Текст книги "Невидимый"

Автор книги: Ярослав Гавличек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 29 страниц)

18
ЗАНАВЕС ПАДАЕТ

Мильде со шприцем в руке был уже совсем не тот Мильде, который недавно, в своей приемной, излагал мне возможное развитие душевной болезни моей жены. Сейчас он знать ничего не знал о тогдашних своих намеках – они ведь могли иметь самый разный смысл. Сейчас он был только врачом и свидетелем рискованного эксперимента над больной женщиной, подвергшейся смелому испытанию, в результате которого могло ухудшиться ее состояние. Мильде хранил чрезвычайно официальный вид. Что бы ни проистекло из сложившегося положения, ему было важно одно – иметь право умыть руки и сказать: моей вины тут нет.

Отчужденно спрашивал он, почему я не хочу попробовать еще раз доверить ребенка помешанной. Быть может, теперь она будет осторожнее, когда была так сурово наказана.

– Ваши меры повлекли за собой последствия, не надейтесь, что больная забудет о ребенке и вернется к прежнему терпимому состоянию. Впрочем, – добавил он более мягко, проницательно заглянув мне в глаза, – вы отец ребенка. Я не собираюсь вас уговаривать.

– Пан доктор, – твердо ответил я, – я уже решил. Я добросовестно обдумал все. И уверен, что действую, как должно.

Он явно был рад, что эти слова сказаны, и тотчас с облегчением продиктовал мне необходимые меры. Он предполагает, что нам желательно ухаживать за больной в домашних условиях. В таком случае он обязан нас предупредить, что в том состоянии, в каком он сейчас нашел больную, она не совсем безопасна для тех, кто с ней соприкасается. Следовательно, спать она должна одна, никому нельзя ночевать с ней вместе.

– Почему? – детски наивно спросил Хайн.

– Но это же так ясно, – Мильде старался объяснить как можно деликатнее. – Спящий беззащитен, а причуды помешанных на этой стадии болезни бывают весьма странными. Такой же осторожностью нужно окружить ее самое. Из помещения, где она будет находиться, необходимо убрать все предметы, которыми она могла бы причинить себе вред.

В интересах здоровья Сони Мильде рекомендовал каждый день выводить ее в сад на прогулку, но при этом обязательно должен присутствовать хотя бы один мужчина. На то время, что ее будут оставлять одну, ее следует тщательно запирать. Дверь ее комнаты надо снабдить глазком, чтоб наблюдать за ней, а окна забрать решетками.

– Значит, вы думаете, приступы будут повторяться? – ужаснулся Хайн.

– Увы, это более чем вероятно.

На следующее же утро пригласили каменщиков и плотников.

Решетку поставили изнутри, так как окна в вилле открываются наружу. Внутреннюю раму вынули. Сама решетка была достаточно частой, чтоб Соня не могла снова пораниться о стекло. Это несколько затрудняло проветривание; к счастью, в окне была форточка, как во всех старых домах, ее можно было открывать и закрывать специально к тому приспособленным шестом.

После ухода рабочих в комнате остался сильный запах свежей известки. Пятна штукатурки, которой заделали отверстия, закрасили кое-как. Солнце отбрасывало на пол тень решетки, и эта тень медленно проползала с западной к восточной стороне, беззвучно ощупывая все предметы поочередно. Когда мы вечером ввели туда Соню, солнце уже садилось. Соня была еще одурманена после искусственного сна и отупела после вчерашнего буйства. Она робко и холодно смотрела в окно, словно не замечала новшества.

Только утром она стала кричать: испугалась. Хайн стоял у глазка (его проделали в двери из коридора, не из спальни) и всхлипывал. Он видел, с каким испугом смотрит дочь на окно, как она беспрестанно, все быстрей и быстрей, проводит ладонью по голове, от лба к затылку. Наконец она с криком бросилась к двери, забарабанила в нее кулаками:

– Где я! Это не моя комната! Что вы со мной сделали?..

Не получив ответа, она села на пол в углу около двери, недоверчиво рассматривая окно с решеткой. Потом в ней проснулось любопытство. Она подползла по полу к окну. Потрясла железные прутья. Приложилась к ним лбом. Попробовала просунуть руку. Обернулась. Стала смотреть на тень своей головы на полу, пронзенную тенью решетки.

