355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Ярослав Гавличек » Невидимый » Текст книги (страница 3)
Невидимый
  • Текст добавлен: 29 сентября 2016, 03:21

Текст книги "Невидимый"


Автор книги: Ярослав Гавличек



сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 29 страниц)

Вечно преследуемые сторожем, жили мы день за днем жизнью индейцев и лодырей, жизнью деревенской детворы, предоставленной самой себе. Бедржих и Анна воровали при всяком удобном случае. Они могли спокойно хвастаться этим дома – за кражу их никогда не наказывали. Но горе им, если их ловили с поличным! Могу сказать – я никогда не воровал. Слишком скоро судьба улыбнулась мне, и из всех низких, грязных Швайцаров сделала меня чем-то лучшим, высшим, исключительным.

Жил в городишке некий Лахманн, богатый старый холостяк, владелец лимонадного заводика. Он был коренаст, низкоросл, страдал подагрой, имел белые моряцкие усы и нос огурцом. Его черные, вечно слезившиеся глазки походили на пуговки ночных туфель. Этот Лахманн, не исчерпавший нежных чувств к потомству, которого ему не было дано, имел две безобидные страсти: он обожал свою собачонку и любил разыгрывать из себя мецената.

Кобелек был толстый, безобразный, облезлый, в сбруе с бубенчиками; зимой на него надевали попонку. Звали его Авдий, он был пятнист, как корова, а глаза у него были трех цветов. Один глаз – обыкновенный карий собачий глаз, другой – наполовину серый, наполовину голубой, как у человека. Авдия ненавидели все, люди и собаки.

На каждое животное, даже самое тупое, находят порой романтические порывы. Авдий, никогда не покидавший дома, вдруг исчез – по причинам, о которых нетрудно догадаться. Его сманила любовь. Он оказался в нашей деревне. Не знаю, как удалось ему избежать внимания городских собак и городских детей. Деревенские сорванцы встретили его градом камней. Авдий кинулся в поле. Дело было осенью, ветер гулял по полям. Мы пасли коз, греясь у костра, пекли картошку. Авдий, убежав от мальчишек, вообразил, что в лице козы Велькоборских он обрел лучшую приятельницу. Коза-то повела себя с ним дружески, зато Франта Велькоборский был к животным жесток до садизма. Едва завидев Авдия, он изловил его. (Дети Велькоборских были того же поля ягоды, что и мы, Швайцары.)

Мало кого в деревне ненавидел я так, как этого Франту. Он меня не переваривал. Он завидовал моим успехам в школе. И как только Авдий заскулил в его руках, я почувствовал себя покровителем собачонки.

Бой протекал по всем правилам. Ногти Франты Велькоборского нанесли мне даже солидную рану, которая эффектно кровоточила. Но Авдия, скулившего и благодарно облизывавшего меня, я отбил. Что делать с ним дальше? Взять домой и тем возбудить алчность отца? Я и сам был не прочь услужить добродушному богатому горожанину. В карманах я всегда носил веревки, нож и прочие необходимые мальчишке вещи. Под моей охраной Авдий на веревке был без дальнейших перипетий доставлен в дом хозяина. Его встретили, как блудного сына. Экономка, перенесшая из-за пропажи собаки страшный домашний скандал, чуть не расцеловала меня.

Меня, с моими босыми, в грязи, ногами, с моей кровоточащей царапиной, ввели в комнату Лахманна. Он заставил меня от начала до конца рассказать всю собачью эпопею. А я еще и приукрасил ее, чтоб показаться большим героем. Старик кивал головой, он так и таял и не жалел похвал. Я умолк, прикидывая в уме цену моему подвигу и моему хвастовству. Лахманн задал мне несколько вопросов о положении моей семьи. Я отвечал голую неприкрашенную правду. Он спросил, нравится ли мне ходить в школу. Я застенчиво сознался, что получаю хорошие отметки. Старик был тронут. А я как можно печальнее поглядывал на свои босые ступни. Я считал вполне вероятным, что мне, чего доброго, дадут целый гульден!

