Текст книги "Невидимый"

Автор книги: Ярослав Гавличек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 29 страниц)

Мне хотелось внушить Кати иллюзию, будто мы с ней живем на втором этаже хайновского дома в состоянии абстрактной дружбы, гармонического супружества при безмерной чистоте, какая царит лишь на горных вершинах. Обоюдная внимательность, ласковая прямота, взаимное уважение, стремление быть полезным друг другу… Я хотел сделать так, чтобы ежедневное наше общение стало для Кати очень дорогим. Привить ей яд, который сделал бы ее иммунной к предрассудку добропорядочности, к преданности Соне, яд, который распространился бы по всей ее крови, проник в душу, произвел переворот в образе ее мыслей: теперь уже я буду королевой! Мне нужно было предстать перед ней в самом лучшем свете, сыграть роль, приближающуюся к идеалу мужчины, который она лелеяла в глубине души.

Интересно, каким представляла себе Кати будущего своего возлюбленного? Наверное, мужчиной в расцвете сил. Ласковым завоевателем, питающим здоровое презрение ко всякой сентиментальности. Тут все козыри были у меня в руках. Возлюбленный Кати должен перебросить мостик через пропасть, зияющую между романтизмом в ее душе с тягой к возвышенному, – и скепсисом, порожденным малоутешительной реальностью. Никто не мог иметь больше успеха у Кати, чем бедняк, сделавшийся барином. Кати – создание свободолюбивое и готовое заплатить любую цену за призрак любви. Ее будущий возлюбленный должен производить впечатление человека, полного решимости плечом к плечу с ней единоборствовать хотя бы со всем миром.

Я обращался к Кати с изысканной вежливостью, в утонченной светской манере, я интересовался всеми ее делами, даже самыми мелкими, я давал ей ласковые советы по мелочам, я старался занимать ее работой неподалеку от себя. Но при таком сближении я не забывал о сдержанности. Не той, что отделяет высшего от низшего, но сдержанности воспитанного мужчины по отношению к даме. Ей это льстило. Последние остатки ее смущения рассеялись.

Словно вокруг нас все больше очищался воздух. Кати держалась со мной непринужденно. Оттирая рукав, который я запачкал о беленую стену, полу пиджака, нечаянно попавшую в чан с мыльной массой, Кати придерживала меня за руку или за плечо. Напевая, снимала с ворота приставший волосок. По утрам игриво надевала на меня шляпу. Предлагая кофе, собирала губы трубочкой, словно предлагала поцелуй. Пришивая пуговицу, обстреливала меня снизу быстрыми плутоватыми взглядами, которые мне очень нравились.

Мне было хорошо от ее заботливости. В этом галантном и совершенно безопасном состязании я испытывал чувство абсолютной уравновешенности. То, что я обрел в Кати, сильно напоминало мне мои давние представления о будущей жизни с Соней. Совершенная гармония между домом и службой… Вот только ребенок, готовящийся выступить на сцену, помещен не в том месте…

– Кати, – спросил я ее однажды, – помните, как мы еще до свадьбы играли в прятки и как рассердилась Соня, увидев нас на дереве?

Вопрос застиг ее врасплох. Я с удовольствием отметил, что реакция ее была именно такой, как мне хотелось: лицо ее вспыхнуло багровым огнем. Она растерялась и не знала, что сказать. Я смотрел на нее с улыбкой. Я читал в ее мыслях. И видел, что в эту минуту ей представилось то же самое, что и мне, – наше объятие украдкой, ее щека у моей груди…

– Верите ли, – продолжал я медленно, трезвым тоном, – мне уже тогда не понравилось, как раздражила Соню такая чепуха… Понимаете, эта склонность к необоснованным обидам… Головные боли, истерики… То было началом.

Я проговорил все это с невинным видом. Она подозрительно заглянула мне в глаза: ей не хотелось верить, что я вспомнил тот случай только в связи с Сониной болезнью.

Я усмехнулся. Потер лоб и попросил черный кофе – дело было после обеда. Кати удалилась как в полусне. А когда она принесла кофе, то руки у нее дрожали и она держала их у меня перед глазами дольше, чем это было необходимо.

