Текст книги "Королев: факты и мифы"

Автор книги: Ярослав Голованов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 76 (всего у книги 89 страниц)

Теперь, в ответ на краткую благодарственную речь Гагарина на Красной площади, в которой немудрящие идеологи ВВС заставили его оценить свою работу как подвиг, что звучало, конечно, нескромно, Никита Сергеевич произнес речь в пять раз длиннее. Под одобрительный рев всей Красной площади он объявил о присвоении Юре звания Героя Советского Союза.

А вечером грянул большой прием. Юноши и девушки в белых одеждах, стоящие на парадной лестнице Большого Кремлевского дворца, осыпали входящих цветами. Певцы из Большого театра грянули хор «Славься!» Глинки, вскоре причудливо трансформировавшийся в «космическую» песню Туликова.

Незнакомыми ароматами дышала шеренга дипломатического корпуса. Черной стайкой скромно стояли седобородые отцы церкви. Королев не знал почти никого из этих людей, и люди эти не знали его. Иногда возникало лицо узнаваемое, он видел этого человека в газете или журнале, тогда Королев слегка наклонял голову и улыбался.

Главный стол в торце Георгиевского зала предназначался для главных виновников торжества: Хрущева, Брежнева, других членов Политбюро, Малиновского и, конечно, Гагарина. Места для Королева там не было. Если бы Сергей Павлович и надумал сам пойти к этому столу, его непременно остановил бы вежливый молодой человек в строгом костюме и, едва дотронувшись до локтя, тихо сказал бы ему на ухо:

– Пройдемте вот сюда... Здесь вам будет удобно...

Все столы щедро были уставлены бутылками с водкой, коньяком и вином, закуска была обильна и изысканна. Потекли речи. Хрущев снова стал поздравлять и обнимать Гагарина и произнес еще одну длинную и трескучую речь. Следом пошли новые спичи, начиная с шведского посла Рольфа Сульмана-дуайена дипломатического корпуса, кончая придворным писателем Леонидом Соболевым. Речи не мешали выпивать и закусывать. Георгиевский зал уже начинал наполняться глухим вокзальным гулом, но вдруг снова притих: Никита Сергеевич опять начал говорить, убеждать всех, что имя первого космонавта «всегда будет жить в веках». Хрущев не знал усталости. Энергичные взмахи руки, когда напоминал он о поступательном движении страны к коммунизму, не становились плавнее, а розовость щек говорила вовсе не о выпитом вине, а о душевном жаре, негасимо горевшем в груди вождя. Молодой белозубый этот майор был для Никиты Сергеевича прообразом людей будущего, тех, кому предстоит жить в светлом здании быстро и дружно отстроенного коммунизма. Гагарин укреплял его великую, чистую веру в реальность близкого завершения этого исторического строительства, и уже за это Никита Сергеевич – единственный из наших вождей, который искренне верил в достижимость своих идеалов за пролет одного поколения, – любил его всей душой.

Сверкали люстры, гремели оркестры, Гагарина тянули то к одной группе, то к другой. Тяжело, по-медвежьи облапав, мял его сейчас маршал Малиновский. Быстрый взгляд Хрущева бежал по лицам гостей и налетел на Королева.

Королев с Ниной Ивановной стоял в группе других конструкторов, не тушуясь, но и не выпячиваясь, понимая, что и в минуты ликования Хрущев помнит, что здесь – дипкорпус и западные журналисты, и не нарушит игры в секретность. Однако Никита Сергеевич, широко улыбаясь, подошел к их группе, говорил приятности, чекался. Королев представил ему Исаева:

– А это, – сказал Сергей Павлович, – тот самый человек, который тормозит все наше дело...

Хрущев понял, рассмеялся, снова благодарил. Гагарин увлек Никиту Сергеевича, а за ним и других вождей в Святые сени, где в дальнем углу тихо пировали космонавты, выглядевшие непривычно в штатских костюмах. Юре было как-то не по себе, что за срок, измеряемый скорее часами, чем днями, ушел он от этих лейтенантов в такую необозримую даль, что и подумать страшно...

