеря? Но однажды на переезде увидели своих вольняшек, платформы с зачехленными, бескрылыми самолетами и вздохнули, наконец, облегченно: значит не этап, значит – эвакуация.

Все как-то сразу повеселели, загомонили, кто-то даже запел. Королев оживленно беседовал с соседями по нарам – Георгием Кореневым и Львом Терменом. Они договорились, что втроем будут делать радиоуправляемую пороховую ракету – бить фашистские танки...

Через восемь дней прибыли в Омск. Поначалу зеков свезли в местную очень грязную и вонючую тюрьму с невероятно свирепыми надзирателями, а через несколько дней разместили в здании школы, переоборудовать которую не успели: ни зоны, ни забора, ни даже решеток на окнах. Такая была толчея и неразбериха, что не то что убежать, можно было просто спокойно уйти средь бела дня. Но постепенно все рассасывалось и утрясалось.

В Омске 41-го года снова воссоединились почти все участники болшевской драмы 39-го. За Иртышом, в Куломзино на базе авиаремонтных мастерских ГВФ был организован авиазавод № 266, где под недремлющим оком все того же Гришки Кутепова обосновались конструкторские бригады Мясищева, Бартини и Томашевича. Мясищев доводил свою машину – начатый еще в ЦКБ дальний бомбардировщик. Он никак не склеивался и в серию, в конце концов, не пошел. Неудачными были и многочисленные, как всегда, неожиданные поиски Бартини. Томашевич делал истребитель и параллельно штурмовик. Эти самолеты тоже не пошли в серию.

Что касается туполевцев, то, прибыв в Омск, они обнаружили, что их «завод № 166» – никакой не завод, а несколько маленьких, вовсе не авиационных корпусов, даже под крышу не подведенных. Правда, вокруг была большая зона и несколько сотен зеков, – главным образом несчастных рабочих, опоздавших на 20 минут к табельной доске, и несчастных крестьян, принесших горсть колосков с колхозного поля, – с утра до ночи работали на оборонной стройке.

Что касается туполевцев, то, прибыв в Омск, они обнаружили, что их «завод № 166» – никакой не завод, а несколько маленьких, вовсе не авиационных корпусов, даже под крышу не подведенных. Правда, вокруг была большая зона и несколько сотен зеков, – главным образом несчастных рабочих, опоздавших на 20 минут к табельной доске, и несчастных крестьян, принесших горсть колосков с колхозного поля, – с утра до ночи работали на оборонной стройке.

Оборудования, которое привезли из Москвы, для массового производства самолетов было, конечно, недостаточно. Поэтому сюда же, на несуществующий еще завод, были эвакуированы ремонтные авиазаводы из Смоленска и Севастополя и завод № 45 из Ленинграда, который специализировался на производстве деревянных самолетов, в том числе – знаменитых «кукурузников» У-2. У каждого завода был свой директор, который, естественно, как и подобает директору, хотел командовать. Вот в эту стихию и ринулся Туполев.

От многих замечательных авиаконструкторов Андрея Николаевича всегда отличали забота о дальнейшей судьбе рожденного им самолета. Он считал дело сделанным не тогда, когда самолет проходил летные испытания, а когда он шел в серию. Поэтому Туполев лучше других авиаконструкторов знал производство. И сейчас вся его неизбывная энергия была отдана решению единственной задачи: наладить серийный выпуск Ту-2. Все – и вольные, и зеки – работали по 16-18 часов в сутки, и работа эта, вопреки всем «высочайшим» инструкциям режима, размывала различия между ними, рушила остатки отчужденности, которая все-таки существовала на Яузе, но уже не могла сохраниться на Иртыше. Еще неотступно ходили с зеками «попки», но ни в какие разговоры уже не вмешивались, одергивать зеков не смели. Вообще вся эта охрана напоминала какой-то грустный фарс. Из тюрьмы молодые зеки ухитрялись бегать по ночам к возлюбленным, а те человек двадцать, которые работали в конструкторском бюро, – оно разместилось в центре города в здании пароходства, – ездили из тюрьмы на работу в обычном трамвае в сопровождении одного-двух вертухаев, которые моментально теряли своих подопечных из вида в утренней трамвайной толчее.

Позднее, когда освоились, обжились, анекдотических ситуаций стало еще больше. Константин Ефимович Полищук задержался на заводе – все вертухаи ушли и забыли его. Он походил, побродил и решил идти домой сам. Через проходную его пропустили, а в тюрьму без сопровождающего пускать не хотели, долго пришлось уговаривать. Тем временем на Королева и Купленского, еще одного зека (соседа Полищука) – уже составляли бумагу, как на «соучастника побега».

Георгий Васильевич Коренев с товарищем получил задание «отстрелять» кабину Ту-2 трофейными немецкими пулеметами. Им выдали четыре пулемета, две тысячи патронов, выделили автомобиль, и они поехали на край аэродрома... с одним «попкой», вооруженным древней винтовкой.

– Слушай, парень, – крикнул Коренев, установив пулеметы, – часом, не знаешь, кто кого охраняет?

Кому нужна была вся эта комедия, почему огромное количество сильных молодых людей (около сотни туполевских зеков охраняли сотни полторы «свечек», не считая охраны всей зоны), так нужных фронту, не просто отсиживалось в тылу, но в это невероятно тяжелое время не принимали решительно никакого участия ни в каком производстве – ни в промышленном, ни в сельскохозяйственном, почему и зачем существовала эта армия паразитов, – никто объяснить не мог.

Но гнусная эта игра продолжалась. Вслед за зеками прибыли из Москвы и «руководители»: Кутепов, Балашов, Ямалутдинов. Они, как и прежде, изображали предельную озабоченность, совались без толку в дела, в которых ничего не понимали. Осаживать их боялись. Даже Туполев предпочитал не связываться с ними. И Анатолий Ляпидевский, участник знаменитой челюскинской эпопеи, назначенный директором нового завода, вынужден был считаться с их «указаниями». Он не был большим специалистом-производственником, но отличался неуемной пробивной энергией и смелостью в спорах, подкрепленной Золотой Звездой Героя Советского Союза № 1. Делу Ляпидевский безусловно помог, но когда начался выпуск самолетов, стало ясно, что не всякий храбрый летчик может быть директором авиационного завода, и Ляпидевского сменил Леонид Петрович Соколов, настоящий, крепкий производственник.

А пока Туполев решил, что самый спокойный для НКВД и не губящий дело вариант – это сделать начальниками цехов вольняшек, даже если не все они тянут на эту должность, а их заместителями поставить энергичных и работающих зеков.