Кофе был горячий. Размешав сахар, я поднялся из-за стола и молча обнял Кати, нерешительно стоявшую у стола; так, положив ей руку на плечо, словно доброму товарищу, я начал в задумчивости прохаживаться вместе с ней по комнате. Кати послушно шагала рядом, опустив голову. Кто знает, может быть, она уже тогда жаждала моих поцелуев.

– Да… – произнес я, как бы не в силах оторваться от своих дум. – Бывают дни, когда мы будто прозреваем будущее… Мелькнет перед глазами что-то, не имеющее еще ни твердых очертаний, ни имени. И мы называем это предчувствием.

Тут я внезапно оставил Кати – как вещь, как стул. Она растерянно остановилась, ничего не понимающая и опечаленная.

Если я в тот раз еще затормозил простой ход событий, то потому лишь, что расчетливо желал усилить наслаждение, которое уже не могло от меня уйти. Кати наверняка уже решилась. Не разумом – там еще стояла на страже прежняя нерассуждающая верность. Но сердцем она уже несомненно была готова на все.

Тридцатое января пришлось на субботу. Для одних суббота радостный день предвкушения воскресенья. Для меня этот день давно уже был всего лишь кануном неотвратимой скуки. Провести целый день в обществе Хайнов! Гром рояля, дикие выходки, вздохи, вращенье огромных глаз!

Кроме того, суббота была днем лихорадочной уборки во всем доме. Даже под тяжестью злого недуга, чернильной тучей навалившегося на семью, от этого обычая не отступили ни на волос. По субботам выбивали ковры, по субботам мыли лестницу. Возвращаясь вечером с завода, я всякий раз обязательно видел вокруг себя что-нибудь мутное. Мутно блестели плиты пола в холле, покачивалась в забытом ведре мутная вода. Мутная усталость после суетни, этой суеты сует…

Я вернулся домой в разгар сеанса. Мильде, желая проявить хоть видимость деятельности, занимался помешанной. Он только еще начал. Хайн молча дал мне знак сесть. Таким жестом председатель какого-нибудь собрания встречает опоздавших, когда главный докладчик уже говорит.

На сей раз Мильде начал издалека – жалкими, сентиментальными словами. По его мнению, то была попытка воззвать к памяти больной. По моему мнению, то была глупость. Доктор вел разговор преимущественно с теткой, наблюдая за больной быстрыми, испытующими взглядами, и лишь изредка втягивал Соню в беседу. Он задавал старухе продуманные вопросы, требующие ответов, из которых должно было явствовать, что в детстве Соня была очень веселой, живой, умненькой девчушкой. Доктору нужно было сделать этот утраченный мирок невыразимо дорогим для Сони, пробудить в ней желание вернуться в мыслях к этой радостной беспечности.

Почтенная Каролина была в своей стихии. Как же – тут-то и повспоминать! Она вспоминала для себя, не для Сони. В этом ритуальном действе Хайн был плохим помощником. Он слишком глубоко задумывался, забывал порой отвечать, когда его вызывали. Неуспевающий ученик, плохой игрок в трактирную игру «чей сейчас придет черед, тот и песню пропоет». Волей-неволей пришлось мне принять участие. Мне выпала роль человека, не знавшего Соню тех блаженных времен, а потому живо интересующегося ими.

– В ту пору, – рассказывала тетка под дирижерством доктора, – Соня носила волосы па прямой пробор, укладывая косички такими котлетками на уши. Господи, как же тогда называли такую прическу?.. В мое-то время девицы носили косы. Все тогда было строже и серьезнее…

– А скажите, – перебил Мильде отклонившуюся от темы старуху, – какие платья любила тогда милостивая пани – красного или темного цвета?

Тетка ответила, что Сонины платья всегда были скорее веселенькими, чем строгими.

– И папочка ваш тогда, конечно, тоже был не такой, какой сейчас, – вам не кажется? – обратился Мильде к Соне. – Волосы у него не были седыми!

Соня, складывавшая из газеты кораблик, глянула на доктора отсутствующим взглядом и не ответила. Она была поглощена своим занятием и вела себя очень спокойно. Разговор, ведущийся вполголоса, ее убаюкивал. Но ни намека на внимание, на то, что она прислушивается к беседе.

– А были ли у нее подружки? – лениво спросил я, подчиняясь взгляду доктора.

– Соня была такая… – устало промолвил Хайн. – Вечно доставляла нам немало хлопот. В задней стене сада она выдолбила ступеньки и лазила по ним на самый верх ограды. Мы боялись, как бы она не свалилась… А ей нравилось взбираться как можно выше. Подружки?.. Нет, мы не запрещали ей приводить их, но она не очень-то стремилась к их обществу. Была переменчива и вспыльчива. Чуть не доглядишь – так и вцепится в волосы какой-нибудь девчушке…

– Так вы и драться умели? – настойчиво спросил Соню доктор.

– Не знаю, – неохотно ответила та, продвигая по столу готовый кораблик. – Смотрите, плывет! А это волны. – Она стала покачивать кораблик. – А сейчас будет кораблекрушение. Видите? Он уже совсем накренился… Пассажиры поют «Спаси, господи, люди твоя» – как на «Титанике». Но капитан не ушел с мостика!

– Плох тот капитан, который прежде времени покидает судно, – печально проговорил Хайн.

Быть может, он думал о том капитане, чей мостик – гордое чело человека и который столь жалостным образом предал пассажиров на Сонином корабле…

– А я умею и пароход, с четырьмя трубами! – похвасталась Соня. – Хотите? Сейчас покажу!

Но у нее ничего не получалось, и она начала злиться.

– Кто умеет? Пусть кто-нибудь научит меня, я забыла! Ах, никто из вас не умеет!

Я послушно взял у нее смятый газетный лист и сложил хлопушку, которую можно было открывать и закрывать двумя пальцами.

– Ой, не надо, не надо! – вдруг замахала на меня обеими руками Соня. – Это голова чудища! Не могу я, когда он открывает пасть на меня! Я боюсь!

Я со смехом смял хлопушку, тогда она заплакала: я ее обидел, бумага – ее, она хотела еще что-нибудь сделать…

– На, бумаги здесь сколько хочешь, – с нежной внимательностью протянул ей Хайн другую газету.

– Это не та! Я хочу только ту, не надо мне другой!

Тут и был конец сеанса. Соня с несчастным видом разглаживала скомканный газетный лист. Воцарилось элегическое настроение. Тетка злобно поблескивала своими шарами и раздувала зоб. Я искоса поглядывал на врача, рассчитывая, что, когда он уйдет, можно будет удалиться и мне. А тот говорил вполголоса:

– Пока что не удается, но это не значит, что мы должны опустить руки. Не может быть, чтобы систематическое напоминание о прошлом не возымело действия. Прошу вас – продолжайте терпеливо то, что я сегодня начал. Работа человеческой мысли совершается скрытно. Быть может, когда милостивая пани проснется завтра, ей вспомнится все, о чем мы сегодня говорили. И если она будет плакать – это ничего. Плач, вызванный тоской по прошлому, был бы даже весьма обнадеживающим симптомом. Это был бы признак того, что в сознании больной происходит борьба – примерно так же, как повышение температуры означает борьбу организма…

Он был надоедлив со своими теориями. Еще и в коридоре, когда я провожал его, он все донимал меня ими.

– Помните! Капля за каплей, понимаете? Ведь и выветривание камня происходит незаметно для глаза. В один прекрасный день смотришь – а в камне-то углубление. Капля за каплей, и мы в конце концов добьемся революции в больном сознании. Тогда угнетенные подданные услышат трубный глас. И там, в темном своем подземелье, увидят луч света, пробившийся сверху… Только б отвалить нам первую глыбу!

– Только б этот трубный глас не сделался для них обыденностью, – и я дьявольски усмехнулся.

Я и не предвидел, какое это произведет впечатление! Мне ведь было вовсе не до жестоких шуток.

– Странный вы человек, – произнес Мильде, побледнев от негодования. – То изволь угощать вас оптимизмом, то вы твердите, что гибель неизбежна, и прямо-таки смакуете чувство безнадежности. Вы всеми силами стараетесь выставить мои действия в смешном виде… Я это давно заметил!

Я пожал плечами.

И вот я опять один поднимаюсь к себе. Опять в голову лезут мысли о субботе. Каким мутным глазом глянет она на меня сегодня? У моих дверей мне встретился Филип. Почтительно пожелал мне доброй ночи.

В спальне я зажег ночник. Постоял в раздумье: лечь в постель и дочитать газету или выйти в столовую, выкурить сигару? Я выбрал второе.

Я стоял у окна, глядя, как сверкает снег под луной, – и вдруг услышал тихий плеск воды. Этот плеск опять навел меня на мысли о субботе. И еще – о веселой, милой девушке в кухне. Наверное, моется! Я прислушался. Звук плещущей воды дразнил меня. Воображение заработало с удивительной конкретностью. Я будто видел наяву, как Кати трет себе белую спину, как проводит намыленной мочалкой под грудью. Поди, совсем голая. Ага, теперь, видно, нагнулась, моет свои стройные ножки…

Пепел моей сигары остыл. Сердце стучало прерывисто. Войти? Или нет? Я вдруг как-то разом сбился со спокойной колеи. Мной овладела нерешительность. Войти или нет? Впервые за эту недолгую осаду Кати меня охватили сомнения. Моется… Голая… – скандировало сердце. Во рту собиралась дурманно-сладкая слюна и соскальзывала в распаленное нутро.

Вдруг плеск прекратился. Я отошел от окна – и заметил, что пошатываюсь. Какое это все-таки сильное… – удивился еще. И сразу стал твердым. Сейчас – или уже не сегодня. Лицо мое окаменело. Как Каменный гость, как Голем[13]13
  Голем – в известных пражских народных преданиях – человек-колосс, слепленный из глины в XVII веке ученым раввином Леви.


[Закрыть], медленно и громко зашагал я к двери. Тонкая золотистая рамочка света очерчивала ее. Я больше не колебался. Не заглушил шагов. Там, за дверью, было тихо, как в могиле.

А вдруг заперто? Нет. Не заперто. Я распахнул дверь. Губы мои сложились в радостную улыбку. Кати стояла у окна, борясь со своим испугом. В руке она держала полотенце. Она была обнажена по пояс. Не сделала ни малейшего движения, чтоб прикрыть грудь. Оба мы не произнесли ни слова.

Я подошел к ней. Поднял ее на руки, как пушинку. Полотенце волочилось за ней до двери в ее каморку. Там она его выпустила. Оно легло на пол, как убитая белая птица.

Я молча унес Кати к себе в спальню.

15
ЗАВОД

Вот уже добрых два месяца, как тесть совершенно перестал бывать на заводе. Но завод, несмотря на значительные перемены и множество реформ, был еще не моим – он был собственностью Хайна.

Хайн ушел со своего поста не так, как уходят на покой – с букетами цветов, с прощальными стишками. Он не обратился к своему маленькому народцу, не сказал: «Вот вам сын мой милый, любезный моему сердцу – ему теперь повинуйтесь!» Он не оставил никакого завета в этом роде. В один прекрасный день он просто перестал появляться. И вполне можно было полагать, что его уход от дел – явление временное.

Должен сознаться, люди не любили меня. Они бы и всякого невзлюбили, кто принес бы с собой то, что принес на завод я. Я не терпел халатности. Запретил растабарывать во время работы. Позаботился о том, чтобы полностью загрузить тех, кто был загружен наполовину. Я старался извлечь из рабочих часов все, что можно. Я не желал платить за безделье или за малый труд. Я умел застигать людей врасплох, появляясь, когда меня меньше всего ожидали. Если ты бережлив, то и сбережешь кое-что. За первые два месяца моего самостоятельного руководства прибыль подскочила на десять процентов. На десять процентов за столь короткий срок! Естественно, что такой деятельностью любви подчиненных не снискать.

Я обращался с рабочими отнюдь не отечески. С одной стороны работодатель, с другой работополучатель – таковы наши отношения. Меня не интересовали личные обстоятельства людей. Я не филантроп. Следствием всеобщей нелюбви ко мне было то, что все с надеждой ждали возвращения Хайна. Верили – тогда все вернется в старую, разъезженную колею. С именем Хайна на устах они терпеливо страдали, как первые христиане. Это было отвратительно. Я читал ненависть в горящих глазах, на хмурых лицах. Если б не надежда на Хайна, существовавшего где-то там, они бы себе такого не позволяли.

Утверждаю: больше всего люди любят свою лень. Если б они любили ее меньше, то склонились бы перед доводами разума. Выгодным было мое направление, не хайновское. Хайн – это загнивание, неспособность выдерживать конкуренцию – следовательно, начало упадка. Я трудился во имя будущего завода, а тем самым и во ими будущего людей. Неужели не ясно? И все же они не находили в себе сил встряхнуться, принять мой более строгий режим. Они стояли на стороне Хайна. В своем безрассудстве они не желали расстаться с надеждой, хотя могли бы уже понять, что она напрасна.

Я был сыт по горло такой неопределенностью положения. Я понимал, что пора показать, насколько необоснованны расчеты на Хайна. Только когда будет устранена его тень, маячившая на заднем плане, когда подтвердится абсолютная бесповоротность моих решений, можно будет говорить о настоящей дисциплине на заводе и о подлинной моей власти.

Третьего февраля 1926 года исполнился год с того дня, как я вступил в дом и в предприятие Хайна. Никто не отмечал мой юбилей. О нем забыли в прибое горя – но я-то не забыл. В мыслях моих ожили все мои планы, рассчитанные на доверие, – и с ними все мои разочарования.

Быть может, именно эта годовщина и побудила меня наконец к бескомпромиссным действиям. Сказалась ли в этом душевная боль, протест, а может быть – и новая любовь? С появлением новой женщины начинаешь и мыслить по-новому, обретаешь способность зачеркивать старое и начинать сызнова…

Мыловаренный завод – не балаган и не богадельня. Мне давно уже портил кровь горбатый рабочий Дворжак, отвлекавший других от дела вечным балагурством и нахальством, рассчитанными на восхищение публики. Давно досаждал мне одноглазый опустившийся пьяница Крумф. Шестого февраля была суббота, выплатной день. Я рассчитал обоих.

Над уволенным рабочим вода поплещет да и сомкнётся – так уж повелось в мире. Не стоило ломать себе голову, что скажут остальные. Правда, ко мне зашел Хольцкнехт; с хитрым и хмурым лицом он сообщил, что депутация рабочих хочет просить меня за уволенных, – я только рукой махнул. Все попытки напрасны. Как я сказал однажды, так и будет. Я знал – из-за такого пустяка рабочие бастовать не станут. Тем более что все слишком хорошо знали, какими рабочими были Дворжак с Крумфом. Этот раскат грома должен был послужить всего лишь хорошим предостережением. Меня занимало другое – как на это отзовется Хайн.

Я осведомил его о своем решении мимоходом, как о деле, которое никак не могло привлечь его внимание. Он вытаращил глаза:

– Вы их уволили?..

И покачал головой. Может быть, принял это за шутку. Ай-ай, – подумал я, – то-то для тебя новость! Но я тщательно следил, чтобы губы мои не сложились в ироническую усмешку. И сделал вид, будто не заметил его удивления.

– Двух человек, говорите? Но за что, скажите на милость?

У него срывался голос. Он был в высшей степени расстроен. Даже не знал, как спрашивать. Новость совершенно вывела его из равновесия.

Я – через плечо – коротко и скупо изложил ему свои доводы. Одним словом, это были плохие, а следовательно, дорогие рабочие. Делать вычеты из зарплаты незаконно да и смысла нет. И надо еще учитывать, что они дурно влияют на остальных. Короче, их надо убрать.

– А они что говорили? Как себя держали?

– Не знаю, не смотрел, – равнодушно ответил я. – Полагаю, они даже и не очень удивились. Давайте не будем об этом, ни к чему. Событие не бог весть какой важности.

– Но что скажет Кунц? – затосковал Хайн. – Он так огорчится! Дворжак пользовался его особым покровительством…

– Ах, я и не знал, что при производстве мыла следует еще учитывать патриотические чувства пана директора, – холодно возразил я.

– Но, Петр! – Старика прямо душило сострадание к уволенным. – Вы же знаете, я столько лет никого не увольнял!

С меня было достаточно. И я взорвался.

– Если это вам неприятно, прошу вас высказаться яснее! (Я уже понял, что в этом доме выгоднее нападать, чем защищаться.) Насколько я помню, вы сказали, что я могу делать на заводе, что хочу. Я счел нужным убрать двух негодных рабочих. Если я превысил свои полномочия, то в этом виноваты вы – надо было дать мне более точные инструкции. Надо было обусловить, что в решении персональных дел я должен предварительно советоваться с вами. Но скажу прямо, – я, пожалуй, не согласился бы на такое ограничение. Если вы хотите, чтоб я действовал на пользу заводу, то я должен иметь полную свободу. Я уволил людей не из личного каприза. Полномочия с оговорками? Нет, со связанными руками чуда не совершишь! Что за полководец без доверия своего короля?

– Разве я сказал, что не доверяю вам? – сбавил тон Хайн. – Вы ведь не барышня, чтоб все время делать вам комплименты. Или я должен каждый день повторять: «Петр, я восхищаюсь вами?»

– Нет, – жестко ответил я, – вы знаете, этого мне не нужно. Доверять – не значит говорить пышные слова да похлопывать по плечу. Доверять – значит молчать и не вмешиваться.

– Вот так – молчать и не вмешиваться… – печально проговорил старик. – А самому на свалку… Забыть, что все построено вот этими руками! Петр, неужели вы в самом деле так слепы, каким притворяетесь? Можете улыбаться, если угодно, но все-таки – все-таки я много потрудился! И что же – теперь мне только молчать и не вмешиваться?

Я пропустил его укоры мимо ушей. Болтай, болтай, думал я, я тебя знаю, ты – Хайн. Маленькую ранку в сердце залепишь кучей красивых и печальных слов. Убаюкаешь себя жалостью к самому себе. За чувствами забудешь и причину… Тем лучше для меня. Сегодня выговоришься, завтра не решишься снова напоминать об этом. Я слушал его с равнодушным видом, однако внимательно следил за его словами. Отважится или не отважится он потребовать под конец, чтоб впредь я спрашивал его одобрения в подобных делах? Я следил за его монологом чуть ли не с опасением. Но нет – рискованное слово не было сказано.

Когда лев проглотит мышь – джунгли разве что усмехнутся, ничуть не встревоженные. Если лев хочет как-то блеснуть, то он должен сожрать по меньшей мере льва же.

Увольнение двух рабочих было принято с угрюмым молчанием. Порой – взгляд, полный ненависти, вызывающая ухмылка, словно говорившая: «А мы тебя не боимся! Скоро конец твоей власти!» В остальном – спокойствие. Я мог быть вполне доволен. Однако планы мои вовсе не ограничивались тем, чтобы избавиться от двух бедняг. Их увольнение было всего лишь генеральной пробой перед маневром покрупнее. Хайн опять погрузился в дремоту. Я смеялся про себя. Если б он знал! Если б мог угадать!

Моей следующей добычей в львиной схватке предстояло стать Хольцкнехту. Я всегда терпеть не мог этого грубого, заносчивого дубину с бугристой физиономией и тяжелыми кулаками драчуна, с наглыми манерами. Я был сыт по горло этим самодовольным малым, который не упускал ни единой возможности дать мне понять, что моя власть – временная и что с возвращением тестя все изменится. Хольцкнехт был вдохновителем скрытого мятежного духа, царившего среди служащих. Его присутствие означало для меня постоянную угрозу. Хольцкнехт был прирожденный фрондер. Я никогда не мог добиться единомыслия на совещаниях, если он принимал в них участие. Он всегда вылезал со своим особым мнением. Со своей собственной позицией. И всегда начинал свои возражения словами: «При старом хозяине, на основании долголетнего опыта…» Он был консервативен – не по убеждению, а из ненависти. Он так и не смог примириться с моим появлением на заводе и с тем, что я сразу занял начальствующее положение.

Служащие и инженеры слушались меня только в отсутствие Хольцкнехта. При нем им было просто стыдно подчиняться мне. Хольцкнехт был как раковая опухоль. Он разъедал все там, где я закладывал новый организм, у меня вечно происходили с ним стычки. Он единственный откровенно отказывал мне в повиновении. Он осмеливался говорить мне в глаза такое, на это не решился бы никто другой из служащих. Разумеется, он воображал, что может это себе позволить. Он работал у Хайна более двадцати лет. Был его лучшим советчиком, его правой рукой – пока не появился я. Меня смех разбирал всякий раз при воспоминании о том, как Хайн предостерегал меня против Чермака. Чермак? О, этот был умен! Гладкий, как змея. Он приспособился. В сущности, Чермак стал самым верным моим сторонником. Видно, отлично понимал, почему. Понимал, где его выгода.

Каждый на моем месте, после увольнения двух рабочих, которое так задело старого хозяина, сказал бы себе: а теперь угомонись. Этого пока достаточно. Подождем. Дадим небольшую передышку хайновской чувствительности. Но жестокий месяц февраль, месяц моего веселенького юбилея, так и подзуживал во мне бесов смелости.

Впрочем, я не стал бы спешить с этим новым увольнением, если б не случай. Как поступает решительный и смелый человек, когда ему подворачивается удачный случай? Упускает его, терпеливо ждет нового? Ничуть не бывало! И случай набежал мне прямо в руки. Я и ухватил его за уши. Эх, как вспомню сегодня – все-таки славное было время, когда я боролся за полную власть на заводе!

Двадцать пятого февраля мы начали большую варку рекламного простого мыла. Работа была сезонная. Такое крупное мероприятие требует как можно больше людей. В подобных случаях и на других заводах приостанавливают работу остальных цехов, чтобы перебросить рабочую силу на выполнение главной задачи. Завалить дешевым мылом весенний рынок, отчасти по заказам, – дело совсем не простое. Нужно тщательно следить за тем, чтоб не повысилась стоимость работ, чтоб расходы не превысили расчетов по калькуляции. Поэтому такой сезонной работой всегда руководит инженер, а не простой мастер.

Варку доверили Хольцкнехту. В сущности, то была почти исключительно его прерогатива. Я явился с инспекцией в тот самый момент, когда массу предстояло разлить по формам. Посмотрел я – и даже побледнел от удивления. Масса, сваренная Хольцкнехтом, не доварилась. Я пригляделся внимательнее – ошибиться тут было рискованно. Зачерпнул массу ложкой, дал ей остыть, взял щепотку, помял в пальцах, испытывая вязкость. Да, так оно и есть – Хольцкнехт оплошал. Хольцкнехт споткнулся.

– Пан Хольцкнехт! – напустился я на верзилу. – Масса нехороша. Смотрите, она слишком жидкая. Вы испортили большую варку! Эта масса никогда не затвердеет, Что скажете? Чем оправдаетесь?

Я говорил резко. Я отчитывал его при рабочих, не выбирая выражений. Не в моих интересах было щадить его. И я видел, как медленно багровеет его лицо.

– Это уж скорей вам не следовало бы забываться, пан Швайцар, – возразил он грубым, пропитым голосом. – Я-то проделываю эту работу по меньшей мере сороковой раз, считая только по две большие варки в год! Когда делаешь что-нибудь сорок раз подряд, то уж имеешь право сказать, что научился делу и промахов не допускаешь!

– Возможно, тридцать девять раз вы справлялись хорошо, – жестко парировал я, – а вот на сороковом ошиблись. Кстати, напоминаю – для вас я не просто «пан Швайцар». Мне понятно ваше стремление уравнять меня с собой, но моя должность на заводе не совсем та, какую вы желали бы мне навязать. В вопросах производства я имею право судить – и буду судить. Вы это мыло испортили. Придется вам возместить ущерб.

– Очень сожалею, – иронически ответил Хольцкнехт, – право, мне очень жаль, что я не могу согласиться с многоуважаемым паном директором. Мыло хорошего качества, и я это докажу. Только, конечно, не вам, а моему настоящему начальнику. Впрочем, вы можете прийти посмотреть, когда товар подготовят к упаковке. Вы, знаете ли, молоды еще, чтоб учить меня.

Он кончил, и кто-то из рабочих засмеялся. Кто именно – меня уже не интересовало. Главное – Хольцкнехт вспылил и выстрелил. Выстрелил и попал – незадачливый стрелок – в самого себя. Я посмотрел на него с некоторым любопытством и вышел без слова.

Полчаса спустя Хольцкнехт стоял в моем кабинете.

– Пан Хольцкнехт, – сказал я спокойно и трезво, – вы позволили себе выходку, которая будет иметь для вас серьезные последствия. Вы оскорбили меня и высмеяли при всем персонале. Ладно. Как человек, я вам прощаю, но как директор простить не могу. Мой авторитет очень скоро пошел бы кошке под хвост, если б я терпел рядом с собой таких, как вы. Я давно убедился, что мы с вами не выносим друг друга. Когда два руководителя не терпят друг друга, страдает предприятие. Я не желаю, чтобы на заводе Хайна дело страдало по вине личной неприязни. Несомненно, один из нас должен уйти. Вы или я. А так как мне уйти немыслимо, то уйдете вы.

Он выпучил глаза, как испуганный бык.

– Не обижайтесь на меня и оцените мое доброе к вам отношение. Заметьте, сейчас только конец февраля. Ваше увольнение вступит в силу в конце квартала. Я даю вам этот срок, чтоб вы могли подыскать себе место, отвечающее вашему опыту. С завтрашнего дня можете не являться на работу. Жалованье без всяких вычетов вам будет выплачиваться вплоть до истечения законного срока. Это – в благодарность за ваши прежние заслуги, которых я не отрицаю. Пожалуйста, вы свободны. Желаю удачи.

– Мыло хорошее! – прохрипел Хольцкнехт, залившись кровавым румянцем. – Мыло хорошее! Какое вы имеете право выгонять меня за хорошее мыло? Я этого так не оставлю! Я найду свидетелей, я докажу. И вы будете разоблачены как интриган!

– Мыло плохое, – спокойно возразил я, – но не в нем дело. Причина вашего увольнения – не мыло, а моя личность. Вы нарушили долг естественного уважения к вышестоящему.

– Вышестоящему! – Хольцкнехт захохотал. – Видали! Где вы были, когда я уже работал инженером? В капусте! Пешком под стол ходили! Что вы о себе воображаете? И с каких это пор вам дано право увольнять людей?

– С тех пор, как я здесь директор, – серьезным тоном ответил я.

– Пока что персональные вопросы разрешал сам владелец, – пошел Хольцкнехт с последнего козыря.

– Никто не запрещает вам сходить спросить его мнение, – самоуверенно бросил я.

– А как же! А как же! – с каннибальским злорадством выпалил Хольцкнехт. – И пойду! Пойду сейчас же, к вашему сведению! Увидите, чем дело кончится, вы… наглый молокосос!

Он вышел, хлопнув дверью, и вскоре я увидел в окно, как он, в шляпе на затылке, мчится через заводской двор.

Я взглянул на часы. Без четверти одиннадцать. На сей раз я несколько поторопился: сам-то я смогу уйти отсюда только после двенадцати. Я предоставил противнику преимущество – он успеет договориться с Хайном прежде, чем я все тому объясню. Ну и пусть! – сказал я себе, горя жаждой борьбы. Сделанного не воротишь. Я не отступлю. Эх, и весело же будет сегодня у старика! Меня снедало нетерпение.

Хайн уже поджидал меня. Он все обдумал и приготовился. Хуже того – в его гостиной притаился Хольцкнехт. Мой враг победно взирал на меня с кушетки. Я брал в расчет что угодно, только не встречу с Хольцкнехтом под хайновским кровом. Тесть, конечно, удержал его, чтобы на месте уладить неприятность.

– Что я слышу? – с добродушной улыбкой пошел мне Хайн навстречу. – Вы поссорились? Не желаю терпеть подобных глупостей! Вы работаете рядом – зачем же ссориться? Все можно уладить. Слава богу, я еще тут, чтоб охладить слишком горячие головы. Знаете что? Подайте-ка друг другу руки!