Когда Брежнев прикреплял к груди Гагарина Золотую Звезду, Юра почувствовал легкий аромат дорогого коньяка и ему тоже захотелось выпить, но он понимал, что делать это нельзя, иначе все окончательно может сместиться и перепутаться, а все смотрят на него, – нет секунды, чтобы его не разглядывали...

Волшебный этот день окончился для Гагарина в чистом прохладном особняке «для почетных гостей» на Ленинских горах, куда привезли их с Валей поздно ночью. Юра подошел к большому зеркалу, посмотрел на свое отражение, потрогал Золотую Звезду и сказал тихо:

– Понимаешь. Валюша, я даже не предполагал, что будет такая встреча. Думал, ну слетаю, ну вернусь... А чтобы вот так... – не думал...

Отзвуки торжеств долго еще рокотали в прессе, по радио и телевидению. В десятках министерств составлялись и визировались длинные наградные списки. Награждали всех: от министров до техников. Да что там министры! И сам Никита Сергеевич, и Леонид Ильич Брежнев, и Дмитрий Федорович Устинов – разве без их забот мог бы взлететь Гагарин?! Все получили по Золотой Звезде Героя Социалистического Труда за освоение космического пространства. Королев, Келдыш, Глушко, Пилюгин стали дважды Героями. Золотые Звезды получили по тому же закрытому указу от 17 июня 1961 года председатель Госкомиссии Константин Николаевич Руднев и почти все «генералы» королевского КБ: Сергей Сергеевич Крюков, Михаил Клавдиевич Тихонравов, Борис Евсеевич Черток, Игорь Евгеньевич Юрасов, Дмитрий Ильич Козлов, Аким Дмитриевич Гулько, Роман Анисимович Турков. Не был забыт и Семен Ариевич Косберг. Слесари опытного завода Григорий Егорович Еремин и Сергей Степанович Павлов вместе с механиком-сборщиком Дмитрием Михайловичем Зерновым тоже стали Героями Социалистического Труда. Количество орденов и медалей измерялось сотнями. Подлипки ликовали несколько дней кряду.

Узнав, что вторая Золотая Звезда вручается без ордена Ленина, Королев расстроился. Приехав 20 июня из Кремля, где вручали награды, Сергей Павлович показал Нине Ивановне коробочку со звездой и по-детски грустно вздохнул:

– А орден пожалели...

Наградить решили не только Гагарина, но и еще не летавших космонавтов.

Заочно и досрочно. Титов был представлен к ордену Красного Знамени. Но Хрущев распорядился дать ему орден Ленина, а всем остальным ребятам из первого отряда (кроме погибшего Валентина Бондаренко) – ордена Красной Звезды. Орден Ленина получил и Карпов.

Еще на приеме в Кремле Никита Сергеевич поинтересовался, чем награждена жена первого космонавта. Ему сказали, что непосредственный ее начальник Евгений Анатольевич Карпов, у которого она работает лаборанткой, представил ее к медали «За трудовую доблесть».

– Это в корне неверно! – страшно закипятился Хрущев.

Валентине Ивановне был вручен орден Ленина. Надо отдать должное ее скромности, представлениям о собственных заслугах: она не надевала этот орден ни разу в жизни...

На следующий день после кремлевского приема Королев чествовал Гагарина в Подлипках. Трибуну соорудили прямо под открытым небом, поставили динамики. Из-за сверхсекретных каменных заборов, отороченных колючей проволокой, по всей округе разносился уже всем знакомый звонкий голос Гагарина:

– Спасибо вам, творцам нашей ракетной техники, за замечательный космический корабль...

Иностранцы, которые ездили мимо ОКБ в Загорск, могли только улыбаться, скромно потупив глаза...

В ОКБ и министерстве все только и говорили о будущих щедрых наградах. Королев подписал списки с представлениями своих людей и, не дожидаясь никаких указов, 6 мая улетел с Ниной Ивановной в Объединенный санаторий «Сочи». А в Звездном городке тем же числом были подписан приказ по части: «предоставить активный отдых всей группе».

