Текст книги "Невидимый"

Автор книги: Ярослав Гавличек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц)

Соня до тех пор не давала мне покоя, пока я не принес на одно из свиданий свой старый офицерский бинокль. Как-то чудесным вечером поднялись мы на башню собора святого Вита, чтоб полюбоваться открывающимся с нее видом.

Я показал Соне, как обращаться с биноклем, и смеялся, когда она жаловалась, что перед глазами у нее все время сплошной туман. Я посоветовал ей немного сдвинуть объективы, тогда она заявила, что от тяжести бинокля у нее дрожат руки. Я встал у нее за спиной, чтоб поддержать оба ее острых локотка, так что она, собственно, очутилась в моих объятиях. А она еще, не отрывая бинокля от глаз, нарочно откинулась, прислоняясь к моей груди.

Я примолк, как оно и полагается при таких обстоятельствах, и медленно отвел бинокль от ее глаз. Она была вся покорность; она упорно смотрела на далекий горизонт, приоткрыв губки, и я видел, как они вздрагивают под напором бунтующей крови. Какая мелочь! Все еще держа ее за локти, я медленно, с жестокой нерешительностью, все больше и больше прижимал ее к себе, потом потерся своей жесткой щекой об ее щечку и отпустил ее. Отошел за соседнюю колонну, нервически теребя бинокль. Такое странное поведение должно было изображать глубокое смятение.

Соня подбежала ко мне, задыхаясь, положила свою руку на мою, потупилась. Сцена подошла к своему апогею – теперь надо было воспользоваться положением и укрепить его страстью. Соня задала ненужный вопрос – все ли я еще сержусь на нее? Я покачал головой, словно вопрос ее был бог весть какой важности. Тогда – почему же я такой?

Я посмотрел на нее долгим — рассудительным – взглядом и осведомился, каким же я должен быть. На это она ответить не могла, только попеременно краснела и бледнела. Я взял ее за локоть и многозначительным тоном повторил вопрос: каким же мне следует быть? Она испуганно прошептала, что я знаю каким. Я удивленно промурлыкал что-то и, погладив ее по щечке, шутливо спросил:

– Вот таким?

Она повеселела, кивнула, кокетливо глянув на меня снизу.

– Или таким? – и я поцеловал ее в лоб.

Соня только того и ждала. Крепко прижалась ко мне и, прикрыв глаза, подставила губы.

Потом мы долго ходили по круговой галерее башни. Я говорил вполголоса, хотя мы были там одни. Я твердил, что произошло то, чего я не хотел, и вообще изъяснялся весьма сумбурно. Сумбур отлично подходит к удивительнейшему состоянию влюбленности. Соня со всем соглашалась, она была в каком-то блаженстве, первая серия поцелуев сделала ее безмерно счастливой. Я держал ее за плечо, как учитель ученицу, а она старалась ступать в ногу со мной.

Мы снова целовались, и тут я вспыхнул и стал грозить ей, что если она меня разлюбит, я сам не знаю, что сделаю. В доказательство своего исступления я схватил ее на руки и, подняв, перенес через перила и подержал над пропастью. Страшноватая шутка, она могла бы плохо кончиться для меня, если б кто-нибудь увидел это снизу; но эффект получился великолепный. Соню опьянили моя сила и мое признание. Она покоилась в моих руках над пропастью, как ребенок в материнских объятиях. Потом я поставил ее на ноги, а она обвила руками мою шею и прошептала:

– Петя!..

И прошептала она это только для того, чтобы почувствовать на губах сладость моего имени.

Теперь мы были влюбленной парой. Я знал, что при незрелом и ненадежном характере Сони мне следовало приложить все силы к тому, чтобы это рискованное состояние не слишком затянулось. Я растаял, я сделался доверчивым – и это было для нее чем-то новым, ведь она никогда еще не слышала, чтоб я болтал нежные пустяки. Она очень гордилась тем, как сумела переделать меня. Мы теперь ходили в кино, как солдат с горничной, – для того только, чтобы в темноте сжимать друг другу руки. Пользовались любым случаем сорвать торопливый поцелуй. Конечно, то была игра в ее масштабах, не в моих – я только приспосабливался, понимая, что с девушкой типа Сони нельзя миновать эту идиллическую лужайку.

