Текст книги "Невидимый"

Автор книги: Ярослав Гавличек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц)

Я ее отлично понял. Она желала увидеть меня до того, как будет сказано решающее слово.

– Я бы хотела, чтоб мы стали друзьями, – строго заключила она.

Ясно, ясно – это не просьба, это угроза. Смысл ее был такой: или старайся угодить мне — или!..

Служа мишенью столь сладостных намеков, я несколько скис.

– Петя, Петя, – тревожно шепнула мне Соня, – что-то ты сегодня слишком серьезный!

Хайн расслышал это «ты», удивленно поднял брови, но тотчас снисходительно улыбнулся. Взгляд его с любопытством задержался на новом колечке у дочери.

Филип долго нащупывал локтем дверную ручку, пролез в конце концов в полуоткрывшуюся дверь и пошел по ковру мелкими, осторожненькими шагами. На подносе в его руках угрожающе звенели высокие стаканы для пива.

– Эх ты, – добродушно усмехнулся Хайн. – Несешь, будто динамит!

Кунц, беззвучно похохатывая, откинулся назад вместе со стулом.

Первый стакан директор поднял бравым жестом, многозначительно возвел очи к потолку, потом обвел взглядом старуху, Хайна, Соню, удостоив под конец и меня, после чего снова поднял стакан. Хайн встал, словно загипнотизированный. Загремели отодвигаемые стулья. Все протягивали свои стаканы к старухе.

Кунц произнес тост.

Ровно в половине десятого тетка удалилась в свою берлогу. Директор остался.

Хайн говорил о заводе. Кунц о патриотизме. Это был его конек. Есенице расположено в небезопасной области. Три четверти населения, а может, и больше – немцы. Господин директор школы был одновременно старостой местной сокольской[6]6
  «Сокол» – чешская спортивная организация патриотического характера; основана М. Тыршем в 1862 году.


[Закрыть] организации, библиотекарем «Беседы»[7]7
  Название «Беседа» носили многие чешские патриотические организации в Австро-Венгрии – певческие общества, издательства, читальни, просветительские кружки и пр. После образования в 1918 году самостоятельной Чехословакии многие из них продолжали свою деятельность.


[Закрыть] и деятельным членом всех прочих основных чешских обществ. Я скоро догадался, какова роль Хайна в этих благородных трудах: он был карманом, Кунц – рукой. У Хайна были деньги, Кунц их раздавал.

Я отлично понимал испытующие взгляды, которые бросал на меня педагог. В них был вопрос: «В моем ли ты вкусе, малый? С тобой приходит к нам новый режим. Каким-то он будет?» Мне было бы нетрудно дать ему точный ответ. Я всегда держался подальше от всякой политики. Национализм, социализм – до всего этого мне не было никакого дела. Я понимал одно: собственное преуспеяние. Однако в данный момент выгоднее было не раскрывать своих карт и многозначительно улыбаться.

Господин директор доблестно пил. Филип то и дело бегал в погреб за новой бутылкой. Он только что, в очередной раз, вошел в столовую, неся, как и подобает, бутылку на подносе, который судорожно сжимал обеими руками. Дверь он открывал локтем, а закрывал ногой, но на этот раз забыл это сделать, и тогда случилось нечто такое, что нарушило мое приятное спокойствие. Следом за Филипом вошел тот самый толстяк, который промелькнул на пороге дома, когда я впервые переступал его.

Вошел! Вряд ли можно так выразиться. Держа руки за спиной и надув щеки, как человек, собирающийся сделать что-то смешное, он большим, упругим прыжком вскочил в столовую… Еще прыжок – и настороженный взгляд на сидящих за столом. Во всем его загадочном поведении была одна ясная цель: остаться незамеченным. И это ему удалось. Кунц, сидевший лицом к двери, ни одним движением бровей не дал знать, что увидел его. Хайн сидел спиной к двери. Соня, прильнувшая к моему плечу, вовсе не смотрела на то, что делается вокруг.

