Текст книги "Невидимый"

Автор книги: Ярослав Гавличек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 29 страниц)

– Когда-то читал я одну книгу, – вслух проговорил я, – там было нечто в этом роде, конечно, из области фантастики.

– Таких книг – не одна, – поспешил вставить Хайн. – Не исключено, что какая-нибудь и повлияла на него.

– Стало быть, в сумасшедшем доме выяснили его пунктик. Сказать по правде, меня удивляет, что они с ним считались. По-моему, с этим связана необходимость во многом уступать его требованиям, а персоналу лечебницы, пожалуй, некогда заниматься подыгрыванием помешанным.

– Ну, там-то с ним вряд ли нянчились. – При этих словах Хайн усмехнулся чуть ли не злорадно. – У них было испытанное средство против его упрямства. Вот почему так спокойно совершилась его перевозка домой. Он сидел в купе как пай-мальчик, тише воды. Боялся, что здоровенные молодцы, сопровождавшие его, увезут его обратно при малейшем проявлении недовольства. Как видите, – с мрачным юмором добавил Хайн, – в дороге никто и понятия не имел о том, что он невидимка. Но едва он немножко привык к дому, как начались трудности. Теперь это тихий человек, к которому мы относимся с невольным состраданием, но тогда – о, вы и представить себе не можете, что мы тогда пережили!

– Я как раз хотел спросить вас, – нерешительно начал я, – как же вы устроили ему невидимое существование, как приспособили домашний распорядок к его причудам? Думаю, это не всегда было просто сделать.

– Конечно, непросто, – утомленно ответил Хайн. – Но рассказывать об этом подробно – долгая история…

– Сначала мы не знали, что делать. Надо было решить множество задач. Ко всему прочему тетя вбила себе в голову, что вылечит его. Она горячо его уговаривала, плакала, на колени перед ним становилась, как идолопоклонница… Он, разумеется, приходил в ярость. Он не хотел, чтоб с ним носились, – он хотел быть невидимым. Чтоб никто его не замечал. Тогда-то директор Кунц и выказал себя верным и умным другом, тонким наблюдателем п советчиком. Это ему удалось убедить тетю оставить тщетные попытки – в интересах самого больного да и всех нас. Это он посоветовал отвести Кириллу мансардную комнатку и таким образом удовлетворить его стремление к уединению. Судите сами, как трудно понять желания человека, который ни с кем не разговаривает! Сколько мы ломали голову, прежде чем придумали, как его кормить! Сначала служанка носила ему наверх завтраки, обеды и ужины. Ох, как он бесновался! Что он вытворял! Он выходил из себя – ведь мы этими услугами показывали, что знаем, где он прячется!

– Занятно, – вставил я, – в лечебнице ему наверняка тоже приносили еду?

– Вот именно, – оживился Хайн, – вы рассуждаете точно так же, как и я. Видите ли, какая-то доля рассудка у него сохранилась. И полностью сохранилась хитрость. В лечебнице он не мог позволить себе роскоши требовать слишком многого, но стоило ему очутиться дома, как он тотчас воспользовался своим положением. Только тут и начал он со всей последовательностью практиковать культ невидимости.

– А может быть, голод заставил бы его образумиться?

– Может быть, – допустил Хайн. – Но могли ли мы ждать, пока иссякнет его ярость? Мы пробовали и так и этак – все не по нем. И опять нам помог Кунц. По его предложению мы завели такой порядок: например, позавтракав, уходим из столовой, но забываем на столе порцию кофе с булочками. Кирилл где-нибудь за дверью ждет, пока мы уйдем, и тогда осторожно, очень осторожно открывает дверь, садится, завтракает и с теми же предосторожностями исчезает. Он воображает, будто украл еду. То же самое и с обедом. Пробирается в столовую после нас и доедает как бы остатки. Еду и питье он находит всегда в определенном месте. А комнату его убирают, когда он выходит погулять в сад. Чистое белье ему приносят, когда он спит. Тем же манером заменяем мы старое платье новым – надо только, чтобы новая одежда по возможности была сходна со старой. Он очень упрям. Одевается только в черное, другого не возьмет. Наверное, это как-то связано с его невидимостью.