Я ошибся. Лахманн не дал мне и пятака. Я ушел, кусая губы и потихоньку проклиная его. Но на следующий день я застал лимонадного фабриканта в школьном коридоре за серьезным разговором с моим учителем. Я пробежал мимо них. Оглянувшись украдкой, увидел, как оба, кивая головой, провожают меня задумчивым взглядом.

В ближайшее воскресенье Лахманн пригласил к себе отца. Тот вернулся с известием, ошеломившим меня: Лахманн предложил оплачивать мою учебу до тех пор, пока я буду приносить домой хорошие табели. Я не поверил своим ушам. Я думал, мне все это снится.

Кончив пятиклассную начальную школу, я поступил в первый класс реального училища. Лахманн выбрал его потому, что там срок обучения на год короче, чем в гимназии. Он сам отвез меня в областной город. И терпеливо ждал результатов экзамена, сидя в местном трактире и попивая лимонад собственного завода. Узнав, что экзамен я сдал с отличием, он погладил меня по голове. Снял для меня дешевое жилье «с половинным пансионом», преподал кучу правил морали и сунул в ладонь два гульдена на мелкие расходы. Еще он научил меня ходатайствовать о бесплатном предоставлении учебников мне, бедному мальчику, которого родители не в состоянии поддерживать материально.

Все семь лет я шел в классе первым учеником. Не утверждаю, что соперничество мое с одноклассниками всегда носило благородный характер. Нет, я никому не давал у себя списывать. Если же когда и давал, то для того лишь, чтоб сбить с толку нахального лентяя. Я искренне ненавидел изящного синеглазого мальчика, единственного, кто мог сравниться со мной способностями и прилежанием. Перед учителями я умел прикидываться этаким святошей и не брезговал никакими средствами, лишь бы сокрушить соперника. Быть может, такое признание покажется кому-нибудь низким и меня осудят. Но пусть-ка возьмут в толк: я не был сынком богачей, мать не гладила меня по головке, пока я зубрил вокабулы, отец не обещал ни дорогого подарка к рождеству, ни поездки на каникулы за хорошие отметки. Каждый борется как умеет. Я хотел быть первым – и был им. Мне необходимо было загрести какие только возможно гроши стипендий – и я их загребал.

Каждое полугодие я наряжался в лучшее, что у меня было, и отправлялся показывать свой табель Лахманну. Тот читал, причмокивал, кивал головой и толстой своей, желтой рукой выдавал щедрые наградные. С годами, когда его уже стала одолевать старость, он даже пускал слезу, привлекая меня к себе и щекоча мне висок своими моряцкими усами.

Из всех предметов больше всего увлекла меня химия. Я не мог быть счастливее, не мог чувствовать себя более окрыленным, чем в те часы, когда, с пробиркой в руке, производил в школьной лаборатории первые опыты простейшего разложения химических веществ. Уже один запах кислот, один жар спиртовки наполняли меня невыразимо возвышающим чувством. И я был очень огорчен, когда в шестом классе программа по химии закончилась. После выпускных экзаменов Лахманн предоставил мне выбрать ту область техники, в которой я хотел бы специализироваться. Я, не задумываясь, избрал химию.

Сильно ошибся бы тот, кто вообразил бы, будто дома ценили мои успехи. Ни отец, ни мать никогда и грошем не помогли мне, пока я учился. С каким-то ехидным злорадством они предоставляли Лахманну нести все расходы. Во время каникул он не содержал меня, и тогда я должен был отрабатывать свое пропитание либо за отцовским верстаком, либо помогая матери в нашем маленьком хозяйстве. Не проходило дня, чтобы отец не угостил меня ядовитой насмешкой. Братья и сестры смотрели на меня пренебрежительно. Зять Ферда до омерзения выкрикивал все, что думал о дармоедах и чернильных барчуках.

С Карелом Донтом я познакомился только в пятом классе. Вообще-то он учился в том же училище с первого, но в параллельном классе. Карел, сын коммерсанта, был истым горожанином. У него была младшая сестра, страдавшая падучей и потому не посещавшая школу. Она училась дома. Как-то родители их не поладили с приходящим учителем, и я, по протекции Карела, сделался репетитором Эммы.