Впрочем, этот этап не стоил мне больших усилий. Греться в лучах любви хорошенькой девушки – да это райское блаженство для тщеславия любого мужчины, хотя бы он и не принадлежал к числу чувствительных натур. Я сам себе удивлялся. Я и не подозревал, что окажусь столь изобретательным. И я весьма достойно поддерживал ее любовные фантазии.

Соня должна была прогостить у Фюрстов целый месяц. К тому времени, как я одержал полную победу, срок этот уже истекал. Стали поговаривать об ее отъезде. На сей раз я счел уместным устроить настоящее расставание влюбленных.

– Соня, – сказал я ей в один прекрасный день, – я уже довольно давно виноват перед вашим семейством. Я поступаю так, как не привык поступать. Теперь уже я стал этаким маленьким «иксом» в нерешенном уравнении. Я обязан что-то предпринять, чтобы выйти с честью из этого положения. Мой долг поставить в известность вашего отца о положении дел, просить его согласия – или подчиниться его приговору. Впрочем, я возлагаю надежды на его безмерную снисходительность и благосклонность, – поспешил я добавить.

Соня сильно приуныла. Игра в любовь доставляла ей куда больше удовольствия, чем такой почти торжественный тон. Между нами до сих пор не было ни слова сказано о браке. И она попросила не писать отцу до ее отъезда. Она-де хочет присутствовать при том, когда отец получит мое письмо. Он ведь станет расспрашивать, и Соня сама выступит адвокатом… Я ничего не имел против – но теперь, когда самое трудное было высказано, следовало поскорее сдвинуть нашу любовь с этой мертвой точки и представить будущий брак в привлекательном свете. Соне, конечно, п в голову еще не приходило, что за легкомысленные поцелуи она будет наказана моим обществом пожизненно. Надо было придумать новую приманку. Другими словами, полезно было разжечь в ней огонек чувственности.

Предстоящее прощание годилось для этого как нельзя лучше. Для тех отношений, какие сложились между нами, отношений целомудренной влюбленности, не было ничего странного в том, что речь зашла о моей квартире. Собственно, Соня сама пожелала увидеть ее прежде, чем уедет. Возможно, причиной тому и впрямь было только женское любопытство.

Однако все оказалось не таким простым, как она себе представляла. Лестница, наверное, напомнила ей страницы фривольных романов, прочитанных тайком, и она поднималась по ступенькам с таким видом, словно готовилась принести кровавую жертву Молоху. Только в выражении глаз ее еще сохранились остатки укрощенной дерзости, смешанной с доверчивостью. Губы ее были так красны, что казалось – капли крови выступят на них при поцелуе.

Я принял ее просто, как добрый сосед, как товарищ. Это ее так обрадовало, что она расшалилась без удержу. Я сказал ей, что ничего не приготовил, опасаясь напугать ее, но если она хочет, мы можем сейчас сходить, купить вина и каких-нибудь сладостей. Она радостно кивнула. И мы сбежали вниз, как озорные подростки. Теперь Соня хотела, чтоб все соседи видели, что она была у меня. Она очень гордилась своим отважным поступком.

Потом мы сидели у меня за столом и пировали, как студенты, получившие посылку из дому. Смеялись, ели и целовались, сознавая, что нас абсолютно никто не может увидеть! Только ведь в интимной обстановке, среди четырех стен, поцелуи сильно возбуждают. Они разожгли меня точно так же, как и ее. Я тихонько твердил про себя: «Хлеб, хлеб, хлеб…» – такой был у меня прием, чтоб успокоиться, призвать на помощь здравый смысл, логическую рассудительность.

