Текст книги "Королев: факты и мифы"
Автор книги: Ярослав Голованов
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 59 (всего у книги 89 страниц)
В другом письме: «... мы должны добиться здесь, именно здесь и сейчас нужного нам решения. Дело слишком большое, очень важное и срочное...»
Вот в таком трудном, противоречивом состоянии – напряженной работы, постоянных сомнений и несокрушимой веры в правильности выбранного пути – Королев жил почти месяц: второй пуск «семерки» состоялся в полночь 11 июня.
Ракета со старта не ушла. И на том спасибо, что не взорвалась, не разворотила все фермы. «Снова у нас нехорошо и очень»! – пишет Королев домой на следующий день.
В довершение ко всем неудачам, едва успели слить ракету167167
Слить ракету – т.е. перелить обратно в железнодорожные цистерны компоненты топлива. Без этого нельзя убрать ракету со старта.
[Закрыть], как над «площадкой № 2» разыгралась невероятная и давно забытая в этих краях гроза. Пламеотводный канал превратился в настоящий водопад, вода затопила подземный командный бункер. Королев писал жене, что дождя в Тюратаме вообще никто из старожилов не помнит в последние сто лет, а такой грозы и ливня он никогда в жизни не видел – «все залило, и мы путешествовали чуть ли не вплавь».
После того как ракету отвезли обратно в МИК, чтобы понять причину неудачи, довольно быстро выяснилось, что на одной из магистралей клапан стоит «вверх ногами». Таким образом, корни и второй неудачи шли из ОКБ Королева.
Сергей Павлович был справедлив в своих технических оценках – это все отмечают. Но это вовсе не значит, что он бесстрастно признавал свои ошибки. Он не любил их признавать и не признавал до той разумной черты, после которой не признавать было уже просто смешно и глупо. Если ракета взрывалась, не летела совсем или летела не туда, куда надо, поиски причин он никогда не начинал «с себя».
– А возможно не долили топлива... А может быть, горючее не той марки...
Есть ли уверенность, что подпитка жидким кислородом проводилась по штатному расписанию? – Он мог придумать десятки причин.
Все остатки топлива после заправки опечатывались, состав компонентов контролировался химическим анализом, и Бармину обычно не составляло большого труда отвести эти подозрения с помощью соответствующих документов. Тогда Королев переключался на Глушко, высказывая различные предположения в связи с отказом двигателей. Получив алиби двигателистов, наваливался на Пилюгина, изыскивая погрешности в подаче команд системой управления. При всех этих разборах конструкция собственно ракеты была как бы вне подозрений. Это особенно бесило Глушко:
– А ты и ракета твоя безгрешны? А если это дренажи? А если трубопровод лопнул?! – В гневе Валентин Петрович становился похож на сокола-тетеревятника.
Когда определялся адрес порока, приведшего к аварии, Совет Главных назначал комиссию во главе с кем-нибудь из Главных, но Королев обычно комиссии не возглавлял, ставил вместо себя Мишина или Воскресенского, а сам был как бы «над схваткой». Большим искусством, которым в совершенстве владел Сергей Павлович, было и составление итогового отчета, который шел министру и в ВПК168168
Военно-промышленная комиссия Совета Министров СССР.
[Закрыть]. Нужно было и правду сказать, и себя не чернить. Поэтому отчет по строю своему был весьма витиеват. Перечислялись (неизвестно зачем) все возможные варианты аварии и лишь в конце честно оговаривалось: «Однако наиболее вероятной причиной отказа следует считать...» У каждого читающего, по мысли Сергея Павловича, должно было создаться такое впечатление: «Дело сложное: и там возможны неприятности, и тут, но вот на этот раз Королеву не повезло... Бывает...»
На этот раз, как говорится, «номер не прошел». Рябиков был слишком стреляный воробей. Прочитав отчет, он лукаво посмотрел на Королева и сказал с улыбкой:
– Ох, и хитрый же вы человек, Сергей Павлович! Все причины палочкой расковыриваете, чтобы в нос ударило, а на свое говно одеколона не жалеете...