Первый снимок после приземления. Юрий Гагарин с Ахметом Гасиевым

Вторая Звезда Героя Социалистического Труда. 1961 г.

67

...Каждому позволительно приписывать себе большее или меньшее участие в великой космогонической драме, от усилий здравого смысла это направление крепко защищено тщеславием и суетностью.

Франсуа Араго

После многодневного напряжения гагаринского старта закрученные в тугую спираль нервы чуть пообмякли, отмокли в фужерах победных тостов, хотя Королев пил мало, чисто символически; как многие честолюбивые люди, он не очень любил делать то, что не умел, но пить он не то чтобы не умел, а никогда не ощущал застолья своей стихией. Кроме того, даже если пьяного и не осуждают, то чаще всего жалеют, а представить себе, что его будут «жалеть», да еще подчиненные, он не мог.

Вся парадная праздничная круговерть сразу растаяла в голове, когда переступили они с Ниной порог сочинского «люкса» № 11 в левом крыле санатория, как только увидел он чистые, тщательно заправленные постели, светлые, в солнечных бликах, занавески, шевелящиеся у двери, открытой в лоджию, и море там, за лоджией, бесцветное по весне, белесое, словно в нем полоскали уже стиранное белье, и очень высокое, поднявшееся к небу и в небо это переходящее безо всякой видимой границы. И Мишину, и Бушуеву, и всем другим замам и помам строжайше запретил он звонить ему и слать телеграммы. Ни Рудневу, ни Устинову не сказал, куда едет, – «в отпуск» и все, но эти-то, если надо, найдут, конечно... Очень захотелось просто поваляться в забытой праздности, почитать что-нибудь человеческое, не «сов. секретное», побыть с Ниной.

В последнее время он очень часто был в отъезде и Нина, конечно, скучала. А хоть бы не в отъезде, какая разница? Все равно он возвращался домой поздно. После всяких неполадок, просрочек, издерганный тупыми начальниками и ленивыми исполнителями, он приезжал домой, раздраженный сверх всякой меры и тут же начинал капризничать, цепляться к Нине, искал ссоры, быстро ее находил и «разряжался». И хотя она понимала, что накрутили его на работе, что просто он издерган, простить ему эту несправедливую агрессивность часто уже не было сил – она дулась, отмалчивалась. Утром, видя ее холодное лицо, он спрашивал ласково, искусно разыгрывая свое недоумение:

– Детонька, что случилось? Что ты дуешься?..

Какой смысл в продолжении ссоры? Она понимала, что все дальнейшее – уже глупо.

– Сережа, милый! Ты что, забыл, что вчера было? – спрашивала она, глядя на него глазами, полными слез. – Ты не помнишь?

– А что? – он произносил это голосом даже не невинного барашка, а голосом чучела злодейски убиенного невинного барашка. На самом деле он все помнил и все понимал.

Однажды рано утром он брился в ванной, когда неслышно вошла Нина, сонная, растрепанная, положила голову ему на плечо и сказала тому Королеву, который был в зеркале:

– Господи, как же мне надоела такая жизнь...

Почему так сказала – сама не знала, но так горько, с болью это прозвучало. Он ничего не ответил, быстро позавтракал и уехал. Вернулся опять поздно, прошел в ее комнату, сел и некоторое время сидел молча. А потом спросил с грустной задумчивостью, без всякого вступления:

– Мне трудно было сегодня работать. Даже руки тряслись, когда вспоминал твои слова. Что же мне делать? Я все-таки какой-никакой ученый, а не могу придумать, как облегчить твою жизнь...

И вот теперь, этой счастливой весной, ему очень хотелось, пусть ненадолго, облегчить ей жизнь, отринуть от себя все, что может помешать ему быть добрым и ласковым, успокоить ее и самому успокоиться. И это удавалось вполне, пока однажды не появились «послы» с Явейной дачи.