Конечно, я пригласил Соню затем, чтобы дать ей урок любви – однако важно было даже при самых головокружительных пассажах оставаться артистом, не впадать в самую роковую из актерских ошибок – в непритворное переживание роли. Ласки – всего лишь украшение любви. И я занялся этим украшением: целовал сначала губы, потом через вырез блузки, – плечики Сони, а она вся сжималась, и кожа у нее покрывалась пупырышками. Когда же с треском отстегнулась кнопка на спине, у Сони застучали зубы. Она обессилела, она тяжело дышала. Медленно, бережно, как святыню, я обнажил одно ее плечо, потом другое. Ее девственная душа плакала. Но я не сжалился. Я знал, что произвожу необходимую операцию. Открылся торс ее, затянутый в батист. Я стал целовать ложбинку меж грудей, выступающие позвонки у затылка, потом, через батист, – соски ее маленьких грудей. Соня, одурманенная, позволила упасть и этой последней легкой преграде, и тогда я подвел ее к зеркалу, чтоб она увидела себя в моих объятиях полуобнаженной. Она же обхватила меня за шею и не желала ничего видеть, зато я так и пожирал глазами это дразнящее отражение, ибо – не забывайте, пожалуйста, – я никогда не был распутником и женщин в жизни своей знал очень мало.

Я носил ее на руках, как ребенка. Она молчала, не дышала даже. После короткой, незначительной борьбы я мог бы сделать с ней все, что захотел бы, – но это не входило в мои планы. «Хлеб, хлеб, хлеб…» – прошептал я снова и – овладел собой. Краснея, Соня снова натянула свою комбинацию и – поспешно – блузку, сдавленным голоском попросила застегнуть сзади. Ох, голосок ее звучал, словно его прищемили, в горлышке-то пересохло… А когда я, улыбаясь, выполнил обязанности горничной, она бурно кинулась мне на шею, стала целовать в приливе отчасти благодарности, отчасти же неудовлетворенного желания.

Результат опыта не замедлил сказаться.

– Петя! – жарко прошептала она мне на ухо. – Вот когда… когда мы будем с тобой опять вдвоем!..

Она начала мечтать о том, о чем несколько дней назад не осмеливалась даже упомянуть.

Она уезжала через два дня. Желал бы я, чтоб кто-нибудь видел вытянувшееся лицо Донта, когда он застал меня на перроне Вильсонова вокзала в интимном разговоре с Соней Хайновой! Ее сияющие глаза и разочарованные физиономии двух «Иксов» были слишком красноречивы.

Неделей позже я, как и обещал, отправил господину фабриканту Хайну в Есенице короткое, по-деловому сухое письмо и получил вежливый, но весьма уклончивый ответ. Хайн писал, что мое сообщение явилось для него неожиданностью. Он не подготовлен ни к чему подобному. «Лучше всего нам с вами потолковать, как мужчине с мужчиной. Я буду в Праге еще на этой неделе».

Мне и следовало предположить, что старый практик решит вопрос именно таким образом. Он хотел видеть меня прежде, чем начать обсуждение дела.

В гостинице меня ждал низенький бородатый человечек, которого скорее можно было принять за директора гимназии, чем за фабриканта. У него был высокий лоб, очень косматые брови, серые строгие глаза и густая, как мох, борода с проседью. На первый взгляд он производил впечатление человека не очень-то опрятного. Но причиной тому была только густая борода, изрядно искажавшая весь его облик. И косматые брови придавали неверное выражение его глазам. Приглядевшись, я увидел, что смотрят они добродушно и мягко. Скверно было только то, что у него дурно пахло изо рта.

Я скоро понял, что передо мной мягкий, даже робкий человек, держащий себя довольно неуверенно. Строго говоря, я с самого начала приобрел над ним явное превосходство. Мы сидели – не как претендент на руку барышни с будущим тестем, а как столичный житель с провинциалом.

Весьма близко к правде я рассказал ему, как мы с Соней познакомились. Хайн кивал головой – в этом он был осведомлен. Я заверил его, что вовсе не имел намерения жениться. Что хотел сперва повидать чужие страны, пополнить свои профессиональные знания практической работой за границей. Я с достоинством заявил, что я не юбочник, что не поддерживал ни в себе, ни в Соне усиливающееся чувство. Он признался, что Соня описала ему меня в самых светлых красках. И не стал отрицать, что очень мной заинтересован.