Вдруг вспомнила о ребенке и принялась упорно требовать его. Стала браниться, выдумывая слова все злее и злее. Оглушая себя ими, выплевывала их беспорядочно. Затихала ненадолго – и начинала снова. Довела себя до хрипоты. Невозможно было поверить, что там, за дверью, – та самая Соня-плясунья, Соня-читательница, Соня-хохотушка!

До обеда она вела себя еще сносно. Обедать отказалась, ни с кем не разговаривала – разыгрывала из себя обиженную. Щеки ее пылали. Вероятно, у нее был жар. То была реакция после вчерашнего приступа и результат внезапного прекращения кормления грудью. Видели, как она осматривает своп груди, как она беспокойна. Весь день она не одевалась. Невозможно было уговорить ее выйти из комнаты. Наверное, она прониклась ко всем необоснованным недоверием. Вообразила бог весть какие козни против себя. А вечером завопила, заплакала с визгами – еще хуже вчерашнего.

Она хорошо рассчитала время – я как раз садился ужинать. Съел два-три куска и отложил прибор. Аппетит пропал. Дверь из ее комнаты в спальню сотрясалась под ее кулаками, как кожа барабана. И все время, все время один непрекращающийся вопль, словно легкие ее вмещали неограниченное количество воздуха.

– Кириииииилл! Кириииииилл! Они отняли у меня ребенка! Помогиии!

Сцепив за спиной руки, я заходил по столовой. Из угла в угол, из угла в угол. Крики Сони служили жутким аккомпанементом. Вернуть ей ребенка завтра, послезавтра, когда бы то ни было – значило подвергнуть его смертельной опасности, – подкреплял я свою убежденность. Нет, я не могу этого сделать!

Приплелся Хайн.

– Слышите? – выдавил он из пересохшего горла. – Вот оно, это улучшение, которого я ждал полгода… Доктора глупцы!

Я не ответил. Его убитый вид выводил меня из себя. Я испытывал к нему прямо-таки гадливость. Вот он, отец-гнилушка, в нем такая же порченая кровь! Почему, собственно, не разложился его мозг? Видимо, одному из семьи суждено стоять над пепелищем отчаявшимся очевидцем!

Помешанная буйствовала добрых три часа. Около одиннадцати она стихла так внезапно, что мы встревожились. Прислушались – за дверью шлепали по полу босиком. Что-то зашуршало – видно, она куда-то полезла, потом звук падения небольшого деревянного предмета, например, зонтика или чего-нибудь в этом роде. Мы не решались отпереть дверь и войти. Комедия могла начаться сызнова. А в глазок ничего не было видно – Соня не зажигала огня. Мы затаили дыхание. Наконец услышали шорох постельного белья.

Утром мы поняли, почему она вчера сидела впотьмах, – она разбила оба светильника, плафон на потолке и бра над роялем. Удивительно, как мы не слышали звона стекла. Заменили лампочку на потолке, снабдив ее защитной проволочной сеткой. Осколки вымели, но за обедом она разбила тарелку. Облилась супом. Есть ничего не стала – только плакала навзрыд и молила отдать ей ребенка. Волосы ее растрепались, черты лица исказились.

Почти все следующие сутки она была спокойна. К вечеру даже поддалась на уговоры и вышла погулять. С интересом ходила по саду в сопровождении запуганного Хайна; останавливалась при каждом шорохе ветвей, при каждом чириканье птички, не могла оторвать глаз от пурпурного заката. Поужинала с хорошим аппетитом – впервые после первого приступа. Заснула без всяких сцен.

Спала она очень долго, но сон только придал ей сил для нового буйства. Концерт затянулся далеко за полдень. Она требовала Петю, требовала отпереть дверь и убрать решетки. Ничего не добившись, растянулась на полу во весь рост и притворилась мертвой. Затихла. Но передышка была недолгой. В девять вечера снова разразилась буря. Помешанная отлично выспалась и могла себе это позволить. В доме никто не сомкнул глаз до трех часов утра. Расплакался даже Петя, Кати никак не могла его успокоить. В паузах, когда безумная переводила дыхание, снизу доносился монотонный дрожащий теткин голос. Она молитвой отгоняла ужасный дух безумия.