Почему у дачи этой было такое странное, непонятное, не русское и не кавказское, название – никто не знал. Под понятием «дача» скрывалось три небольших, добротной постройки, дома, окруженных густым парком. Она входила в состав санатория «Россия», от главного корпуса которого отделялась узким, но глубоким оврагом, бегущим к морю, и, хотя санаторные корпуса стояли рядом, напрямую через колючую чащу пройти было трудно. Сюда и приехал на отдых почти в полном своем составе первый отряд космонавтов. Не было бедного Вали Бондаренко. Уже списали медики Толю Карташова. Лежал в госпитале в гипсовом высоком воротнике Валя Варламов. И Володя Комаров уехал в Ленинград. Остальные все были тут во главе с главным Героем Года, как писали о Гагарине в США. Расслабиться особенно им не давали, поскольку, как и в Звездном городке, находились они под неусыпным оком Евгения Анатольевича Карпова, парашютного тренера Николая Константиновича Никитина и врачей, не считая Михаила Сергеевича Титова – у КГБ были свои заботы. Популярность Юры, достигшая размеров невиданных, мешала ему отдыхать – его моментально узнавали, окружали и не выпускали, требуя фотографий и автографов на чем попало: книгах, газетах, курортных книжках, паспортах, авиабилетах. Даже когда у него заболело ухо и он ходил забинтованный, все равно узнавали, проходу не давали. При Юре находились корреспонденты «Правды» Николай Денисов и Сергей Борзенко, которые писали Гагарину книжку, главы из которой уже печатались в газете. Наведывался и Владимир Иванович Яздовский, наблюдая, достаточно ли «научно» они тут отдыхают: по линии Института авиационной медицины он оставался главным куратором космонавтов. Наконец, частым гостем Явейной дачи был Николай Петрович Каманин.

Во время челюскинской эпопеи Каманин попал в короткий список ранних Героев Советского Союза и носил Золотую Звезду № 2. Еще до войны отслоился он в ту тонкую жирную пенку советской элиты, которая прикрывала многомиллионные толщи нашего общества, был знаменит и обласкан вождем. Он на всю жизнь и остался убежденным сталинистом, но, как человек умный и осторожный, свои политические симпатии не афишировал. Да и какие другие у него могли быть счеты с «великим другом советских летчиков», если в двадцать пять лет – юным несмышленышем – был он уже согрет сталинской улыбкой. Во время войны командовал авиационным корпусом. Воевал вместе с сыном, совсем мальчиком, учил его летать. Сын обещал стать хорошим летчиком: войну закончил с тремя боевыми орденами, – по-отцовски он очень гордился Аркадием. Сын умер в 47-м от воспаления мозга, – это был страшный удар. К моменту организации первого отряда космонавтов Каманин был одним из заместителей Петра Игнатьевича Брайко – начальника Главного штаба ВВС. Когда будущие космонавты должны были лететь в Энгельс на парашютные прыжки, денег у Карпова не было – летели по командировкам штаба, и командировки эти подписывал Каманин

Николай Петрович, возможно, раньше других понял, какие грандиозные перспективы раскрываются перед этими ребятами, и все теснее притирался к новой работе «Идеалом сильного человека стал для меня Сергей Павлович Королев», – писал Каманин. Он действительно подражал наиболее отрицательным чертам Королева, но и боялся его смертельно. Каманину очень хотелось стать тем, кем он и стал вскоре после гагаринского старта: начальником космонавтов. Уже 28 апреля, через две недели после триумфальной московской встречи, Гагарина принимала Прага. И в этой первой поездке с ним был Каманин. А потом началось: Болгария, Англия, Польша, Куба, Бразилия, Канада, Индия, Цейлон, Афганистан, ОАР, Либерия, Ливия, Гана, Греция, Кипр, – это только за первый год после полета! Эти страны чествовали Гагарина – в Каманина тоже: Николай Петрович всегда был рядом. Гагарина принимали Неру, Насер, Елизавета Английская. И Каманина тоже. Это было не просто интересно, – ты все время на виду, о тебе пишут газеты, тебя показывают по телевидению и в кинохронике. Каманин как бы заново переживал давнее, почти забытое чувство триумфа, ощущение своей значимости, с которыми он жил тогда, в молодости, в далеком 1934 году. Но человек, повторяю, умный, Николай Петрович не мог не видеть и принципиальную разницу между прежним и нынешним своим положением. Теперь он сверкал в отраженном свете этих мальчишек, этих зеленых лейтенантиков, стремительно наращивавших звезды на погонах, таких же наивных и несмышленых, каким был и он тогда. Ах, если бы эту славу, да к нынешнему его опыту!..

