Текст книги "Невидимый"
Автор книги: Ярослав Гавличек
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 29 страниц)
Ярослав Гавличек
Невидимый
ЯРОСЛАВ ГАВЛИЧЕК И ЕГО «НЕВИДИМЫЙ»
Чешский писатель Ярослав Гавличек (1896–1943) принадлежит к числу тех художников, чье творчество получило признание только после их смерти. Причины его запоздалой славы можно объяснить фактами биографическими и историко-литературными. Гавличек никогда не был профессиональным писателем. Участник первой мировой войны, он после демобилизации получил коммерческое образование и стал банковским служащим. Чиновничью лямку он тянул до самой смерти, занимался литературным трудом только в свободные часы, главным образом по ночам, много болел, вел уединенную и замкнутую жизнь. Хотя писатель жил в Праге, он не участвовал в жарких литературных схватках 20—30-х годов, когда возникали и быстро распадались литературные группировки, когда почти каждый сколько-нибудь заметный писатель обнажал копье на полях литературных сражений в защиту своей эстетики и способа творчества. Гавличек умер в глухую пору немецко-фашистской оккупации Чехословакии, когда литературная жизнь едва теплилась под ледяной корой вынужденного молчания.
Критика не сразу поняла подлинное значение Гавличка для чешской литературы: одним он представлялся традиционалистом, далеким от новаторских исканий современности, другие видели в нем «модерниста», склонного к замкнутому в себе, болезненному психологизму. Не сразу была верно оценена и политическая позиция Гавличка. Хотя он не принимал активного участия в общественной жизни, его взгляды были прогрессивными и во многом приближались к коммунистическим. В этом смысле характерно, с одной стороны, его бескомпромиссно отрицательное отношение к империалистической войне и понимание ее сущности, а с другой – глубокий интерес к Советскому Союзу, с которым он связывал надежды на лучшее будущее человечества. Уже в 1936 году Гавличек, говоря об угрозе новой войны, предсказывает революционные перемены в ее результате и особую роль в этом неизбежном, по его мнению, историческом процессе Советского Союза: «Народы, которые не захотят вернуться к чреватому опасностями прошлому, найдут в его лице уже построенный, полностью готовый дом, по образу которого они смогут строить свое будущее». Книги Гавличка начали переиздаваться с конца 50-х годов и выдержали много изданий. «Второе рождение» писателя не сопровождалось каким-нибудь сенсационным пересмотром его творческого наследия, просто он как-то совершенно естественно занял подобающее ему место в чешской литературе как один из выдающихся мастеров современной психологической прозы.
Гавличек начал публиковаться еще в 20-е годы, его перу принадлежат точные по рисунку психологические новеллы, но наиболее интересны его романы: в них-то и проявился незаурядный талант писателя. Первый роман Гавличка «Несбывшиеся мечты» (1935) незадолго до смерти был переработан писателем, а затем вышел посмертно под первоначально предлагавшимся автором и не принятым издателем заглавием «Керосиновые лампы». Автор задумал это произведение как часть цикла романов, посвященных критическому изображению жизни провинциального мещанства. Смерть помешала ему осуществить свое намерение. В этом романе уже проявилось умение писателя создавать рельефные картины действительности и живые, впечатляющие образы героев, которое и позволило чешским критикам называть его «чистой воды эпиком». Вторым романом Гавличка был «Невидимый» (1937), а за ним последовал роман «Та третья» (1939) – злое обличение мещанской психологии и морали. Последний роман «Гелимадоэ» (1940) значительно отличается от всего ранее написанного Гавличком своей светлой поэтичностью. Сам автор писал, что он в этом произведении, «ступая по земле, устремляется к солнцу».
Чешская критика нередко применяет к «Невидимому» модный, хотя и не очень ясный термин – «черный роман». Этот термин, получивший некоторое распространение на Западе, подразумевает безысходно пессимистические представления о неких темных, непостижимых для человека, непреодолимых злых силах, окрашивающих все сущее в черные тона уныния и мрака. Поначалу кажется, что и Гавличек вводит своего читателя в сферу действия подобных анонимных черных сил. Опустевший дом, населенный какими-то страшными воспоминаниями, одинокий человек, живущий без цели и без надежды, восстанавливая в своей памяти все перипетии разбившей его жизнь трагедии, в которой ощущается что-то таинственное и роковое… В начале романа герой, Петр Швайцар, от чьего имени ведется повествование, предстает как трагический персонаж, вступивший в поединок с роком и потерпевший страшное поражение. Но чем глубже раскрывается подлинный облик героя, тем яснее становится, что «Невидимый» имеет мало общего с «черным романом», погруженным в атмосферу ужаса и роковой предопределенности.
