Текст книги "Невидимый"

Автор книги: Ярослав Гавличек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 29 страниц)

Встречи наши проходили почти всегда одинаково. Я появлялся по возможности бесшумно, чтоб не испугать, – это могло бы повредить Соне, – и наклонялся к ней с той предписанной непринужденной улыбкой, которая, по мнению Хайна и доктора, могла привести больную в хорошее настроение. Подтянув на коленях брюки, я садился у постели Сони на стул, который мне уступал Хайн.

– Только, пожалуйста, поспокойнее, – советовал тесть, – да повеселее! И ни слова о болезни, ладно?

Я послушно избегал разговоров о болезни, но чем тщательнее я их избегал, тем навязчивее всплывала эта тема в наших мыслях, и я наблюдал, как все печальнее становится маленькое, измученное личико, и уныло следил взглядом за Хайном, который беспокойно расхаживал по комнате, давая тем понять, что мне пора удалиться. Я научился болтать с самым беспечным видом: «Ах, папочка уже становится нетерпеливым!» И, поцеловав ручку Сони, уходил легкой, франтоватой походкой, не преминув оглянуться с порога. Соня провожала меня строгим взглядом, ожидая этого момента. И вяло махала мне исхудавшей рукой.

За дверью я с облегчением переводил дух. Роль развлекающего супруга я исполнял вполне добросовестно, но никогда не стремился ни приблизить час этих сентиментальных трудов, ни затянуть их.

С первого же свидания, когда я столь неудачным образом навязался Соне, Хайн всеми возможными средствами подчеркивал свое надо мной превосходство. Еще бы! Он-то был мастер утешать, баловать, врать – я же был всего лишь его неуклюжим учеником. В своей добросовестности я доходил до того, что старался подражать ему. И никогда я не выглядел смешнее, чем при этих попытках.

Сильный п здоровый мужчина, как я, при всем желании не может без конца поклоняться прядям черных волос, печально разметанным по подушкам, перебирать слабые, топкие пальчики, вперять тоскующий взор в упорно потупленные глаза. Жизнь нескромна и бурна, в то время как болезнь – тиха. Мужчина уходит и, когда его уже не видят, открывает рот и зевает. А когда мимо пробегает этакая Кати со своими вишневыми губками и проворными ножками, он останавливается, ошеломленный, с тяжелым сожалением на сердце. Ведь он-то плутает на другом берегу…

Кунц обращал мое внимание на кое-какие улучшения, ускользавшие от меня.

– Вы не заметили – сегодня цвет лица у Сони уже гораздо лучше? И какое веселое у нее нынче выражение губ… Почти уже настоящая улыбка, честное слово!

Я действительно не умел подмечать такие подробности, но всегда готов был верить ему. Почему же нет? Вполне естественно, что у этого друга дома развилось этакое загадочное шестое чувство, помогающее ему производить подобные наблюдения. У меня такого чувства не было.

– Соня ест теперь куда больше. У нее появился аппетит! – заявлял Кунц, и Кати подтверждала это.

Ей единственной решился я сознаться в своей слепоте:

– Кати, вы, вероятно, правы, но я этого не замечаю. По-моему, никакого улучшения нет. А если и есть, то совершенно незначительное. Похоже, все это затянется на годы!

– Вот выдумали! – смеялась Кати. – Да она уже поправилась на два килограмма! А совсем недавно каждый день теряла в весе…

В конце июля Соня выходила в сад только на полчаса, но скоро ей прибавили еще полчаса, а там уж она стала гулять довольно долго – от десяти до полудня. Позднее ей разрешили выходить еще на два часа после обеда. Шли дни, и прогулки эти делались все смелее. Однажды я услышал, что Соня легонько и грустно перебирает клавиши. Но что еще пока не возвращалось к ней, так это спокойное, уравновешенное состояние духа.

Кажется, на четвертую неделю Сониной болезни, то есть где-то в начале августа, дипломатическое искусство Кунца склонило тетку пойти на перемирие с Хайном. Перемирие, разумеется, касалось только его особы – обо мне и Соне старуха и слышать не желала.