У Донтов я получал все, на что не распространялись благодеяния Лахманна: завтраки, ужины да немного мелочи на личные нужды. Сам Карел был лентяй, учился неважно, зато писал приличные стихи, а еще лучше рисовал. Из класса в класс он переходил только благодаря учителю рисования, который видел в нем талант. Его родители ставили меня ему в пример. Карел не обижался. Это был краснобай, которому нравилось опьянять себя возвышенными мечтами; жила в нем ни на чем не основанная самоуверенность посредственных людей. История моя его занимала, потому что была полной противоположностью его собственной мягко выстланной жизни. И мы ладили, в общем, только по той причине, что были такие разные. Он был настолько же легкомыслен и хорошо воспитан, насколько я – серьезен и беспринципен. Он – в той же мере пассивен, в какой я – борец.

Одно время мы жили в Праге с Карелом вместе. Квартира наша была мне не совсем по средствам, но я умел находить источники довольно приличных заработков, да и Лахманн был еще жив. Естественно, свободного времени у меня было мало. До темноты я делал чертежи за других, большую часть дня бегал по частным урокам, собственные же задания готовил по ночам. Зато я, в общем, не знал нужды и даже сумел отложить несколько десяток на непредвиденные случаи.

Карел поступил на факультет архитектуры и при всяком удобном случае выражал свое глубочайшее недовольство. Он хотел учиться живописи, а родители не позволяли. Он мстил им тем, что совершенно ничего не делал. Все свое время он убивал на попойки и на сон. Он влезал в долги, которые волей-неволей должен был покрывать его отец. Мать Донта умоляла меня присматривать за моим другом, всеми средствами оказывать на него благоприятное влияние – она предлагала мне даже приличное вознаграждение в случае успеха. Я отказался. Я не создан возвращать на правильный путь сбившихся молодых болванов. Тем более что в те времена я не нуждался.

Умер Лахманн, и стало хуже. Денег, заработанных собственным трудом, катастрофически не хватало. Невозможно стало оплачивать дорогую квартиру, где мы жили с Донтом. Я съехал от него. В одном смысле такая перемена была мне очень на руку: общество Карела и его неприятных собутыльников мне осточертело. Да и Донт со временем понял, что ему нечего сожалеть о моем отъезде: родители его, опасаясь, как бы он после моего ухода еще глубже не погряз в распутстве, разрешили ему наконец пересесть на другую лошадку и отдаться любимому искусству.

Мое новое жилье представляло собой тесную темную конуру с жалкой обстановкой, зато оно обладало существенными преимуществами: оно было дешево – и я жил один. Только там-то я как следует и отдохнул. Конец нескончаемым нелепым разглагольствованиям Донта о живописи, конец его «видению в красках», которыми он беспрестанно отравлял мне жизнь. Я никогда не понимал ни музыки, ни литературы, ни любого другого вида искусства. И – конец всей его никчемной болтовне о милашках официантках и о проблемах пола. Все это никогда не интересовало меня ни в малейшей степени. Пусть это кому угодно покажется непостижимым, но я заявляю: за все годы студенческой жизни я ни разу не испытал юношеской влюбленности. Любовь зятя Ферды к сестре моей Анне, за развитием которой я имел возможность следить от самого ее нелепого начала вплоть до полыхания страсти, утоляемой низменным образом, излечила меня от всяких розовых иллюзий. Я тщательно избегал доступной любви. Из Донтовых дружков то один, то другой время от времени заболевал известной болезнью. Мне это было гнусно. Я не трус, но не люблю рисковать зря. Мое будущее стоило мне слишком большого труда, чтобы испортить его одним неверным шагом. Надо мной смеялись, бросали в лицо обидные догадки. Я не обращал внимания. Улыбался высокомерно. Все они были мне глубоко отвратительны.