Неделин ходил мрачный, разговаривал, словно плевал через губу. Вообще все стали как-то сдержаннее в проявлении своих дружеских чувств, как-то прохладнее. Это вызывало у Королева искреннее недоумение. Разумеется, такие глупые отказы, как случилось с этим клапаном, досадны, но ничего неожиданного в этом нет, напротив, все эти ошибки закономерны. «Конечно, я и сам понимал и понимаю, – пишет Сергей Павлович домой, – что нельзя было рассчитывать на легкую дорогу, и мы и не рассчитывали, но все же пока все идет очень уж трудно. Правда, и задача небывалая еще во всей истории нашей техники и вообще техники».
Именно в эти дни в письмах к жене больше, чем когда-либо, говорит он о работе, именно сейчас остро чувствует свое одиночество. Он пишет Нине Ивановне: «Очень важно с тобой поделиться, ведь мне так откровенно на эти темы ни с кем делиться нельзя».
А надо, чтобы было можно! Для пользы дела нужно подняться над всеми этими взаимными обидами, кончить мелочные распри, дружно навалиться на все эти чертовы отказы, а не расползаться по своим норам: раз я не виноват, это меня не касается. Королев стремится к сплочению. Через три дня после неудачных испытаний, когда стартовики принялись за ремонт всего размокшего и затопленного, Королев с Мишиным в своем домике собрали неофициальный «совет в Филях». Пришли Руднев, Бармин, Кузнецов, Рязанский, Черток, Глушко со своим заместителем Владимиром Ивановичем Курбатовым. Начали рассудительно, мирно, но вскоре опять посыпались упреки друг к другу, в голосах появились нехорошие, злые ноты. Кузнецов и Рязанский по обыкновению помалкивали, Мишин и Черток тоже высовывались редко – Королев был сильный боец, их помощь была ему не нужна. Взаимные обиды сосредоточились в треугольнике Глушко-Бармии—Королев. Руднев пробовал утихомирить страсти, но все его миротворческие попытки не давали никаких результатов, пока Королев вдруг не понял, что вся эта перепалка – тупик, и так же вдруг не остановился на полном ходу, как он умел останавливаться, поражая окружающих мгновенной сменой настроения.
– А не заняться ли нам совсем другой проблемой? – громко спросил он, доставая из шкафа картонную коробку.
В коробке на торте сидел большой шоколадный заяц. Началось общее ликование, Мишин заварил чай, зайца растерзали в пять минут – они совсем отвыкли от сладкого: ни конфет, ни печенья, о пирожных и тортах и говорить смешно – ничего тут не было. Все нахваливали Нину Ивановну за заботу о муже, Руднев предложил даже послать приветственную ВЧ-грамму, Королев сидел довольный, улыбался. Очень редко он улыбался в последнее время...
Третью ракету он надеялся пустить без замечаний: все проверено и перепроверено, должна улететь. Стояла страшная жара. Спасаясь от духоты, Сергей Павлович работал ночью, а днем старался отдыхать, но не всегда получалось. Третий старт «семерки» был назначен ровно через месяц – на 11 июля. Ракета замечательно пошла в зенит, но перед отделением «боковушек» вдруг как-то странно метнулась влево, задергалась, развернулась и, словно наткнувшись на невидимую преграду, начала кувыркаться, разламываясь на куски и заполняя бледно-голубое, выцветшее на солнце небо яркими белыми облаками паров жидкого кислорода.
Никто этого не ожидал. После всех споров, после всех предельно тщательных проверок опять «за бугор»?! Все были подавлены. Королев ходил мрачнее тучи. Через день после этого старта он писал домой: «Наши дела опять очень и очень неважные. Трудно мне определить точно дальнейший ход событий, но нам снова предстоит много и серьезно поработать и разобраться в тех новых задачах и вопросах, которые возникли заново».