Каманин и космонавты – интереснейшая тема для анализа хорошего психолога. Здесь страсти и чувства настоящие, драматургия отношений крутая, в этой «пьесе» актерам есть что играть.

По моим личным многолетним наблюдениям, Каманин не любил и часто презирал космонавтов, считал их выскочками и баловнями судьбы (в этом последнем, возможно, он был и прав). Не могу вспомнить, чтобы он разговаривал с ними весело или просто приветливо. Он был неизменно строг и заранее уже чем-то, что еще не произошло, недоволен. Лицо Николая Петровича было непроницаемо, он владел некой истиной, лишь ему доступной, которую они не узнают никогда – просто ввиду своего ничтожества.

Думаю, что большинство космонавтов тоже не любили его. Некоторые доверительно говорили мне об этом еще в 60-х годах. Сначала они по-юношески просто трепетали перед ним – перед Звездой № 2, перед генеральскими погонами. А потом ясно почувствовали его тяжелую руку: Каманин крепко держал их в кулаке строжайшей дисциплины, беспрекословного послушания и той унижающей всякого – тем более молодого и незаурядного – человека обезлички, которую он упорно насаждал в отряде первых космонавтов. Ему льстило, что эти всемирно известные люди слушаются его, как новобранцы ефрейтора. Еще легче было управлять теми, кто только готовился к полету. Ведь в первую очередь именно от Каманина зависело, кто полетит, с кем, когда, по какой программе. Будущие космонавты часто вообще этого не знали или знали в общих чертах, понаслышке. Все это создавало атмосферу неопределенности, зыбкости, неуверенности в завтрашнем дне. Поэтому Каманина боялись, но не любили. Добиться соединения страха и любви, как это сделал его кумир Сталин, Николай Петрович не сумел.

Но все это выявилось и определилось не сразу. Сейчас он вернулся с Гагариным из Чехословакии, собирался в Болгарию, да и в Париж надо бы слетать, рекорды утвердить... Дел было много, но в числе первых и самых важных, – это он понимал, – визит к Королеву.

Поехали втроем: Каманин, Карпов и Гагарин с забинтованным ухом. Королев был совсем другой, неизвестный: спокойный, улыбчивый, медлительный, добрый. Нет подлипкинской упорной деловитости, ни космодромной круглосуточной резкости. Пригласили к себе на Явейную.

– Вот нас с тобой в гости зовут... – сказал Сергей Павлович Нине Ивановне. – Давай съездим... Нельзя отказывать...

Космонавты встретили их на Явейной очень приветливо. Фотографировались, гуляли, обед был отличный, потом скульптор Постников показывал эскизы, обсуждали, – в общем, отдыхали, но... разве это отдых, когда о чем ни говори, а у всех на уме одно: второй полет!

С этого дня, хотя Королев и продолжал числиться в отпуске, и так же грелся на сочинских камушках, и так же гулял с женой по парку, отдых его, если понимать под отдыхом столь необходимые ему бездумье и свободу от забот, кончился. И не раз, и не два приезжали к нему Каманин, Карпов, Яздовский, Гагарин, Титов. И купаться в закрытый бассейн ездили вместе, и в пинг-понг играли с Юрой, и киноаппарат, недавно подаренный Сергеем Павловичем Нине, осваивали с помощью Германа.