Это было в воскресенье. Кунц уже более часа сидел у тетки. Оттуда доносился громкий, медлительный, нудный директорский бас, часто перебиваемый патетическим тремоло старухи. Под конец слышно было уже одно это тремоло – непрерывное, торжествующее, становящееся все агрессивнее. Хайн, заложив руки за спину, с озабоченным видом мерил шагами коридор.

– Я так хочу этого – ради папы! – шептала мне Соня. – Пусть бы все кончилось хорошо! Ты не знаешь, как эта размолвка его огорчает. Да и ради тебя я тоже хочу, чтоб все опять было в порядке. Наш дом кажется мне таким чужим, когда кто-нибудь сердится!

Немного погодя явились оба старика. Сонин взгляд так и приклеился к губам отца с робким вопросом. Я же сразу прочитал счастливый исход по лицу старого дуралея, сморщенному в блаженной улыбке.

– Да, Соня, да! – вскричал Хайн. – Тетушка пригласила меня к себе. Сама понимаешь, она вовсе не в восторге от того, как развились события, но стала уже гораздо спокойнее и покладистей. Она соглашается уже на многое, на что прежде ей и в голову не приходило соглашаться. Правда, дела еще не совсем таковы, как надо бы… Пока что она, например, не простила… Петра. Но и это придет со временем! – поспешил он добавить.

Я заставил себя улыбнуться. Меня совершенно не волновало, соизволит ли тетка помириться со мной, но я очень хорошо представлял себе, что происходило там, внизу, за запертой дверью. Все, конечно, свалили на меня – да, так оно, видимо, и было.

– Я так рада! – твердила Соня, зарумянившись от волнения, но губы ее не улыбались.

Примирение тетки с отцом оказало на Соню благотворное влияние: не прошло и недели, как она окрепла настолько, что все мы считали ее уже совершенно выздоровевшей. И ждали только официального заключения врача, чтобы вернуться к обычному распорядку в доме. Но Мильде все еще, по каким-то причинам, колебался.

Я уже вернулся к обеду, а врач все еще был у Сони. В доме царила напряженная тишина. Паржик, вытянувшись в струнку, стоял посреди холла, как на часах. Испуганная Анна торчала у кухонной двери. Кати бродила по комнатам, ничего не делая.

– Он ее осматривает, – озабоченно, но с надеждой прошептал Хайн, встретив меня на лестнице. – Я страшно волнуюсь. Что-то он скажет? Как вы думаете? Наверное, что-нибудь хорошее… Ах, как я был бы рад, если б он сейчас вышел и заявил, что его визиты уже не нужны… Представьте, когда я шел к ней утром, мне показалось, она напевает… Нет, нет, так только показалось, она не пела – зато выглядела почти счастливой!

И через некоторое время:

– Как долго он там… Я прямо на иголках!

Вдруг из Сониной комнаты донесся плач, полный какой-то безысходности, жалобный и безутешный. Хайн так и вскинулся, бросился к запертой двери, застучал:

– Что случилось? Пан доктор, ответьте мне! Ради бога, что происходит?!

Дверь приоткрылась, доктор высунул свое рябоватое лицо, украшенное очками с сильно выпуклыми стеклами; он сгорбился, чуть ли не сложился вдвое, как бы под бременем трудно разрешимой загадки.

– Никак не пойму, пан фабрикант, отчего она плачет, – быстро проговорил он, озираясь, не подслушивает ли кто непосвященный, и шепотом закончил: – Я определил второй месяц беременности.

– Что? Как? – пробормотал Хайн, не слыша, казалось, ничего, кроме Сониного плача, – он весь сосредоточился на том, чтобы увидеть дочь.

– Я абсолютно уверен, – продолжал врач. – Признаки несомненны. Вы же помните, недавно я еще задумывался о причине задержки менструации. Конечно, тогда можно было объяснить это нездоровым состоянием нервной системы…

Он обернулся и сказал в комнату:

– Успокойтесь же, молодая пани, настоятельно прошу вас! Ведь вы уже весь дом на ноги подняли!