В новых задачах и вопросах удалось разобраться сравнительно быстро: ракета ушла с курса потому, что какой-то пилюгинский умник перепутал полярность на одном из приборов системы управления. На бедного, подавленного Николая Алексеевича уже не набрасывались – не было уже сил набрасываться. А вот предсказать дальнейший ход событий действительно было нелегко. То есть Королеву-то все было ясно: испытания необходимо продолжать, используя каждую неудачу для совершенствования ракеты до тех пор, пока все возможные причины неудач не иссякнут. Но ведь понимал он и другое: дальнейший ход событий зависел не только от него. Он давно уже усвоил: чем чаще неудачи, тем меньше его власть над будущим – нелепо, дико, но это так. Сейчас он знал, что его точка зрения поддерживалась Главными конструкторами, к ней без особого энтузиазма, но склонялись Рябиков и Руднев. А что тут еще можно придумать? Деньги потрачены, ракета сделана, значит, надо «доводить». Конечно, всем предстоят в Москве очень малоприятные разговоры: Рудневу с Устиновым, Неделину с Жуковым, Рябикову с Булганиным. А Королеву – со всеми ними. И, наверное, единственная возможность неприятных разговоров избежать – это запустить, в конце концов, эту упрямую ракету.
Однако на заседании Государственной комиссии по итогам третьего пуска мрачный Неделин предложил определить событиям другой ход.
– Я считаю, что так дальше продолжаться не может, – спокойно сказал Митрофан Иванович. – Меня как заказчика не интересует, кто в какой неудаче виноват. Это вы сами разбирайтесь, – он кивнул Рябикову. – Армии нужно одно: чтобы ракета летала и отвечала тем тактико-техническим требованиям, которые для нее определены. А она не летает, – он обернулся к Королеву, – и никаким требованиям не отвечает! Поэтому я предлагаю ракету с испытаний снять, все изделия, прибывшие на полигон, отправить обратно в ОКБ к Сергею Павловичу, и пусть он доводит ракету на своих испытательных стендах, а когда доведет, вот тогда и будем дальше пускать...
В словах Неделина, бесспорно, и логика, и свой резон были, но Пилюгин, а за ним Королев пошли на маршала в атаку. Они доказывали, что все эти перевозки потребуют массу времени, не говоря уже о том, что после перевозок нужно снова собирать и проверять все ракеты в МИКе, что причины неудач им ясны и причины эти вовсе не требуют отправки ракет за сотни километров, а могут быть устранены на месте. И в их словах был немалый резон. Когда слово взял Глушко, Королев был уверен, что теперь они Митрофана Ивановича «дожмут», ведь Совет Главных всегда выступал единым фронтом, как вдруг...
– Я думаю, что Митрофан Иванович прав, – сказал Глушко. – Нет никакого смысла продолжать испытания. – Сорок моих прекрасно отработанных двигателей уже разбиты во время этих испытаний. Если дело и дальше так пойдет, мое производство этого просто не выдержит.
– Но, Валентин Петрович, – заметил Руднев, – если бы ракеты летели по штатной программе, ваши двигатели все равно были бы разбиты в конце концов. И не сорок, а шестьдесят. Как же вы планируете свое производство в случае выполнения программы?
– Вы меня не так поняли, Константин Николаевич, – мне было бы не жалко двигателей, если бы мы били их ради дела! Почему я должен страдать из-за чужих недоработок?..
– Это не чужие! Это наши недоработки!! – закричал Королев. Решение не было принято. После Госкомиссии Рябиков, не скрывая своего раздражения, сказал Главным конструкторам:
– Вы сами между собой можете договориться? Соберитесь и выясните ваши отношения. Тогда и будем решать...
Все разошлись, оставив в комнате шестерку Главных конструкторов. Нужно было определить председателя Совета Главных. В Москве им становился тот, в чьем кабинете происходило совещание. Если главным вопросом были двигатели, собирались у Глушко, если радиосистемы – у Рязанского. Но тут, на полигоне, никто не имел территориального преимущества. Королев и Глушко, как главные «герои» конфликта, председательствовать не могли. Пилюгин сослался на нездоровье – у него обострился диабет. Рязанского отвел Глушко: «Михаил Сергеевич, разумеется, будет поддерживать Сергея Павловича!..» Кузнецов взял самоотвод, заявив, что он судья хреновый и вообще вся эта затея ему не по душе. Председателем Совета стал Бармин. Они дружили с Глушко, но надо признать, что Владимир Павлович на этот раз был максимально объективен.