Титов понравился Королеву еще после первой встречи. Мягкое спокойствие Гагарина дополнялось живой активностью его дублера. Герману очень хотелось слетать в космос, стать тоже Героем Советского Союза, носить Золотую Звезду и чтобы все оборачивались, а девушки шептали: «Титов! Титов!..» И чтобы стариков его привезли с Алтая на трибуну Мавзолея, и чтобы Хрущев – рядом стоял! Да, хотелось, хотелось, и ничего стыдного тут нет, ведь было-то ему всего 26 лет! Кому же не хочется славы в такие годы?! А тут слава была рядом, реальная, честно заработанная, и Герман рвался в бой.

Программа полета второго космонавта заранее не готовилась, и это правильно: в первую очередь она зависела от итогов предыдущего полета. Гагарин всех успокоил: он действительно чувствовал себя хорошо. Стало ясно, что второй полет должен быть более сложным и, конечно, более продолжительным. Но насколько? Расчеты баллистиков показывали, что корабль может сесть на территории Советского Союза на первых трех-четырех витках в европейской части страны, а после тринадцатого – за Уралом. Суточный полет обещал посадку в степных районах Заволжья, где поисковикам найти корабль легче, чем в Сибири.

Медики склонялись к программе на три витка при четвертом резервном.

Королеву хотелось, чтобы космонавт летал сутки. Теперь, на отдыхе, он начал пока очень неназойливо, как бы между прочим, пропагандировать свой вариант, но уже на первом стихийном совещании, которое состоялось в бильярдной Явейной дачи, встретил довольно сплоченное сопротивление Каманина, Яздовского, Карпова и большинства космонавтов.

– Подумайте, время еще есть, – миролюбиво сказал Королев.

Никто не знал, что он уже вызвал в Сочи Бушуева, чтобы отдать все распоряжения по подготовке к суточному полету человека. Для себя он этот вопрос уже решил.

Гагарин пока отмалчивался. Из Болгарии он привез Королеву бутылку отличного красного вина, Нине Ивановне – блок длинных дамских сигарет «Фемина» и пробирочку розового масла. От обсуждений программы будущего полета Гагарин уходил, лишь однажды сказал Сергею Павловичу, что три витка – пять с лишним часов – срок достаточный, чтобы выполнить программу, которая намечалась: проверка ручного управления, киносъемка Земли. Итак, активным союзником Королева был, по существу, один Титов. Сергей Павлович частенько теперь брал Германа под локоток и уводил в пустынные аллейки: беседовали о будущем полете.

Герман провел у моря всего две недели. На пару дней заехал к родителям жены на Украину и уже в июне приступил к активным тренировкам. Когда в Звездный вернулись все кавказские «курортники», Карпов спросил у Германа:

– Кого бы ты взял в дублеры?

Титов подумал и назвал Николаева. Был еще Нелюбов, но Германа раздражала его бравада, гусарство, постоянное желание быть впереди. В Николаеве он разглядел главное: доброту и надежность. Однако сам Карпов склонялся более к кандидатуре Валерия Быковского. Но как раз в эти дни Быковский отправился в Москву и остался у невесты, что расценивалось уже как «самоволка». Валерия отодвинули. Николаев начал тренироваться вместе с Титовым.

Вопрос о сроках полета официально еще не был решен. Медики и физиологи голосовали за три витка. Среди них были Н.М.Сисакян, В.В.Ларин, О.Г.Газенко, Н.Н.Гуровский, Е.М.Юганов и другие, уже не новички в ракетно-медицинских космических делах. Генерал-полковник Агальцов собрал в Главном штабе ВВС совещание, вызвал Карпова, Яздовского и шестерку космонавтов

Яздовский, как главный научный консультант, сразу сказал, что лететь на сутки рискованно, и предложил три витка. Гагарин поддержал Владимира Ивановича.

– Ну, а вы сами как считаете? – спросил Агальцов, обернувшись к Титову. – Ведь вы – один из претендентов на этот полет...

– Лететь надо на сутки, – упрямо сказал Герман.

– А что дублер думает? – спросил Филипп Александрович.

– Я – как командир, – потупившись, ответил Николаев.