– Ясно, – сказал я, – но не может же быть, чтоб он не понимал все эти мелкие хитрости. Не может же он думать, будто одежда его никогда не изнашивается, а комната убирается сама собой!

– Совершенно верно. Конечно, он понимает – и соглашается. Нечто вроде игры с обеих сторон. Более двадцати лет, сударь мой, живет больной Кирилл в моем доме – и живет по-своему счастливо. Каждое утро он выпивает свой волшебный эликсир, который делает его невидимым на весь день. Это безвредный напиток: немного сахару да поваренной соли на стакан воды. Воду для умыванья он приносит себе сам, сам тщательно застилает кровать. Потом отправляется в обход по дому. Бродит, подглядывает за нами, мурлычет что-то под нос, грезит… Да, грезит – выдумывает всевозможные романтические истории о себе, о своей грядущей славе. Он, видите ли, уверен, что благодаря своей невидимости совершит когда-нибудь великие подвиги, достойные памяти людей. И эти свои мечты он излагает в письменном виде. Пишет он на всем, что под руку попадает. Порой его идеи довольно занимательны.

– А как он бреется, как вы ему стрижете волосы?

Хайн улыбнулся:

– Да ведь волос-то у него нет! А что до бритья, то… одним словом, он не бреется. Не можем же мы дать бритву сумасшедшему!

– Он никогда не пытался убежать?

– Пытался, как же. Несколько раз ему удавалось предпринять этакую недозволенную прогулку. Однако у людей вне нашего дома он не встретил такого понимания, как здесь. Детишки бегали за ним, дразнили его. Там он уже не был невидимым. А он желает им быть! Как ребенок – ведь в каждом помешанном есть что-то детское – он остается там, где играют в его игру, и избегает того общества, где уже не чувствует себя уверенно. Впрочем, за ним хорошо присматривают. Вот зачем в нашем доме столько слуг. Филип живет в комнатушке рядом с ним только ради того, чтобы знать о каждом его шаге. Посмотрите завтра, какой высокой оградой обнесена вилла. Перелезть через нее не под силу пожилому тучному человеку. А ворота всегда на запоре.

– И у вас никогда не бывало с ним никаких серьезных неприятностей? – полюбопытствовал я. – Я имею в виду – за то время, когда он, по вашим словам, успокоился. Можно ведь представить себе, что из всех ваших ухищрений, как бы остроумны они ни были, что-нибудь да не сработает. А интеллект помешанного так ненадежен… Неужели он действительно ни разу не вышел из роли?

– Серьезные неприятности… – вздохнул Хайн. – Конечно, у нас нет полной гарантии. И не всегда жили у нас Филип с Кати. Когда рассчитываешь слугу за небрежность, он обычно вымещает злобу на домашних животных, как вам, вероятно, известно. У нас плохие слуги мстили всегда бедняге Кириллу. Прежде чем уйти, подстраивали ему какую-нибудь каверзу. Злые ребяческие проделки, которые могли, однако, иметь ужасные последствия. Нет, сударь, не всегда нам было легко с Кириллом. Но вот уже долгое время не случалось ни малейших неприятностей.

Помолчав немного, фабрикант снова заговорил:

– Остается объяснить, каким образом мы сообщаем ему новости о делах, о которых ему по тем или иным причинам следует знать. Обычно довольно того, что мы нарочно при нем заводим об этом разговор. Если же надо довести до его сведения событие более серьезного характера, – как, например, ваш приезд, – мы посылаем к нему Филипа и Кати, и они при нем подробно обсуждают это событие, причем в такой форме, чтоб ему стало понятно то, что ему следует понять. Вы не представляете, как он бывает доволен, узнав таким путем нечто новое. Он принимает хитрый вид, усмехается, радуется как ребенок, появлению нового человека. Разглядывает его, изучает, вновь и вновь проверяет на нем свою невидимость… Конечно, всякого, кто впервые приходит к нам, следует заранее научить, как себя с ним вести. Эта задача была возложена на Соню. Как видите, она справилась с ней из рук вон плохо.