Тут он вдруг сообразил, что загораживает нам вход.

– Не угодно ли господам войти? Быть может, пациентка скажет отцу то, что не желает доверить доктору… Но, милостивая пани, что же побуждает вас так горевать при известии, при котором молодые мамаши обычно плачут от радости?

Хайн уже склонился над ее постелью, вне себя от волнения.

– Соня, что с тобой, глупышка? Ведь все мы этому рады, а больше всех Петр – правда, Петр? Теперь вы уже настоящая маленькая семья, а я…

Он как-то застеснялся выговорить слово «дедушка». Смертельный ужас, написанный на лице Сопи, остановил его.

Я стоял у постели и, так же как Хайн, не знал, что делать в столь неожиданной и необычной ситуации; я только в глубоком изумлении смотрел на Соню. В самых сокровенных своих мечтах не мог я предполагать, что ее загадочная болезнь завершится таким образом. Вот ведь, когда уже казалось, что все планы на будущее придется отложить на целый месяц, быть может, на годы – вдруг такая весть! Значит, жизнь может уготовить человеку и такое непредвиденное разрешение проблем?

И в этот миг мне вдруг стало бесконечно далеко все то, что делалось сейчас у постели больной. Пусть Соня плачет, пусть она в полном отчаянии, совершенно сломлена – что все это в сравнении с радостной неизбежностью: она родит! Возможно, этот неприятный нервный припадок – просто следствие внезапной радости? Припадок кончится – и останется один лишь неоспоримый, счастливый факт.

В гордыне своей я мечтал, чтобы это был сын. Мне казалось, что я могу быть отцом только сына. Каким он будет, этот мой будущий сын? Будет ли у него швайцаровской лепки голова, орлиный нос, раздвоенный подбородок? Будет ли он смеяться милыми ямочками на щеках, как умею смеяться я, или он унаследует нежное личико Сони и ее почти черные волосы? Теперь я знал, ради кого взбирался так высоко, ради кого трудился и для кого и впредь буду работать до упаду. Вся моя жизнь обретала новый, четко определенный смысл.

Я буду хорошим отцом своему ребенку. Я все принесу ему в жертву. Кати, ее высокая грудь, ее фавновский смех – все потеряло какое бы то ни было значение в этот священный момент. Как я его воспитаю! Сначала привью ему потребность в чистоплотности, утонченность чувств, затем – правдивость, гордость и честность, наконец – трудолюбие и любовь к знаниям. Постепенно, мудро стану передавать ему свой опыт. Сделаю его стойким и выносливым, как подобает мужчине!

Соня в эту минуту была всего лишь дрожащим, горько всхлипывающим комком плоти, сплошным воспаленным нервом, над которым с состраданием склонялись отец и врач, не умея успокоить это измученное, бьющееся в конвульсиях существо. Что мне было до этого? Я стоял, возвышаясь над ними, обратив взор в будущее, и улыбался.

Нет, детство сына пройдет не среди грязных стружек столярной мастерской, он будет расти не в нищете и пороке. Родители не будут пропивать бельишко, подаренное ему какой-нибудь сердобольной душой. Он не будет клянчить по домам куски хлеба для своих братьев и сестер, ему не придется, отстаивая свои права, драться с деревенскими мальчишками. Он будет учиться, станет на ноги не по милости провинциального мецената, ему не придется выдумывать целую цепь лжи, чтобы скрыть низость своей семейки, не придется выворачивать карманы в поисках последних медяков, выбирая между бережливостью и голодом. Не будет он гостем в состоятельных семьях, гостем, которого только терпят, и не придется ему за вознаграждение, равное подачке, делать по ночам чужие уроки и напрягать свой мозг ради ленивцев!

Глухой стон Хайна прервал мои грезы. Старик поднял голову, до этого склоненную к Сониным губам, и нежно зажал эти губы своей волосатой рукой. Вид у него был просто панический.

– Ах, пан доктор! – удрученно вымолвил он. – Она мне призналась!