Из штаба на Пироговской поехали прямо в Подлипки к Королеву. Когда поднимались на второй этаж к кабинету Главного, Нелюбов подошел к Титову, сказал тихо и зло:

– Ты что уперся с суточным полетом? Славы захотел? Сам подумай, – сутки на орбите! А нам после тебя что ж, неделю летать?!..

У Королева повторилось то же, что происходило в кабинете Агальцова. В выражениях, быть может, более мягких и обтекаемых, Яздовский и Карпов настаивали на трех витках. Титов твердил свое: «Летать надо сутки!» Но Агальцов никакого решения не принял, а Королев сказал:

– Я вас внимательно выслушал и так вам скажу: давайте планировать полет на сутки. А если ему будет плохо, – он кивнул на Титова, – посадим его на третьем– четвертом витке...

Через четверть века Герман Степанович рассказывал мне:

– Когда я услышал эти слова, все во мне закипело: «Ну, думаю, умру, но сутки отлетаю». Не верил, что может быть нечто такое, что нельзя было бы сутки перетерпеть...

Окончательно вопрос решался в ВПК – Военно-промышленной комиссии – у Леонида Васильевича Смирнова. Хитрый Смирнов был опытным аппаратчиком, но, увы, не по вестибулярным аппаратам. Прежде чем решать какой-либо вопрос, надо ясно представлять себе, какое решение хотят от него наверху. Вспоминая ликующего Хрущева на приеме в Кремле, Леонид Васильевич прекрасно понимал, что Никите Сергеевичу хочется нового праздника, а праздник будет тем ярче и громче, чем ярче и громче будет победа. «Сутки в космосе!» – это звучит. С другой стороны, если медики правы и с этим парнем что-нибудь случится, можно представить себе, какой разнос учинит Хрущев; «Кто разрешил так долго летать?!!» Медики тут же закричат: «Мы говорили! Мы предупреждали! Нас не послушались!..» Кто не послушался? Да вот он, Смирнов! «А что же Госкомиссия, проспала?» Там председатель-то опять он, Смирнов! Теперь, когда Леонид Васильевич из крупной министерской номенклатуры превратился в еще более крупную общегосударственную, всякая осечка на новом посту была особенно нежелательна. Ибо испорченное первое впечатление исправлять трудно и долго, да и не всегда это сделать удается...

Путь Смирнова к вершинам власти не требовал высокого альпинистского мастерства и рискованного скалолазания. Он шел как бы по хорошей туристской тропе, не грозившей ни селевыми потоками, ни снежными лавинами, надо было только быть внимательным: не оступиться, не подвернуть ногу на случайном камне.

Леонид был младшим из пяти оставшихся в живых детей в семье кустаря-переплетчика уездного средневолжского городка Купечка Пензенской губернии. В 1922 году отец умер от голода и тифа, старшие дети ушли на заработки, а шестилетний Леонид с девятилетней сестренкой остался при матери, которая держала «нахлебников», – готовила им, обстирывала. Учиться он начал уже в Ростове, куда выписал их всех старший брат, окончивший энергетический институт. Как часто случается, Леонид во всем старался подражать брату и тоже хотел стать энергетиком. После школы не без труда поступил он в Новочеркасский индустриальный институт, имея уже пятый разряд электромонтера. Жить было трудно. Подрабатывал на городской электростанции. Потом началось строительство новой подстанции. Неподалеку был завод, который из паровозного в 1937 году перепрофилировали в артиллерийский. Леонида туда переманили. Так он на всю жизнь стал «оборонщиком». И до войны, и после работал он энергетиком в разных городах, на разных артиллерийских заводах. Это и свело его с Устиновым. В сентябре 1948 года главный энергетик завода в Воткинске Смирнов стал слушателем Академии оборонной промышленности в Кунцеве – здесь и стали оттачиваться его административные таланты. Но уже в ноябре 1949 года Устинов вызвал его к себе и сказал:

– Хватит учиться! Все! Выучился! Работать надо. Мы решили назначить тебя директором НИИ в Москве.

– Я не справлюсь, – честно ответил Смирнов.

– Если есть самолюбие – выплывешь, а если нет – утонешь. Ну и черт с тобой!