– Да… понятно, – неуверенно протянул я. – Только почему именно Соне поручили рассказать мне о Невидимом?

– Почему? – с какой-то неопределенной усмешкой ответил Хайн. – Видите ли, у Сони есть свои капризы, о которых я говорю с большой неохотой. Она почему-то стыдится этих двух случаев помешательства в нашей семье. Вот и весь секрет. Поэтому она и не сказала вам о больном дяде. Тут она просто неисправима. Для нее Кирилл – какое-то нечистое существо. Из-за него у Сони было много неприятных столкновений с тетей, которая не дает в обиду племянника. Впрочем, у Сони есть какие-то незначительные причины не доверять дяде, но мне не хотелось бы распространяться о них. Я уверен, она сама вам скажет. Причины эти столь же нелепы, как и ее физическое отвращение к несчастному. К сожалению, ей попали в руки книги, из чтения которых она вынесла неверное представление о наследственности. И теперь никто не разубедит ее в этой чепухе. Ведь все так ясно: мать моя сошла с ума от внезапного ужаса. Кирилл родился вскоре после такого потрясения, он – дитя больной женщины. Я же родился шестнадцатью годами раньше. Соня – из здоровой ветви, не затронутой роковой трагедией. Друг мой! – голос Хайна дрогнул. – Я человек порядочный и добросовестный. Уверяю вас, я консультировался у врачей. Обращался к специалистам. Знаете, что они мне ответили? Высмеяли в глаза!

Мне показалось, что Хайн уклоняется от того, что он хотел бы сказать. Погоди, подумал я, постой, не беги, не петляй! Ты уже совсем близко подошел – ну же, выкладывай!

– Но я все еще не понимаю, – осторожно возразил я, – почему же все-таки именно Соня должна была рассказать мне о больном.

Хайн стал очень серьезным, шея у него побагровела.

– Ну посудите сами! – чуть ли не набросился он на меня. – С какой стати мне заводить разговор с будущим зятем о вещах, которые я не считаю важными? Есть у меня хоть какие-то опасения? Нет! Сколько раз она ко мне приставала! И если, несмотря на мои трезвые объяснения, она держится своего упрямого подозрения – пусть сама о нем и говорит. Могла бы избавить меня от этого. Для меня это слишком тяжело, слишком больно. Ей следовало собраться с духом и спросить честно и прямо – раз уж это засело у нее в голове, – хотите ли вы… – Тут старик раскашлялся, голос у него задрожал. – Хотите ли вы даже после такого признания просить руки девушки… как бы это выразиться? – В общем, девушки из семьи с нездоровой наследственностью…

Медленно и грустно прогуливались мы с Соней по саду. Ликующее, самодовольное настроение, с каким я несколько часов тому назад входил в этот дом, улетучилось. Я чувствовал себя как купец, который, только получив товар, увидел, что его малость обманули на качестве. О такой важной вещи я узнаю после того, как мы, выражаясь языком торговцев, ударили по рукам! Я думал о том, как повел бы я себя, если б узнал о Невидимом полгода назад. Не утверждаю этого с уверенностью, но скорее всего я не стал бы так усердно домогаться союза с Соней. Ведь в своих мечтах о будущем я, помимо богатства, видел прежде всего счастливую и здоровую семью. И меня глубоко огорчало, что эта в высшей степени важная опора счастья несколько пошатнулась.

Проклятая история с сумасшедшим! До сих пор мне и в голову не приходило, что моя женитьба на мыловаренном заводе обернется такой чертовщиной… А она – вот она, и нечего закрывать на это глаза. Хайн, правда, опровергал опасения дочери, но тон, каким он это делал, звучал весьма неубедительно.

Да, у меня было достаточно оснований хмуриться и досадовать. А я, как назло, должен был изображать беззаботность. Соню, конечно, ни в чем нельзя винить. Бедняжечка, она и сама-то совсем себя измучила. В сущности, она славная девушка. Вопреки ожиданиям, она проявила высокую добросовестность: сама пожелала, чтоб я узнал о ее сомнениях.

