Текст книги "Невидимый"

Автор книги: Ярослав Гавличек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 29 страниц)

Я решил при первом удобном случае поговорить с Соней.

В воскресенье я предложил ей покататься вдвоем на автомобиле. Она особого интереса не проявила, но не привыкла спорить со мной, когда я принимал решение. Мы поехали.

Я выбрал дорогу в северном направлении, по лесистым холмам. Дорога была один сплошной длинный, узкий каток. При всем том это было умно построенное, безопасное шоссе. По мере того как мы забирались все выше и выше на холмы, горизонт расступался. Воздух в сентябре бывает такой прозрачный, дали так четки… Да и погода выдалась на диво хорошая.

Держа руль одной рукой, я показывал Соне пейзажи, занимая ее добродушной болтовней. Я старался быть беспечным, веселым – а Соня никак не заражалась моим настроением. Она смотрела прямо вперед, чуть опустив голову, словно упрямилась бог весть почему. На мои бесчисленные, настойчивые расспросы отвечала только кивками, не произнося ни слова.

– Если хочешь, я прибавлю скорости, можно уехать очень далеко! – соблазнял я ее. – Отдохнем в каком-нибудь загородном ресторане, домой вернемся вечером…

Соня не желала далеко уезжать.

– Почему? – удивился я.

– Мне бы хотелось, чтоб ты ехал как можно медленнее. Еще медленнее, чем теперь. Мне тогда хорошо, так приятно покачивает… Как в лодочке, с волны на волну… А я закрою глаза. Так сладко – ехать с закрытыми глазами…

По крайней мере, заговорила.

– А почему тебе не хочется поставить перед собой какую-то цель?

– Не надо нам никакой цели. Давай поедем все вперед и вперед. А когда настанет время поворачивать обратно, сделай так, чтоб я и не заметила. Только я хочу, чтоб мы возвращались по этой же дороге.

– Хорошо.

Я снизил скорость, как она хотела. В конце концов такая медленная езда лучше всего подходит к тому, чтобы потолковать о наших отношениях. И, проехав какое-то время молча, я внезапно спросил:

– Соня, почему ты теперь все дни проводишь у тети или приглашаешь ее к нам – ради того только, чтоб поговорить на свободе о дяде Кирилле?

Ну, сейчас она так и вскинется, возмущенная, – подумал я. Начнет выведывать, откуда я это знаю… Я ошибся. Ни единым словечком она не показала, что мой вопрос застиг ее врасплох. И ни капельки не взволновалась. Неужели она в таком совершенстве владеет собой?

Она вяло подняла веки и ответила без всякой злобы:

– Я это делаю потому, что мне нравится.

– Раньше, Соня, тебе нравилось множество других занятий. Ты любила читать, играть на рояле…

– Да, – согласилась она, – я и сама удивляюсь, отчего меня все это перестало занимать. Я теперь все время о чем– то думаю. Тетя ужасно умная.

Я заметил, что тетка не кажется мне подходящей компанией.

– И я был бы тебе очень обязан, если б ты выбросила Невидимого из головы.

– Вот этого-то я и не хочу! – живо откликнулась она. – Вернее, даже не могу.

– Человек может все, если по-настоящему захочет, – возразил я.

– Я очень хочу тебе объяснить… – Она озабоченно потерла лоб. – Это так трудно… Как бы тебе сказать? Это похоже… Ну вот хотя бы на езду в автомобиле. Понимаешь, сейчас мы едем туда – и я вижу дома, лес, аллею – с одной стороны. Когда будем возвращаться, я увижу то же самое, только уже с другой стороны. Вот и дядю Кирилла я знала до сих пор с одной стороны. И мне кажется, мой долг – посмотреть на него и с другой. Хочу я или нет, а я просто не могу не заниматься его оборотной стороной. Раньше я его видела и судила о нем плохо. Наверное, теперь, когда я возвращаюсь, мне суждено разглядеть его лучше. Этот другой его облик с каждым днем все явственней, все вернее – только я немножко боюсь его…

Я насторожился. Я ничего не понимал. Что она имеет в виду, говоря, что теперь она возвращается? Я спросил об этом.

Она глубоко задумалась.

– Ну, как бы тебе объяснить? Скажем, вот мы бросаем мяч, мяч отталкивается от стенки и летит обратно. Вот так как-то. Будто я оттолкнулась от какой-то стены и лечу теперь обратно.

– Не понимаю! – Я был сильно озадачен. – Мы идем по жизни всегда вперед. Если нам встречается препятствие, оно может нас разве что задержать, а потом мы через него перебираемся, и опять идем дальше вперед…

Соня не слушала. Она была занята своим сравнением.

– Знаешь, Петя, это так странно – видеть дядю с другой стороны! Будто я никогда его толком не знала. И эту другую, обратную дорогу я должна пройти в наказание за свою вину перед ним.

– Все это, конечно, тебе надудела тетка! – возмутился я. – Все уши тебе о нем прожужжала, вот он и засел у тебя в голове… Ты чем дальше, тем больше пм занимаешься! В конце концов еще попросишь отца вернуть его… А! – торжествующе вскричал я. – Вот чего тетка-то хочет! И как я, дурак, сразу не смекнул!

– Вовсе не нужно брать его домой, – рассудительно отозвалась Соня. – Я чувствую, что это не нужно. Если бы я думала, что его надо вернуть, я бы уж давно об этом позаботилась.

– С каких пор ты руководствуешься внутренними озарениями? – язвительно спросил я. – Может, ты у нас ясновидящая или что-нибудь в этом роде? У тебя какие-то представления, которые тебе трудно объяснить, и говор ишь ты как-то неясно, словно в трансе, какие-то речи о расплате, об обратном пути, о том, что ты от какой-то стены оттолкнулась… Как по-твоему, не разумнее ли просто объяснить мне, почему ты так грубо оттолкнула меня – помнишь, когда я хотел тебя поцеловать?

Она молчала, покусывая мизинец.

– Так говори же хоть что-нибудь! Должна же ты понимать, как это унизительно для мужчины, когда его так отвергают…

– Мне бы хотелось, – не сразу произнесла она, – чтоб мы об этом прекратили.

Однако я не собирался отступать неизвестно по какой причине. Я настаивал.

– Я, Петя… Я теперь совершенно не в состоянии желать того, чего ты желаешь. И не проси, чтоб я объясняла…

Она закрыла лицо руками. На мой взгляд, это была некрасивая комедия.

– Ты не должна удивляться, что такой двусмысленный ответ меня не удовлетворяет, – процедил я сквозь зубы.

– Я где-то читала, – робко сказала Соня, – что, когда женщина ждет ребенка, лучше избегать… половых отношений…

Последние два слова она произнесла едва слышным шепотом. И не отняла рук от лица.

Я обрадовался. Оказывается, причина только в этом! Что жe, тогда нетрудно будет переубедить Соню.

Я жестоко ошибся. И Соня тотчас вывела меня из заблуждения.

– Нет, нет, дело не только в этом, – поспешила она добавить. – Ты можешь неправильно понять. Я… Короче, я не хочу. И больше не скажу ничего.

Лишь теперь открыла она лицо, п я увидел, что губы ее сжаты, а вокруг них – жестокое и гневное выражение.

Спустя некоторое время я спросил, – тихо, с заметной горечью, – долго ли еще тянуться столь неестественным отношениям.

– Не знаю, – твердо ответила она. – Не знаю. До тех пор, пока… Пока… Не знаю я, до каких пор! – заключила она с безнадежностью в голосе.

– До тех пор, пока снова меня полюбишь?

– Полюблю? – протянула она – и вдруг засмеялась, коротко и злобно.

В следующее мгновение лицо ее уже снова было спокойно. Она бросила взгляд на небо, словно читая на нем какую-то горькую, укоризненную фразу, написанную для нее одной. Потом опустила голову на подушки и опять закрыла глаза, как бы желая заснуть. Какие мечты разбудило в ней мое упоминание о любви? Застряло ли все-таки в ее душе то слово, которое я бросил к ее ногам, как бросает игрок свою последнюю ставку? Ответит ли она, уловив смутный образ своих грез? Я не осмеливался потревожить ее. Ответит, утешал я себя. Я вел машину, то и дело оглядываясь на Соню.

Вдруг она глубоко и резко вздохнула. Подняла голову, потянулась. Глянула на меня строго, повелительно.

– Поезжай теперь быстрее, пожалуйста. Мне холодно.

Больше я на этой прогулке не услышал от нее ни слова. Возвращаясь но той же дороге, как она того желала, я заговорил сам – раздельно и четко: одним словом, я не желаю, чтоб она все время просиживала у тетки. Я считаю благоразумнее, чтоб она, как и прежде, занималась домашним хозяйством. Если она не подчинится, я призову на помощь авторитет отца, а не хватит этого – то и доктора. В самом крайнем случае как следует поговорю с теткой. Короче говоря, я запрещаю делать то, чего не намерен терпеть. Что же касается любви, то ее молчание я почитаю самым красноречивым ответом.

– Нет, – говорил я, – я не из тех мужчин, которые выпрашивают милостыню, я не из тех, которыми можно играть!

Мистика для меня неубедительна. Не выношу никакого скрытничанья. Свое отношение к ней, к Соне, впредь буду строить, опираясь на опыт сегодняшнего, довольно горького, урока.

Соня не спорила. Не сказала ни слова в свою защиту. Сидела тихо, опустив глаза. Я не смотрел на нее. Надеялся, что она все-таки заплачет. Не заплакала. Только губами шевелила, словно сама себе говорила что-то важное, – но не издала ни звука. Вид у нее был бесконечно усталый. Она была даже трогательна в своей безмолвной тоске, с руками, бессильно брошенными на колени.

12
ПЛЯСКА НАД БЕЗДНОЙ

Я очень чувствителен ко всякому проявлению пренебрежения к себе, редко прощаю обиды. Но я не из тех, кто, получив удар, забиваются в угол и там, бия себя в грудь, втихомолку жалуются. Мало любви – нет, это не для меня. Лучше ничего, чем мало. Да, лучше ничего! Когда нужно, Швайцары умеют показать зубы. И я – к чему запираться? – показал их.

Соня уже достаточно знала меня, чтоб понимать – моим распоряжениям следует подчиняться. И она подчинилась. Как там она устроилась с теткой, я не знаю. Об этом я никогда ее не спрашивал. Одно несомненно: их взаимные визиты разом прекратились. Начиная с понедельника, последовавшего после памятной прогулки на машине, Филипу уже не надо было ходить за покупками. Этим снова занималась Кати. Хайн, не посвященный в тайну Сониных с теткой встреч, понял только, что я намерен отторгнуть Соню от родных и заставить ее исполнять мелкие домашние работы, к которым у нее не лежит душа. Не удивительно – ведь всю информацию он получал только от тетки и от дочери. Он негодовал, он смотрел исключительно со своей, барской, вышки и воспринимал все это как обиду дочери. Я посмел наложить запрет, непосредственно задевающий его любимое чадо! Напрасно бунтовала и выкручивалась высокорожденная принцесса – пришлось ей повиноваться. Господи боже ты мой, что я себе позволяю?!

Однако на прямую оппозицию Хайн не решился. Он не пришел ко мне, не сказал: «Петр, я принципиально возражаю против вашего образа действий»… Он не потребовал объяснений. Только при каждой встрече подпускал шпильки, старался уязвить меня.

– Я-то мечтал так устроить жизнь, чтобы в доме царило взаимное согласие и любовь, – вздыхал он. – Так было у нас двадцать лет подряд. Не люблю ссор…

– А что, тетушка опять на меня рассердилась? – спрашивал я с притворным удивлением. – Насколько мне известно, я ей ничего не сделал.

– Боже сохрани, – отступал Хайн. – Только иногда она жалуется на одиночество…

– Если тете нужны какие-то объяснения, я охотно навещу ее и со всей почтительностью изложу свое мнение, – с готовностью предлагал я.

Хайн, всполошившись, моментально сдавал позиции. Кто знает, какие могут возникнуть от этого новые недоразумения?

Хайн находил тысячи поводов без конца подвергать обсуждению принятую мной меру, разбирать ее, оспаривать… Не только тетя, но и Соня чувствует себя теперь очень одинокой. Когда мы оба уезжаем на завод, дом совсем пустеет. Кати ведь тоже занята в конце концов. Я должен бы помнить, что все это дурно влияет на молодую женщину, склонную к меланхолии…

Я возражал, что, когда у женщины есть дело, ей некогда предаваться задумчивости. Хайн не постеснялся выдвинуть новый аргумент: такой, мол, богатой девушке, как Соня, вовсе не обязательно заниматься делом, которое ей не нравится.

– Вот как? – возмутился я. – Значит, для моей жены забота о муже – слишком грязное занятие? Если ей не готовить еду, не хозяйничать по дому, то что же, спрашивается, она вообще тогда будет делать?

Хайна непрестанно сверлил вопрос: что, собственно, произошло между мной и Соней? Он любил говаривать: у кого есть глаза, тот видит. Он-де старый, опытный человек, слышит, как трава растет. Еще бы! Как бы не так! – мысленно ухмылялся я. Ну-ка, скажи, что ты знаешь, старый, опытный человек? Ничего ты не знаешь…

Я замыслил наказать Соню. О нет, не подумайте, я не был с ней груб. В худшем случае – несколько суров. Несколько сух и неразговорчив. Я обращался с ней так, как она того заслуживала. Повторяю: я обращался с ней так, как она заслужила. Разве во время ее болезни я мало таял от нежности? Не прощал ей по-рыцарски все, чем она меня ранила? Я более чем достаточно ломал себя, просиживая у ее ложа и выдавливая из себя сладенькие улыбочки. А ведь я не создан для того, чтоб гладить по щечкам да заглядывать в глазки… Но клянусь, было время, когда я все это делал! И до ее болезни и после тоже. Я не заслужил, чтоб со мной обращались так, как обращалась со мной Соня. Отказала в поцелуе… Отказала в правах супруга…

Нет, я никогда на нее не кричал. Я умею приказывать, не повышая голоса. Всем известен тот ледяной холод в глазах, с каким сильный человек смотрит на того, чье общество ему нежелательно. Превосходство свое можно показывать многими способами – многими способами и без крика. Улыбка ведь тоже многое может сказать. Даже приветливое слово может прозвучать неприязненно. Я никогда не выпадал из роли. Домой являлся с высоко поднятой головой – так судья вступает в зал суда. После обеда читал газеты с таким интересом, что никто и подумать не осмеливался, что для меня существует что-то еще помимо содержания статей. Если меня отрывали от чтения – я принимал это с холодным, сдержанным удивлением. Вскоре Соня отучилась мешать мне. Вскоре она перестала робко мне улыбаться…

Наконец-то она узнала, что это значит – вступить в спор с таким человеком, как я! Ничего, сдашься, упрямая, взбалмошная головушка! В другой раз еще подумаешь, прежде чем унижать меня!

– Петр, – дрожащим шепотом говорил Хайн, – не могу я смотреть, как вы мучите это дитя! Господи, да не будьте же вы как камень! Это бесчеловечно! Такого лица, какое вы показываете Соне, я в жизни не видывал! Доверьтесь мне, положитесь на мою беспристрастность. Если Соня вас как-то обидела, я отчитаю ее. В любой семье бывают ссоры… Господи, надо же прощать ошибающимся!

Обычно я отделывался удивленными улыбками. Что между нами произошло? Да ничего, абсолютно ничего. Разве только то, что оба мы довольно упрямы.

Раз как-то он даже попробовал пригрозить мне:

– Я полагал, Петр, вы – мыслящий человек. Неужели вы думаете, любовь можно завоевать силой? Понимаете ли вы, что вы делаете, оскорбляя глубоко чувствующего человека?

– Я никого не оскорбляю.

– Вы никого не оскорбляете… – беспомощно вздохнул он. – Ох, Петр, видно, вы никогда не были по-настоящему ласковым!

Не привык. Со мной тоже никто не был особенно

ласков.

– Не мстительность ли говорит в вас, Петр? Не вымещаете ли вы на невинной все то, чего вам недодали в детстве? – с укором спрашивал Хайн.

Я опять только усмехался.

– Целоваться, пожимать ручки, моргать глазами – это еще не настоящая ласковость. Брак – вещь очень серьезная. Он предполагает взаимное доверие.

Хайн не отставал со своими расспросами; тогда я посоветовал ему осведомиться о причине нашего отчуждения у Сони.

– Соня со мной не искренна, – грустно покачал он головой. – Когда я спрашиваю, она уверяет меня, что вы живете как голубок с голубкой. Насмехается, видно… Ирония – оружие несчастных. Соня несчастна. Да и как ей не быть несчастной, когда живет она без любви, в каком-то средневековом угнетении?

– Простите, но я придерживаюсь несколько иного мнения, – холодно возразил я. – Соня нисколько не несчастна. Напротив. Она теперь даже чересчур весела. Разве вы не заметили? Скажите сами, разве со времени своей болезни смеялась она когда-нибудь так беззаботно, как теперь? Нет! Доктор доволен ею. Он сам предписал ей хорошее настроение.

– Хорошее настроение… – медленно выговорил Хайн. – Хорошее настроение!

И, укоризненно глядя мне в глаза, он покачал своей профессорской головой.

Я сейчас сказал, что Соня опять стала веселей. Да, она очень часто смеялась теперь. И порой становилась как-то особенно шаловливой. Честное слово, я не преувеличиваю – она теперь опять так и искрилась смехом, шутила без конца. Веселье ее не знало границ – особенно когда я возвращался домой. Подчеркиваю: особенно когда я возвращался домой. Тут, однако, необходимы некоторые разъяснения.

Да, она шутила и смеялась – но не со мной. Со мной она держалась натянуто, так же, как и я с ней. Я не так глуп, чтоб не понять. И до некоторой степени разбираюсь – по-своему, конечно, – в так называемой психологии. Соня приходила в отличное расположение духа, едва я переступал порог дома. Знаем мы это! Она давала мне понять: видишь, как я весела и счастлива, даже когда ты изволишь гневаться! Видишь, я могу смеяться совершенно независимо от тебя! Ты только посмотри, как мало мне дела до твоей холодности, до твоего пренебрежения!

Пока я поднимался по лестнице, наверху еще царила тишина. Словно все вымерло. Но едва до нее доносился звук моих шагов – мигом начиналось веселье. Хохот, песенки… И щеки Сони пылали неестественным, темным румянцем.

Старый Хайн озабоченно спрашивал:

– Девочка, ты не больна? Нет ли у тебя жара? – И оборачивался ко мне. – Знаете, когда она была маленькой, то за всякое непривычное волнение всегда расплачивалась болезнью. Когда она чересчур весела – значит, заболевает.

Ерунда! Я-то лучше его понимал, в чем тут дело. Только не имел ни малейшего желания объяснять ему. Напрасно он твердил мне, что постоянное возбуждение вредно влияет на ее беременность. Он отлично знал, что я всей душой предан будущему ребенку, и полагал, что я уж постараюсь устранить все, что неблагоприятно для драгоценной жизни, развивающейся под сердцем у Сони. Нет, хитрый политик, я на эту удочку не попадусь!

О, не то чтоб я не был способен на жертвы ради ребенка! Но теперь передо мной камнем лежала суровая необходимость: наладить отношения с женой, причем наладить их с победой для себя. Я не сомневался в конечном успехе.

Сонин смех! Было совершенно ясно – она думала спровоцировать меня. А потом она измыслила еще одно – еще одну некрасивую и весьма неприятную уловку, которую можно назвать маленькой женской местью – очень удачной, хорошо рассчитанной женской местью. Я наложил вето на тетку и на сентиментальную болтовню о Невидимом – что ж, Соня нашла другой способ исподволь включить сумасшедшего в повестку дня. Об этом, впрочем, нужно рассказать подробнее. Необходимо начать с начала.

Однажды воскресным днем сидели мы в столовой – Хайн, краснобай Кунц, Соня и я. Кунц, разумеется, ораторствовал. Вел первую скрипку. Хайн сидел тихо, опершись на стол рукой с сигарой в пальцах, другой он со снисходительным видом поглаживал себе усы. Соня теребила бахрому скатерти, погруженная в какие-то свои мысли. По выражению ее лица видно было, что разглагольствования церемониймейстера не занимают ее ни в малейшей степени. Мне тоже уже осточертело это пустословие. Я постукивал ложечкой о блюдце, давая знать о своем нетерпении. Но Кунц был нечувствителен к таким намекам. Он был настолько тщеславен, что ему и в голову не приходило, что кто-нибудь может от души скучать при его патриотических излияниях. Так как оба старика курили, дверь в коридор оставили открытой. Мы всегда открывали дверь, когда кто-нибудь курил. Нам не хотелось, чтоб квартира пропахла табачным дымом.

И тут случилось то, что случается очень просто, совершенно незначительное, мелкое происшествие, какие взрослые оставляют без внимания, какие могут оказать воздействие разве что на фантазию ребенка. То ли от сквозняка, тянувшего от двери, или оттого, что они были плохо заперты, а может, от сотрясения, вызванного тем, что разошедшийся оратор стукнул кулаком по столу, – но только дверцы буфета медленно раскрылись. Медленно, тихонько – так, как зевает скучающий человек.

Как испугалась Соня! Как она всполошилась! Я был поражен. Она стала белой, как мел, и краска не сразу вернулась к ней, а когда вернулась, то был это предательский, нездоровый румянец. Быть может – краска стыда… Но теперь она вскочила и, показывая рукой на дверь, бессвязно крикнула:

– Там… там! Смотрите!

И на губах ее появилась улыбка – чуть ли не блаженная… Словно исполнилось то, о чем она только что грезила! Будто случилось нечто, бесконечно для нее приятное!

– Боже, что с тобой? – спросил Хайн удивленно, но не испуганно – он был слишком занят Кунцем и его болтовней. Спросил точно так же лениво, как спросил бы отец малого ребенка, почему тот принял всерьез какую-нибудь игру случая.

И тут Соня, – с явной насмешкой, как я тогда подумал, – подчеркивая весомость своих слов, ответила:

– Вы заметили? Было так, как если бы сейчас прошел невидимый дядя Кирилл.

Хайн опешил, но Кунц, вошедший в раж, тотчас нашел нужный тон:

– Ай-ай, молодая пани шутит! Неужели она испугалась раскрывшихся дверец? Или вообразила, будто в доме привидения? Ну да, ну да, я прекрасно понимаю! Возбудимость, впечатлительность, настроения… Я нисколько не удивлен! Знаем мы это особое положение! Как не знать – правда, молодой человек? – Он заговорщически подмигнул мне. – Как не знать особое состояние молодых мамаш!

– И охота тебе нести такую чепуху! – рассердился на Соню отец. – Тебе уже вовсе не к лицу сознаваться в подобных ребяческих фантазиях. А шутить насчет несчастного – даже и некрасиво.

– Но, папочка, – с невинным видом оправдывалась Соня, – почему же мне не сказать, если я в самом деле так почувствовала? Ну, скажи сам – ведь правда, будто он вошел и открыл буфет… Не сердись на меня! Я и не думала проезжаться насчет дяди!

Никогда не недооценивайте женщин! Никогда! Какими они умеют быть хитрыми, расчетливыми! Я объявил Невидимого табу. Соня отлично знала, что рассердит меня, если, наперекор моей воле, будет им заниматься. Коварная! Она ухватилась за эпизод с дверцами буфета. Может быть, давно подстерегала случай?

Вы, читающие эту историю, не видите, конечно, как я смеюсь себе под нос, когда пишу эти строки. Ибо в них – не я, не тот, кто сидит сейчас за письменным столом, а давний Петр Швайцар, моложе на десять лет. Это он говорит: «Никогда не недооценивайте женщин». Теперешний Петр Швайцар мог бы сказать: никогда не переоценивайте свой ум! Однако я не собираюсь морализировать, я пишу не для хрестоматии. И если я хочу быть точным и последовательным, то должен исходить из того, что было доступно мне – тогдашнему.

Итак, Соне снова удалось впустить в дом Невидимого – с черного хода.

Давно ли он слонялся по коридорам, следил за всем, лез в комнаты, подсматривал, украдкой поедая подставленные ему завтраки и обеды, писал свои «манифесты», грезил о будущем величии? Не прошло и трех месяцев! Я стоял на пороге, я видел, с какими трудами его выволакивали, слышал своими ушами, как захлопнулась за ним дверца больничной кареты. С каким облегчением вздохнул я, когда его увезли, – и вот он снова здесь! Значит, снова нам жить во имя его, снова пугаться, исполнять его причуды? Хуже! Хуже, во сто раз хуже! Тот был достаточно материален, чтобы можно было в крайнем случае вышвырнуть его, – этот, новый, был неуязвим. Теперь-то уж он доподлинно невидим!

«Знаем мы это особое состояние» – слова Кунца Соня превратила в оправдание своих странностей. Слова эти служили отличным прибежищем для ее новой, странной злокозненности. Какую бы шалость она ни сочинила, какую бы шутку ни притянула за волосы – всякий раз в ее защиту выставлялось это «особое состояние», которое все объясняло для Хайна и Кунца. Будущая мамаша имеет право на те или иные выходки, на подозрительные настроения, от которых так и разит жестокостью…

Если где-нибудь в холле Филип ронял ложку с подноса – Соня пугалась. (Со временем я научился заранее угадывать, когда она испугается.) Вскакивала с места, даже выбегала из комнаты – посмотреть, что случилось. Хайн провожал ее озабоченным взглядом. Она возвращалась чересчур веселая, закатывалась судорожным смехом, глаза ее блестели.

– Ах, господи, это просто нескладный Филип, а знаете, что я подумала? Честное слово, я думала – это дядя Кирилл!

И если Хайн хмурился, она весьма непочтительно ерошила ему волосы или смазывала его по лицу всей пятерней.

– Ох, папочка, ты же должен понимать! Он так долго жил здесь своей странной жизнью. Возможно ли совершенно вычеркнуть его из памяти? Он был такой чудак… Разве удивительно, когда мне что-нибудь порой его напоминает?

– Положим, это немножко неестественно, – возражал отец. – Ты вдруг стала без конца вспоминать о нем. Раньше у тебя таких странных идей не бывало!

Я только улыбался. Ничего не говорил. Я решил не говорить ничего, хоть бы Соня на голову становилась.

Кати в кухне уронила половую щетку. Соня уставилась на нее подозрительным взглядом:

– Кати, покажи, как она у тебя выпала? Повтори это движение, Кати! Да ну же, покажи, не стесняйся!

А Кати всегда готова на забаву. Подняла щетку – бац! – с грохотом бросила на пол.

– Понимаешь, Кати, я-то подумала, к тебе кто-то тайно пришел в гости… Не смейся! Мне показалось – дядя Кирилл…

Я мог встать, сказать ласково: Соня, Соня, глупенькая головушка! Я мог улыбнуться, погладить ее по щечке со словами: «Ты моя дорогая, только немножко смешная девочка… Хочешь рассердить меня, а я вот и не рассержусь. Знаешь что? Давай сотрем все наши недоразумения да начнем писать заново, на чистом листе!» – Многое я мог бы сказать и сделать, если б захотел, – но я не захотел. Порой мне даже тоскливо становилось от этой ее хитрой, утомительно-напряженной игры, к которой она прибегала все чаще; порой меня даже трогали ее искренние усилия вывести меня из равновесия. Шорох в часах уже был для нее прекрасным поводом разыграть одну из своих сцен – впрочем, всегда только при ком-нибудь третьем, никогда – с глазу на глаз со мной. Если же меня при таких сценках не бывало – она умела сделать так, чтоб сообщения о них до меня доходили.

Можно было заметить, что партнером своих импровизаций Соня выбирает Филипа предпочтительно перед Кати. Быть может, потому, что он был глуп, заикался и не умел достойным образом сыграть роль умника, все объясняющего и поучающего. Не раз заставал я Соню, когда она, ухватив его за пуговицу куртки, с пылающими глазами наседала на беднягу:

– По-вашему, Филип, это просто потрескивает мебель? Мне это, знаете ли, кажется странным. В нашей новой мебели ведь нет жучков-древоточцев! Скорее скажешь – кто-то грузный осторожно опустился на стул…

Меня немного злило, что поверенным своим она выбрала дурака и дармоеда Филипа. Разве я, ее муж, не мог ответить на ее вопросы, пусть самые нелепые?

– Филип, огня! – резко окликал я его, вынимая сигару из портсигара. Или с ледяным хладнокровием допытывался, чем он, собственно, занимается с тех пор, как увезли Невидимого. Полезно было время от времени напомнить парню, что он лишний в доме.

Порой Соня прикидывалась, будто ее вовсе не убедили, что то или иное явление имеет совершенно естественные причины. Она качала головой, садилась в уголок, потирая лоб, словно продолжала обдумывать случившееся. Но чаще она тотчас все обращала в шутку. Быть может, вся эта линия ее поведения получила бы совсем иную окраску, если б она так легко и бурно не обращала все в шутку. Сначала – недоверие, вопросы, кружащиеся вокруг одного и того же, – и вдруг все смазывалось хохотом. Хохот Сони говорил: ах ты, дурачок Филип, или неразумный папочка, или ты, Кати, такая веселая, так легко приспосабливающаяся, – как я вас разыграла! Вас обманула моя серьезность, и вот вы уже озабочены. Не верьте мне! Я ведь такая обманщица… Я выздоровела. И не знаю, куда девать свою кипучую энергию. Вы живете как старики – ты со своими унылыми заботами, а ты со своим убийственным молчанием, которым хочешь принудить меня ползать перед тобой в прахе. Пусть же взвивается надо всем мое будоражащее озорство! Я всегда сумею в нужный момент вырвать вас из вашего сонного прозябания. Всегда – стоит мне захотеть!

– Я знаю, что она шутит, – с измученным видом говорил Хайн, – я это знаю и тоже смеюсь про себя – только бы шутки-то не были так однообразны!

На заводе Хайн теперь все чаще извинялся:

– Петр, мне что-то нехорошо. Не по себе мне как-то, поеду-ка я пораньше домой. Вы тут и без меня управитесь.

Он стал раньше уходить с завода и позже выезжать из дому по утрам. Как услышу, бывало, на лестнице тяжелые шаги Анны, обутой в войлочные туфли, так уж и знаю: старуха ползет с поручением от хозяина. Следовал громкий стук в дверь и голос:

– Милостивый пан просит, чтоб вы его не ждали!

Предлоги бывали различны: то колотье в паху, то головная боль или насморк. А там уж и просто – не выспался, мол.

Без сомнения, потеря интереса к работе у Хайна вызывалась еще и переменами на заводе. Там все явственнее внедрялся новый, чуждый ему порядок, ощущалась какая-то чуждая ему сила – например, сила моей лапы. С тех пор как я вошел в предприятие, там многое изменилось. И Хайн отвращался от дела, которое уже не было только его. Сомневаться было нельзя – скоро он совсем уйдет на покой.

И вот в то самое время, когда Соня доставляла мне столько хлопот, так продуманно изводила меня, злобно отплясывая канкан перед моим хладнокровным выжиданием, семимильными шагами приближался и этот желанный момент. Я видел в этом подтверждение той истины, что нет в жизни такой неприятности, которую не сменяло бы что-нибудь приятное.

Но все-таки главной причиной отдаления Хайна от заводских дел была, конечно, необычайная веселость Сони и то, что она непрестанно возвращалась мыслями к Невидимому. Старику не сиделось на работе, он потерял покой. Быть может, этот человек, столь горько испытанный судьбой, уже начинал понимать, что призрак, изгнанный в ночную тьму, снова вылезает из бездны, прикрыв знакомый лик новой маской?

Хайн часто расхаживал по своему заводскому кабинету, погруженный в мрачные думы и нерешительно поглядывая на часы. Словно его приводил в ужас бег времени, словно он боролся с побуждением схватить шляпу и мчаться домой, где, может быть, как раз сейчас разразилась беда и он упустит время спастись от нее… Решившись, он начинал страшно торопиться. Тон его голоса становился сухим, выражение лица – отсутствующим.

– Какие у нас дела? Ну, вы тут – я могу уйти. Алло! Подавайте машину…

И начинал барабанить пальцами по столу.

– Как долго! Господи, как этот Иозеф возится!

Его переполняло непостижимое беспокойство.

И однажды он дождался-таки неприятности, которую так упорно призывал на свою голову. Если только это можно назвать неприятностью! Это опять была шутка, одна из многих в Сониной серии тягостных шалостей, заслуживающих только пренебрежительного пожимания плечами.