Повествование от первого лица вообще дает большие возможности для проникновения во внутренний мир героя-рассказчика, но эта форма, как правило, затрудняет выражение авторской точки зрения. Однако Гавличек проявил большое психологическое мастерство, и в воспоминаниях Швайцара образ этого незаурядного и страшного человека вырисовывается не таким, каким он видит себя, а в его подлинной сущности. Швайцар не очень-то снисходителен к себе в своих воспоминаниях, вернее, он бравирует своей почти циничной откровенностью, которую сам расценивает как отсутствие сентиментальности и считает выражением духовной силы. Поражает его непоколебимая уверенность в своей правоте, вообще в праве сильного безжалостно топтать людские судьбы, его презрение ко всяким проявлениям слабости, как он именует естественные человеческие чувства, доброту, любовь и жалость.
Сын бедного деревенского столяра, Петр Швайцар вырос ь многодетной, недружной семье. Счастливый случай в виде каприза старого богача позволил ему получить образование и стать инженером-химиком. Но он с ранней юности поставил перед собой цель – как можно выше подняться по социальной лестнице, и настоящая крупная игра начинается со знакомства с дочкой владельца мыловаренного завода Соней Хайновой. Нельзя сказать, чтобы Швайцар остался совсем равнодушен к очарованию юной, привлекательной и удивительно наивной девушки, но он разыграл свою атаку как шахматную партию, рассчитав ходы и исключив всякое чувство как ненужную помеху. В своем рассказе Швайцар даже как бы извиняется за те порывы искреннего чувства, которые им порой овладевали. И он добивается своего, сыграв на искренней влюбленности девушки и неспособности Старого Хайна отказать в чем-либо своей избалованной наследнице. Впрочем, фабрикант быстро понял, что профессия будущего зятя, способного взять на себя управление заводом, сулит ему немалые выгоды, и это как-то уравновешивает в глазах Хайна низкое происхождение жениха дочери. Швайцар входит в семью фабриканта, и тут начинается драма. Семейная жизнь молодых сразу же после свадьбы превращается в ад из-за присутствия в доме безумного брата хозяина Кирилла, воображающего себя невидимым для окружающих. Слабость и сентиментальность Хайна, его слепая покорность тетке, привыкшей самовластно править в семье и обожающей безумного племянника, мешают ему удалить Кирилла, хотя его присутствие действует на и без того слабую психику Сони так сильно, что и она теряет рассудок, вообразив себя возлюбленной «Невидимого».
Автор использует все возможности, которые дает избранный им прием изображения событий через призму восприятия героя: острый и недоверчивый взгляд плебея, попавшего в чуждую среду, позволяет бесстрастно фиксировать все слабости и пороки вырождающейся семьи, над которой как страшный рок нависло наследственное безумие. Швайцар искренне считает себя жертвой, и, конечно, он прав в своей уничижительной оценке изнеженного, не знающего забот, привыкшего жить за счет чужого труда буржуазного семейства Хайнов. Но как бы яростно сам герой ни оправдывался в своих воспоминаниях, как бы ни обвинял он других, читателю становится ясно, что если бы не его безоглядная жестокость и аморальность, обстоятельства могли бы сложиться иначе и Соня не погибла бы.
Эти же свойства Швайцар проявляет и в качество директора завода, который вскоре переходит полностью в его руки. Герой цинично рассуждает: «Национализм, социализм – до всего этого мне не было никакого дела. Я понимал одно: собственное преуспеяние». Однако несомненно, что, несмотря на свою подчеркнутую асоциальность, Швайцар прочно связал себя с идеологией и практикой собственнического общества, приняв па вооружение его самые агрессивные и античеловеческие принципы. С нескрываемой похвальбой он рассказывает о том, как безжалостно искоренялись им те патриархальные нравы, которые господствовали на заводе до его появления, как постепенно вводилась та потогонная «рационализированная» система, которая так характерна для «передового» современного капитализма. С самоуверенной откровенностью Швайцар повествует о драконовых мерах, которые он применял, чтобы «извлечь из рабочих часов все, что только было возможно», как безжалостно выгонял ослабевших или неугодных ему рабочих и инженеров на улицу. Сцены на заводе, когда Швайцар начинает наводить там свои порядки, принадлежат к наиболее сильным в романе.