– Итак, – сказал он, – давайте спокойно разберемся, что мы будем делать с «семеркой»...
– Думаю, что никакого «спокойного» обсуждения у нас не получится, – в особом негромком, но хорошо известном всем присутствующим тоне приглушенного клокотания начал Королев. – Я уже неоднократно высказывал претензии к Валентину Петровичу. Не к его двигателям, а к нему самому. Я не мирился и не смогу смириться с его менторским тоном, с постоянным желанием выделить свою работу из общей нашей работы и отстраниться от общих неудач. Откуда это зазнайство, непререкаемое убеждение, что он один работает хорошо, а все другие только и думают, как бы ему навредить?!
– Я не готов к этому разговору, – тихо, тем самым, не то чтобы менторским, а отрешенным, холодно констатирующим тоном, который так бесил Королева, заговорил Глушко, угадав паузу. – Следовало бы поднять все протоколы испытаний по всем изделиям и посмотреть, по чьей вине мы терпели неудачи. Считаю в корне неверным все попытки размазывать ответственность на всех нас. И все знают, что ракеты гибнут чаще всего по вине Королева. Так было и с Р-1, и с Р-2, и с Р-5.
– Да пойми же, наконец, что нет «ракет Королева», а есть наши ракеты! – взорвался Королев. – Наши! С твоими двигателями, с его приборами! Пойми, что порочен сам твой принцип подхода к делу! Ракета может не улететь из-за поломки вот его старта, из-за прогара твоего двигателя, из-за поломки его прибора, или моего клапана, но всякий раз не улетает наша ракета! И мы все за это должны быть в ответе!
– Думаю, вся эта затея ни к чему не приведет, – задумчиво сказал Бармин. – Вы оба виноваты и оба неисправимы. И примирить вас я не берусь...
Трудно сказать, но, возможно, этот конфликт в Тюратаме летом 1957 года положил начало многолетнему и, увы, бесплодному спору Сергея Павловича Королева и Валентина Петровича Глушко, когда личная неприязнь перешла на дело, и дело от этого год от года все больше и больше страдало.
Почему-то всегда осуждается перенос личных взаимоотношений на рабочие. А разве может его не быть? Тем более, у людей, нерасторжимо сплавивших свою личность со своей работой, не существующих порознь. Этот конфликт непременно должен был обозначиться рано или поздно. Аварийные пуски «семерки» лишь ускорили процесс его вызревания.
Владимир Павлович Бармин
Ракета «Восход» на старте
55
Нет ничего проще, чем решенная проблема.
Блез Паскаль
Нет ничего проще, чем решенная проблема.
Блез ПаскальВсеми философами и большими, и совсем маленькими, да и просто пытливыми наблюдателями человеческих судеб неоднократно уже отмечалось, что жизнь – полосата: на смену ненастью приходит вёдро, а на смену огорчениям – радости. Начало трудного лета 1957 года в жизни Сергея Павловича Королева можно смело рисовать одной черной краской, но при внимательном рассмотрении и там отыщутся светлые полоски.