Я решил отнестись к ее слабости снисходительно. Более того, я положил выбросить из головы неприятное сообщение Хайна. Строго говоря, мне ничего иного и не оставалось. Какой прок был бы в том, если б я, как Соня, начал страшиться теней? Я не из тех, кто всюду видит опасность. В жизни можно делать ставку в лучшем случае на правдоподобную возможность – но никогда на уверенность. Если рассудить трезво, ничего конкретного в Сониных страхах нет.

Соня, закутавшись в шубу до самого подбородка, шла, повиснув на моей руке. Я успокаивал ее как мог.

– До чего же безрассудно выводить ложные заключения из несчастья, случившегося рядом с нами! Если соседа поразила молния – значит ли это, что я всю жизнь должен бояться грозы? Если мой товарищ заболел тяжелой ангиной – неужели я буду портить себе жизнь, без конца обследуя свои миндалины? Известно ли тебе, что нет на свете семьи, в которой время от времени не появлялся бы хотя бы один душевнобольной?

– Да, да, – благодарно поддакивала Соня, однако успокоить ее мне не удалось.

Я попытался обратить все в шутку и стал фантазировать, как было бы мне плохо, если б и она решила сделаться невидимой. Я болтал и болтал на эту тему, но такой способ утешать совсем не нравился Соне. Она была сама не своя. Тогда я поспешил вернуться к доводам разума.

– Твой отец такой умный и честный человек, – с жаром говорил я, – и ты ведь его дочь, а не дядина!

Тут я вспомнил, с каким трудом сходило с языка Хайна тягостное признание, и усмехнулся про себя столь необычайному мужеству. Ох, думал я, значит, не одному только Швайцару неприятно рассказывать о Швайцарах – бывает, что и почтенному Хапну неохота говорить о Хайнах!

– Знаешь что, лучше оставим это сегодня, – предложила Соня.

Смерзшийся снег хрустел у нас под ногами. Была ясная ночь, светила луна. Наши длинные тени ползли то впереди, то позади нас. Вилла стояла темная, свет горел только в трех окнах.

– Вон то окно – папино, – показала Соня. – Ему тоже еще не хочется спать. А огонек в другом крыле – видишь, слабенький такой? Это кухарка пристроила лампу возле самой кровати и читает роман из газеты «Политика»[8]8
  «Политика» – точнее «Народни политика» – газета, выходившая с приложением, в котором печатались детективные романы.


[Закрыть]. Она обожает такие романы.

– А третье окошко, на самом верху? – спросил я.

– Это дядино, – неохотно ответила Соня.

– Разве и он еще не спит? – удивился я.

– Он всегда поздно ложится. Расхаживает по своей комнате, заложив руки за спину. Наверное, старательно обдумывает все, что случилось с ним за день. Видишь, ходит? Сейчас прошел мимо окна. Его тень мелькнула по занавескам… Вот опять! У него такая маленькая комнатка…

– Хотелось бы мне как-нибудь заглянуть в нее.

– О, это можно, – поспешно ответила Соня, – только я с тобой не пойду.

– Из упрямства? – улыбнулся я.

– Да нет, просто боюсь, что мне там сделается дурно.

– Предвзятость? – предположил я.

– У меня на то серьезные причины, – возразила она.

Я спросил какие.

– В другой раз, Петя, в другой раз…

– Завтра? – настаивал я, потому что мне было любопытно.

Соня кивнула, но я не знал, можно ли полагаться на столь неопределенный знак согласия.

В конце концов мне надоел этот предмет разговора, к которому мы все время возвращались. Я был сыт по горло и Невидимым, и Сониной меланхолией. Вдобавок начинало казаться, что наша бесцельная прогулка никогда не кончится. А было уже наверняка за полночь. Мне хотелось спать, я с трудом подавлял зевоту. Но сонливость и скука мало подходят к образу влюбленного, который давно не видел свою невесту…

Я рассудил, что настроение этого незабываемого дня еще можно, пожалуй, спасти поцелуями.

Мы молча остановились у скамейки, утонувшей в снегу. Я наклонился, легонько коснулся губами Сониного лба, губ, глаз – этакий мечтатель, упивающийся одним только ароматом любви. Соня, закрыв глаза, принимала эту тихую дань.