Странный человек забежал в угол рядом с дверью. Потоптавшись, словно курица на насесте, он застыл и стал смотреть на нас – без движения, без слова. Творожисто-бледное лицо, обросшее клочковатой, очень реденькой бородой, невыразительные, чуть раскосые глаза, под ними синие мешки. Лысая голова казалась слишком большой при его низком росте, огромный живот выпирал под несвежим жилетом. Он разглядывал мою особу с безудержным любопытством.

Я смотрел на него в изумлении и тоже до некоторой степени вызывающе – его поведение казалось мне безгранично дерзким. Кто бы это мог быть? Соня подробно рассказывала мне обо всех обитателях дома, но ни разу не упомянула о странном толстяке. А тот, я заметил, был очень недоволен тем, как я его разглядываю. Он беззвучно шевелил губами, словно шепча про себя ругательства, и злобно помаргивал.

Филип, выходя из столовой, бросил на него быстрый, но совершенно равнодушный взгляд. Он хотел было закрыть за собой дверь, да вдруг раздумал и оставил ее открытой. Это было сделано, несомненно, нарочно. Когда в комнату забредет через приоткрытую дверь старый добродушный пес, ему вот так же оставляют возможность выбраться вон.

Признаюсь, все это несколько обеспокоило меня. Я взглянул на Кунца, лицо мое выражало немой вопрос: «Скажите на милость, что это значит?» Кунц, поймав мой взгляд, прервал свою речь, и в его глазах мелькнуло удивление. Он посмотрел на Хайна столь же многозначительно, как только что я смотрел на него.

Теперь настала некоторая психологическая паника. Соня, подсознательно уловив перемену настроения, сильно вздрогнула, покраснела до ушей и вытащила руку из-под моего локтя. Хайн пробежал взглядом по лицам собравшихся, вопросительно остановил его на мне, потом глянул на странного человека в углу, мгновенно – на Соню… Он что-то понял. Недовольно нахмурил свои профессорские брови.

– Соня! – произнес он с упреком.

Девушка отвернулась, смущенно теребя бахрому скатерти. Хайн наклонился ко мне и доверительно шепнул мне на ухо:

– Послушайте, разве Соня никогда не рассказывала вам о Кирилле?

Я отрицательно мотнул головой.

– Так, так, – расстроенно буркнул он и снова обратился к дочери. – Что же ты ничего не сказала? Я ведь говорил тебе – это твоя обязанность, не моя! Что поделаешь? – это относилось уже ко мне. – На женщин нельзя положиться…

Он выдавил снисходительную улыбку, не сумев, однако, скрыть свою досаду.

Как только мы заговорили шепотом, сдвинув головы, странный гость обнаружил детское любопытство. Он вытягивал шею, поднимался на цыпочки, не покидая, впрочем, своего угла. Очень ему хотелось уловить хоть что-то из разговора – так маленькие дети любопытно прислушиваются к тому, что говорят между собой взрослые.

– Прошу вас, не смотрите на него, – подумав немного, попросил Хайн. – Держите себя так, как если бы его тут не было. Он насмотрится и сам уйдет. Он совсем не опасен.

Затянувшись сигарой, он поднял глаза к потолку, словно искал там нужные слова, потом вдруг как-то торопливо проговорил:

– Понимаете, это мой брат. Рассудок у него… Я все объясню потом.

«Так, – с горечью подумал я, – таково-то мое торжественное вступление в семью, таков этот ужин, почти помолвка! Сначала тетка капнула дегтем в бочку меда, а теперь ко всему еще и это! Какую же нечистую семейную тайну придется мне проглотить вместе с Сониными миллионами?»

Соня робко дотронулась до меня.

– Прости!.. – чуть ли не смиренно шепнула она.

Я досадливо пожал плечами, но поспешил мило улыбнуться.

Когда я меньше всего ожидал, толстый человек выскочил из своего угла и такими же странными прыжками, как и вошел, удалился из столовой. Филип, словно только того и ждал, тотчас захлопнул за ним дверь.

– Филип, – строгим тоном обратился к нему Хайн, – неужели ты не мог за ним последить?

– Я не знал, что он идет за мной, – пробормотал подросток.

– Но ведь ничего особенного не случилось, – примирительно сказал Кунц.