Я лежал в кровати, закинув руки под голову, с открытыми глазами. Думал.

Прошло только четыре дня с того вечера, как она впала в буйное состояние, а мои силы уже были исчерпаны, я уже был как отравленный. Голова болела, под веками жгло, я чувствовал, как врезаются в мою кожу морщинки усталости, как вваливаются глаза. Несколько недель такой жизни – и я старик. Я не мог даже представить себе, что будет, если все это продолжится. Но как положить конец?

Дело не во мне, дело прежде всего в маленьком Пете. Может ли психоз опасений, тревог, отвращения, удрученности, охвативший весь дом, остаться без влияния на его душевное здоровье? Мне казалось почти невозможным, чтобы тоненькие волоски детских нервов, воспринимающие все эти жуткие звуки, этот отпечаток горя на лицах всех окружающих, не были бы разрушены постоянным ужасом. Таково-то счастливое детство, которое я хотел ему уготовить?

А что будет позднее, когда он начнет уже все понимать! Сейчас еще можно устроить так, чтоб он ее не видел. Но навсегда скрыть ее от него невозможно. В один прекрасный день он обнаружит ее комнату – Тринадцатую комнату, как в сказке, – и придется открыть ему, что существо, которое бегает со странными жестами по саду, и есть его мать. Даже если она вполне утихомирится, станет смирной подругой своего Невидимого, – как примириться моему сыну с тем, что мать у него сумасшедшая? Тогда его – как некогда Соню – начнет грызть за сердце недобрый пример. Сызнова возникнут неблагоприятные обстоятельства и примутся за свое пагубное дело! Меня уже теперь охватывал ужас при одной мысли, что когда-нибудь Петя будет копаться в прошлом, чтоб мучить себя, будет разузнавать о симптомах болезни матери – и сравнивать…

Сколько, в сущности, должно пройти лет, чтоб в мозгу ребенка неизгладимо запечатлелся образ помешанной? От силы – пять! За пять коротких лет судьба моего сына может быть решена. Мной овладело нетерпение. Ждать нечего. Соня должна покинуть дом. Ради спокойного развития моего ребенка, ради всех нас!

Я знал, что Хайн не согласится на что-либо подобное, но плох тот генерал, который без боя отступает с важной стратегической позиции. Я еще не настолько пал, чтоб бояться переговорить с тестем. И я пошел к нему с самого утра.

Пока разговор кружился вокруг наших общих хлопот, Хайн слушал вполне спокойно. Согласился даже, что все это может пагубно отразиться на малыше.

– Вы правы, Петр, ребенок должен расти, окруженный счастьем. Надо, чтоб он видел вокруг себя только радостные лица. Бедняжечка, с самого нежного возраста ему суждено соприкоснуться со страшной болезнью!

– Для этого-то я и пришел, – с жаром подхватил я. – Это нужно предотвратить. Долг всех нас предпринять что-нибудь.

– А что мы можем предпринять? – уныло вздохнул он. – Лучшее, что можно сделать, – ждать. Со временем она, даст бог, успокоится.

– Я прошу лишь об одном, – мягко проговорил я. – Обещайте, что не будете возражать против самой кардинальной меры, если улучшения не будет.

– Что? Что? – испугался старик, еще не поняв как следует. Потом он сообразил. Шея у него покраснела. – Вы хотите… отправить Соню в сумасшедший дом?!

О, это было великолепное зрелище. Не знаю, видал ли я когда Хайна в таком раже. А я-то думал, он уже все равно что труп! Он кричал. Руки у него тряслись. Без конца повторялось словечко «никогда».

– Никогда я не соглашусь на что-либо подобное! Пока я жив – никогда!

Я изменил тон на просительный.

– Боже мой, ведь дело идет о жизни моего ребенка!

Он дико махал руками. Теперь-то он понял, зачем я отобрал у нее Петю! Это хорошо продуманная подлость!