Постепенно блаженная истома убаюкала ее.

5
ЗАНАВЕС ПОДНИМАЕТСЯ

Утром меня разбудил гудок автомобиля, увозившего Хайна на завод. Мне стало немножко неприятно, что я проспал его отъезд, но я надеялся, что усталость с дороги и ночь, наполовину проведенная без сна, в достаточной мере извиняют меня.

Мы с Соней завтракали одни в большой столовой. Соня покачивалась в плетеном кресле-качалке и пребывала в отличном настроении. Со смехом подтвердила мои вчерашние догадки относительно ванной. Да, да, тетя не сторонница того, чтобы без конца мокнуть в воде, плескаться да освежаться душем. Она считает ванную лишней и дорогой роскошью. Ведь водопроводные трубы пришлось бы прокладывать сюда, на холм, за собственный счет. Что касается воды, то в саду есть колодец с отличной питьевой водой.

Я выразил удивление тем, что тете не показалось лишней роскошью центральное отопление.

– О, это совсем другое дело! Тетя обожает тепло. К тому же тут огромная выгода, если подумать о дяде Кирилле. Поблизости от его комнаты не проходит ни одна труба, и было бы трудно поставить ему печку. А так можно лучше подыгрывать его мании невидимости.

Я узнал еще, что при вилле нет гаража только по той причине, что старуха не желает слышать несносный рев мотора. Кроме того, она питает недоверие к таким опасным веществам, как бензин. В виллу зато проведен телефон.

– Тетя полагает, что не так уж трудно поднять трубку и позвонить на завод насчет машины. Шофер подгонит ее минут за восемь.

Тетя! Куда ни ткнись – всюду тетя! Противно мне было упоминание о ней в каждом разговоре.

Соня напомнила, что я еще не видел ее девичьей комнаты. И вот я впервые вошел сюда: стены окрашены в мягкие тона, вся комната дышит ангельской непорочностью.

Соня открыла рояль, проиграла несколько трелей – это могло выражать радость, как, впрочем, и смущение, – потом подбежала к книжному шкафу, настежь распахнула дверцы:

– Выбирай что хочешь!

Но прежде, чем я успел заглянуть в шкаф, она показала мне в окно старого Паржика.

– Иди сюда, скорей! Этого ты еще не видел. Правда, похож на гусеницу? Ужасно смешной старикашка, правда?

Паржик был по профессии сапожник. И, даже состоя теперь дворником при хайновской вилле, он не бросил прежнего ремесла. Со стороны он, правда, заказов не принимал, но чинил обувь всему дому. Весной и летом Паржик садовничал, зимой топил котельную.

Сейчас он, наверное, вымачивал кожу для починки обуви, – я сужу по тому, что он плелся через двор с ведром в руке. Чтоб не пачкать белизну снега в пределах видимости господ, он отошел довольно далеко и только там выплеснул грязную воду. Я усмехнулся тому, какое меткое сравнение нашла для Паржика Соня. Походка старика действительно делала его похожим на гусеницу. Он шел, сильно двигая плечами и бедрами, так что казалось – он весь извивается. К тому же у него были чересчур короткие ноги и длинная шея. Маленькая головка торчала высоко над плечами, передних зубов у старика, видно, не хватало, реденькие усишки росли словно прямо из ноздрей. Его круглые глаза смотрели на мир с комичной недоверчивостью.

– Удивительно, Соня, как это тетя терпит в доме сапожницкую вонь, – сказал я.

Она объяснила: Паржик неизменно очень почтителен с тетей, держит себя с ней прямо-таки подобострастно. Важно еще, что он нравится дяде Кириллу.

– Как ты думаешь, что делает дядя, когда он целыми днями бродит по саду и по дому? Самое большое удовольствие для него – заглянуть в комнату Паржика. Он внимательно следит за тем, как старик чинит башмаки. И ничто так не развлекает дядю, как огородные и садовые работы. Он приходит в восхищение, когда струйки воды из лейки барабанят по капустным листьям.