Никто Королеву об этом не напоминал, и, возможно, сам он об этом тоже иногда забывал, но факт есть факт: один из главных создателей ракетно-ядерного щита, член-корреспондент Академии наук СССР, Герой Социалистического Труда, руководитель ведущего конструкторского бюро по ракетной технике, – все послевоенные годы оставался с юридической точки зрения хоть прощенным, но преступником, «врагом народа», которого пожалели и отпустили. Это что-то вроде того, как у интеллигентного, всеми уважаемого человека где-то под рубашкой есть, скажем, неприличная татуировка, которую хулиганы-мальчишки накололи ему в детстве. Никто ее вроде бы не видит, но увидеть может, и тогда надо объяснять, как все произошло, доказывать, что ты не вор и вообще... Можно ли назвать такое состояние мучительным? Пожалуй, оно ближе к состоянию человека нечистого, которое, кстати, для нормального человека мучительно. Поэтому, когда после XX съезда партии началась кампания по реабилитации людей, невинно осужденных в сталинские годы, Королев весной 1955 года направил в Главную военную прокуратуру СССР заявление с просьбой «полностью реабилитировать» его и объяснял, что он невиновен ни по одному пункту предъявленных ему обвинений. В 1955 году Главная военная прокуратура рассматривала тысячи реабилитационных дел, Королев это понимал, но все равно нервничал: почему молчат? В конце сентября ему сообщили: его архивно-следственное дело затребовано из КГБ. В октябре дело пришло, но лишь в апреле 1956 года его направили на заключение к военному прокурору полковнику Терехову. В августе Терехов приходит к выводу, что «в деле нет данных, свидетельствующих о том, что Королев был осужден обоснованно» и просит Военную коллегию Верховного суда СССР постановление Особого совещания при НКВД отменить, а дело прекратить «за отсутствием состава преступления». Королев узнает, что 15 октября 1956 года реабилитирован Глушко. Валентин заявление в Главную военную прокуратуру послал на сорок дней раньше Королева, но ведь проходили они по одному делу, освободили их одним Указом и если с Валентином все теперь ясно, то почему же тянут с ним – Сергей Павлович нервничает, сам себе старается объяснить задержку обычной бумажной волокитой, но успокоиться не может, постоянно об этом думает. Нина Ивановна все видит, по коротким, вскользь брошенным репликам (подробно не говорили) догадывается о причинах его неспокойствия. В последних числах апреля 1957 года, когда Сергей Павлович переживал самые горячие дни подготовки к пуску первой «семерки», Нина Ивановна получила повестку из Военной прокуратуры и в тот же день поспешила на улицу Кирова. Там и вручили ей справку о реабилитации мужа. Она сразу пишет ему письмо и с первым же курьером отправляет в Тюратам. Сообщая благую весть, Нина Ивановна понимала, как растормошит она душу Сергея Павловича, просила: «Не мучай себя воспоминаниями...»
Да как же не мучить?! Разве можно все это забыть?! Он всех вертухаев помнил в лицо, помнил, как пахнет смола в шишках, которые подбирали на Колымском тракте, рисунок кафеля в Бутырке помнил. Дела и мечты все энергичнее выдавливали из его памяти гнев к своим истязателям. Он вряд ли смог бы, встретив на улице Шестакова или Быкова, которые били его на Лубянке, – дать им пощечину. Но к одному человеку ненависть его не иссякала долгие годы. Этим человеком был Андрей Григорьевич Костиков.
Мы расстались с Костиковым в дни, когда он трудился над актом технической экспертизы, в котором доказывал, что Королев – враг народа, а потом, следуя за главным героем книги, совсем потеряли Андрея Григорьевича из вида. А это несправедливо.
Страшные годы заточения Королева были годами триумфа Костикова. Триумф достиг апогея в начале войны: 28 июля был опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении Костикову звания Героя Социалистического Труда «За выдающиеся заслуги в деле изобретения и конструирования одного из видов вооружения, поднимающего боевую мощь Красной Армии».
Институт был в шоке: дела у Костикова шли неважно, поговаривали о его уходе из НИИ, а тут вдруг ни за что ни про что средь бела дня свалилась ему на грудь Золотая Звезда.
Об изобретении реактивной артиллерии говорить трудно – корни уходят в древний Китай, в Индию, что же касается реактивных снарядов в современном их виде, то основы заложили Тихомиров, Артемьев, Петропавловский и особенно Лангемак, но никак не Костиков. Лангемака расстреляли, Петропавловский сам умер, Артемьев работал в РНИИ, но, видит бог, ни на какое авторство не претендовал, да и не мог претендовать, с учетом дворянского происхождения и нескольких лет Соловков. Был, правда, еще недобитый Победоносцев, которого так и не удалось упрятать за решетку вместе с Глушко и Королевым. За реактивные снаряды для истребителей И-16, коими громили японцев на Халхин-Голе, он получил Сталинскую премию. После расстрела Лангемака доработкой реактивных снарядов занималась группа инженеров во главе с Л.Э.Шварцем. В нее входили, кроме В.А.Артемьева и Ю.А.Победоносцева, Д.А.Шитов, А.С.Пономаренко, В.Лужин. Снарядами занимались и другие специалисты: М.С.Кисенко, И.В.Воднев, М.К.Тихонравов, Ф.Н.Пойда, М.Ф.Фокин, В.Г.Бессонов, М.П.Горшков, но Костиков снарядами не занимался!