Вдобавок ко всему встряла тетка. Явилась незваная, но как раз вовремя. То-то удовольствие для нее! Когда-то она пригрозила Хуго гневом божьим, и вот – оказывается, не зря!

– Он выжил из дому Кирилла, а ты ему помогал. Бог и наказал тебя. А он – все та же низкая тварь! Он и Соню выживет, сделается хозяином в доме. Мы старики, нам не защититься от его хищных лап!

– Да не будьте же слепы! – разгорячился я. – Если одно погублено, пусть хоть другое живет! Ведь решается судьба вашего собственного рода! Своим упрямством вы готовы затоптать жизнеспособный росток, который может еще избежать этой всеобщей погибели…

Хайн твердил одно и то же:

– Не воображайте, это вам не удастся!

– Правильно, Хуго, – похвалила его тетка. – Жаль только, что ты не был таким энергичным раньше. Многое мог бы предотвратить!

Я ушел. Дело не выгорело. Ладно! Я еще не знал, как поступлю. Одно было ясно: отвергнув мое требование, они навсегда освободили меня от обязанности действовать в белых перчатках. Впредь руки мои развязаны – во всех отношениях.

Заботам не было конца. Хотел бы я, чтоб нашелся добрый человек, который постарался бы представить себе мою жизнь в то страшное время.

Петя жил в каморке Кати, наиболее удаленной от комнаты его матери. Вопли безумной долетали сюда приглушенно. Где-нибудь внизу он был бы изолирован еще лучше, но я не решался доверить его тестю.

Когда ребенка вывозили в сад, Соню запирали. Когда гулять выводили помешанную, тщательно запирали Петю.

На прогулках Соню чаще всего сопровождал Филип. И все время, пока он шагал рядом с ней или позади нее, она его ругала. Спотыкающиеся, бессмысленные, порой смешные бранные слова лились сплошным потоком. Больше всего ее раздражало, что Филип никак не мог приспособиться к ее торопливому мелкому шагу.

По воскресеньям Филип был выходной, и эту малоприятную службу отправлял я. Как сегодня вижу перед собой Соню: руки скрещены, ноги спотыкаются о камешки, нос кверху, ненавидящий взгляд устремлен на меня. И – неутомимая брань.

– Подлец, негодяй, мерзавец, вор… – Долгая пауза, чтоб набрать воздуху, и снова: – Бродяга, грязная свинья…

Я хмуро вышагивал рядом. Страдал от невозможности прекратить мутный поток, изливающийся из ее уст.

Но что это в сравнении с приступами бешенства, повторяющимися с удручающей регулярностью? Начинались они с крайнего возбуждения. Сонино лицо становилось гримасой, меняющейся ежесекундно. Она ни минуты не могла усидеть на месте. Это она вспоминала о ребенке. Ноздри ее вздрагивали. Она искала сына. В таких случаях следовало как можно скорей водворить ее в ее комнату. И тогда начиналось… Горе всему тому, что могло разбиться и что мы не убрали вовремя! Ее конечности конвульсивно сжимались. Она выла, как волк, как ураган, она издавала все звуки, существующие в природе, которыми только можно выразить отчаяние или ярость.

Мы с Кати – если были одни – тихо сидели, рука в руке. Кати быстро-быстро моргала глазами. Говорила:

– Я уже лучше переношу это. Привыкаю.

Но вид ее обличал, что она кривит душой.

В конце концов силы помешанной иссякали; она валилась на пол в отупении – и наступала тишина того неприятного рода, когда мы слышим стук собственного сердца и тиканье карманных часов. Через глазок в двери открывалось отвратительное зрелище. Соня походила на опустившуюся женщину. На потаскушку после ночной оргии. Приступы нередко заканчивались рвотой, Соня давилась, задыхалась… После этого ее комнату тщательно убирали, подмывали пол. Она непонимающе, испуганно смотрела на эту работу с кровати.