Критика не сразу отметила общественную значительность образа Швайцара, в котором воплотились немаловажные тенденции, характерные для буржуазной Чехословакии, где усиленно распространялся демагогический лозунг «равенства возможностей» для всех граждан республики. Недаром пресса рекламировала в качестве примера его осуществления знаменитого обувного короля Батю, из бедности и безвестности поднявшегося к вершинам богатства п славы.
Личность Бати послужила прототипом для образов капиталистических хищников – Казмара в трилогии М. Пуймановой и Шефа в «Ботострое» Т. Сватоплука. Многие сходные черты просматриваются и в Швайцаре. Хотя Гавличек и не достигает остроты и точности социального анализа, свойственного Пуймановой и Сватоплуку, но и он неумолимо демонстрирует на примере судьбы своего героя, какая жестокость и поистине волчья хватка требуется для того, чтобы «неограниченные возможности» превратились в действительность. В образе Швайцара, особенно в его отношениях с Соней, можно усмотреть и полемику с фашистскими теориями и «права сильного» на уничтожение больных, слабых и вообще «неполноценных» людей.
Сюжет «Невидимого» первоначально был положен в основу новеллы, написанной Гавличком в 1931 году и оставшейся неопубликованной. В этой новелле на первом плане безумец Невидимый и связанная с ним психопатологическая проблематика, а фигура Швайцара где-то на втором плане. Только выдвижение этого героя на авансцену превратило новеллу в роман и позволило автору подняться до большого реалистического обобщения.
Как подлинный писатель-реалист, Гавличек не упрощает характер своего героя, – ему свойственна внутренняя сложность и противоречивость, несмотря на его демонстративное отвращение ко всяким «сантиментам» и проявлениям душевной тонкости. Он порой даже импонирует читателю недюжинностью своей натуры, своим упорством и своей выдержкой и, наконец, своей трезвой оценкой морального ничтожества той среды, в которую привела его судьба. И в то же время Швайцар рабски усвоил мораль собственнического эгоизма, и в его остром и безжалостном самоанализе содержится большая доля самообвинения.
Исполнены психологической сложности и другие образы романа. Слабая, избалованная, никудышная Соня, обманутая в своей нежной доверчивости, потом окутанная мглой сгущающегося безумия, подавленная жестокой волей своего мужа, вызывает порой глубокое сочувствие. С большим мастерством раскрыт характер и отца Сони, фабриканта Хайна, также ставшего жертвой Швайцара. Хайн не обладает хищной, волчьей хваткой, свойственной его зятю. Он цепляется за иллюзии патриархальных, почти семейных, как ему кажется, отношений со своими рабочими, обожает свою дочь, но ничего не способен сделать, чтобы спасти ее, и в конце концов с бессильным отчаянием вынужден лишь наблюдать крушение всего, что ему дорого. Среди многих проникновенно раскрытых образов выделяется обаятельный образ полуслужанки-полувоспитанницы Кати, сохраняющей в тяжелой атмосфере дома Хайнов неунывающий юмор, доброту, жизненную силу, однако не способной противостоять губительному влиянию Швайцара, который ломает и ее жизнь.
Гавличек писал по поводу замысла своего романа: «Создать образ однозначно дурного человека – слишком простая задача. Это негуманно. Швайцар должен быть в чем-то прав по отношению к своему окружению… Но если бы он победил, конец романа выглядел бы дьявольской ухмылкой. Это не входило в мои намерения. Потому что такая ухмылка бесчеловечна». В этих словах писателя заключена не только этическая, но и художественная программа.