Что касается собственно «пушки» – ракетной установки, то ее в отделе К.К.Глухарева делала группа И.И.Гвая: А.П.Павленко, А.С.Попов, В.Н.Галковский, В.А.Андреев, Н.М.Давыдов, С.А.Пивоваров, С.С.Смирнов, И.В.Ярополов, Н.Г.Белов, но и в этом списке Костикова нет! Поговаривали, что заслуга Андрея Григорьевича в том, что именно он предложил поставить реактивную пушку на автомобиль, но об автомобиле еще в 1935 году писали в своей книжке «враги народа» Лангемак и Глушко.
Когда после ареста Клейменова и Лангемака Костиков был назначен главным инженером института, он волей-неволей должен был заниматься будущей «катюшей» по должности, и он ею занимался. В этом смысле его можно назвать автором, если в списке авторов человек 15-20. Но ведь Золотую Звезду получил он один!
Все это выглядело очень некрасиво, неуклюже, весь институт знал, что и геройское звание, и авторство – липа. Подхалимы говорили, что сам Андрей Григорьевич абсолютно ни при чем, что ему самому неловко, ведь все неожиданно для него решили наверху.
– А если ему так неловко, – заметил тогда Щетинков, – пускай он пойдет и скажет, что ко всему этому делу он никакого отношения не имеет и Золотую Звезду сдаст в фонд обороны.
Надо сказать, что все эти годы после ареста Клейменова, Лангемака, Глушко и Королева одна мечта Андрея Григорьевича никак не могла осуществиться – все время что-то мешало, никак не назначали его начальником института. После Слонимера очень недолго был Фоменко, его сменил Монаков, и только в 1942 году административное рвение Костикова было оценено надлежащим образом, и он стал, наконец, начальником НИИ-3. Вот тут-то, видно, и закружилась у него голова: Андрей Григорьевич написал в Государственный комитет обороны, что за год он берется построить невиданный ракетный истребитель-перехватчик.
Сталин запретил заниматься опытным конструированием, считая, что все силы авиапрома должны быть брошены на массовое производство уже апробированных самолетов. Туполева, например, он отчитал за попытку начать работу над новым бомбардировщиком. Но Костикову строить ракетный перехватчик разрешил. Наверное «катюши» убедили вождя в невероятной талантливости Андрея Григорьевича.
На что надеялся Костиков, берясь за это дело, никто в институте не понимал. Это была чистая авантюра. Сам Костиков в самолетах не разбирался, но это – полбеды. Беда в том, что никто в институте ими тоже серьезно не занимался. Было несколько человек, которые строили планеры в молодые годы, но одно дело построить планер, другое – никому неведомый ракетный истребитель-перехватчик.
Костиков привлек к своей афере Бисновата. Матус Рувимович Бисноват был человеком талантливым, но не пробивным, в сравнении с таким «хищником» как, скажем, Яковлев, абсолютно «травоядным». Начинал он в КБ Всеволода Константиновича Таирова, у которого учился строить истребители и, видно, неплохо выучился, потому что в 1938 году выделился в собственное маленькое КБ, в котором создал три истребителя, но конкуренции с Яковлевым, Микояном, Лавочкиным выдержать не смог, машины его не приняли на вооружение. Бисноват самолет Костикову сделал, точнее, не самолет, а планер, который должен был превратиться в самолет, когда Костиков поставит на нем свой ракетный двигатель. Но двигателя у Костикова не было!
Летчик-испытатель Сергей Николаевич Анохин попросил своего коллегу Виктора Леонидовича Расторгуева прицепить планер Бисновата к бомбардировщику СБ и «вывезти» его в небо, чтобы проверить аэродинамику и управление. Расторгуев отбуксировал Анохина, тот 9 октября 1943 года летал в течение 27 минут и благополучно приземлился, начав и одновременно завершив «небесную» часть истории истребителя-перехватчика Костикова.