– Конечно, – смущенно улыбнулся фабрикант, – только я думаю, Кирилл как-то не подходит к программе сегодняшнего вечера.

Навязчивый педагог отправился восвояси только к одиннадцати часам. Кати, помогая ему одеться в прихожей, шептала ему на ухо всякую чепуху. Кунц хохотал, гладил ее по щечке. Как видно, эти двое в отличных отношениях. Филип услужливо подал Кунцу его черную широкополую – как у художников – шляпу.

– Ах вы, детки, детки, – с довольным видом промурлыкал Кунц. Видно, любил изображать этакого доброго дядюшку.

Когда Кунц ушел, Хайн повернулся ко мне и резким тоном, каким говорят очень добрые люди, когда им не по себе, сказал:

– Я обещал вам объяснить… Если вы еще не хотите спать, не лучше ли развязаться с этим делом прямо сейчас? Я предпочитаю поскорее отделываться от неприятного.

Я заверил его, что весь к его услугам.

– В таком случае прошу ко мне.

– А Соня? – спросил я, с участием глядя на удрученную девушку.

– Соня пойдет спать.

Однако Соня спать не пошла. Она терпеливо дожидалась конца нашей беседы, и когда через час мы с Хайном расходились, то нашли ее в коридоре; маленькая любопытная, кающаяся, она плакала от одиночества и едва держалась на ногах – так смаривал ее сон.

Стены Хайнова кабинета были безвкусно расписаны широкими вертикальными полосами. У единственного окна, в углу, помещался письменный стол, над которым, в массивных золоченых рамах, висели два портрета маслом. На первом была изображена очень худая женщина неопределенного возраста. Она сидела на подушке, положенной на стул, и держала в руке небольшую чайную розу. На ней была прилегающая темная кофта, на шее красовалась костяная брошь. Со второго портрета смотрел молодой человек, почти юноша, со смелым лбом, блестящими глазами и кудрявой шевелюрой; одетый в голубой сюртук, он опирался на трость. Я без труда угадал родителей Хайна.

– Отец здесь изображен молодым, а мать уже в пожилом возрасте, – охотно пояснил Хайн. – Портрет матери написан в восьмидесятых годах, тогда мне было лет четырнадцать.

Он стал рассказывать о своих предках. Его прадед варил мыло еще в деревянном домишке, стоявшем в глухом переулочке. Домик каким-то чудом сохранился, несмотря на ветхость и частые пожары по соседству. Соня как-нибудь вам его покажет. Дед выстроил дом уже на площади и стал членом магистрата. Он был состоятельный человек, но жил скромно. Еще и при отце Хайна семья жила очень просто.

– Господи, как вспомню нашу мастерскую, смех берет! Кирпичная пристройка во дворе, в ней два котла, склад на втором этаже, в подвале топка. Мыльную массу разливали по ящикам, потом проволокой разрезали на куски и сушили на полках над кухонной плитой…

Я проклинал себя в душе, зачем выказал такой интерес к портретам. Было ясно – если Хайн продолжит в том же темпе, мы и до утра не кончим. А он рассказывал, как ездил с отцом на ярмарки…

– Больше всего мы выручали в Рогозце. Рогозец – горное местечко, туда часов пять езды. Там, на ежегодных ярмарках, горцы закупали мыло на весь год. Живо помню площадь в Рогозце, мощенную булыжником, палатку отца, помню, как я принимал деньги, пока отец взвешивал на безмене куски мыла. Отец был очень добрый человек. Слишком даже, знаете ли, добрый… Когда все шло хорошо, он так п искрился весельем, шутил… Зато когда его одолевала какая-нибудь забота, он становился невыносимым. Страшно горевал, что детей у него мало. Любопытно, сударь мой, что и у деда было только двое: мой отец да сестра его, тетя Каролина. А я до шестнадцати лет оставался единственным сыном! Отец же обожал детей. Можете себе представить, как был он счастлив, узнав, что матушка снова понесла…

Хайн помолчал, задумчиво затянулся сигарой, потом вдруг выпалил:

– Слушайте, вы правда не имели понятия о существовании Кирилла?