В ее безумии все явственнее проявлялся эротический элемент. Животная сторона постепенно приобретала перевес в теле, которое покинул дух. Женщине нужен был мужчина. Ее призывы, обращенные к Кириллу, походили на страстное мяуканье кошки в пору любовного томления. Облик Невидимого изменился – он становился менее таинственным, зато бесконечно более гнусным. Соня спала с ним. К сожалению, она была слишком откровенна. Хвасталась ласками любовника. Вскрики и вздохи воображаемого соития становились все чаще с каждой ночью. Если в это время у меня была Кати, она убегала в смятении. При всем своем мужестве она не могла вынести эту оскверняющую пародию.

Соне нравилось показываться голой. Обычно она старалась ошеломить своей наготой того, кто первым входил к ней. Надменная, горделивая и безмолвная, как изваяние, поджидала она, стоя перед дверью. Потом стала раздеваться даже днем. При ком угодно. При Филипе, при Паржике. Не пощадила даже отца. Обнажившись, пускалась в бешеный пляс. Пела… Оказалось, что у нее прекрасная память. Человеческий мозг – граммофонная пластинка, на которой фиксируется все, даже краем уха уловленные звуки. В определенных условиях давно воспринятое всплывает на поверхность. Соня распевала скабрезные песенки – я даже и предположить не мог, что она их знает.

Мильде перестал входить в ее логово. Он останавливался на пороге. Наблюдал больную прищуренными глазами. Потом поворачивался и без слова выходил в коридор.

– Ну как? Что? – засыпал его Хайн нетерпеливыми вопросами.

– Ничего, – кратко отвечал врач.

– Никакое лечение… не поможет? – чуть не плакал старик.

Однажды в ответ на это Мильде показал своей тростью на меня и серьезно проговорил:

– Разве что пан директор найдет в себе решимость исполнить супружескую обязанность. Возможно, такая попытка подала бы надежду.

– О, доктор! – возмущенно вскричал я. – Вы с ума сошли! Что вы обо мне думаете?

– Не понимаю, отчего вы сердитесь, – холодно отрезал тот. – Бывает, что состояние таких пациентов улучшается, когда их страсти утолены.

– Не желаю быть подопытным кроликом! – отрезал я.

С течением времени я делался все более жестким, все более угрюмым. Я уже и не старался разгладить гневную морщинку над переносицей. Походка моя, прежде упругая и собранная, стала небрежной, выдавая внутренний разлад. Мне уже и не хотелось ничего скрывать. Все стало мне безразличным. Какой смысл держать в секрете закулисную сторону моей жизни? Она уже была известна всем и каждому. Когда я на заводе щелкал кого-либо по носу, то всегда, по огоньку в его глазах видел, что этот человек находит удовлетворение в том, что знает мою частную жизнь. Этот зеленый огонек в глазах словно говорил: вот ты меня унизил, согнул – зато на твоем лбу написаны все твои преступления! Зато как жалка твоя судьба!

Какой был мне прок в том, что завод в моих руках, что все, к чему я прикасался, начинало расцветать? Что проку мне от моей веры в свои силы, от швайцаровской гордости человека, пробившегося собственными силами, если избыток пшеницы моей гниет в амбарах, если мои сундуки с золотом источены червями?

Дом стал мне до того несносен, что уже при входе меня душила ненависть. Все, кому выпадало соприкасаться со мной, испытали на себе мой нрав. На Хайна я смотрел не иначе, как с наглой иронией. Я орал на Паржика, ругал Анну, высокомерно не замечал Филипа. Я страстно желал встречи с теткой, желал раз и навсегда выложить ей страшную правду. Она знала, чего ей от меня ждать. Избегала меня. Стала недосягаемой. Старая крыса, привыкшая к власти и к козням. Никак я не мог наступить ей на хвост. Бывало, встречу в коридоре, прошиплю вызывающее приветствие, оскалю зубы, готовый вцепиться – она обольет меня тусклым блеском своих глазищ и скроется бесконечно далеко, за завесой своего угрюмого молчания.

Я снова стал гулять один по вечерам, ходил, помахивая своей тростью с собачьей головой. В мыслях моих теснились все одни и те же ребусы. Все та же безвыходность давила душу. Что делать? Нет ничего страшнее неразрешимых проблем.

Раз как-то вернулся я домой в сумерки. В ту пору лили частые дожди, я был в непромокаемом плаще и в галошах. В холле было темно. Я оперся рукой о стену, чтоб снять галоши. Они все не снимались, были тесноваты. Сзади послышались шаги. Вошел Филип вместе с Паржиком, тихонько разговаривая.