«Земная» же часть этой истории имела для Андрея Григорьевича грустное продолжение. Год прошел, перехватчика не было, а Сталин не любил, когда его обманывали. Он поручил заместителю наркома Александру Сергеевичу Яковлеву собрать комиссию, разобраться и доложить. Яковлев собрал солидных людей: начальника лаборатории № 2 ЦАГИ академика Сергея Алексеевича Христиановича, начальника летно-технического института НКАП169169
Народный комиссариат авиационной промышленности.
[Закрыть] Александра Васильевича Чесалова и других опытных специалистов. Комиссия пришла к выводу, к которому могла прийти и за год до этого: Костиков не обладает достаточными познаниями для выполнения такого задания, срок, за который он обещал построить перехватчик, необоснован и нереален. 18 февраля 1944 года постановлением ГКО генерал-майор Костиков с поста директора института был снят, а Прокуратуре СССР было поручено расследовать «невыполнение Костиковым особо важного задания». 15 марта Костикова арестовали.
На следствии Костиков признал, что ввел в заблуждение правительство, нанес вред стране, но объяснил все это не злым умыслом, а лишь «желанием прибавить себе славы, завоевать в стране положение конструктора-монополиста в области ракетной техники».
Отсидел он по тем временам срок короткий: одиннадцать с половиной месяцев, после чего был прощен, остался при генеральских лампасах и Золотой Звезде.
Костиков нужен был Сталину, ибо являлся одним из носителей сталинского миропорядка. В книге немало говорится об уничтожении талантов. Но ведь параллельно и неразрывно шел другой процесс – незаслуженного возвышения, конструирования псевдоэталонов, надувания пустотелых авторитетов. Подмены действительного мнимым происходили везде – в политике (Бухарин – Жданов), в армии (Тухачевский – Буденный), в науке (Н.Вавилов – Лысенко), в литературе (Платонов – Павленко), во всех областях жизни это было. Посадив Костикова, Сталин нарушал правила собственной игры.
К моменту отъезда Королева в Германию Андрей Григорьевич был уже на свободе, насколько мне известно, после войны они не встречались, но Королев все эти годы сохранял стойкую неприязнь к Андрею Григорьевичу. Сын Михаила Сергеевича Рязанского рассказал мне случай, который вспоминал отец:
– Когда нам в Берлине выдали личное оружие, Королев, уж не помню по какому поводу, вспомнил Костикова. Дергая затвор пистолета, он процедил:
– Пусть я снова сяду, но эту б... я пристрелю!
И в голосе его было столько ненависти, что Рязанский понял: действительно может пристрелить...
Костиков умер 5 декабря 1950 года от сердечного приступа. Королев в это время находился на полигоне. На сообщение о смерти Костикова он откликнулся в письме к Нине Ивановне: «Мне позвонили о смерти АГК (а вчера в газете прочел). Так судьба развела нас навек, и эта черная строчка навек зачеркнута. Ну пусть спит с миром – старое надо забыть и простить». Это было написано в Капустном Яре 12 декабря 1950 года. Может быть и надо забыть и простить. Но он не сумел ни забыть, ни простить. И не простил до самой смерти. В 1965 году заехал Сергей Павлович навестить вдову расстрелянного Ивана Терентьевича Клейменова. Сидели, беседовали. Маргарита Константиновна вспоминала Печерский лесоповал, Сергей Павлович – прииск Мальдяк, им было что вспомнить. И Костикова вспомнили.
– Сергей Павлович сразу помрачнел, – рассказывала мне Маргарита Константиновна. – Вы же знаете, он человек суровый, но не злой, а тут говорит: «Таких, как Костиков, добивать нужно! Его счастье, что он умер... Я бы его скрутил в бараний рог...»
Да, Сергей Павлович был человек взрывной, резкий, но никто, включая недоброжелателей, не мог сказать, что он был злым и злопамятным. И, если через всю жизнь пронес Королев такую ненависть к человеку, трудно поверить, что человек этот чист перед ним...