– Ради бога, папочка, не говори им! – закричала Соня, протягивая к нему руки в стремлении защитить свою тайну (ладонь Хайна заглушала ее голос). – Я не хочу, чтоб они знали! Пусть никто на свете не знает! Пусть не знает Петя!

– Это так нелепо, – печально прошептал Ханн, – так ужасно и безосновательно, у меня не хватает слов разубедить ее… Снимите это с нее вы, пан доктор! Петр, попытайтесь вы ее успокоить! Нет, родная, я не имею права молчать!

Он отвернулся от дочери, которая приподнялась, напрасно стараясь помешать ему выдать ее тайну. Лицо Хайна исказилось от нерешительности и стыда.

– Она твердит… Она считает… что этот несчастный, что Кирилл – отец ее ребенка!

Соне положили на лоб холодный компресс; доктор Мильде взбалтывал пузырек против света; он налил лекарство в ложечку п поднес ко рту сопротивляющейся пациентки.

– Милостивая пани, именем разума заклинаю вас! Сейчас возбуждение – уже не ваше личное дело, вы должны думать о ребеночке! Неужели вы хотите нанести такой тяжкий вред этому крошечному созданию?

– Не хочу я этого ребенка! – выдавила Соня сквозь зубы.

– Господи! – Врач отер вспотевший лоб. – Ну, скажите сами, на каком языке мне с вами объясняться? В моем распоряжении только слова… Так выслушайте же их, по крайней мере, прошу вас! Вы обязаны успокоиться. Стоит вам только немножко захотеть. Отчаиваться всегда успеете! И мы ведь не враги вам! Мы отвечаем за вас, подумайте сами – отец, муж и врач! Допустите, что сейчас мы имеем перед вами преимущество: наш рассудок трезв и объективен, в то время как вы возбуждены. Признайте же это наше естественное превосходство! Исполните нашу просьбу! Прекратите этот крик, этот плач, который вам во вред!

– Не хочу ребенка, не хочу!.. – из глубин своей усталости жалобно выкрикивала Соня – уже тише, но по-прежнему неуступчиво, и губы ее кривились от отвращения. Ей было физически нехорошо, состояние ее было плачевным.

– Милостивая пани, – усердствовал врач, поставив все на одну карту – на убеждение логикой. – Я ведь не первый раз вас пользую, я знаю вас, вы знаете меня. У вас было достаточно случаев составить какое-то суждение обо мне. Скажите честно – когда-нибудь я обманывал вас? Применял по отношению к вам хоть какую-нибудь, самую невинную, врачебную хитрость? Не хотите отвечать? Ну, хоть головой кивните! И кивнуть не желаете? Что ж поделаешь, я отвечу за вас: нет, я никогда вас не обманывал, никогда вам не лгал. И вот стою я, человек, всегда бывший с вами искренним, и говорю – вы только слушайте, я скажу медленно, четко и серьезно: то, что вы вообразили, – просто исключено. Слышите? Вы обманываете себя, а следовательно, напрасно себя терзаете. Я клянусь вам честью мужчины и врача: ваши опасения необоснованны. Нет ни малейшего сомнения в том, что вы ошибаетесь!

Соня лежала на боку, вытаращив глаза, ладонями зажимая уши, и из груди ее исходил все один и тот же слабенький жалобный звук: неразборчивое бормотание и прерывистое «не хочу!» – без конца, без конца, упорно, строптиво… Слюна текла у нее из уголка губ.

– Соня, дорогая, встряхнись же! – молил Хайн. – Ну, немножечко мужества, соберись с силами, стань прежней умной девочкой! А то смотри, рассердишь пана доктора, который так хочет тебе помочь! Ты ведь всегда так заботилась о своем достоинстве… Неужели тебе уже совсем безразлично, что подумает о тебе пан доктор?

Мильде попытался мягко отвести ее руки от ушей.