– Видите ли, – говорил он с горечью, – нам, отцам, остается только доверять. Доверять своему ребенку, который, получив хорошее воспитание, быть может, сумеет сделать хороший выбор, и доверять человеку, который ведь явился любить, а не воровать.

Конечно, при этих надрывающих душу словах мне пришлось изобразить глубочайшую растроганность и высшую степень почтительности.

Ответил я не менее красиво: я считаю естественным, чтобы он навел обо мне справки прежде, чем вообще приступить к обдумыванию моего предложения. Способом, который можно назвать деликатным, я сообщим ему источники, где он может получить информацию обо мне, и чуть ли не с жаром просил его сделать это без колебаний. Я сказал, что считаю это делом своей чести, так как мне было бы невыносимо думать, что его доверие ко мне не обоснованно. Я заметил, что прекрасно понимаю, как должны звучать для его слуха холодные слова «чужой человек». И чтоб выбить оружие у него из рук, признался ему – как когда– то Соне, – что отдаю себе отчет в том, что все дело должно показаться ему в высшей степени подозрительным.

– Ведь с моей стороны мог быть хитрый расчет, – говорил я, – в мире достаточно мужчин, опытных в обращении с женщинами и умеющих добиваться своего.

Хайн в ответ хвастливо заявил, что отлично разбирается в людях и видит, что у меня честное сердце.

Под конец он довольно неделикатно расспросил меня о родителях, о моей работе, о живущих ныне родственниках. И все время он то и дело нетерпеливо вытаскивал свои часы. Простился он со мной довольно холодно и небрежно, обещав сообщить свое решение письменно.

Хайн, без сомнения, тщательно наводил справки, ибо ответ его я получил только через полтора месяца. За это время мы с Соней обменялись по меньшей мере десятком писем (теперь переписка уже не могла мне повредить), и в каждом из них Соня сообщала, что дело подвигается хорошо. Последние письма звучали уже победно: «Я знаю, что задумал папа! Вы удивитесь! Мы будем счастливы!»

Послание Хайна смахивало по стилю на судебный протокол. В нем отец с волнением отдавал счастье своей дочери в мои руки, уверенный, что поступает самым лучшим образом. «Соня уже совсем не дитя, – писал он, – и мне, старику отцу, кажется, будто я проспал какую-то часть жизни и вот, проснувшись, увидел, что прошли годы. В самом деле, пора Соне, стать невестой. То обстоятельство, что у нас с вами общая профессия, убеждает меня, что судьба не хочет обойтись со мной круто, что она даже готова побаловать меня…» Тут он излагал всякого рода катастрофы, которые могли постигнуть его в образе других женихов: «Соня могла ведь влюбиться в учителя, врача, адвоката – что сталось бы тогда с моим предприятием? А теперь мне не придется разлучаться с Соней, и мысль эта – настоящий бальзам на рану, вся боль которой – исключительно от отцовской сумасбродной любви. Вы понимаете, о какой ране я говорю? О том, что Соня будет принадлежать не мне, а мужу».

В конце письма было самое важное: предложение занять должность на его мыловаренном заводе. «Вы приедете пока всего лишь в качестве нового сотрудника, – писал старик. – Мы успеем лучше узнать друг друга и лучше договориться. О свадьбе и обо всем, что предпримем в будущем. Еще раз заверяю вас, что питаю к вам совершенное доверие и что намерен принять вас как своего зятя».

Я никогда не был ребячлив, но теперь не мог отказать себе в роскоши обнаружить свою радость. Я становился фигурой! Я завоевал сердце хорошенькой и богатой девушки. Я добился положения! Завтра я управляющий крупного предприятия, послезавтра – владелец! Я бросился к Донтам – сам, незваный, – и там до ночи упивался своим великим счастьем.