– Ни малейшего, – ответил я по возможности легким тоном.

Хайн нахмурился. Он вдруг как-то утратил спокойствие, в голосе его зазвучала грусть.

– Не покажется ли и вам каким-то странным, трагическим стечением обстоятельств, что катастрофа случилась с отцом неожиданно и как раз в то время, когда он был так счастлив, так ждал рождения второго ребенка? Мне было шестнадцать лет, я учился в пятом классе реального. Отец хотел дать мне специальное образование. Он был дальновиден и понимал, что если наше предприятие не разовьется, то оно погибнет. Мыловаренные заводики, оборудованные машинами, в ту пору начали расти, как грибы после дождя, а все свои познания бедный мой отец получил только от деда, да еще из опыта своего двухлетнего учения у разных мастеров.

Несчастье произошло вот как. Отец – как и много раз до того – собрался ночью, в час пополуночи, с возом товаров в Рогозец. На Гампашском холме – это примерно в получасе езды от Есенице – лошади чего-то испугались, сильно дернули, отчего сорвался большой тяжелый ящик с мылом и свалился на голову отцу, который сидел, подремывая, на задке телеги. Теперь представьте: глухая ночь, матушка, проводив отца, только что заснула каким-то тяжелым сном, – короче, она никак не могла сообразить, почему телега снова оказалась у дома. Скорее всего подумала, что отец еще не уезжал. И в таком полусонном состоянии беременная женщина, и без того несколько нервная, видит, как вносят мужа с размозженным черепом. Да еще возчик бормочет что-то о белой фигуре на дороге, о том, что это наверняка был призрак покойного хозяина, моего деда… Я уверен – возчик был пьян. Впрочем, что толку – последствия были ужасны. Мать упала в обморок, а когда очнулась, мы поняли, что она сошла с ума. Это случилось в тысяча восемьсот восемьдесят втором году…

Тут мне следовало изобразить взволнованность. Я встал с кресла и принялся молча расхаживать по комнате. По-моему, такой прием выглядит убедительнее прочих. Хайн тоже поднялся, то ли взяв пример с меня, то ли просто потому, что сидящему труднее разговаривать с тем, кто ходит. Голос его дрожал от переживаний.

– Поймите меня, сударь: я любил учиться и безгранично обожал родителей. Я был так молод, а на меня свалилось сразу три тяжелых удара: смерть отца, безумие матери, необходимость бросить училище и взять дело в свои руки… Нелегко было справиться со всем этим! Я тоже едва не лишился рассудка. Когда мое первое страшное горе несколько притупилось, тут-то и начались настоящие беды. Производство и торговля требовали опытной руки, а я был зеленым юнцом…

Дней через десять после несчастья безумная мать моя родила сына. Возникли новые заботы: мать и видеть не желала ребенка. По каким-то причинам она его невзлюбила. Отказывалась его кормить. Пришлось искать кормилицу. Вы не представляете, друг мой, что я перенес! Поведение матери было невыносимым. Она то впадала в буйство, то стонала дни и ночи напролет… Окровавленное лицо отца не выходило у нее из головы. Поверьте, я мог бы по пальцам пересчитать часы, когда мне удавалось уснуть. Я всерьез помышлял о самоубийстве. Жизнь уже не привлекала меня. Что ожидало меня в будущем? Вечная усталость, бесконечная печаль, безрадостная работа… II тут, в такой беде, нежданная, без предуведомления, как ангел с неба, явилась тетя Каролина.

Простите мне некоторое отступление, без него рассказ мой будет не полон. Отец и тетя, – я уже упоминал об этом, – были единственными детьми у деда и очень любили друг друга. Нечто вроде разрыва между ними произошло лишь когда отец женился против воли своей сестры. Деда и бабушки к тому времени уже не было в живых, и тетя Каролина жила в доме брата. Она всеми силами, всем своим влиянием противилась этому браку, потому что матушка моя была бесприданница. Когда же отец все-таки женился, тетя уехала в Вену к своей тетке, сестре нашего деда, и долго жила там веселой жизнью, окруженная поклонниками и предаваясь развлечениям. Ее доля наследства была довольно значительна, она могла себе многое позволить. К ней не раз сватались, но ее требования к будущему супругу превосходили желание выйти замуж. Она появилась в Есенице уже в таких годах, когда женщины прощаются с молодостью.

В один прекрасный день она вышла из коляски у нашего дома на площади – красивая, стройная, вся в драгоценностях, раздушенная, с вуалеткой на глазах, – а я стоял перед ней, пряча за спиной руки, испачканные мылом, которое я резал, и ошеломленно взирал на это волшебное видение. Она поцеловала меня в лоб, расплатилась с кучером, вынув деньги из мешочка, расшитого бисером, и, к моему глубочайшему изумлению, объявила, что останется здесь, пока я не справлюсь с самым трудным. Она сделала гораздо больше, чем тогда обязалась. Она осталась навсегда…

Я промямлил вежливые фразы насчет того, что, мол, со стороны тети это действительно большая жертва. Молодая дама оставила приятную жизнь в столице и посвятила себя сироте-племяннику. Благородно явилась служить женщине, которая в известном смысле была ее соперницей…

– Да, но, видите ли… – смутившись, перебил меня Хайн. – Я еще не сказал вам, что настало время, когда меня поставили перед выбором: или тетя – или больная мать. Заклинаю вас, будьте теперь объективны, рассуждайте вместе со мной: тетя, женщина строгая, порядколюбивая, – и мать, совершенно безудержная, порой злая озорница. Она делала все, только бы нарушить заведенный тетей распорядок жизни, приличествующий барскому дому. Вечно выходили неприятности… И тетя сказала мне: «Или ты отправишь мать в дом умалишенных, где ей и место, или я брошу тебя одного». Да, так сказала она в один прекрасный день, едва я начал приходить в себя от горя. Поймите, друг мой, сделать первое было легче, хотя и кажется жестокостью. Нет, не думайте, что я слабовольный человек или что это было актом низкой мести со стороны тети. С разумной точки зрения это было даже желательно, и в самом деле – результат оказался превосходным. Как только матушку удалили, в доме наконец воцарилось полное спокойствие. Я мог теперь весь отдаться работе. Дело наше росло…

Я сам повез матушку в лечебницу – ах, это был один из самых тяжелых моментов в моей жизни! Она не согласилась бы поехать ни с кем, кроме меня, только мне она доверяла. Я повез ее под предлогом прогуляться в коляске. Как я лгал! Долгие годы потом я не мог вспоминать об этом без слез. На козлах рядом с кучером сидел один из моих рабочих – на всякий случай. Но такого случая не произошло, мать вела себя отлично. Радовалась прогулке, как маленькая. Хлопала в ладоши, бросала в прохожих косточки черешен…

Хайн помолчал. А я в это время думал, что ничуть не ошибся в милейшей тетушке. До чего остроумно свела она счеты с невесткой! Да, да, конечно, она ведь приняла на свои плечи все бремя домашнего хозяйства. Способствовала успеху племянника своими великосветскими манерами. Питала его честолюбие. Но – была ли это жертва? Вряд ли. Постарела, женихов больше не предвиделось, – как удобно найти приют у несовершеннолетнего племянника! Недурно она присосалась к мыловаренному заводу. Видно, и деньжонки поистратила на блестящую венскую жизнь. Но Хайн не мог прочитать подобный ход мыслей по моему лицу. Оно выражало чуть ли не благоговение.

– Ваша матушка долго еще прожила после этого? – тихо спросил я.

– Ах нет, – печально ответил Хайн. – Три года промучилась и умерла. Похоронили ее на здешнем кладбище. Соня сводит вас к ее могиле. Но скажите честно, мой рассказ вас не утомил? Не умею я рассказывать… Я слишком многословен. Еще раз прошу, скажите, только откровенно – вы не хотите спать?

Теперь-то уж я ни за что не согласился бы перенести продолжение на другой день.

– Стало быть, ваш брат получил в наследство болезнь вашей матушки? – осторожно стал я спрашивать. – И скоро это узналось?

– Видите ли, если смотреть с сегодняшней точки зрения, то должен сказать, что он всегда был со странностями. Но тогда мы считали его нормальным. У нас не было оснований думать иначе. Самое большее, что могло прийти нам в голову, – это смутное подозрение. В те времена еще и слыхом не слыхали о наследственности, не то что теперь.

– Значит, сначала он был, как все дети? – допытывался я.

– Да… Но, пожалуйста, имейте немножко терпения. Знаете, тетя Каролина все-таки не сумела подавить в себе психологию старой девы. При всем своем желании она плохо воспитывала Кирилла. Она перенесла на него всю свою потребность в романтической любви. Она тряслась над ним, баловала его, изнежила вконец. Ему не позволялось играть с другими детьми. Все время она, что называется, держала его у своей юбки. Одевала роскошно, так же как и сама одевалась. Спала с ним в одной кровати. Портила ему желудок сладостями. Несмотря на все это, Кирилл был задумчивым ребенком; а может, именно поэтому. У него были все мыслимые игрушки, но ему не хватало игр со сверстниками. Одинокий среди взрослых, он и забавлялся, как одинокий ребенок. Строил поезда из катушек, коробочек п чурочек. Тетя говорила, он будет изобретателем. В известном смысле бедняжка угадала…

Маленький Кирилл страшно дичился других детей, – наверное, просто потому, что не привык к ним. Когда он подрос, тетя – отчасти по моему настоянию, – решила допустить его в общество детишек из «лучших семей», по большей части девочек. Отправляясь в гости, она стала брать с собой Кирилла. А он капризничал. Все время, пока сидели в гостях, держался за рукав тети. На девочек смотрел с ненавистью, смешанной с восхищением.

– Все мы таковы в детстве, – почел я за благо вставить. – Мальчишкой и я совершенно не интересовался девчонками. Я презирал их за то, что они такие мягкосердечные и трусливые.

– Возможно, – согласился Хайн, – но у Кирилла это чувство было почти болезненным. Видели бы вы его среди девочек! Глаза его горели тогда темным лихорадочным огнем, руки дрожали. Как-то раз при мне одна из девчушек, в игре, поцеловала его. Он побелел как стена и долго не мог выговорить ни слова. Другой раз он устроил в чужом доме небольшой скандал: прокрался в детскую и растоптал куклу, любимицу хозяйской дочки. Такой поступок вряд ли объясняется простой детской злостью. Но Кирилл отличался и другой особенностью: он питал непреодолимое отвращение к животным. Он терпеть не мог ничего, что было теплым и мохнатым. Он ни за что не взял бы в руки даже маленького голого птенчика. Как-то, не помню уж по какому случаю, ему дали подержать котенка. С ним случился настоящий нервный припадок, понимаете вы это? А ведь его просто хотели порадовать. Он вскочил, помчался, зажмурив глаза, только бы прочь, прочь, – бежал, пока не наткнулся на забор и не набил себе изрядной шишки. Понимаете, он брезговал животными, как некоторые люди брезгуют пауками или как женщины боятся мышей. Но я, кажется, слишком отклоняюсь?

Я отрицательно покачал головой.

– В школе Кирилл учился очень хорошо, но не снискал ни дружбы товарищей, ни любви учителей, а все из-за своего странного, порой отталкивающего поведения. Как сейчас вижу его… Он был красивый мальчик! Тетя гордилась его мягкими длинными локонами. Ножницы не смели их касаться… Алые девичьи губы и большие, всегда расширенные зрачки. Он страстно любил читать. Когда он погружался в чтение, то не видел, не слышал ничего – зажмет уши ладонями, щеки горят… И как легко выходил он из себя! Если с ним тогда заговаривали, он отвечал грубостью. И ему это разрешалось – повторяю, его никогда не одергивали за невоспитанность.

Конечно, его послали учиться дальше. Цель его жизни была ясна, – он должен был стать химиком, инженером, каким я не мог стать. Злосчастная химия! Она-то лишила его рассудка… Но не буду забегать вперед. Еще в гимназии Кирилл вел жизнь богатого барича. Тетя ездила к нему по меньшей мере раз в месяц. Возвращалась всегда ликующая, в приподнятом настроении. Она была без ума от племянника, больше, чем любая мать от сына. Можно сказать, тетя была единственное существо женского пола, которое брат терпел. Он отдавал ей предпочтение перед всеми остальными. Отвращение к лицам другого пола у него осталось, с женщинами он держал себя неприступно и надменно. Так, например, никто не мог уговорить его посещать школу танцев. У него никогда не было девушки. За это тетя безмерно уважала его. Пророчила ему блестящее будущее. Это оказало дурное действие на его характер. Он сделался заносчивым.

Знаете, – признаюсь без угрызений совести, – я не очень его любил. Вдумайтесь в мое положение. С утра до вечера я работал как лошадь, на мне был весь дом, весь завод. Юность моего брата была совсем иной! Я немножко завидовал ему. Да и он относился ко мне не так, как я того желал в своем тщеславии. Видите, я совершенно откровенен с вами. Преждевременная зрелость привела к тому, что я стал гордиться своими успехами. Я считал себя кормильцем семьи. И мне хотелось, чтобы мной восхищались. Кирилл же никогда не признавал моего авторитета. Он полагал, что источник его счастья – тетя. Как-то мы с ним поссорились, и он бросил мне это в глаза. Впрочем, довольно об этом, а то еще покажется, будто я и теперь ревную к несчастному…

– Вы рассказываете о юных годах Кирилла. Тогда он был еще здоров? – оторвал я Хайна от нахлынувших дум.

– Да. Конечно. В тысяча девятисотом году я женился, он в том же году окончил гимназию. Тогда он еще не был болен, он был только несколько странен. Так, вдруг он стал носить на рукаве черную повязку. Напрасно допытывался я о причине. Он отвечал, что носит траур, а по ком – не имеет права говорить. Тетя заклинала его прекратить это. Ей это казалось кощунством, она твердила, что этим он призывает ее смерть… Знаете, она всегда ужасно боялась за себя. Кирилл не послушал даже ее, которая так его любила! Другой раз он решил научиться балансировать стулом на подбородке. Ах, друг мой, у молодых людей всякие бывают причуды, и я сначала вовсе не смотрел на это занятие косо, но когда Кирилл стал посвящать этим упражнениям все свое свободное время, мне это показалось довольно странным. По утрам, позавтракав, он тотчас брался за стул – и без конца, без конца тщетные попытки, день за днем, все каникулы напролет. Затем, на рождество, началась эпопея со скрипкой. Он, видите ли, прочитал что– то о Паганини и решил ему подражать. Играл он, конечно, примитивно, фальшиво, так и не научился как следует! Но старался играть с чувством. Он хотел стать сатанинским скрипачом. Дергался, подпрыгивал, кривил губы в странной ухмылке, выкатывал глаза… Сижу я, скажем, в своей комнате, вдруг он входит на цыпочках – и начинает играть со всеми этими жуткими ужимками. Я злился, просил его уйти – с него как с гуся вода. Может быть, он меня и не слышал, поглощенный своей комедией…

В тысяча девятьсот третьем году он держал первый государственный экзамен. В ту пору он стал более замкнутым, чем когда бы то ни было. Последние университетские каникулы он проводил в основном в долгих, одиноких, утомительных прогулках. Как он тогда исхудал, вы не можете себе представить! Кожа да кости! Огромные, почти коричневые круги под глазами. И волосы его начали заметно редеть. Тетя плакала ночами, боялась, что он схватит чахотку. Обычно он бывал угрюм, но иногда внезапно разражался смехом. Смеялся каким-то своим мыслям, а когда мы спрашивали, о чем, – принимал оскорбленный вид.

В феврале мы получили от его квартирной хозяйки тревожное письмо. Она писала, что ей давно не нравится то, что происходит с Кириллом. Она, конечно, не хочет нас пугать, ведь мы с ним виделись совсем недавно, на рождество, но ей кажется, более того, она уверена, что с ним неладно. Он держит дома кучу всяких химикалий и без конца приносит новые. На лекции перестал ходить. Запирается в своей комнате и с чем-то там возится, смешивает что-то, кипятит. Когда его зовут к столу, отвечает грубо. Еду глотает, не прожевав, а взглядом так и сверлит сидящих за столом. Испортил много вещей. Прожег скатерть, облил кислотой ковер. Одним словом, охи да вздохи, похоже было – хозяйка намекает на вознаграждение за испорченные вещи. Да и кто бы принял всерьез причитания старой вдовицы. Все мои мысли тогда были заняты маленькой дочкой, я был счастлив и хотел быть счастлив. Тетя тоже трезво приняла письмо. В Прагу она поехала, собственно, только для того, чтоб заплатить хозяйке за нанесенный ущерб да образумить парня. Ах, как страшно мы оба ошибались! Еще в тот же вечер пришла телеграмма: «Приезжай немедленно. Кирилл болен. Каролина».

Я, конечно, поехал. Тетя встретила меня на вокзале, глаза ее опухли от слез. Кирилла она еще даже не видела. Он и не подумал открыть ей дверь, он слышать о ней не хочет! Заперся, из комнаты его пахнет паленым, слышно, как разбивается что-то стеклянное… Он в бешенстве! Хозяйка согласилась подождать до моего приезда, но если мы с ним не сладим, она вызовет полицию. Насколько тетя могла понять из его выкриков и бормотанья, Кирилл бьется над каким-то необычайно важным изобретением. У него ничего не выходит, вот он и бесится. В доме действительно творилось черт знает что. Хозяйка сдержала свое обещание, но мы никакого толку не добились. На улице уже стала собираться толпа – Кирилл ломал все, что ему под руку попадало, драл книги, бил химическую посуду и все швырял за окно. Напрасно взывал я к его благоразумию. Явилась, конечно, полиция, взломали дверь… Кирилла связали и отправили в больницу. Он пробыл там восемь месяцев. Восемь месяцев прошло, сударь, пока нам милостиво разрешили забрать его домой.

– На сей раз тетя согласилась? – вежливо заметил я.

– Согласилась? – взволнованно повторил Хайн. – Что вы! Сама пожелала этого, сама умолила меня! Поверьте, она, быть может, руки бы на себя наложила, если б я воспротивился. Я понимаю – вы хотите сказать, что судьба сыграла мстительную шутку. Мать пришлось удалить из дому ради тетки, а Кирилла, ради нее же, взять домой. Вы правы – здесь есть какой-то элемент расплаты. Я верю в бога, друг мой! Не спрашиваю, верите ли вы, это не мое дело. Но если хорошенько подумать, то во всем случившемся можно увидеть некий замысел или, по крайней мере, логику. Никому на свете не дано быть слишком счастливым, запомните это раз и навсегда! Мы жили слишком хорошо. Вот почему на нас навалилось несчастье.

– К тому времени у вас уже, вероятно, был завод. И эта вилла, – предположил я.

– Да, да, я забыл об этом сказать. Завод построен в тысяча восемьсот девяносто пятом году – этим летом мы отметим его тридцатилетие. А виллу выстроили за год до моей свадьбы, то есть в тысяча восемьсот девяносто девятом году. Из этого вы можете заключить, насколько успешно шли дела, если всего через четыре года после пуска завода я мог себе позволить такую роскошь, как виллу. Впрочем, то была тетина идея.

– Интересно, что же явилось непосредственной причиной припадка, так сказать, последним гвоздем в гроб здравого рассудка?

– Да, этого я вам еще не сказал, – с усталым видом ответил Хайн. – Как нам сообщили в больнице, Кирилл вбил себе в голову, что откроет секрет невидимости. В сумасшедшем доме он этот секрет нашел, – и, значит, успокоился.

– Ах, так он воображает себя невидимым! – с интересом воскликнул я.

Теперь мне все стало ясно. Вот откуда это бесцеремонное разглядывание, это хождение на цыпочках, это упорное молчание, таинственное проскальзывание в открытую дверь! Дядюшка Кирилл исчез. А он между тем, хитрец, живет себе в доме незримым гостем! Но боже мой, если он последовательно предается этому виду спорта, то, значит, он вообще ни с кем не общается, живет совершенно одиноко! Интересный помешанный – целые годы пребывает в состоянии столь странной мании…