В отличие от авторов «черного романа», Гавличек исходит из ясной моральной оценки изображенных персонажей и коллизий, которая у него в конечном итоге связана с социальной. С этой точки зрения важно понять смысл образа Невидимого, играющего в романе особую роль. В конкретно-сюжетном плане – это безумец Кирилл Хайн, мании которого потакают родственники, делая вид, будто верят в его невидимость. Вместе с тем Невидимый – это символ злых, темных сил, создающих мрачный колорит романа. Соня говорит своему мужу, что для нее в Невидимом воплощена сила вездесущего и всеведущего божества, неотступно наблюдающего за человеком, которому некуда скрыться от этого взора. А Швайцар, сначала насмехавшийся над страхами своей жены, постепенно начинает видеть в Невидимом воплощение фатальных сил, провоцирующих его на неравный бой, в котором ему в любом случае уготовано жалкое поражение. Он готов винить в своих несчастьях некоего ирреального «Любопытного наблюдателя», персонифицирующего рок, завистливого и коварного врага, полного ненависти к нему, Швайцару, завидующего его успехам и стремящегося коварно из-за угла вредить ему. «Я не сомневаюсь, что его единственной целью было – как можно больнее унизить меня. И сколько коварства было в его плане! А почему все это? Потому что он мне завидовал…» Так думает Швайцар, но не автор. Поэтому на подобные полубезумные рассуждения героя отвечает случайно попавшееся ему на глаза и вызвавшее его крайнюю ярость народное изречение: «Человек – сам кузнец своего счастья». В ту атмосферу душевной фатальности, которую нагнетает в своих воспоминаниях герой, автор вносит рациональное аналитическое начало, возвращающее читателя к реальным событиям и их верному истолкованию, адресуя его также к социальному смыслу изображаемого. Недаром последний, самый страшный удар для Швайцара – хитроумное завещание старого Хайна, которое сводит на нет все его надежды на богатство и независимость.
Романы Гавличка принадлежат к выдающимся достижениям того направления в чешском психологическом романе 30—40-х годов, которое не пошло но пути замкнутого в себе психологизма, а связывало изображение внутреннего мира человека с раскрытием значительной социальной и философской проблематики. Они занимают свое место рядом с такими произведениями, как философская трилогия К. Чапека («Гордубал», «Метеор», «Обыкновенная жизнь») и его роман «Жизнь и творчество композитора Фолтына», и особенно близки романам В. Ржезача, написанным в 40-е годы («Черный свет», «Свидетель», «Рубеж»); как и Гавличек, Ржезач уделяет большое внимание обличению воинствующего мещанского аморализма; п примечательно, что в романе «Черный свет» повествование, как и в «Невидимом», ведется от имени героя, который невольно разоблачает свою «червивую душу».
Реалистическое раскрытие «механики зла» в романе Гавличка прежде всего позволяет определить его место не только в чешской, но и в современной европейской литературе, на уровне выдающихся достижений которой роман несомненно находится.
Тема наследственного безумия, вырождение буржуазного семейства – все это близко традиционной проблематике натурализма. И в чешской литературе было немало последователей Эмиля Золя, разрабатывавших эту проблематику, например К.-М. Чапек-Ход, с которым чешская критика охотно сравнивала Гавличка. Но натурализм исходит из фатальной детерминированности человеческой судьбы социальными и прежде всего биологическими законами, а Гавличек ставит проблему по-иному, признавая моральную ответственность человека и осмысленность его активного участия в ходе мирских дел. Мелькало в чешской критике и сравнение Гавличка с Ф. Кафкой. Но для Кафки и близких к нему художников социально-бытовые моменты и вообще все конкретно-достоверное в произведении важно главным образом для того, чтобы подчеркнуть его несущественность перед лицом иных, первозданно-могущественных сил, необратимо коверкающих судьбу человека. Гавличек же, как истинный реалист, наполняет даже самые, казалось бы, абстрактные образы острым и значительным эмоциональным и психологическим содержанием, подчиняя их концепции человека, как существа не только обусловленного средой, но и творящего ее, способного к сопротивлению злу, смысл которого не представляет собой нечто непостижимое и может быть определен социальными параметрами. Роман «Невидимый» закономерно сопоставить со многими выдающимися явлениями критического реализма XX века в разных литературах. По своей структуре он напоминает, например, романы французского писателя Ф. Мориака, в которых тонкий психологический анализ и психопатологические моменты также подчинены глубокой социальной оценке и критике изнанки частной жизни буржуазного общества.
Гавличек прекрасно воспроизводит атмосферу ужаса и тайны, но для него чрезвычайно важно и достоверное, пластичное, многокрасочное изображение внешнего мира. Блестяще выписаны детали обстановки в старом доме Хайнов, начиненной, в представлении Швайцара, угрозой и злом. Столь же много живых, верно подмеченных деталей и в портретах персонажей. В то же время роман «Невидимый» свободен от громоздкой описательности, свойственной в известной мере первому роману Гавличка. В «Невидимом» автор подчиняет мастерское изображение внешнего мира, характеров и событий чрезвычайно драматично и увлекательно разворачивающемуся сюжету. Отточенное мастерство детали позволяет писателю поднимать ее до символа, сохраняя всю ее неповторимую характерность. Таково, например, сравнение ярко-красных губ Сони с раной, которое раскрывает свой смысл в момент ее трагической гибели. Да и вообще цвета предметов нередко приобретают в романе не только живописный, но и символический смысл.
Автор вспоминает, как он стремился к лапидарности и драматизму, увлеченно работая над своим романом: «Ох, этот „Невидимый“, создававшийся в каком-то неиссякаемом опьянении, по двадцать – тридцать страниц ежедневно, после целого дня утомительной работы, шестьсот страниц первоначального текста, потом доведенных до четырехсот двадцати». Этими словами начинается автокомментарий к роману, знаменательно озаглавленный «Попытка создания образа человека в литературном произведении». Живые люди, действующие в предельно драматичных обстоятельствах, лаконичная, можно сказать, «сгущенная» манера письма – таковы несомненные достоинства Гавличка-художника. И в этом смысле Гавличек стоит на уровне лучших достижений реализма нашего века.
Известная чешская писательница Ярмила Глазарова так охарактеризовала роман Гавличка «Невидимый»: «Эта книга единственная в своем роде в чешской литературе. Мы, ее первые читатели, до сих пор потрясены ее сумрачной силой. И так горько вспоминать, что она долго не могла найти издателя, что ее отвергали холодно и с полным непониманием».
Знакомство с романом одаренного писателя обогатит наши представления о талантливой, переливающейся многокрасочным спектром чешской литературе нашего века.
И. Бернштейн
Невидимый
1
ДЕСЯТЬ ЛЕТ
Неполных три месяца назад я получил извещение о кончине Кирилла Хайна. Очень краткий и холодный текст, какие посылают в подобных случаях и при подобных обстоятельствах: «Извещаем Вас, что он умер вчера в половине девятого вечера вследствие воспаления легких. В случае каких-либо особых пожеланий касательно похорон просьба сообщить нам незамедлительно». Печать и дата. Подпись, похожая на стенографический знак. Больше ничего.
Нет, у меня не было никаких «особых пожеланий касательно похорон», абсолютно никаких, однако весть эта произвела такой же эффект, как если бы на погасшее по видимости огнище плеснули ложку спирта: мертвый пепел вспыхивает тогда гудящим пламенем. Оно может слегка опалить вам брови или закоптить свежевыбеленную стену. Я все время носил это казенное письмо с собой, то и дело машинально вытаскивая его из кармана. Вот как – стало быть, умер! Умер! Все зло, которое причинил мне этот невинный виновник, всплывало передо мной четко и последовательно, что бы я ни делал – ел, работал, ложился спать. Не то, чтобы оно было уже забыто. Никогда, никогда не забыть мне его! Но теперь призраки поднялись из могил. Последние несколько лет моей жизни встали перед моим внутренним взором.
Не знаю, когда мне, собственно, пришла мысль описать свою историю. Скорее всего в тот момент, когда я впервые осознал, что невдолге исполнится ровно десять лет с тех пор, как я переступил порог этого дома.
Написать историю своей жизни… Звучит невероятно возвышенно! Однако я вовсе не собираюсь как-то там увековечивать мои великие деяния. Да и не было в этой истории ничего красивого, такого, что стоило бы увековечить. Возможно, я просто почувствовал потребность доказать кое– что собственным сомнениям. А может быть, в извилистом русле моей судьбы затерялось что-то, и я надеялся найти его таким путем. Впрочем, нет! Не надо отрицать свою вину, когда я знаю, что ни в чем не виноват, не надо отыскивать поджигателя, он мне отлично известен! Тут скорее как бы испытание мужества… Мужества? – Ха-ха, конечно! Но об этом пока ни слова, об этом – после.
Начать день в день, минута в минуту, ровно через десять лет после того, как началось мое несчастье… Пусть сочтут меня сумасбродом за то, что я уцепился за числовую веху, не имеющую, в общем, никакого значения. Пусть думают что угодно, я заранее говорю: мне это абсолютно безразлично. Слишком уж соблазнительно, слишком глубоко волнует – приступить к делу в тот самый день, который имеет непосредственное отношение к событиям.
Как только мне стало ясно, что я не могу не писать свою историю, я начал готовиться к этому. Не проходило дня, чтоб я не перебирал старые бумаги, не сидел над календарем, не делал заметок. Всеми силами старался я вырвать у забытых лет подробности, слова, лица. Оказалось, что для такой подготовки два месяца – вовсе не долгий срок. Десять лет! Попробуйте-ка вспомнить по возможности точно, что вы делали десять лет назад! Право, не так-то это просто, даже если те давние события неизгладимо запечатлелись в вашем мозгу.
Я усердно трудился, чтобы написать свою историю. Не забыл ничего, что могло бы подстегнуть мою память и помочь мне более полно припомнить прошлое. Потому-то и отдал я несколько странные распоряжения на сегодня. Странные? А почему бы и нет? Разве после всего, что произошло со мной, не обрел я право на кое-какие странности?
Наконец он наступил, этот особенный день, когда я, но собственному замыслу, прямо-таки упьюсь своим прошлым. Сегодня и помышления не было о том, чтобы пойти на завод. С раннего утра я тщательно изучал весь трудолюбиво собранный материал. Днем погулял в одиночестве, чтоб освежить голову. Не торопясь, шаг за шагом, по замерзшей дороге, к лесу и обратно. Потом сидел дома, курил. Пленные воспоминания свои, одурманенные дымом сигары, держал под рукой. Разглядывал их – пристально, упорно, молчаливо. Видел, как они трепещут, как дрожат эти туманные тени, эти жалкие призраки!
Плотно поужинав, я заперся в своей комнате. И вот сижу, пишу первые строчки. Пишу внимательно, каллиграфически, чуть ли не как школьник. Но это только для разбега. Только для начала. Слева на моем письменном столе – коробка с сигарами, справа – бутылка вина и бокал.
Это – та самая комната, которую мне дали, когда я провел в этом доме первую ночь, та самая комната, в которой я жил до свадьбы. Тогда она была всего лишь гостевой. Я повысил ее в звании, сделал своим кабинетом, когда тесть переселился к своей тетке на первый этаж, предоставив нам, новобрачным, весь второй. Теперь здесь, конечно, все не так, как было тогда. Вместо старомодного умывальника с мраморной доской – простой американский письменный стол, кушетка вместо широкой дубовой кровати, этажерка с книгами по моей специальности вместо ночного столика. Все лишнее убрано на чердак.
Календарь над моей головой говорит со мной знакомым голосом – голосом убегающего времени, сказал бы я. Третье февраля. Большая черная цифра «три» пригнула голову. Не кажется ли вам тройка похожей на подстерегающего, злобного зверя? Всмотритесь: острый клюв, коготь, нацеленный для удара… Тройка для меня – число злого рока. (Глупость?) Февраль очень неприятный месяц. Ни зима, ни весна, что-то на полдороге между ними. Февраль – и звучит-то неважно, по крайней мере для моего слуха. Никогда не знаешь, какая напасть ожидает тебя в феврале. Я убежден, что вошел в этот дом в неблагоприятный месяц и в скверный день.
Сегодня воскресенье – тогда был вторник. Сегодня тысяча девятьсот тридцать пятый год, тогда был двадцать пятый. Десять лет тому назад, в восемь часов вечера, заводской шофер подвез меня к воротам виллы Хайна.
Твердой рукой наливаю себе вина. Курю и неторопливо стряхиваю пепел в пепельницу. Только спокойно, только без спешки! Я один, а кажется мне, нас тут двое. Я – и напротив меня мое прежнее «я» моложе на десять лет. Тот, младший я, хорошо воспитан, он вежливо чокается со мной. Я тоже вежлив с этим господином, у которого много преимуществ передо мной. К тому же он капризный гость. Еще обидится.
Около семи часов я встаю, надеваю пальто, сую в карман портсигар. Еще раз, напоследок, выпиваю бокал.
Последний смотр войскам перед битвой – так можно назвать мой обход дома: вверх по лестнице, потом вниз – и назад, к письменному столу. Все должны уже сидеть по своим комнатам, во всем доме должна царить абсолютная тишина. Так я приказал. Так значится в моей программе. Сначала зайду в Сонину комнату, потом поднимусь в мансарду (мансарда тоже очень важна, это объяснится позже), спущусь на первый этаж и выйду в сад. Во всех комнатах поверну выключатели, постою, подумаю, припомню некоторые подробности, обновлю в памяти кое-какие картины. Какую-нибудь давнюю сцену, поблекшее действие. От предмета к предмету, от окна к окну. Потом выйду. Оставлю свет. Комнату за комнатой. По всем помещениям. Медленно и вдумчиво. Из сада огляжу весь большой освещенный дом.
В восемь часов истекает предписанный мною час тишины. К тому времени я снова усядусь в своем кабинете, один на один с тетрадью и вином. Ровно в восемь сонная Берта выйдет из своей каморки в мансарде и пройдет по моим следам, гася свет.
В девичью комнату Сони я вошел с некоторой робостью – так входим мы туда, где нам слишком часто давали понять, что мы нежеланны. Надо вести себя скромно, чтоб не раздражать враждебно настроенные стены, пугливую мебель, чуткие занавеси и покрывала. Я предпочел остановиться в дверях.
В этой комнате ничего не изменилось с тех пор, как Соня стала взрослой. Таково было ее желание. Ей хотелось, чтоб ее спаленка всегда напоминала ей о годах девичества. Комната должна была служить приютом воспоминаний, каких-то девичьих тайн. Н-да, нельзя сказать, чтоб сентиментальные представления Сони осуществились. Право, этого никак не скажешь!
Ох, этот хрупкий, молочно-белый письменный столик, эта сладостная, монастырская чистота степ! Филигранные формы, лебединая шея, стебли лилий – наивное изумление ночного столика… Незапятнанность! Девственность! Собственно, незапятнанности-то этой уже нет. То, что некогда разыгрывалось тут, давно уничтожило всякие иллюзии. Если забежать вперед, я сказал бы: рассмотрите вместе со мною следы! Посмотрите, нет, вы только посмотрите: на что похож вид, открывающийся из окна? Вглядитесь: зачем так стыдливо плотны эти занавеси? Видите? Что-то проблескивает, обнаженное, трезвое, жесткое – видите? Узнаете? – Впрочем, не хочу забегать вперед.
Нет зрелища тягостнее, ничто не производит такого впечатления заброшенности, как рояль, которого никто не касался годами. Другой предмет, от которого веет холодом, – книжный шкаф, если в нем не роются уже беспечные руки. Если хотите устроить в доме траурный покой, поставьте там рояль, на котором никто не играет, положите книги, которые не читает никто, а для завершенности картины поставьте туда еще кровать, на которой никто не спит. Тогда будете входить сюда, как в комнату, где водятся привидения. Просто невероятно, до чего угнетают воображение предметы, предназначенные для того, чтобы звучать, выражать себя, быть теплыми, но которые мы обрекли на холод, молчание, бездействие.
В комнате Сони – рояль, книжный шкаф, узкая девичья кровать. Ровно уложенные перины покрыты розовым стеганым покрывалом. Туалетный столик с овальным зеркалом – на нем уже нет безделушек…
В моем настроении нужно было очень немногое, чтобы представить себе Соню – такой, какой я видел ее здесь в последнее перед свадьбой, беззаботное и приятное время. Она сидела за роялем – ей, скрытой большими нотами, приходилось изрядно вытягивать шею, чтобы видеть меня, – или на низеньком пуфике у окна. Нога на ногу, пальчик у подбородка, другая рука, с узеньким колечком на безымянном пальце, лежит на книге, подобная раскрытому вееру. Вот пытливо взглянула на меня исподлобья, нога соскользнула с ноги, книга захлопнулась.
Соня была миниатюрна. Тонкое лицо, серо-голубые – или, вернее, серо-зеленые глаза. На переносице и щеках такие густые веснушки, что лицо казалось смуглым. Волосы темные, почти черные. Маленький, очень красивый рот. Стройные ноги, маленькие, детские грудки. Не красавица – только хорошенькая.
В ее фигуре, во всем ее облике было что-то свежее и ясное. Губы у нее были такие алые и так они блестели, что походили порой на кровавую рану. Надеюсь, всякому ясно, что я пытаюсь вызвать образ Сони-девушки или хотя бы, скажем, Сони-возлюбленной, ибо такой я хочу увидеть ее десять лет спустя – точно такой, какой знал ее тогда. Не собираюсь отрицать, что тогдашнее мое отношение к ней имело много общего с отношением других женихов к обрученным с ними девицам – то есть не лишенное некоторой влюбленности. Влюбленность! Сейчас я, конечно, цежу сквозь зубы это странное и непостижимое слово, цежу чуть ли не с враждебным чувством. Но единственное, к чему я стремлюсь, – это быть справедливым. И к себе, и к ней. К ней – в равной мере, как к себе.
