Текст книги "Невидимый"

Автор книги: Ярослав Гавличек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 29 страниц)

Я задумался. Старался разобраться в бессмысленном хаосе Сониных страхов и выдумок, которыми она опутывала меня. Невидимый прилип к ней. Ничего, отлепится…

– Ну что ж, – отозвался я с неопределенным выражением, – устройся так, чтоб тебе какое-то время не выходить. Это можно сделать. День-другой… Он и забудет.

– Да, я понимаю тебя и хочу послушаться, – порывисто перебила меня Соня, – но подумай, как это угнетает… Сегодня он битых два часа проторчал за дверью. Я словно в осаде… И мне так ужасно было слышать, как он топчется за порогом… Я совсем извелась. Все у меня валилось из рук и было как-то странно не по себе, я не могла удержаться от слез. Ему так хочется проникнуть сюда! Когда мы с Кати открываем дверь, мы сначала хорошенько осматриваемся, но нельзя же без конца ходить по дому с оглядкой! Потом Кати ушла, ей надо было за покупками и в кухню, и я осталась совсем одна. Если бы ты только знал, сердце у меня бешено колотилось, когда я слышала, как он бурчит что-то за дверью, а ведь, кроме этого, в доме не было ни звука! Я боялась дышать… Дверь казалась мне такой тонкой и прозрачной… И будто где– то есть какое-то отверстие, которое я забыла заткнуть. Ты говоришь, он забудет – а если нет? Я не хотела, чтоб ты рассказывал папе. Заупрямилась… Но теперь я согласна на все, что ты решишь. Мне уже совсем все равно, можешь рассказать ему хоть во всех подробностях!

– Что вы на это скажете, Кати? – спросил я, входя в кухню. Я все еще был в шляпе и с тростью.

Кати повернула ко мне свое лицо – лицо фавна.

– Тссс! Тссс! – она приложила палец к губам, усмехнулась, как дьяволенок. – Мы должны быть серьезны! Не смейтесь! Я вот посмеялась, и мне влетело. Теперь делаю вид, будто ужасно близко принимаю к сердцу… Иначе нельзя. Бедненькая Соня, перепугана вконец! Вы бы постарались развлечь ее!

– Кати, – возразил я, – о том, чтобы ее развлечь, должны позаботиться вы, меня ведь целый день нет дома. Да я и не умею так развлекать, как вы.

– Ох, – вздохнула она, – у меня тоже не очень-то получается. Пыталась я внушить Соне, что Невидимый вовсе не стоит того, чтоб его хоть капельку бояться, а она заткнула уши, едва я назвала его имя. Начну говорить о другом – не слушает, сама включает в программу дядюшку… Все время одно и то же: «Кати, слышишь? Он все еще там… Ах, Кати, он будет стоять там до второго пришествия!»

– Соня, – начал я за обедом недовольным тоном, – не сердись, пожалуйста, но с тобой трудно договориться. Сама себе выдумываешь мучения и настраиваешься против всякого, кто хочет избавить тебя от них. Ведь вот если я сейчас скажу, что во всем, о чем ты мне недавно рассказала, нет ничего существенного, что все это по большей части плод твоей фантазии – ты, вероятно, начнешь плакать, будто я развенчиваю какую-то прекрасную твою мечту. Что же мне делать? Поддакивать тебе, вместе с тобой пугаться каждого шороха за дверью? Господи, ну п пусть себе торчит там, если ему это нравится, что тут такого? Даже если он проберется к тебе – он ведь старый, толстый, неуклюжий, Кати всегда с ним справится! Знаешь что? Садись-ка ты после обеда в гостиной с книгой. Читай и не думай ни о каких глупостях. Я договорился с Кати, она не отойдет от тебя ни на шаг. До вечера тебе охрана обеспечена, а там и я приду. Постараюсь вернуться пораньше. Ну, ты довольна?

Она посмотрела на меня с отчаянием во взгляде и не сказала ни слова. Она была вконец разочарована тем, что я не воспользовался ее милостивым разрешением, не созвал семейный совет, не принял бог весть какие торжественные – и ненужные – меры и, следовательно, не выставил себя с ней вместе в смешном виде.

Но вечером, возвращаясь домой, я столкнулся на лестнице с дядюшкой Кириллом. Он сверкнул на меня злым взглядом – видно, вспомнил свое вчерашнее изгнание. Ах ты шельма, – подумал я, – ты у меня хочешь путаться под ногами? Я разозлился. Наверняка опять торчал у наших дверей… В сущности, он – единственная причина моих неприятностей. Он нарушает мой домашний покой. До сих пор я относился к нему довольно терпимо, но теперь терпение мое начало иссякать.

Он тащился за мной по пятам. Я, конечно, не побежал от него, как Соня. Отпирая дверь на нашу половину, я слышал за спиной его неровное дыхание. Так и есть! Он вообразил, что сможет проскользнуть внутрь вместе со мной… Меня охватило веселое злорадство. Ах ты чучело, хочешь и себе кусочек урвать? Я медленно поворачивал ключ, а отперев, отступил в сторону и резко распахнул дверь. Дверь довольно сильно стукнула дядюшку по лбу – он даже зашатался! Схватился за голову обеими руками, а я, торжествуя, вошел к себе, не оглянувшись. Хо-хо, оказывается, есть своп недостатки и у невидимости!

– Он опять там! – встретила меня Соня, поднимая голову от книги, которую послушно держала на коленях. Под глазами у нее были темные круги. – Я знаю. Он все время там.

Рядом с ней сидела Кати, похожая на добрую бабушку, которая читает деточке сказочку, чтоб деточке не было страшно.

Вечером, укладываясь в постель, мы услышали в коридоре тихое шарканье. Чье-то ухо прижалось к двери, чьи-то пальцы отодвинули язычок на замочной скважине.

– О господи! – в ужасе прошептала Соня. – Гаси скорей!

Приложив ладони к пылающим щекам, она, не отрываясь, широко раскрытыми глазами, смотрела на дверь.

– Да не обращай ты внимания, прошу тебя, уйдет он! – ответил я почти грубо.

Он правда ушел, но сначала долго топтался за дверью. Соня не могла заснуть. То и дело садилась в кровати, смотрела на дверь. Часы тикали, ночь проходила. Соня твердила, что он там, когда его давно уже не было.

– Слышишь?..

Конечно, это была слуховая галлюцинация. Напрасно накрывалась Соня одеялом с головой. Напрасно старалась заглушить свою тревогу, разговаривая со мной.

Я рассердился. Так рассердился, как не сердился еще никогда в этом сентиментальном доме.

– Ты что, не знаешь, что я целый день работаю как вол, не совестно тебе будить меня ночью из-за пустых фантазий? Эгоистка ты, и трусливая притом! А трусы достойны презрения…

Теперь она зарыдала от оскорблений, которыми я ее осыпал. Я стал просить ее не принимать мои слова так близко к сердцу, они сорвались у меня в приливе гнева… Рыдания усилились.

– Петя, я не плачу, это просто какая-то судорога, ты не сердись!

Руки ее сжимались и разжимались, это было отвратительно. Уснул я уже под утро. Когда уснула она, не могу сказать. Я-то убаюкал себя проклятиями. Мысленно поносил архитектора, построившего этот дом. Изрядной долей своих неприятностей я был обязан только его идиотской идее вывести все комнаты в общий холл…

Первыми моими словами, с которыми я на другое утро обратился к Хайну, были:

– Сударь, у нас с Соней неприятности.

И я рассказал ему о сцене перед зеркалом, о дне, полном вздохов, и о веселенькой ночи. У меня перекипело через край. Я не имел в виду жаловаться или спрашивать совета у старика, я думал так: прими-ка и ты в этом немножко участия! С какой стати мне одному отдуваться? Поди утешь свою плаксу доченьку! Ведь это твой родной брат отравляет нам самое начало семейной жизни!

Меня поразило, с каким раздражением Хайн выслушал меня, и то, как он на меня же накинулся:

– Вот как? Таково-то ваше «доброе утро»! Ну, разодолжили! Неужели нельзя поделикатнее? Или вы малые дети, что вам все время нужно напоминать, что в доме живет больной человек, к которому надо отнестись снисходительно? И что, собственно, вы от меня хотите? Что я тут могу поделать?

Я чопорно ответил, что вполне сознаю свою ошибку. Однако нельзя держать под колпаком двух человек. Любовь нуждается в известном просторе. И под конец я выложил ему, как мы провели нашу первую брачную ночь.

– Вот это новости! – пробормотал Хайн, уныло покачивая головой; он уже совсем присмирел.

Я описал ему Сонин ужас и сказал, что посоветовал ей не показываться несколько дней из комнат. Хайн с облегчением одобрил такое распоряжение. Вот и все, на что он оказался способен. Ладно! По крайней мере, я отплатил ему за дерзость, заставил призадуматься. Не скоро забудет!

И действительно, до самого обеда он шагал по своему кабинету из угла в угол. К делам он, несомненно, не притронулся. А когда мы вместе с ним приехали домой обедать, то встретили у входа сумасшедшего – с огромной фиолетовой шишкой на лбу. Хайн покосился на меня, но расспрашивать не посмел. Едва мы с Соней кончили обедать, он поднялся к нам.

– Ну, как? – еще с порога улыбнулся он дочери. – Что наша история с поцелуями? Не собираетесь ли вскоре дать новое представление? Ничего, урок был на славу, могу себе представить! А как сегодня? Лучше, правда? Это у него скоро пройдет. Ведь он просто несчастное создание, Соня, надо ему прощать!

– Да, папочка, он ведет себя уже лучше, – вспыхнув от стыда, солгала Соня.

Однако, расспросив о подробностях, Хайн убедился, что, в сущности, со вчерашнего дня ничего не изменилось. Соня, как мы и задумали, совсем не выходила, Кати по возможности сидела с ней. Невидимый стойко торчал за дверью. Даже пробовал подергать ручку двери – заперто ли.

– К счастью, мы были к этому готовы, – заявила Соня с каким-то торжествующим оттенком в голосе.

– Вот как? – упавшим голосом заметил Хайн. – Раньше он никогда не трогал дверные ручки, если думал, что там кто-то есть… Обычно он входил только в открытые двери!

– Это бы еще ничего. – У Сони, мужественно старавшейся побороть свое отчаяние, даже веки стали влажными. – Хуже всего ночью. Я ужасно боюсь ночи!

– Какой ты ребенок, – неуверенно улыбнулся Хайн. – Ведь с тобой Петр!

– Да, конечно, – согласилась она, – только я опять не смогу заснуть…

На это Хайн не нашелся что ответить. Тогда Соня отважилась спросить:

– А нельзя устроить так, чтоб дядя несколько дней не выходил из своей комнатки? – Она еще попыталась улыбнуться. – Странно все-таки, что взаперти должна сидеть я, когда я ничего плохого не сделала…

Хайн вскипел.

– Боже мой, Соня, ты ведь это не серьезно?! Неужели ты не понимаешь, к чему это приведет, если мы его запрем?

И он перечислил все вероятные беды. Дядюшка выйдет из себя. Придет в ярость. Здоровому человеку легче сносить заключение, чем больному. И потом – что скажет тетя Каролина?

Я усмехнулся свысока. Ну, как же – тетя Каролина! Хайн боится милой тетушки. А Соня, в сущности, права. Держат под замком нормальных, чтоб ненормальные могли колобродить на свободе…

– Папочка слабый человек, – решительно высказалась Соня, когда Хайн ушел.

Я был вполне с ней согласен, хотя и возразил довольно равнодушным тоном, что удивляться его замешательству не следует. Надо признать, что никаких конкретных опасностей, в общем-то, нет. Одна лишь впечатлительность да предположения, неосновательные страхи… А это не убедит никого из разумных людей.

– Ты прав, – с горечью согласилась Соня. – Только я-то – не разумный человек…

Она просидела взаперти больше недели. В общем, нужно сознаться – ее домашний арест себя не оправдал. Удачная мысль, которой так охотно аплодировал Хайн, оказалась ошибочной. Всякий раз, вернувшись с завода, я слышал одно и то же:

– Он опять был здесь. Он здесь все время. Боже мой, сколько же это будет тянуться? Петя, можно я пожалуюсь, до чего я несчастна?

Я иронически улыбался, переводил разговор на другое… А потом расспрашивал Кати. Та утверждала, что помешанный является уже не так часто, но Соня изнервничалась и воображает, будто тот стоит за дверью все время. Соня отсыпалась днем. Поэтому вечером, естественно, не могла заснуть. Только погасим свет – начиналось: «Петя, Петя, слышишь?..» Я очень резко реагировал на ее: «Опять он там! Он там!» – Слова эти действовали на меня, как удары ножом. Я уже тоже был взвинчен – не по милости сумасшедшего, по милости Сони.

У нее появилась новая привычка – просыпаться с криком. Говорить во сне. Будто он хочет ее схватить. Тянется к ней руками. А она бессильна, она не может двинуться, не может защититься… Потом еще новость: ей стало казаться, будто дверь не заперта. Порой мне приходилось вставать среди ночи, чтоб доказать ей обратное. В сущности, я вел себя как очень добрый человек. Исполнял все ее прихоти. Сделалось еженощной церемонией – осматривать квартиру, не спрятался ли где Невидимый. «Посмотри еще в гостиной… в столовой…» И я в ночном белье бродил по комнатам, а она сидела на постели и, обхватив руками поднятые колени и упершись в них подбородком, задумчиво следила за мной.

Чем далее, тем равнодушнее относился я к ее тревоге. Меня уже ничто не трогало. Только докучало и вызывало чувство неприязни. Тяжелое, как на похоронах, настроение всего лишь месяц спустя после свадьбы – это, по– моему, никому бы не понравилось. Я ломал себе голову, стараясь что-то придумать в помощь Соне. Не изменить ли ее режим? Что, если ей начать выходить? Быть может, Невидимый потому только и подстерегает ее непрестанно, что нигде с ней не встречается? Но для осуществления такого эксперимента требовалось мужество, которого у Сони не было.

Каждый вечер, вернувшись домой, я выводил Соню на прогулку. Не в сад, конечно, – там помешанный ходил бы за нами по пятам. По мере того как мы удалялись от виллы, Соня несколько приходила в себя. Измученная, запуганная, она, по крайней мере, обретала способность говорить и о другом, кроме Невидимого. Но как только мы приближались к дому – начинались слезы, вздохи, жалобы… О каких-либо любовных утехах все это время и думать было нечего.

Наступило воскресенье. Перед нами лежала новая неделя. Что же будет дальше? Я много думал, но выхода найти не мог. Ко всему прочему с утра зарядил дождь. Такой сильный, что невозможно было выйти. С низкого неба на нас валилась усталость. Я был раздражен. Соня твердила, что Невидимый за дверью, я старался разубедить ее. Открыл дверь – а он и правда там!

– Вот видишь! – торжествующе, хотя и чуть ли не плача, воскликнула Соня. – Я знала… А ты мне не веришь…

После обеда она на целый час скрылась в своей комнате. Потом позвала меня. Я вошел. Соня держала в руках Библию.

– Пойди-ка – вот удивишься!

И она показала мне следующее место: «Безопаснее человеку встретить медведицу, чем безумца, уповающего на безумие свое!»

– Ах, это, – холодно проговорил я. – Нет никакой необходимости вычитывать это из Библии. Это я слышу от тебя каждый день в различных вариациях.

– Погоди, – не обидевшись, остановила она меня. – Я тебе еще что покажу!

Она держала книгу, заложив пальцами сразу несколько мест, видно, программу подготовила обширную. Что ж, я прочитал вместе с ней еще один отрывок: «И открылись глаза у них обоих, и узнали они, что наги, и сшили смоковные листья и сделали себе опоясания. И услышали голос Господа Бога, ходящего в раю во время прохлады дня: и скрылся Адам и жена его от лица Господа Бога между деревьями рая».

– Это-то при чем? – сердито спросил я. – Что здесь общего с нашим фамильным привидением?

– Не понимаешь… – смиренно сказала Соня. – А ведь это вполне применимо к нашему случаю. Помнишь, как мне вдруг стало стыдно, когда он увидел нас перед зеркалом? Ты забыл, как в ту ночь после свадьбы я тебе говорила, что не хотела бы жить в мире, где я чувствовала бы, что за мной все время следят?

Так, сказал я себе, вот мы и дошли до ручки. Она уже какой-то мистицизм возводит на своих страхах! Спохватившись, я наморщил лоб. Наверное, вид у меня был в тот момент весьма странный. Соня, вероятно, испугалась, что я сейчас устрою какую-нибудь дикую сцену – и она инстинктивно, чтоб смягчить меня, обхватила меня за шею.

Я грубо высвободился, посадил ее на стул и выбежал, хлопнув дверью. Помчался прямиком в комнатушку Невидимого.

Нет, я не собирался ни бить, ни убивать дядюшку. Библейские пассажи, которыми угостила меня Соня, навели меня на мысль получше. Я хотел вызнать, что толкает сумасшедшего на это неотступное преследование Сони. Она приписывает ему самые дурные намерения. Хорошо – если эти подозрения хоть сколько-нибудь оправданы, то дурные намерения сумасшедшего должны как-то проявляться в его писаниях! Как это не пришло мне в голову раньше? Зря только спорил с Соней, когда с помощью записок обвиняемого можно было так легко доказать ей всю беспочвенность ее опасений!

Можно сказать, мне повезло. Я прислушался за дверью – в каморке безумного стояла тишина. Я осторожно вошел – комната была пуста. Но, конечно, надо было спешить. Я сунул руку в ящик стола и выгреб оттуда столько бумажек, сколько влезло в мой карман.

Добычу свою я разложил у себя на письменном столе, убежденный, что ничего дурного тут не найду и явлюсь к Соне с вещественным доказательством того, что мы ошибались. И я был жестоко разочарован – если только мое чувство можно назвать разочарованием.

Теперешние писания Невидимого оказались куда логичнее и пространнее, чем прежние его «богатырские былины», они выдавали гораздо большую сосредоточенность и упорство, чем те. Здесь четко выражалась цель, единственный смысл, вокруг которого фантазия автора кружила, как бабочка вокруг огня: женщина. Женщиной этой, бесспорно, была Соня. Сэр Хэкерли уже не отдавал с холма приказы войскам броситься на врага, не выигрывал битвы гениальным решением – нет, теперь он заставал врасплох юных раздевающихся дев, он пожирал их наготу любострастными взглядами, насиловал их, не ожидающих нападения и отчаянно сопротивляющихся. «О, как билось белое тело, раздираемое страстью Невидимого, и лоно принимало наслаждение, слетевшее из неведомого!» Прекрасно, прямо– таки поэтично! Сказался бывший студент, читатель «Запретного плода». «Она бежала, но не могла уйти, ибо не в силах была разгадать его хитрость. Он позволил ей вообразить, будто отказывается от борьбы, – но это он всего лишь любовался ее телом. Когда она остановилась перевести дух, он внезапно повалил ее и осчастливил своею любовью. Она сначала отбивалась, потом рыдала от счастья». Оказывается, этот благородный Невидимый дарил наслаждение. Под конец жертва его всякий раз испытывала благодарность и рыдала от счастья в его мужественных, но непостижимых объятиях. «Она испытала сладость, неведомую дочерям человеческим». Некоторые отрывки обнаруживали явный садизм: «Кровь брызнула из ее лона». И еще – он рисовал. Изображенные неумелой рукой, громоздились на бумаге женские груди, нагие тела и те символы, какие мальчишки любят рисовать в общественных писсуарах.

Леденящий холод поднимался к моей голове. Наверное, я был бледен как смерть – от ярости. Моей первой мыслью было отыскать милого дядюшку и избить его до потери сознания. Потом я сообразил, что это неразумно и бессмысленно, – не поможет ведь ни Соне, ни мне. Нет, тут нужно было сделать более серьезные выводы, чем кулачная расправа с грешником. И вдруг явилась мысль: опасному помешанному место в сумасшедшем доме!

Мысль-то была хороша, осуществить ее было труднее. Я не хозяин в доме. Во-первых, есть тут Хайн, а потом – тетушка Каролина. Но я уже снова улыбался. Затруднения – что это для Петра Швайцара? Он должен добиться своего! И наверняка добьется. Подумал я и о Соне. Бедняжка – и кто бы поверил, что инстинкт правильно ее предостерегал? Ну, теперь конец насмешкам п пренебрежению…

А пока что не стоило пугать ее еще больше. Успеет узнать о размерах опасности, когда она минует. Колебаться тоже было не к месту. Я собрал бумажки и отправился к тестю.

Я не в состоянии описать ужас, какой отразился на его лице, когда он прочитал несколько этих непристойностей. Он так смешался, что даже сначала заподозрил, будто я все это подделал. Конечно, это было смешно. Ни одним движением глаз не выдал я своего возмущения и хранил ледяное бесстрастие.

– Тут уж не советоваться надо, – сказал я. – Все ясно как день: несчастного необходимо удалить из дому. Вопрос лишь в том, как это сделать.

Хайн так и ахнул. Наступила его очередь бледнеть. Заикаясь, он предложил вызвать машину и съездить к Кунцу.

– Я не могу в таком деле обойти старого, испытанного друга. Он так благоразумен, всегда давал хорошие советы – посоветует и теперь… Будьте уверены – на его здравый, спокойный рассудок вполне можно положиться…

Я ответил, что в деле, касающемся непосредственно меня, я вовсе не намерен руководиться советами господина директора.

– Речь идет о моей жене и вашей дочери. Не будем отступать перед страшной ответственностью. Будем мужественны и решительны, а последствия понесем сами… Что касается меня, то я не буду испытывать ни малейших угрызений совести, если, спасая Соню, причиню вред вашему брату.

Он раскричался:

– Да как вы, господи, себе это представляете?! Могу ли я предпринять что-либо подобное без согласия тети?!

Тогда я предложил пойти к ней.

То была настоящая церемония. Угрюмо прошли мы с нашими бумажками через три двери, в каждую вежливо постучав – прямо парочка призраков, явившихся приглашать на бал скелетов… Ее величество приняла нас в гостиной – гордая, неприступная, подготовленная. Хайн уже осведомил ее о неприятностях в доме. Это я понял по тому, с каким видом она выслушала меня. Она вовсе не была застигнута врасплох.

Я с надлежащим выражением прочитал ей некоторые творения сумасшедшего. С чувством говорил затем о доброй, измученной девочке, преследуемой опасениями, увы, слишком оправданными. У тетушки только губы скривились в иронической усмешке.

– Что вы этим, собственно, хотите сказать? – резким тоном вопросила она, когда я кончил.

Тогда я твердо изложил ей, каким я себе мыслю решение.

– Благополучие женщины, только начинающей жить, важнее удобств стареющего сумасшедшего.

– Как вы смеете так говорить?! – накинулась на меня старуха.

Я ответил, что и представить себе не могу, чтоб она не согласилась со мной.

– Вот как? – насмешливо протянула она. – А ты что скажешь, Хуго?

– Я?.. Да, тетя, уж теперь-то… хоть мне и очень больно, должен признать – другого выхода я не вижу… – пролепетал Хайн.

Вот теперь-то старуха и взвилась.

– Ах, вот оно что! Так, стало быть, обстоит дело!

И пошла: опасный сумасшедший мигом превратился у нее в несчастного, которого мы преследуем. Она упомянула библейское слово: благодать. Тихое, безобидное создание… Все, что он написал, – просто детский лепет. Пустая болтовня…

Хайн притих. Вести спор он трусливо предоставил мне. Его только на то и хватило, что он вообще позволил мне, на свой страх и риск, выдерживать борьбу с разъяренной старухой.

– Ах, так Кирилл вам поперек дороги стал? Но вы, любезный пан, ничего здесь не решаете, коли сами не уважаете семейные узы! Станем ли мы бить ребенка, совершившего зло по неведению? Так поступают только подонки общества, лишенные всяких чувств. А мы, слава богу, не подонки. Мы их излечим от искушения! – Клюкой своей с чудовищным бантом она стучала в пол, с бешенством подчеркивая дрожащий звук своего голоса. – От многих я его спасла, спасу и от вас!

Тут я заявил, что мы с Хайном решили увезти сумасшедшего завтра же.

– То есть… – промямлил Хайн, – мы не говорили, что уже завтра…

Он не мог выдержать взгляда ее сатанинских глаз.

Тетушка как-то разом успокоилась и почти мирным тоном спросила, неужели мы действительно не нашли другого решения. Мне показалось – она уже выкинула полотенце на ринг, и я с трудом совладал с желанием победоносно усмехнуться.

– Да, это единственный выход, – вырвалось у меня.

Увы, я не ожидал от старухи такой изворотливости, такой страшной сообразительности! Она жеманно заявила, что попробует хотя бы еще немножко отсрочить наш приговор – ей, мол, пришла в голову старая, возможно, глупая мысль, но – кто знает? Быть может, мы окажем ей милость и согласимся… Что, если Соне уехать из Есенице хотя бы на месяц? Девочка всегда так любила ездить в Прагу… Пан Фюрст такой славный, такой любезный господин! Что ты на это скажешь, Хуго? К тому времени, когда Соня вернется, Кирилл уже обо всем забудет и комедия кончится. И что скажу на это я? Если я действительно озабочен только благополучием Сони, то она не предвидит с моей стороны каких-либо возражений…

Тут я понял, что проиграл. Проиграл унизительно и страшно. Как просветлело лицо Хайна! Какое он почувствовал облегчение! А тетка кокетливо погрозила ему пальцем:

– Ах, Хуго, Хуго! Видали – явился ко мне заговорщиком!

Хайн залепетал:

– Какая вы, тетушка, умная, мудрая! В самом деле, мы с Петром и не подумали о такой возможности…

Замысел был утонченный, просто дьявольский – отправить Соню к двум отвергнутым моим соперникам, прямо в пасть искушению. И я не мог сознаться в глупой своей, необоснованной ревности!

– А вы, – тетка ткнула в меня клюкой, – вы слишком уж смелы для недавнего члена семьи. – Это была шутка, и от меня ждали улыбки. – Так нельзя разговаривать с дамой, на сорок лет старше вас!

Хайн благодушно кивал.

Мне доводилось и не такое проглатывать – проглотил я и это. Перед тем как выйти, мне пришлось еще смиренно приложиться к холодной жилистой руке. Хайн похлопал меня по плечу:

– А мы-то с вами как осрамились! Вот ведь, оказывается, даже пожилые люди способны еще поступать опрометчиво… Это я, конечно, о себе, только о себе, дружочек!

«Дружочек» старался изобразить как можно более приятный вид, чтоб скрыть всю тягостность бесславного поражения. Пан тесть не отпускал меня. Еще бы! Он хотел сам сообщить Соне радостную весть. (А весть была для нее и в самом деле радостной.) Хайн желал быть ангелом-благовестптелем, этакой голубицей с оливковой веточкой в клюве.

– А мысль эту подал нам Петр! – бесшабашно солгал он.

Соня расцеловала сначала отца, потом меня – и заплакала: от счастья.

В общем-то, если подумать, мне нечего было так уж расстраиваться. Я ведь хотел только одного: удалить сумасшедшего от Сони. Удалить Соню от него, в сущности, то же самое. Все-таки была моя заслуга в том, что сделаны какие-то шаги. То есть это было бы моей заслугой, если б отъезд Сони осуществился так, как, естественно, и предполагалось, – сразу. Но тут начались злополучные проволочки… Проволочки? Ну да! Вдруг оказалось, что невозможно Соне просто так взять, уложить вещички и явиться к Фюрстам без предупреждения. Прежде чем ехать в гости, надо получить приглашение. Этой светской условностью не в силах были пренебречь в доме Хайна. Какие были у меня особые причины быть недовольным тем, что Соня уедет только после этого? Ответ на письмо Хайна мог прийти лишь на третий день.

Этих трех дней оказалось достаточно, чтоб Соня проиграла всю свою жизнь. Когда она получила ответное письмо, полное расплывчатых слов старого жуира и телеграфических восклицаний Феликса, – было уже поздно.