Сонина комната была пронизана прозрачным, легким ароматом юной девушки. Через окно были видны мешкообразные тучи, из которых сыпал реденький снежок. С Сони как-то вдруг соскочило шаловливое настроение, она притихла. То ли под влиянием усыпляющего аромата комнаты п сумеречного света, то ли просто не выспалась. Я смекнул, что настало удобное время для разговора по душам. И я, сидя на низеньком пуфике, сложив руки на коленях и склонив голову, грустно спросил:

– Соня, вчера ты сказала, что не любишь дядю Кирилла. У тебя были с ним какие-то неприятности. Какие именно?

Она вспыхнула и с минуту колебалась – отвечать ли. Опершись локтем на рояль, она одним пальчиком поглаживала клавиши. Я ждал. Мне было не к спеху.

– Знаешь, Петя, – решилась она наконец, – нельзя сказать, что я его ненавижу. Только я его боюсь. Все говорят, он добрый и смирный. Не верь! Он – злой. Звучит смешно, но это правда: он ведь ужасно заносится перед нами оттого, что невидим. Если б мы все не считались с его выдумками, он делал бы нам гадости. Не так уж он безобиден, как думают. Один раз он хотел причинить зло мне, другой раз – Кати.

– Ты, наверное, преувеличиваешь, – осторожно возразил я. – Ведь у него нет разума! Ты слишком строго его судишь.

– Это было отвратительно, – задумчиво продолжала Соня, не слушая меня, – но я расскажу тебе. По крайней мере, не будешь удивляться, почему он мне гнусен. Понимаешь, папа велел устроить в саду бассейн, чтоб я могла купаться летом, воду в него напускают из колодца. В последний раз я там купалась, когда мне было пятнадцать лет, и с тех пор не решаюсь – из страха перед дядей. Я была в бассейне, а дядя Кирилл подошел посмотреть на листья. Он очень любит смотреть, как листья плавают в воде. Тут я как раз вылезла, купальник облеплял мое тело, мне и в голову не приходило, что это может дурно подействовать на него. Дядя вдруг забыл, что он невидим. Я пробегала мимо, дрожа от холода, а он схватил меня за плечо… Я ужасно испугалась, оглянулась – и встретилась взглядом с его странно горевшими глазами. Он смотрел на меня, как голодный, мне казалось, будто он оскалил зубы, хочет укусить! Я закричала. Наверное, он держал меня как-то очень безобразно, потому что горничная, которая тогда служила у нас, тоже закричала, как увидела, меня в его гнусных лапах. К счастью, она не растерялась, бросилась к дяде, замахнувшись тяпкой. Дядя выпустил меня, и я убежала; йотом несколько дней меня от него прятали. Чтоб он забыл. С тех нор я очень слежу, чтоб не показываться ему в полураздетом виде.

– А что сказал отец? – с интересом осведомился я.

– Он очень сердился на дядю. Даже осмелился упрекать тетю, зачем не оставила дядю в лечебнице. Но вышло худо… Тетя обиделась и добрых две недели не разговаривала с папой. Л на меня еще долго после этого смотрела презрительно – ведь я была причиной такого столкновения. И смеялась над папой, зачем он принимает всерьез такую чепуху. По это была не чепуха, Петя, я уверена, не чепуха!

Теперь мне уже не составляло труда расспросить и о случае с Кати. Сходные обстоятельства, только произошло это не так давно. Кати полоскала белье в корыте, погода была жаркая, она расстегнула блузку. Кирилл проходил мимо да и запустил руку ей в вырез. Однако Кати не нуждалась в помощи – она выхлестнула на нахала чуть ли не целое корыто. Кати – о, она и черта не испугается! Она только хохочет над Невидимым. И все-таки она тоже не показывается ему больше в таком виде, как тогда.

Я не успел порассуждать о бесстыдстве сумасшедшего и об отваге Кати: легкая на помине, та ворвалась в комнату с тряпкой и веником. Ее обмануло благоговейное молчание, которое мы с Соней хранили. Увидев нас в столь меланхолическом настроении, Кати прыснула, но сейчас же горячо попросила прощения. Ей бросилась в глаза поднятая крышка рояля, и она стала уговаривать Соню проверить, как я танцую, предложив себя на роль тапера. Соня ответила, что ей сейчас не хочется танцевать, тогда Кати начала рассказывать ужасно смешной эпизод, только что происшедший на кухне: кухарка Анна, высунув голову из двери – свою глупую голову с неряшливым пучком на макушке, – спросила Кати, не знает ли та, когда я спущусь в кухню показаться.