На другой день я, конечно, отрезвился и не принял так, с ходу, предложение Хайна. Началась переписка. Я советовал отцу Сони еще подумать, так как ясно было, что мой приезд расценят в небольшом провинциальном городе как появление признанного жениха. Потом поздно будет отступать… Хайн ответил, что теперь это уже не моя забота, а его. Да и тетя очень хочет как можно скорее познакомиться со мной. Так что медлить не надо. А Соня сделала приписку: «Папочка золото, папочка ангел!» Да, сомневаться не приходилось – я уже обеими ногами стоял в доме богача! Я ответил, что связан на теперешней своей работе договором до конца года и вправе заявить об уходе только первого января. Это было не совсем так, зато имело свои выгоды: полезно немножко набить себе цену, скрыть нетерпение. И вовсе не вредно еще какое-то время поддерживать в Соне тоску по себе. Позднее выяснилось, что это был хороший ход.

Соня приглашала меня хотя бы на рождество – приглашала с упреком, что я не стремлюсь к ней, откладываю встречу; но я и тут отговорился, сославшись на необходимость уладить кое-какие семейные дела. Я и в самом деле съездил в деревню к своим и сообщил собравшимся Швайцарам о том, какое мне встретилось счастье. Одновременно я объявил им, что все попытки извлечь какую бы то ни было выгоду из моей будущей состоятельности будут напрасными. Весьма туманно я намекнул, что, может быть, по собственной воле и расположению я когда-нибудь и снизойду со своих высот до тех из них, кто и тени не положит на мою дорогу. Затем я уехал, обеспечив некоторый дешевый и ненадежный мир.

Первого января я за месяц заявил о своем уходе с работы.

Третьего февраля я выехал из Праги с двумя прорезиненными саками, в которых было уложено все мое движимое имущество – выехал в качестве нового инженера мыловаренного завода Хайна. Строго говоря, я ехал на свадьбу.

Есенице! Есенице… Я смотрел из окна купе, как приближаются ко мне огни этого города. Мне хотелось петь под перестук колес. На вокзале меня встречал малый в синей фуражке. Это был заводской шофер. Я сел в автомобиль.

Объехав вокруг вокзала и проскочив под путепроводом, мы выкатились на совершенно пустынное шоссе. Когда мы проезжали мимо первых редких домишек предместья, шофер замедлил ход и, высунувшись в окошко, показал:

– Вон там завод!

Я успел разглядеть только очертания большого строения, окруженного дощатым забором, расписанным рекламами.

Вверх по крутой улице, к площади, потом через узкий проезд вдоль каких-то домов со средневековыми сводчатыми аркадами, еще площадь, поменьше, с церковкой посередине, маленькой, словно из кубиков. Широкая, ярко освещенная улица с темным изваянием какого-то человека, простиравшего куда-то руку, затем вниз, снова в темноту предместья, и опять в гору – медленно, замедляя ход, по белой заснеженной дороге, окаймленной голыми деревьями.

Когда мы подъезжали к воротам, над входом в виллу зажегся сильный, резкий свет. Показался дом, отодвинутый в темноту сада – огромный, величественный. Какой– то человек спешил к воротам открывать. Это был мальчишка Филип.

В эту минуту внизу, в городе, начали бить башенные часы. Медленно, важно пробили они восемь. Бим-бим-бим-бим… Тишина зимнего вечера донесла до меня эти звуки с удивительной ясностью, я в эту минуту шарил в карманах, чтоб дать шоферу на чай, а Филип вытаскивал из автомобиля мои вещи.

Странное чувство охватило меня сегодня, когда я, обойдя дом, сел к письменному столу, чтобы сосредоточиться на изложении своей истории: ибо в эту минуту в гостиной начали бить часы рококо, они били тоненько, шепотом – как тогда – отбивая тот же час того же дня. Будто далекие бубенцы. Будто колокольчики призрачного прошлого.

4
НЕВИДИМЫЙ

Помню, я сказал тогда себе: «Петр Швайцар, это одно из величайших мгновений твоей жизни. Ты вступаешь в дом богача Хайна. Ты явился за наградой, которую честно заслужил. Теперь уже ничто не преграждает тебе пути к счастью, шагай бодро и уверенно!»

Когда я торопливо приближался к входной двери, из нее выскочила какая-то странная толстая фигура, замерла на миг, чем-то пораженная, в замешательстве пританцовывая, как бы на резиновых ногах, блеснула под лампой огромным голым черепом и скрылась в полумраке холла столь же стремительно, как и появилась.