Переезд на новую квартиру положил конец этим неприятностям. Вдобавок оказалось, что теперь у меня куда больше времени. Там полчаса, тут полчаса – у Донта вечно из-за всего приходилось задерживаться. Ко всему прочему мне улыбнулось счастье. После первого же государственного экзамена я получил платное место ассистента моего профессора. Шил я отшельником. Из лаборатории на лекции, с лекций на практику, оттуда – по частным урокам. При всем том я был абсолютно здоров и находился в полном физическом и душевном равновесии.

Весной 1913 года меня призвали, но, как студенту, предоставили отсрочку. Половину своей задачи я выполнил и уверенно приближался к цели. И тут грянула война. Меня взяли в артиллерию. Мечты о близком будущем пришлось на время похоронить.

Мне было двадцать шесть лет, когда война кончилась. Надпоручиком в запасе я оказался беднее, чем когда-либо прежде. Дешевая квартира уплыла из рук. К счастью, я вышел из войны невредимым. Хотя я и участвовал в бесчисленных атаках и отступлениях, ни разу меня не ранило серьезно. А вот теперь дела мои были из рук вон плохи.

И в самую трудную минуту появился Донт.

Не очень-то приятно всю жизнь быть чьим-то должником, но тогда у меня не оставалось выбора. Донт вообще не попал на фронт. У него теперь было собственное ателье и – вот чудеса-то! – даже какое-то имя. Я пришел к нему. Сказал, что погибну, если он не поможет мне хотя бы на первых порах. Моя просьба растрогала его. Он бросился меня уверять, что давно мечтал быть мне полезным, только его всегда отпугивала моя гордость. На другой день я поселился в его ателье. И жил у него, на его счет более полугода.

На лекции я, как и многие другие, ходил в офицерской форме. Опять кипятил содержимое колб и растирал химикалии в ступках. Мой брат парикмахер к тому времени уже стал самостоятельным мастером. Он помог бы мне, пожелай я того: Швайцары всегда отличались расчетливостью. Брат даже в завуалированной форме предлагал мне помощь. Достаточно было руку протянуть – но я не протянул, хотя и приходилось мне не на шутку туго. Не хватало, чтоб кто-то из родственников помог мне закончить учебу! Не было печали! Это значило посадить себе на шею всех Швайцаров до самой смерти. Они б никогда не выпустили меня из лап. Нет уж, лучше подохнуть под забором, как собаке, чем зависеть от них!

Слава богу, все обошлось. Офицерская моя форма, правда, была заплата на заплате, я сам – кожа да кости, порой не было денег даже на нитки, чтоб пришить пуговицу к мундиру (интерес Донта ко мне носил характер чисто художнический и зависел от его настроения), но в конце концов меня восстановили в должности платного ассистента. Как только у меня завелось немного денег, я второй раз уехал от Донта.

В 1921 году я закончил политехнический институт. Еще до государственных экзаменов меня приняли на работу в фирму «Патрия – химическая чистка и крашение». Для начала жалованье положили скромное, и все же оно было куда больше того, что я получал как ассистент профессора. Насколько я помню, оно составляло триста крон в месяц. Жить было можно. Из «Патрии» я перешел на крупный мыловаренный завод. Практика начинала мне нравиться. На мыловаренном заводе мне платили в полтора раза больше, чем в «Патрии». Но я стремился не только к материальному благополучию, – я хотел приобрести более широкие знания. И решил ехать за границу, то есть в Германию и Англию. Немецкий язык я знал, английский зубрил по вечерам после работы.

Третьим моим местом была лакокрасочная фабрика. Жалованье здесь было несколько меньше, чем на мыловаренном заводе, зато я получил возможность ознакомиться с новой областью химической промышленности. Неприятным последствием моей послевоенной нужды было то, что с тех пор Донт считал себя вправе претендовать на меня. Он полагал, что может рассчитывать на мое участие в его кутежах, и время от времени являлся кормить меня разговорами о своей живописи. Это было в высшей степени тягостно, но, к счастью, продолжалось недолго. Донт влюбился очень глупо, по-мальчишески, женился, послал к черту «свободное искусство» и сделался учителем рисования в одном из пражских реальных училищ.