– Подумать только! – захлебывалась смехом Кати. – Она вообразила, что вы ей нанесете официальный визит! Я спросила, прибрала ли она хоть немного кухню-то… О господи! Вы бы сходили к ней, а? Если уж она уселась на свою табуретку у плиты, ей не так-то легко подняться, у нее ужасно толстые ноги, как ведра, и знаете, стоит Анне хоть немножко разволноваться, из них вся сила уходит… Право, мне и самой интересно посмотреть, как она вас встретит!

Соня не смеялась шуткам Кати, словно немного обиделась. Ей сейчас куда больше по душе было то меланхолическое настроение, которое установилось до появления Кати – настроение, располагающее к взаимным исповедям и утешениям.

– Если верить вашим словам, – сказал я, обращаясь к Кати, – ваша Анна похожа на бабу-ягу.

– А вот и нет! – Кати махнула пыльной тряпкой у меня под носом. – Лицом она даже довольно миловидна. У нее правильные черты, румяные щеки, голубые глаза. Знаете, чем-то она напоминает продавщиц в питейных лавках – у них тоже ведь красные носы… Сдается мне, Анна любит иногда выпить чего-нибудь сладенького «для сугреву»…

Соня смотрела на нас с хмурым упреком. Ей не нравилась непринужденность, с какой девушка обращалась ко мне. Соня явно немножко ревновала. А я подумал, что совсем недавно опа сама довольно некрасиво обходилась со мной в компании с мальчишками Фюрста. lie то чтобы я желал отплатить ей той же монетой, но мне приятно было убедиться, что роли переменились.

– О господи! – воскликнула тут Кати с удивлением. – Да у вас круги под глазами! Вы совершенно не умеете кутить!

И она дотронулась пальцем до того места на моем лице, где якобы были эти круги. Ане любопытством разглядывал ее фигурку, ее крепкие грудки, вырисовывающиеся под обтягивающим свитером.

– Кати, – оборвала ее Соня, – Петр хочет посмотреть комнату дяди. Не знаешь, что он сейчас делает? Если его нет дома, ты могла бы проводить Петра…

Она говорила с притворным добродушием, но голос ее дрожал от обиды и негодования.

– А, хотите полюбоваться берлогой нашего Невидимки? Как раз очень удачно – он только что спустился, видно, к Паржику в подвал отправился. Пойдемте прямо сейчас!

Я вопросительно оглянулся на Соню. Может быть, лучше не ходить? Но какой-то дьявол нашептывал мне: ничего, надо ее немножко наказать! Зачем она занимается такой акробатикой чувств? Если хотела поболтать со мной, даже поцеловаться, – почему не отослала Кати вместо того, чтоб навязывать ее мне в провожатые? К тому же, если я сейчас покажу, что разгадал ее каприз и готов считаться с ее фокусами, недоразумениям конца не будет.

Я только погладил ее по щечке, словно маленькую девочку, чьи причуды непонятны, а потому и неисполнимы, и последовал за Кати, которая взбегала по ступенькам впереди меня, как дикая козочка.

По мере того как мы поднимались на мансарду, все явственнее становился какой-то особый даже не неприятный запах. Я с подозрением повел носом.

– Это ничего! – рассмеялась Кати. – Это всего лишь сладкие рожки – он их прячет всюду, под матрасом, на шкафу, под скатертью на столе… Это он так развлекается: спрячет, а потом найдет и с удовольствием хрупает. Его любимое лакомство – и будто бы с самого детства.

– И, конечно, он их ворует, – заметил я.

– Ясное дело – как всё. Старая пани подсовывает ему эти рожки, где только может. Ну вот, глядите: стены совсем голые.

Следом за Кати я вошел в комнату. В ней действительно были только стол, стул, шкаф да железная кровать.