– Я понимаю, вы просто шутите. Играете со мной в прятки. Делаете вид, будто не слушаете, а сами прекрасно все слышите… Так вдумайтесь же в то, что я вам говорю! Разумные люди не закрывают уши перед правдой! Особенно когда правда приятна…

– Нет у вас таких доводов, чтоб переубедить меня! Разве только заговорить сумеете, – усталым, несчастным тоном вымолвила наконец Соня. – Я помню такие подробности, что ошибки не может быть… Никого при этом не было, только он и я! Только он мог бы сказать, а он никогда не скажет…

– Да, – торжественно возразил Мильде, – он не скажет, но существует медицина, а она с легкостью опровергает ваши предположения. Во-первых, вы говорите, что помните… Но что значит память человека, теряющего сознание? Она столь же ненадежна, как горячечный бред. Ну вот, теперь вы мне уже нравитесь, наконец-то вы открыли ушки… Итак, я сказал – вы должны верить науке. А наука говорит нам, что по известным безошибочным признакам можно определить срок беременности даже в самом ее начале. Вы беременны восьмую неделю. А теперь возьмите ц посчитайте со мной на пальцах: когда произошел этот злополучный инцидент? Чуть больше четырех недель тому назад. Строя свои расчеты на недобром подозрении, вы ошибаетесь почти на месяц. Теперь-то вам ясно? Если бы к тому времени, когда произошел этот несчастный случай, вы не были еще беременны, то сегодня я не мог бы со всей определенностью заявить, что вы станете матерью.

– Все равно я вас не слушаю, – внезапно, решительно и грубо перебила его Соня. – Да если б и хотела, не могла бы… Ужасно болит голова…

Теперь по тону доктора было заметно, что он оскорблен. Но он все же овладел собой и сумел сохранить бодрый, шутливый тон:

– Ну что ж, стало быть, пока ничего не поделаешь. Не слушаете – вам же хуже. К счастью, ваш муж и ваш отец запомнили то, что я сказал. Потом вы их спросите, и они повторят вам…

– Не буду я спрашивать! Не хочу ничего слышать об этом! – сердито огрызнулась Соня.

– Вот и отлично, – саркастическим тоном отозвался врач, – спрашивать не будете, думать не будете, не будете терзать себя. Уже кое-что! Только я вам не верю. Одни лишь темные люди продолжают цепляться за свои заблуждения вопреки всем доводам разума. Знаю, сейчас у вас болит голова, – продолжал он, заметив жест бессилия и умоляющий взгляд Сони, – вы не в том состоянии, чтоб выслушивать ученые лекции. Мы вам уже и за то благодарны, что вы хоть немножко-то разговорились. Открыли нам причину вашего горя – так что теперь мы можем ее опровергнуть. Худшее позади. Завтра – да не завтра, а через час-другой, вам станет лучше. Не согласитесь ли вы – просто для контроля – ответить мне на один скромный вопрос? Скажите – вы начинаете верить мне? Есть у вас добрая воля искоренить в себе это нелепое подозрение?

– А мне уже все равно, – ответила Соня. – Не знаю я, чему верю и что будет потом… У меня голова раскалывается! Хоть бы уж раскололась наконец, чтоб мне навсегда успокоиться!

– Господа! – после некоторой паузы, убедившись, что сегодня от Сони уже ничего не добьешься, заговорил Мильде. – Одно я вам сейчас посоветую: уйдите. Я тоже не останусь, мне здесь пока нечего делать. Надо дать ей отдохнуть. Пошлите к ней ту девушку, которую она так любит.

Хайн крикнул в дверь, и Кати мышкой проскользнула в комнату. Оба господина не удостоили ее даже взглядом… Только доктор перестал говорить о беременности. Это было уже нашим внутренним делом – сообщать или не сообщать слугам такую новость.

Доктор с Хайном нерешительно двинулись к двери. Я полагал, что не могу уйти, не сказав или не сделав хоть что-то. Деревянной походкой приблизился я к больной (Кати с удивлением смотрела на мое серьезное и торжественное лицо) и самым трогательным тоном сказал Соне, как счастлив я был узнать такую новость, радость ошеломила меня, я с надеждой смотрю в будущее и благодарю ее. Тут я наклонился поцеловать Соню, но она в ужасе дернулась и отвернулась к стене. Я понял – она не хочет, чтоб я к ней прикасался. Вид у меня при этом был, наверное, невероятно глупый. Я погладил ее по головке и вышел.

В коридоре Хайн так и набросился на Мильде с расспросами. Видно, хотел хоть чем-то вознаградить его за упорство Сони. Он взахлеб восхищался профессиональной мудростью врача, его красноречием. А Мильде желал теперь только одного – поскорее выбраться из этого дома. Он слушал Хайна нетерпеливо, с досадливой покорностью, фамильярно придерживая меня за плечо. Я понял – он хочет еще что-то сказать мне одному.

Спускаясь по лестнице, он замедлил шаг и дал Хайну опередить нас. И сказал мне, что Соню теперь надо считать не больной, а беременной женщиной. Просил меня употребить все мое влияние на нее к тому, чтоб заставить ее выбросить из головы нелепый домысел, чтоб она снова обрела уверенность в себе и вернулась к естественному веселому расположению духа. Еще день-два пусть остается в своей комнате, но затем следует возобновить совместную семейную жизнь.

– Понимаете, ничто не подействует на нее благотворнее, чем возвращение в прежнюю колею. Человек становится бодрее, когда он чем-то занят. Мой совет – не позволяйте ей бездельничать. Праздность – отличная почва для развития опасных фантазий.

Я слушал внимательно, охотно соглашаясь с ним. Мне казалось невредным привлечь врача на свою сторону, обрести в нем до некоторой степени друга.

– Обращайтесь с женой бережно и очень снисходительно. И еще советую: хоть вы и будете снова жить вместе, пока еще воздерживайтесь от физического сближения. Надеюсь, я могу на вас положиться?

– О, конечно! – заверил я. – Само собой разумеется!

Едва доктор укатил, ко мне бросился Хайн, обрушив на меня кучу накопившихся упреков. Как мог я столь безучастно вести себя при Соне? Он просто не в силах понять этого. Такая незаинтересованность! Можно подумать, я только наблюдал, словно все это меня не касается! Прямо как посторонний человек! Он не приметил, чтоб я старался успокоить Соню. И даже сейчас – ну, кто по моему лицу догадается, что я стал отцом? Ох, он, Хайн, совершенно уверен, счастливые отцы ведут себя совершенно иначе! Да еще после таких волнующих, душу надрывающих сцен!

– Знаете, – растерянно заключил он свою тираду, – мне показалось даже, что вы язвительно усмехаетесь!

– В такие минуты лучше всего предоставить дело врачу, – рассудительно сказал я в свою защиту. – Вам бы уже следовало немного знать меня. Я не из тех, кто много кричит. Мне ближе трезвость, сдержанность, чем слезы счастья, целование пола и прочие безумства.

– Кто говорит, что надо целовать пол! – обиделся Хайн. – И слез счастья никто от вас не требовал. Вижу, вы просто не желаете меня понять!

А я подумал – до чего же хорошо, что он сам меня не понимает. Было бы куда как скверно, сумей он заглянуть ко мне в душу, когда мы были у Сони. Ох, какая гнусная мысль! Чтоб отцом моего ребенка был этот отвратительный толстобрюхий идиот! Я был зол на Соню. Зол? – Нет, мало сказать так! Я вполне мог утверждать, что она мне просто стала противна. Нет, я ни на единый миг не поверил ее вымыслу. Я был не настолько глуп, чтоб допустить подобное сумасшедшее подозрение. Но самообвинение Сони затрагивало моего сына! Он еще не родился, а мать уже оскорбила его. Это затрагивало нас обоих – его и меня. Нас с сыном бесстыдно, трусливо запачкали…

Нет, это счастье, что Хайн не мог читать в моем сердце. Не то он с ужасом увидел бы, что нет во мне жалости к убогому истерическому существу там, в кровати. В моем сердце было нечто иное. Я не преувеличу, сказав, что то была почти ненависть.