«Художник до мозга костей» взялся учить рисованию мальчишек в школе. Присяжный кутила остепенился. Чего не сделаешь ради женщины! А она не очень-то была и красива, эта Тина Донтова. Унылая блондинка со взбитыми волосами, козьими ногами, большой мягкой грудью, с длинными и острыми клыками и еще более острым и пошлым язычком. Пришлось мне, конечно, и свидетелем на их свадьбе быть, и после навещать их время от времени. Они хвастали своим сомнительным счастьем и не проходило дня, чтоб не донимали меня советами жениться, поскольку де брак – высочайшее блаженство.

Болтушка Карел сделался крайне противным малым. Женившись, он ужасно заважничал передо мной. Для пущей солидности он отрастил бородку, стал носить высокие простые воротнички и артистические галстуки. Взял привычку слегка сутулиться и в разговоре, не поворачивая головы, скашивать свои маленькие ехидные глазки. Словно он поверяет кому-то какой-то пикантный секрет. Он стал мне неприятен как никогда раньше, но я все не находил удобного случая освободиться от его настырной дружбы.

Всякий раз, когда я ужинал у Донтов, Тина прижималась к моему плечу, щекоча мне лицо своей взбитой прической. Карела это не трогало, он скашивал глаза то в одну, то в другую сторону, сутулился, с хвастливым видом сыпал анекдотами из жизни художников. Тина перегибалась ко мне через ручку кресла, давая мне возможность заглянуть в глубины ее декольте. Однажды она попросила меня втайне обучать ее английскому языку. Хочет, мол, сделать сюрприз Карелу. Я отказался – не из добродетельности, а просто потому, что Тина была мне противна. Думаю, с тех пор она меня возненавидела.

В июне 1924 года студенты художественно-промышленного училища устроили вечер с концертом в Народном доме одного из пражских районов – на Виноградах. Приглашен был и Донт как художник. Он заглянул ко мне, предложил пойти с ним. Мне не хотелось. Донт стал уговаривать, пустил в ход и последнюю приманку, чтоб завлечь меня. Этой приманкой оказалась подруга Тины, в то время гостившая у них.

– Знал бы ты, что за девушка! – усердствовал Донт. – К тому же, слушай, богатая невеста! Что скажешь, а? У ее папаши мыловаренный завод. Будто по заказу для тебя!

Я улыбнулся. Не в первый раз Донт сватал меня с таким же легкомыслием.

– Нет, какое совпадение! Ты – химик, а у ее отца химическое предприятие! И она – единственная дочь. Правда, удивительная игра судьбы? Короче, ты не смеешь отказываться, ты просто обязан пойти с нами!

В конце концов я согласился. И познакомился на этом вечере с Соней Хайновой.

3
СОНЯ

Всякий раз, как Соня отходила от стола танцевать, Карел многозначительно поглядывал на Тину, Тина с той же многозначительностью – на Карела, и между ними завязывался совершенно прозрачный по умыслу разговор – о хороших чертах Сониного характера, о необычайном богатстве ее папеньки, – и они перебивали друг друга, спорили о подробностях с такой горячностью, что едва не вцеплялись друг другу в волосы.

Из бурного потока их слов я узнал, что мать Сони умерла очень давно и Соня ее совсем не знала, что воспитывали Соню отец и тетка, старая дева, и что дружба Сони с Тиной началась в монастырском пансионе, где обе проучились два школьных года.

Ах боже, как там было весело!

Отец Тины, лесничий, тоже-де очень любил Соню. Однажды она провела у них почти все летние каникулы. Соня ужасно милая и вовсе не задирает нос, несмотря на все свое богатство.

Славная девушка, – твердила Тина, – и пуще всего любит веселье!

Да я-то не больно веселый, – возразил я, и Донт принялся доказывать, что разные характеры сильнее притягиваются друг к другу, чем сходные.

Подошла Соня, запыхавшаяся, праздничная, довольная тем восхищением, которое внушала всем, и с невинным вызовом спросила, чего это я тут сижу так важно, словно какая-нибудь дуэнья, почему не танцую? Я поднялся, поклонился с серьезным видом, и она немножко смутилась, не готовая к такому обороту дела. И пока мы с ней шли к площадке для танцев, все оправдывалась, словно школьница, уличенная в шалости, а я улыбался и отвечал, что, правда, танцую редко, но это еще не значит, что я мизантроп и противник танцев.