– Его все раздражает, – объяснила девушка. – Как-то дядя велел повесить здесь несколько картин, пусть, мол, любуется, – так он все выкинул в окно. Он не терпит никаких перемен.

– В точности как почтенная тетушка, – с невинным видом обронил я.

Кати глянула на меня – и прыснула. Она смеялась, как смеются дети, прикрывая ладонью рот. Мне было приятно с ней – она с такой готовностью принимала всякую, хотя бы и совсем простенькую шутку.

На столе лежала аккуратно разлинованная, совершенно новая тетрадь.

– Сонина! – обрадовалась Кати. – Он стащил. А Соня-то расстраивалась позавчера, что потеряла…

Я с любопытством взял тетрадь в руки. На первой странице каллиграфическим почерком была выведена надпись: «Никднев расэ Ликерхэ, или Натай как сялатьсде мымдивине».

Эта абракадабра привела меня в недоумение. Я еще раз медленно прочитал ее вслух, и вид у меня при этом, вероятно, был дурацкий. Тут раздался звонкий смех Кати. Она доверчиво приблизила к моему уху свое личико, похожее на лицо фавна оттого, что при смехе уголки ее губ высоко поднимались.

– Не расшифровали? А вы угадайте! Или сдаетесь?

Я сдался, и Кати торжествующе выпалила:

– «Дневник сэра Хэкерли, или Тайна, как сделаться невидимым!» Неужели не поняли – он просто переставил слоги!

Я готов был отдать должное ее догадливости, но она объяснила, что это не первый труд Невидимого, написанный тем же способом.

– Видите – а дальше ничего нет. Вся тетрадь чистая. Это тоже не впервой, что он не двинулся дальше.

– Стало быть, он считает себя каким-то сэром Хэкерли. Откуда, скажите на милость, он взял это имя?

– А, это у него какая-то новая выдумка. Он еще никогда себя так не называл. Взял просто с потолка. Он часто бурчит себе что-то под нос. А потом забывает все, что выдумал. Забудет и про Хэкерли. Погодите-ка, я вам покажу нечто более связное. Гляньте, – Кати быстро выдвинула ящик стола, – сколько здесь бумажек! Как-нибудь в дождливый день можете почитать.

Несколько листков упало на пол, я их подобрал. На первом из них торопливым, нервным почерком было написано: «Повинуясь голосу помазанника божия, войско стянулось в котловину у реки Броуздалки, ожидая повеления Невидимого, который должен был явиться из Печенской каменоломни. Верные рыцари собрались впереди, и с ними хоругвеносцы с хоругвями, на которых пылал герб Невидимого: ладонь с двумя поднятыми для клятвы пальцами. И дрогнули изменники по ту сторону Печенского холма, ибо знали они, что Невидимый благословит оружие верных своих и поведет их гласом и всевидящим оком своим».

Больше на этом листке ничего не было. Я понял – это какая-то воинственная история, роман, в котором он, Невидимый, играет главную роль то ли короля, то ли бога.

– Он никогда ничего не кончает, – сказала Кати. – Мы часто находим бумажки с одной только фразой, а то и вовсе не законченной. Но вам везет! Вот у вас в руке что-то подлиннее!

На обрывке бумаги, словно обгрызенном мышами, я прочитал: «Манифест Невидимого от двадцатого числа месяца Козы ко всему народу, верующему в него». И ниже: «Говорили все вместе и кощунственно поносили его, и тогда он, Невидимый, ступил в круг их и выслушал их. И сбросил стол их и еду их и возопил гласом громовым…» Но что именно дядюшка Кирилл возопил громовым голосом, осталось неизвестным.

– Видите, как бумажка-то обкусана, – сказала Кати. – Это он сам. Или не знал, или забыл, что собирался писать. Он тогда в растерянности рвет бумагу зубами.

– А что значит «месяц Козы»?

– Ах господи, да он никогда не знает, какое сегодня число. Сам придумывает даты и любит называть месяцы названиями птиц и зверей. А то и другие названия им дает, ужасно противные.

Я подумал, что дядюшка Кирилл не лишен известной изобретательности.