Моя тень впервые распалась на неясные, туманные пятна под мрачным кладбищенским светильником. Где-то наверху хлопнула дверь, рассыпался трелью ликующий смех. Я поднимался по лестнице, глядя вверх, как нетерпеливый влюбленный. Но был-то я всего лишь нетерпеливым завоевателем. Через перила галереи на втором этаже перегнулась Соня. На ней было легкое вечернее платье с глубоким вырезом.

– Хэлло! Петя!

Я не думал, что она так смело подставит мне губы для поцелуя. Я привлек ее к себе, коснулся губами ее губ, лба. Филип стоял с моими вещами, ожидая конца процедуры.

– Папочки еще нет дома, – объявила Соня. – Его задержал на заводе какой-то посетитель. Он очень досадовал, что не мог вас встретить. Только что звонил… Спрашивал, приехали ли вы…

Я улыбался. Молча держал Соню за руку.

– Я тоже не могла поехать на вокзал, – извиняющимся тоном продолжала она. – Посмотрите, в каком я платье! Я бы замерзла в автомобиле. Сейчас наверняка градусов десять мороза, не меньше.

Я хотел было ответить, что это и не принято – девицам встречать своих женихов, но Соня уже тащила меня за собой в конец коридора.

– Вот здесь, Петя, отныне ваше жилье. Это гостевая, только гости редко к нам приезжают. Тут уже чуть ли не полгода никто не жил.

Меня овеяло сухим теплом. Прямо напротив двери находился калорифер центрального отопления. Вплотную к нему стоял деревянный простенький умывальник. Комната была обставлена примерно как в солидной гостинице. Дверцы пустого шкафа стояли полуоткрытые. Видно, только недавно освобождали его ящики и уносили ненужные вещи.

– Это все Кати, – сообщила Соня. – Она только к вечеру раскачалась убирать. Я ужасно злилась. Сказала, если б жених ехал к ней, она бы уж с утра занялась делом! Воды-то в кувшин она хоть налила? Вы, конечно, захотите умыться с дороги?

Я повесил пальто в шкаф и подошел к Соне. Прижавшись лицом к ее лицу, погладил по голове.

– Здесь очень мило, – похвалил я. – Мне нравится такая простая обстановка. Напоминает студенческие годы.

В действительности я не любил напоминаний об этих знаменитых студенческих годах. Нужда не бывает прекрасной, даже когда мы смотрим на нее как на прошлое.

– Нет, здесь отвратительно, – возразила Соня. – Но в этом виновата тетя Каролина. Она не позволяет покупать ничего нового и даже переставлять мебель. Она ужасно консервативная. Мы все ее слушаемся. Но скажите, вы рады, что наконец-то приехали?

– Рад ли я? – изобразил я мягкий упрек.

Мне приятно было играть роль укрощенного, мурлыкающего льва.

Соня вдруг забеспокоилась. Папа явится с минуты на минуту… Ей пора уходить отсюда. Да и мне надо поскорее привести себя в порядок. Директор Кунц и тетя уже ждут в столовой…

Об этом Кунце я довольно много слышал от Сони. Он заведовал чешской школой в Есенице и был единственным другом Хайна. Не проходило дня, чтоб он хотя б на минуту не заглянул на виллу.

Соня убежала, а я запер дверь на ключ и снял пиджак с жилетом: в самом деле, надо было умыться. И вообще как-то принарядиться. По туалету Сони я понял, что встреча предстоит торжественная. Намыливаясь мылом хайновского завода, я вдруг подумал, что в доме, вероятно, нет ванной. Если б она была, вряд ли мне поставили бы этот допотопный умывальник. Так, так – у них тут центральное отопление, а ванной нет… Видно, тоже тетя не позволяет. Почему? Старческий деспотизм. Интересно будет познакомиться с женщиной, взявшей такую неумолимую власть.

Я тщательно оделся: черные брюки, смокинг, пристегнул белоснежный тугой воротничок. Не беспокойтесь, на ужине в честь помолвки я не ударю в грязь лицом. Я был даже настолько предусмотрителен, что привез подарок Соне: изящное колечко с гиацинтом, камнем, соответствующим тому месяцу, когда она родилась.

Я был еще не совсем готов, когда перед воротами засигналил автомобиль: приехал Хайн. Почти одновременно зазвенел смех двух женщин и в мою дверь нетерпеливо забарабанили.

– Милостивый пан уже навел красоту? – Это Соня. – Скорей, сударь, скорей! Я хочу представить вас барышне Кати!

Снизу донесся мужской голос, дробившийся отголосками: Хайн спрашивал, приехал ли я.

– Приехал, приехал! – отозвалась Соня. – Здесь он, наш пленник! Мы его как раз осаждаем!

– Да оставьте его в покое, пусть отдохнет с дороги! – крикнул снизу Хайн.

– Я бы и рада, – шутливо захныкала Соня, – да уж есть больно хочется!

– Правда, дядя, – подтвердил другой девичий голос. – У нее животик уже совсем втянулся!

«Вот как, – сказал я себе, – Кати называет Хайна дядей? Стало быть, отношения в доме куда патриархальнее, чем я думал». Я наспех сунул снятое белье в сак, повесил костюм в шкаф и рывком распахнул дверь.

– А-ах! – девушки замерли в притворном восхищении. Оно относилось к крахмальным манжетам и манишке, к черной бабочке и к тщательно зачесанным волосам.

Кати без смущения, по-дружески протянула мне руку. Смерила меня критическим взглядом. На ней было слишком короткое платье, открывавшее икры ног, и белый фартучек, украшенный на лямке кокетливым бантом. Я шутливо спросил ее, правда ли Соня была мне «верна как собака», что она утверждала в одном из своих писем, и действительно ли Кати добросовестно отговаривала ее от несчастного знакомства со мной, советуя сохранить вечную свободу? Кати смеялась. Ее губы, формой напоминавшие губы сатира, открывали мелкие, ровные зубки, а чубчик над лбом имел почти вызывающий вид. Я понял, что с этой девицей нельзя обращаться как с простой служанкой, что мне придется приноравливаться к обычаям этого дома.

Кати убежала по своим делам, и я на минуту остался наедине с Соней. Тогда я с церемонным видом вынул из кармана коробочку и надел на Сонин пальчик золотое колечко с коричневым камешком. И при этом поцеловал ей руку. Она радостно вскрикнула и подбежала ближе к свету – разглядеть подарок. Покрутив колечко на пальце, она с непритворной радостью кинулась ко мне и обняла.

– Ну как, Соня? – весело спросил я.

Она изо всех сил обхватила меня за шею и выдохнула:

– Ты!..

Я понял. Это скрепляло наш союз. Соня задумала поразить нашей короткостью и отца, и Кунца, и тетушку. Я ничего не имел против. Наоборот, был очень приятно удивлен. И наклонился к ней с таким же важным и таинственным видом:

– Значит – «ты»?

Она дважды кивнула.

И мы поцеловались очень горячо.

Хайн обеими руками жал мою руку, растроганно и торжественно произносил слова приветствия. Мы стояли в холле. Пять закрытых белых массивных дверей, похожих на алтари в праздник тела господня, словно задавали мне загадку: «А ну, отгадай, за которыми из нас ждет тебя торжественный ужин?»

Почти все комнаты виллы выходили в этот холл. Впоследствии, когда я на собственном опыте убедился в чудовищном неудобстве такого устройства, мне часто вспоминались эти первые минуты на пороге воображаемого рая.

В столовой мне представили Кунца. Это был высокий, широкоплечий старик с густыми, еще черными бровями и длинной, холеной, начинавшей седеть бородой. Я подметил, что при ходьбе он ставит ступни параллельно и двигается с медвежьей неуклюжестью. Видно, красавец педагог страдал плоскостопием. Мне тотчас бросилось в глаза, что директор школы и фабрикант как бы поменялись ролями. Если б я не знал Хайна, то принял бы Кунца за могущественного промышленника.

Он и вел себя как подлинный хозяин.

– Сердечно приветствую вас, молодой человек! – Кунц благосклонно поклонился и повел меня к креслу, в котором сидела тетка Хайна. Обращения «молодой человек» было достаточно, чтоб навсегда отвратить меня от директора.

Я очутился перед старухой, восседавшей в своем кресле словно монарх на троне. Она не соизволила произвести ни одного движения, которое можно было бы принять за приветственное. На ней было какое-то черное, ниспадающее свободными складками одеяние, придававшее еще больше достоинства ее высокой, костлявой фигуре. Лицо ее было почти квадратным, на висках лепились белые кудряшки, жесткие, как проволока. На этом лимонно-желтом лице, окруженные веером морщин, выступали огромные, темные, выпуклые глаза. Шею ее охватывала бархотка, а под нею, в маленьком вырезе, вздувался и дрожал мешок дряблой кожи, посередине которого наискось проходила пульсирующая синяя жила.

Я приложился к ее холодной руке. В другой руке она сжимала своего рода скипетр – тонкую и длинную трость, к верхнему концу которой был привязан черный муаровый бант. Бант был похож на чудовищную мрачную бабочку, насаженную на булавку.

– Добро пожаловать! – прокаркала старуха. – Так вот он какой, жених нашей Сони. Поди, поди сюда, стань-ка возле него, хочу поглядеть, как оно вам пристало, рядышком-то…

Слова эти, по-видимому, были необычайно остроумны, потому что педагог погладил свою рекламную бороду и легонько рассмеялся.

– Это моя дорогая тетя, – торжественно произнес Хайн. – Она стала мне матерью, когда я потерял свою, а позднее заменила мать и Соне. Мы, три старика, да Соня – одна семья, в которой установились довольно сложные отношения. Моего друга Кунца вы могли бы принять за гостя – и ошиблись бы. Он член нашей семьи, хотя и не живет с нами.

– Милый Хуго, – возразил Кунц на такое признание в любви, – ведь это может произвести нехорошее впечатление, когда ты столь откровенно указываешь: вот человек, чье присутствие подчас в тягость…

Хайн пригласил всех к столу.

У стульев, обитых выцветшим красным плюшем, были слишком высокие спинки. Они годились для чего угодно, только не для того, чтоб сидеть на них. На каждом предмете обстановки красовалась какая-нибудь ненужная вязаная салфеточка. Зеркало увенчивало подобие шапочки из бумажных цветов. Возле двери пузатилась горка с серебром, на окнах висели гардины, поглощавшие свет и пыль. Дело старухиных лап, думал я. По желанию этой желтой мумии – декорация прошлого века. Ее величество, кажется, куда более зловеще, чем я предполагал. Нет, пожалуй, мы с ней вряд ли полюбим друг друга!

Появился Филип с суповой миской. Он двигался неловко – роль лакея, видно, ему не удавалась. Филип был миловидный подросток с девичьими голубыми глазами под сросшимися бровями и с курчавой шевелюрой. Он являл собой прямую противоположность своей сестре Кати, которая держалась в высшей степени уверенно и непринужденно.

Смотреть на «дорогую тетю» за едой было не очень приятно. Ее выпученные глаза грозили вывалиться на тарелку. Отхлебнув две ложки, она отодвинула суп. К мясу едва притронулась, поковыряла картошку. Позднее Соня объяснила мне ее поведение. Старуха необыкновенно упряма. Она одна занимает весь первый этаж. И вбила себе в голову, что не нуждается ни в чьей помощи. Сама себе стряпает, сама убирает. Никогда не ест за общим столом с племянником и внучкой. Приняв сегодня приглашение к ужину, она далеко отступила от своих правил. И слишком уронила бы свое достоинство, если б стала здесь есть.

Но благодаря этому у нее оставалось достаточно времени для разговоров. Чаще всего она обращалась ко мне, хотя я вовсе не домогался такой чести.

– Сознайтесь-ка, почему вы не приезжали раньше? – с упреком говорила старуха. – Вам бы следовало представиться еще полгода назад. – И чтоб смягчить тон своих слов, добавила: – Ведь это я вас приглашала.