Когда музыка смолкла, мы стали прогуливаться по залу, и я легким тоном, маскируясь улыбкой, стал расспрашивать Соню. Как выяснилось, она в самом деле обладала чувством юмора. Своих домашних она описала мне с поразительной точностью. Представила мне Филипа и Кати, кухарку Анну и старика Паржика, который был одновременно садовником, дворником и сапожником. По ее словам, семейство ее, живущее на севере Чехии, в области, заселенной немцами, было чудесной маленькой компанией. Тетя – обожаемое пугало, отец – ее балованный пай-мальчик, у кухарки одна забота – о желудках хозяев. А вообще их городок Есенице – невероятно смешное и при этом скучное гнездо. Соня бывает страшно рада, когда попадает в Прагу. У Тины она, собственно, гостит впервые – обычно же ездит к Фюрстам. Нет, пан Фюрст не родственник, просто хороший папин знакомый. Она должна сказать, что у них гостить еще приятнее, чем у Донтов, хотя Карел такой милый и комичный. Сыновья Фюрста готовы исполнить все ее желания. У них огромный сад в Голешовицах[3]3
  Голешовице – пригородный район Праги.


[Закрыть]
, в саду масса фруктовых деревьев…

Я подумал, что Фюрстовы мальчишки, верно, знают, зачем ублажают Соню. Но я понял также, что Соня еще не чувствует себя взрослой барышней. Скорее всего по милости ее послушного папеньки, который до сих пор любил качать ее на коленях.

Мне показалось, что ей будет интересно узнать кое-что о моей работе: она ведь с малых лет жила среди людей сходной с моей профессии. Я ошибся – Соня воротила нос от моей учености. Этого следовало ожидать – какой же я осел! Она была очень далека от всего того, что ее кормило и одевало. Жила, как птичка небесная. А впрочем, почему бы и нет? Ей всего-то было двадцать два года.

Тина следила за нами взглядом и матерински кивала головой. Всего досаднее было мне то, что теперь я уже не смогу отговориться, придется мне танцевать и с ней. Безмозглая чувственность Тины, то, как неприлично прижималась она к моей груди, были мне в высшей степени противны.

Донт, этот сентиментальнейший олух, требовал, чтоб я ему передал дословно все, о чем мы с Соней беседовали во время танца. Я с несколько преувеличенной презрительностью ответил, что меня познакомили с жилищем миллионера и со всеми его домочадцами.

– О, Соня на это мастер! – вскричал Донт. – Она все видит как художник! Чертовски умная девчонка!

– Если она так исключительно одарена, – поддразнил я Карела, – то, право, удивляюсь, как это она до сих пор не замужем. Полагаю, в претендентах на папенькин завод нет недостатка.

Карел даже остановился (мы с ним курили, прохаживаясь по коридору) и объяснил мне как некий секрет, что Соня – девушка прекрасно воспитанная и далека от того, чтоб хвататься за первого встречного.

– Ты, брат, провинции не знаешь. Там не всякий позволит себе ухаживать за барышней из хорошей семьи! Никто не посмеет, понимаешь? Для них она больно высоко. А здесь, в Праге, Соня редкий гость.

– Ну да, и как раз ждет Петра Швайцара из захолустья, – сыронизировал я.

– Ты, Петр, – возразил он с неподдельным восхищением, – ты, с твоей фигурой, как раз и добился бы ее, если б захотел!

Как только мы вернулись к Тине, снова начались несносные разговоры о вреде холостой жизни да о преимуществах супружеской. Меня выручила Соня, подошедшая к нам после танца. Тут я подметил, что наших дам связывает не такая уж трогательная и преданная любовь, как мне это изображал Карел. Многословные излияния Тины Соня выслушивала со страдальческим видом. Она не принимала участия в болтовне о браке. И я понял еще нечто важное: Соня не из тех барышень, которые мечтают выскочить замуж.