– Другой раз прямо хоть плачь, – делился старик с парнишкой. – Как вспомню – ведь на руках ее носил! Такая славненькая была… А теперь-то, бедняжка, всем в тягость…

– Чем так жить, – с хмурой решительностью ответил Филип, – то для нее же лучше помереть. Коли ей кто сочувствует, пожелал бы ей заболеть да на тот свет…

«Ах ты, Филип, Филип! – подумал я. – Какой ты смелый! Когда же это ты успел разглядеть, что у меня в душе, словно я стеклянный? Где научился ты отвечать на мои сокровенные вопросы?»

В саду у Паржика расцвела первая роза. И Паржик был польщен, когда я подошел понюхать ее…

Эта незначительная сценка запомнилась мне только потому, что в тот же день чуть не произошло роковое событие. Вечером, когда я возвращался с завода, Хайн бросился мне навстречу и, задыхаясь, рассказал, что только благодаря присутствию духа Филипу удалось спасти Соню от травмы, возможно, смертельной.

– И никто не виноват, – твердил старик, смаргивая и вытирая слезы. – Знаете, какой она была спокойной весь день, мы и предположить не могли, что в ней зародился такой ужасный замысел! Филип выводил ее гулять и только на минутку отошел от нее, чтоб открыть форточку в ее комнате, а она и убежала! Кто мог ожидать от нее такой быстроты? Ведь в последнее время она стала такой ленивой… А тут – в несколько прыжков очутилась в мансарде!

– И – прямо в комнату Невидимого? – предположил я.

– В том-то и дело, что нет… Пойдемте, Петр, я лучше покажу…

Он потащился впереди меня вверх по лестнице. В старческой болтливости он хотел описать мне все подробности.

Он подвел меня к чердачному окошку в конце коридорчика, отделявшего каморку Филипа от чулана со старым хламом.

– Видите? – Голос у Хайна дрожал. – Она, верно, хорошо все продумала, иначе не действовала бы так уверенно! Одним движением отодвинула шпингалет, распахнула рамы – и уже уселась верхом на подоконник над пропастью! Подумайте только! Явно хотела забраться повыше… К счастью, Филип оказался проворней – успел стащить ее с подоконника. Потом уж, на его крик, прибежала Кати. Петр, ведь Соня… ведь она хотела убить себя!

Вон как, думал я меж тем, в теории-то Филип смел, а на практике подвержен предрассудкам. И мне вдруг стало смешно, что именно Филип спас ее.

Я пошел взглянуть на спасенную, как ходят смотреть на дикого зверя, пытавшегося бежать из клетки, но, слава богу, снова посаженного на цепь. Соня сидела на краю кровати, отрывала от бумажки маленькие клочки – как срывают лепестки ромашек.

– Любит – не любит… Любит – не любит… Не любит он меня!

И она со вздохом опустила руки на колени, на ворох изорванных бумажек. Нет, то не было искаженное лицо самоубийцы – то была тупая маска жалкого идиота…

– Вот и все, – с отвращением вздохнул я, отходя от двери.

– Петр! – Хайн топтался около меня, как нищий, который все-таки не теряет надежды на милостыню, хотя его все время прогоняют. – Вы заметили, как она смягчилась? Скажите, неужели вам так уже невозможно войти к ней, посмотреть ласково, погладить, а то и поцеловать? Что вам стоит, Петр, попробовать?

– Вы что, вспомнили совет Мильде? – грубо спросил я.

– Ох, что вы! – жалобно вскричал он. – Я прошу вас только проявить хоть какое-то чувство!

– Чтоб она меня исцарапала и покусала? – Я принял насмешливый тон, чтоб сбить его со следа.

Потому что сегодняшний случай не выходил у меня из головы. Так, так, говорил я себе, стало быть, у нее все было продумано… прямиком наверх – и ногу через подоконник… Кто бы подумал? Я не удержался, спустился во двор, постоял под этим столь знаменательным чердачным окошком. Поднял глаза: высота неплохая, ничего не скажешь! А под окном Паржик тщательно замостил двор. Я долго качал головой, удивляясь. С чего это ей взбрело? Поссорилась с Невидимым? Или вдруг осознала безнадежность своего состояния? Я топтался на каменных торцах, полный беспокойства.

После ужина я вызвал Филипа, чтоб он рассказал мне все по порядку.

– Значит, Филип, вы ее таки спасли! – иронизировал я, изобразив, однако, благодарность на лице. – Вы и не представляете, как я вам обязан. Я обязан вам за ее драгоценную жизнь!

– Да ведь… если б это случилось, я бы до смерти не простил себе! – запинаясь, проговорил парень. – Я не должен был оставлять ее одну…

– Конечно, – благосклонно заметил я, – но, к счастью, вы свою оплошность исправили, как настоящий мужчина.

Тут я уловил в глазах Кати лихорадочный вопрос – надо было переменить тон. Продолжать в том же духе было слишком опасно.

– Итак, вы стали открывать форточку, и тут услышали, как она побежала по лестнице – ну же, рассказывайте, как было дальше?

– Я бросился со всех ног… Я увидел…

– Да, да, – нетерпеливо перебил я его, – вы ее догнали. Мне интересно ваше впечатление: по-вашему, она действительно все делала обдуманно?

– Это уж точно, – с готовностью кивнул Филип. – Во-первых, кинулась прямо к окну. И не в комнату Невидимого, не в мою – там-то рамы двойные. Дольше было б открывать. А в коридорчике окно простое да деревянный ставень снаружи, который никогда не закрывают.

– Вы правы, правы… – согласился я, а в голове моей крутился как бы фильм: торопливым рывком Соня отбрасывает шпингалет, распахивает обе половинки окна, в страстном порыве перемахивает через подоконник – и бросается к своему Невидимому… в его невидимый мир… полетом бескрылой птицы, беззаветным полетом покинутой возлюбленной… Не подоспей Филип… Я представлял себе, как просто было бы покончено со всем, как воцарился бы наконец покой в доме, как новая, лучшая жизнь началась бы для Пети – и для меня.

Но она ведь могла разбиться не насмерть, могла бы только пораниться, покалечиться… А, все равно потом умрет, – с уверенностью сказал я себе, – травма-то будет тяжелой… Что ты сказал?! – услышал я насмешливый голос моего лицемерия. Ты сказал – «умрет»? Наверное, хотел сказать – «умерла бы»? Ведь такой случай не повторится…

А если?.. Что, если повторится?

Тут я спохватился, что Кати и Филип наблюдают за мной, что на все мои вопросы отвечено и остается только поблагодарить.

– Ах, Филип! – измученным тоном проговорил я. – Вы понятия не имеете, как все это меня ошеломило!

И, вопреки обычаю, я долго жал его руку.

Филип ушел, я отпустил Кати. Теперь можно было думать без помех.

Разве это так уж трудно – немножко подсобить… такой возможности? Я не сентиментален. Могу не опасаться, что меня остановит чувство жалости. Я из тех, кто умеет трезво различать. Та, которая была желанна мне, у которой я просил руки, и та, что скулит за запертой дверью, – не одно и то же лицо. Я никогда не утруждал себя размышлениями о добре и зле. Издавна без всякого почтения воспринимал я эти два понятия, поддерживающие одно другое и друг с другом переплетающиеся. В конце-то концов в чем заключалось бы мое преступление? В умолчании. Преступление ли – отпереть дверь? В худшем случае, умолчав об этом, я упрекну себя разве что в трусости. Но не такой я человек, чтоб поступиться хоть пядью своего положения в обществе во имя глупой правдивости. На свете много тайных злодеяний, так и оставшихся нераскрытыми. Добавится одно к миллионам – море божьего гнева не вспенится.

Я видел: сад… дом… все охвачено горем. Камни, на них – засыхающая кровь. Отзвуки замирают… замирают… проходят дни, месяцы, годы. Не осталось ничего, что напоминало бы о том, что когда-то здесь жили сумасшедшие. Старики умерли. В доме живут живые люди. Их уста замкнуты строжайшим запретом. Где твоя мама? Бедненькая, умерла молодой. Можно даже пролить крокодилову слезу. А кто такая Кати? Ну, скажем, бедная родственница. Нет, Кати никогда меня не предаст. И не будет грозного примера!