Устинов говорил все это жестко, без улыбок, и Смирнов понял, что дело нешуточное, – весь курс будущей жизни определяется в такие минуты.

Институт занимался вопросами стабилизации стрельбы на кораблях и танках. Скрещивали зенитную пушку с радаром, который должен был ею управлять. Специалисты в стране были, но сидели в маленьких слабых лабораториях, а когда Устинов соединил их под одной крышей, началась грызня, интриги, которые гордо именовались «противоборством школ». Требовался директор нейтральный, с тематикой не связанный, как бы парящий над схваткой. Новый, 1950 год Смирнов встречал уже в должности начальника НИИ №176.

Заместителем Устинова по ракетным делам был Иван Герасимович Зубович – инженер старой школы, умница и людовед. Он же курировал работы по радиолокации и начал к Смирнову приглядываться. Ведь это очень интересно: человек совершенно не в курсе дела, а руководит целым институтом, и у него все получается. Зубович каким-то шестым чувством определил, что наступает пора руководителей нового типа, которым принадлежит будущее. Пора не руководителей чего-либо конкретного, а руководителей вообще. Сегодня такой руководитель мог заведовать энергетикой завода, завтра – руководить радиолокационной наукой. Сегодня – химией, завтра – культурой. Секретари обкомов становились послами, а помощники секретарей – редакторами газет. Некомпетентность переставали скрывать, камуфлировать дутыми диссертациями, не знать дела, за которое берешься, становилось не стыдно. Отсутствие знаний и опыта перечеркивалось спорным тезисом о том, что талантливый человек – он везде талантлив. Это явление пошло в рост еще при Ленине, сохранилось при Сталине, прекрасно расцвело при Хрущеве, обильно плодоносило при Брежневе и вряд ли зачахнет до конца века...

Осенью 1951 года Леонид Васильевич Смирнов был назначен начальником ракетного главка Министерства оборонной промышленности. Он принимал активнейшее участие в становлении днепропетровского завода, и в 1953-м Устинов назначает его директором этого завода. На стройке карьеры Смирнова наступил девятилетний перерыв. Но Устинов о нем не забыл. Гибель вместе с маршалом Неделиным и другими ракетчиками заместителя Устинова Льва Архиповича Гришина, новое назначение Константина Николаевича Руднева, смерть Михаила Васильевича Хруничева в 1961 году, целая серия перемещений высших руководителей промышленности, в том числе и самого Дмитрия Федоровича Устинова, проведенная Хрущевым в это же время, открывают перед Смирновым путь наверх и очень скоро делают его заместителем Председателя Совета Министров СССР и председателем Военно-промышленной комиссии. Время полета Титова – это как раз и время стремительного полета Леонида Васильевича. Оба полета – каждый по-своему – были рискованны. Поэтому, когда решался вопрос о сроках второго космического путешествия, председатель ВПК был особенно осторожен. Больше слушал, с выводами не торопился, оценок не давал.

Докладывать Смирнову было трудно потому, что лицо его всегда было непроницаемо и совершенно невозможно было увидеть на нем даже тень мысли, вызванной твоими словами. Доводы Королева сводились к тому, что суточный полет, помимо своего чисто пропагандистского значения, сулит много выгод. Он даст возможность проследить в невесомости весь суточный цикл работы человеческого организма. Мы в этом случае не навязываем природе каких-то своих произвольных сроков, а, наоборот, работаем в строгом соответствии с ее законами. Такой полет не потребует передислокаций поисковых групп, которые неминуемы в случае посадки на третьем или седьмом витке. Космонавт утром взлетит и утром сядет в степном районе, где его легко найти, а не в тайге какой-нибудь. Ну, а если вдруг потребуется срочно вернуть космонавта на Землю, это всегда можно будет сделать. Предусмотрена, в частности, возможность закладывать на борт корабля программу спуска даже с самого восточного камчатского НИПа. Во всех океанах по трассе полета стоят корабли...

Назад к карточке книги "Королев: факты и мифы"