Время шло, Донт все больше пьянел, он уже еле ворочал языком и делался все смешнее и жальче. А мы с Соней все лучше понимали друг друга. Когда Тина уговаривала Карела не пить больше или пыталась придать какую-то осмысленность его разбредающимся речам, мы с Соней заговорщически переглядывались. Под конец ей тоже стало тошно от общества Донтов, и она давала мне почувствовать нечто вроде благодарности всякий раз, как я уводил ее танцевать. Нет, Соня была не из тех, кто легко знакомится. Вероятно, она вела себя со мной так непринужденно просто по избалованности, по привычке сразу подчинять себе всех и каждого. Она тащила меня за рукав, куда ей хотелось, заставляла говорить о вещах, суливших случай посмеяться, и вызывающе хохотала в глаза тем из окружающих, кого я касался язвительной насмешкой. Не думаю, чтоб она была так уж хорошо воспитана, как то утверждал Карел.

Когда я провожал Донтов и Соню домой, Карел старался держаться с Тиной позади, будто у них были бог весть какие секреты, только бы оставить нас с Соней наедине. А Соня, немного усталая и сонная, находилась в том перенасыщенном впечатлениями настроении, которому недалеко до разнеженности. Прижимая к себе ее локоток, я говорил с ней тем приглушенным голосом, который так приятно слушать тихой летней ночью, когда, мирные и далекие, сверкают в небе звезды.

У подъезда дома Донт, без конца подмигивая и покашливая, пригласил меня на завтра в гости.

– Приходи обязательно, покажу свою новую картину. Ты ее еще не видел! Хочу знать твое мнение…

Это была ложь. Все, что Донт мог мне показать, было написано им более года назад. Со времени женитьбы он не создал ничего.

Я крепко, по-дружески, пожал Соне руку.

Я шагал домой по пустынным улицам, обдумывая этот вечер. Болтовня Донта все еще звучала в моих ушах, и я старался выловить из нее крупицы мудрости. А они были, эти крупицы, и было их даже больше, чем я мог предположить! Например: жалованье, которое я получал на заводе как инженер, было не бог весть что. Добьюсь ли я вообще когда-либо хорошо оплачиваемого места? Даже если я теперь уеду за границу, приобрету там кучу ценных сведений – всегда из моих знаний, из моего усердия будет извлекать выгоду тот, кто даст мне работу. Где-то далеко, в тумане весьма отдаленного будущего лежит конечная моя цель: стать самостоятельным. Между нынешним днем и' этим будущим – бесконечная вереница дней, заполненных тяжелым трудом. Что, если одним удачным скачком перенестись над всем этим, завоевать заслуженную награду более простым и куда более приятным способом?

«Инженер Петр Швайцар» звучит неплохо, но «зять Хайна» – гораздо лучше. А если еще – «владелец предприятия Хайна»?.. Нет, было бы несправедливо так вот, с маху, отмести идеи Донта. Тут бесспорно подвертывается редкостный случай. Жениться я все равно собираюсь, раньше или позже. Удачный брак, украшенный благосостоянием, входит в мои планы. Зачем же колебаться? О чем раздумывать? Соня хорошенькая. Правда, она немного взбалмошна, избалована, но в конце концов это неважно. Что же теперь нужно? А вот что: выработать разумный, хладнокровный план. Только, ради бога, никаких чувств, никакой любви! Этот сладкий сироп хорош для того разве, чтобы в нем размокнуть.

Если же действовать осмотрительно, не роняя достоинства, то в случае проигрыша всегда, по крайней мере, найдется способ выкрутиться без ущерба для себя.

В самом деле, не было никаких причин отказываться от попытки добиться успеха у Сони Хайновой. Но первым условием удачного развития событий было – как можно скорее избавиться от всего, что пахло Донтом и его Тиной. В присутствии этой парочки меня на каждом шагу подстерегала опасность, что мои ухаживания станут неприятны Соне.