Эк, куда тебя занесло! – шептал я, затягиваясь сигарой. Кто бы поверил, что может таиться в душе порядочного человека!

И я уже не выпускал эту мысль из головы.

Клетка перестала надежно ограждать мою бестию. Она знала, где запор, и умела его открывать. Запор… знала, как открыть? Откроет лапой – миг! – и бескрайняя свобода!

Ради ребенка! – твердил я себе, стараясь удержать свой замысел в границах священного чувства отцовства. Соблазнителен был этакий сентиментальный анекдот: я – отец, жертвующий спокойствием совести для блага сына… Но я не всегда был так неискренен сам с собой. Чаще всего я оставался трезвым как нож и только спрашивал себя: когда и как?

Примерно через неделю после первой попытки выброситься из чердачного окна Соня повторила ее, только с гораздо меньшим успехом: уже на середине лестницы ее догнала Кати, смеясь, прижала к груди, расцеловала и увела обратно в ее узилище. Еще десять дней спустя Филип вторично совершил подвиг – правда, на сей раз побег Сони был еще неудачнее, ее застигли тотчас за дверью.

Ни в том, ни в другом случае не было и речи о серьезной опасности. И я с ехидной усмешкой выслушивал охи Хайна.

– Вот увидите, Петр, – вздыхал старик, – когда-нибудь она своего добьется! Поверьте же мне наконец! А вы самодовольно улыбаетесь вместо того, чтобы выказать хоть видимость чувства!

А чего мне было не смеяться? Для моего замысла не было ничего благоприятнее того обстоятельства, что помешанная не забыла самоубийственных побуждений.

– Вы, кажется, насмехаетесь над моим горем! – не отставал от меня Хайн.

– Да нет, не насмехаюсь, – досадливо ответил я. – Но я не лицемер и признаюсь, что ваше волнение мне смешно. Да вы сами сплели для себя плетку! Я советовал поместить Соню в клинику. Там уж позаботились бы об ее безопасности. А вы накинулись на меня, старались оскорбить… Устроили в доме самодельную камеру для сумасшедшей – и страдаете оттого, что эта камера несовершенна.

Говоря так, я пытливо заглядывал ему в глаза. Интересно, что он ответит. Он еще мог, если б захотел, сохранить жизнь своей дочери.

– Я никогда не дам иного ответа на ваши настояния, чем тот, который вы получили тогда, – сухо вымолвил он.

В конце мая Хайн захворал. Он страдал желудочными коликами, которые время от времени укладывали его в постель, и он лежал по нескольку дней, громко, по-детски, охая. Итак, тесть прикован к постели: одна легкая фигура снята с доски. Я подстерегал случай, как черт грешную душу.

Второго июня была среда. Хайн все еще не вставал. Отправляясь на завод после обеда, я заметил, что Кати разбирает в кухне кучу грязного белья. Погода стояла чудесная. Так, сказал я себе, сдается, Кати задумала большую стирку. И как ни старался я заняться делами на заводе, весь день не мог думать ни о чем, кроме одного: будет ли Кати завтра стирать. Я подбирал доводы «за» и «против». Боялся, что вечером мне этого все равно не узнать – спрашивать я не хотел.

Вечером, дома, в окно с лестничной площадки, я увидел: Кати выносит из подвала корыто и ставит на старый стул около парника, там, где всегда стирали. Ага, значит, все-таки! – сказал я себе. Теперь уж я мог быть уверен. С этой минуты у меня во рту то и дело собиралась слюна, я едва успевал ее проглатывать. Руки стали ледяными. Я все время потирал их. За ужином твердил про себя: хлеб, хлеб, хлеб… С Кати обращался невнимательно.

Прежде чем уйти в спальню, я вызвал Филипа и заявил ему, что на бассейн в саду уже нельзя смотреть без содрогания. В нем полно прошлогодних листьев. Зеленая ряска затянула гнилую воду. Необходимо немедленно привести бассейн хоть немного в порядок.