Теперь же, в 1957-м, получив сообщение о реабилитации, Королев быстро пишет Нине Ивановне: «Очень меня обрадовало твое сообщение о решении Верхсуда. Наконец-то и это все окончательно закончилось. Конечно, я здесь невольно многое вспомнил и погоревал, да ты и сама можешь себя представить, как печальна вся эта кошмарная эпопея.
Прошу тебя в очередном письме напиши мне дословную формулировку из справки Верхсуда. Прошу тебя снять в нотариальной конторе 3—4 копии этой справки, они мне будут нужны по приезде. Что они (Верхсуд) говорили о пересмотре дела? Они предлагали его пересмотреть? Это было бы очень интересно и поучительно...»
Много раз перечитывал я эти строки и всякий раз не мог отделаться от ощущения, что слышу в них не только радость («наконец-то...»), но и какую-то загоняемую вовнутрь тревогу («Что они говорили?.. Они предлагали?..»).
Одна милая старая женщина, дважды по много лет сидевшая в сталинских лагерях, на вопрос: не боялась ли она попасть туда в третий раз, когда ее выпустили в 1954 году, призналась с грустной улыбкой:
– А я и сейчас, через тридцать лет, боюсь...
Тревоги свои Королев не выпускает наружу, но они никогда, даже в дни самых громких фанфар, очевидно, не покидают его. Думаю, что это постоянное тайное унижение питало пламя его презрения к доносчикам и не разрешало забыть лжеотца «катюши» до самой смерти...
И еще одно событие скрашивает Сергею Павловичу все печали лета 1957 года. Его политическая реабилитация совпадает по времени, если можно так выразиться, с реабилитацией научной. После того как незадолго перед арестом Сергея Павловича «прокатили» с профессорским званием, защищать диссертацию у него времени не было, да и как-то он к этому не стремился170170
Подобное равнодушие к званиям и степеням было характерно для некоторых других пионеров нашей космонавтики. A.M.Исаев удивлялся, когда ему говорили, что надо баллотироваться в Академию наук: «Зачем?!» Упорно не хотел отвлекаться от дел для оформления диссертации Г.Н.Бабакин. Со старших брали пример и младшие. Например, Е.А.Башкин – ближайший сотрудник Б.В.Раушенбаха и Г.Ю.Максимов из отдела М.К.Тихонравова за свои блестящие работы стали лауреатами Ленинской премии, не будучи даже кандидатами наук.
[Закрыть].
В апреле 1947 года Королев был избран членом-корреспондентом Академии артиллерийских наук, в октябре 1953 года – членом-корреспондентом большой Академии, но при этом он не был даже кандидатом наук. По мере того как демократия Хрущева костенела и затвердевала в бюрократической неподвижности, внешние знаки человеческих оценок приобретали все большее значение. «Ученый без степени – не ученый» – эта анекдотическая формула все прочнее входила в обиход, вся ирония из нее испарилась и звучала она уже вполне серьезной строкой некой инструкции. Руководить огромным ОКБ человек без ученой степени не мог – это выглядело уже как вызов обществу. Королев и сам это понимал, но и защищать в пятьдесят лет диссертацию наравне с его мальчишками-инженерами с трехгодичным стажем тоже как-то нелепо. В марте 1957 года академик Келдыш и один из самых «взрослых» его «мальчиков» – Георгий Иванович Петров, уже ставший членом-корреспондентом академии, пишут «Отзыв о научной и инженерной деятельности Главного конструктора тов. Королева Сергея Павловича». В отзыве этом указано, что Главный конструктор «вполне заслуживает присвоения ученой степени доктора технических наук». И вот бумага сия начинает свой неспешный канцелярский путь. И никому дела нет, что соискатель в это время испытывает уникальную машину, не имеющую себе равных в мире! Лишь 29 июня 1957 года ученый совет НИИ-88, наконец, присуждает Королеву ученую степень доктора технических наук без защиты и решение свое забрасывает на следующую более высокую ступеньку – в Высшую аттестационную комиссию. И смешно и грустно, что степень доктора наук Королеву была утверждена уже после запуска первого в истории искусственного спутника Земли, после того, как соискатель открыл новую эру человеческой цивилизации.