Когда я на другой день явился к Донтам, мне просто тягостно было слушать, как беззастенчиво превозносит меня Карел. (А не принять его приглашения я не мог, у меня пока не было иной возможности видеться с Соней.) Донт хвастал моей судьбой – судьбой бедного малого. Соню она, видно, заинтересовала, однако нельзя было подносить это снадобье в таких лошадиных дозах, как это делал Карел. Он до того восхвалял мои выдающиеся качества, что это уже стало вызывать недоверие у Сони. Да и в эпизодах моего детства она находила неприятно смешные стороны.

Карел был настолько неделикатен, что предложил нам с Соней погулять вдвоем. Мне ничего не оставалось, как ухватиться за эту дурацкую уловку и применить обстоятельства к собственным целям. Соня хотела, чтоб гулять пошли все, но Донт вдруг сказал, что у него масса работы, а Тина просто-таки вызывающим тоном заявила, что без него не сделает и шагу. Соня явно обиделась, потащила меня за рукав к двери:

– Ну и пойдемте, не видите, они хотят от нас избавиться, мы им мешаем!

Карел хохотал как дурак. Все это было нелепо. Однако, хотя Соня чуть не хлюпала носом от обиды, мне показалось, что она вовсе не прочь выйти со мной.

Первое, что я сделал – еще на лестнице, – это извинился с серьезным и полным достоинства видом. Соня удивленно взглянула на меня. А я, с каменным лицом, сказал, что Карел Донт, женатый всего несколько месяцев, уже превратился в одного из той неприятной разновидности мужчин по названию «супруг», которая сродни старым свахам, готовым весь мир свести в законные пары. Я говорил все это возмущенным и язвительным тоном, для чего мне вовсе не нужно было делать усилий. И я с огорчением признался, что Карел вбил себе в голову женить меня, и вот теперь она, Сопя, стала объектом его неуемной страсти к сватовству. Я уверял Соню (это было, пожалуй, рискованно, но немедленно вызвало нужную мне реакцию), что такая манера знакомиться мне в высшей степени претит и я не такой человек, чтобы столь серьезное дело, как устройство моего брака, поручать постороннему человеку, каким бы добрым он ни был.

– К какой же манере прибегли бы вы? – с плутовским видом спросила Соня, которую начало забавлять то, как развивались события.

– К очень простой, – скромно ответил я. – Если встретится мне девушка, которая почувствует симпатию ко мне, а я – уверенность, что она станет мне доброй подругой, я попрошу ее стать моей женой. Но я не позволю женить себя, как какого-нибудь дурачка.

– Значит, меня вы не выбираете. Н-да, мне это не делает чести! – засмеялась Соня.

– Я так мало знаю вас, – полусерьезно, полушутя возразил я, – что вам показалось бы подозрительным, если б я выбрал вас. Вы, конечно, подумали бы, что я влюбился в состояние вашего отца, которое и сватает мне Донт.

– Какая низость! – возмутилась Соня.

Мы принялись дружно осуждать Донта с его оскорбительными стараниями, и вспоминать все смешное, что было в них, и смеяться. Мы бесцельно бродили по улицам, и тут я без всякого зазрения совести признался, что не люблю Прагу в июньскую жару и что ее пропыленные скверы отнюдь меня не вдохновляют. Соня согласилась со мной. Что бы нам такое предпринять? Я предложил зайти в первый же приличный и по возможности малолюдный ресторанчик, где было бы тихо и прохладно, посидеть, выпить гренадину или разбавленного вина со льдом. Соня признала, что мысль освежиться холодным напитком не лишена привлекательности.

Мы довольно скоро нашли прибежище, какое искали. Не сразу сумели мы попасть в нужный тон, чтобы вернуться к столь притягательной и при этом столь экстравагантной теме. Наконец я снова захватил инициативу, сказав, что прогулка с нею и то, что вот сидим мы и пьем вдвоем – нечто совершенно для меня новое. Пусть она извинит мне эти слова, но я ведь никогда не знал дружбы с женщиной. У меня такое чувство, будто мы с ней – как бы это сказать? – заговорщики. Против чего? Ну, скажем, против глупости, против условностей, против сентиментальности. Соня согласно кивнула. Я отважился пойти дальше.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю