Текст книги "Невидимый"

Автор книги: Ярослав Гавличек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 29 страниц)

Нечто чудовищное было скорей в Сониной фантазии. Я подумал, что она, быть может, заснет в темноте.

– Хочешь, погашу свет? – спросил я.

– Нет, нет! – жалобно вскричала она. – Не гаси, мне будет страшно.

Я сел на стул около кровати. Хороша брачная ночь, ничего не скажешь! Чувствуя всю смехотворность положения, я мысленно проклинал все на свете. Но самое тягостное, самое идиотское было еще впереди. Вот уже несколько минут, как там, наверху, словно бы притаились. Потом скрипнула дверь. Они что-то придумали и теперь выполняли свое намерение. По лестнице зашуршали осторожные, неверные шаги. Что же это будет? Соня опять поднялась. Ее глаза лихорадочно расширились.

Ах, ничего особенного, совсем ничего особенного, просто наши друзья задумали сделать нам приятное. Они явились спеть для нас. Спеть серенаду!

Конечно, они не могли знать о незваном госте, посетившем нас, п о несколько поздней ночной прогулке. Не могли они знать, что мы вовсе не лежали в объятиях друг друга, утомленные любовью, улыбаясь виноватыми улыбками, что новобрачная съежилась от внутреннего холода и утопает в слезах, которые не в силах остановить новобрачный, и что этот счастливый супруг задерживает дыхание и старается не скрипеть своими лакированными ботинками, чтобы там, за дверью, не догадались об истинном положении вещей. Они не знали, что Петр Швайцар, торжествующий объект серенады, яростно теребит своп белые перчатки, чтоб не взорваться от возмущения идиотским фарсом, придуманным в его честь.

– «А наш Петя не зевал, в эту ночь он мужем стал! – тихонько затянул импровизатор Донт за дверью. – Сонечка его жена, очень счастлива она…»

И – приглушенный смех.

Но этой фривольной песенкой дело не кончилось. Слишком была она непристойна, следовало загладить впечатление чем-нибудь нежным. И девичьи голоса заглушили ее:

– «Сизая голубка, где ты побывала? Где ты сизы перышки порастеряла?..»

И всё это кончилось стихийным, нестройным:

«Доброй ночи!..»

Соня сжимала мне руку и платочком своим, мокрым, как губка, заглушала стоны. Концертанты, откашливаясь, довольные, вернулись к своим бутылкам.

– Ляг, Соня, ляг, – глухим голосом проговорил я. – Они не будут больше петь.

Она послушалась, но прошло еще много времени, пока она заснула, сломленная усталостью.

Остаток ночи я провел на стуле, боясь пошевелиться. Надо бы открыть окно, но я не решался встать, чтоб не разбудить Соню. Я не мог даже пройтись по комнате, чтоб расправить онемевшее тело. Все думалось мне о недавней бредовой фантазии Сони. Я смотрел во тьму, и мне чудилось, будто из угла за ширмой злорадно ухмыляется развеселившееся провидение.

А шум наверху не утихал. Я представлял себе, как Ханн, наверное, через силу держит открытыми усталые глаза, как он боится, что, если он даст векам опуститься, все сочтут это сигналом отправляться на покой. Я словно воочию видел Феликса – струйка вина течет у него по подбородку – и Макса, чья благовоспитанность закончилась тем, что он уснул, головой на коленях Хеленки. С каким удовольствием выкурил бы я хоть сигару – да нельзя: воздух в комнате и без того был тяжелым.

Наконец задребезжал будильник. Я не отрываясь следил за его стрелками, чтоб придушить его прежде, чем он заорет, – и не уследил. Соня вскинулась; глаза ее были мутны. Грустно посмотрела она на меня:

– Отвернись, Петя, пожалуйста, мне надо переодеться.

Я не возражал. На сегодня я был совершенно излечен от нежной страсти.

В доме царила тишина. Все спали первым сном. Но вот зазвенел другой будильник, он разбудил в кухне разоспавшуюся Анну.

– Только, ради бога, тише! – все твердила Соня. – Как бы кто не вздумал встать вместе с нами!

Она напрасно беспокоилась.

– А глаза? Какие у меня глаза?

Глаза у нее, естественно, выглядели не ахти как, но я с кривой улыбкой принялся уверять ее, что они как раз такие, как у человека, утомленного любовью.

– Мне уже лучше, – краснея, сказала она.

Подъехал автомобиль, шофер стал перетаскивать наш багаж.

Единственный, кто провожал нас, был Хайн. Бедняга, вид у него был изрядно помятый, изо рта несло кислятиной.

– Папочка! Папочка! – красноречиво вздыхала Соня.

Он был настолько деликатен и сдержан, что не спросил, хорошо ли мы выспались.

8
ФИТИЛЬ ПОДОЖЖЕН

Дрезден сделал нас любовниками. В Лейпциге мы стали супругами.

Столько уже наговорено и написано о блаженстве свадебных путешествий, о счастье медовых месяцев, что всякий сколько-нибудь разумный человек, отправляющийся в путь за фата-морганой, готовится к разочарованиям. Что же сказать обо мне! Я и не мечтал о счастье, ибо не был очарован. И не мог разочароваться, потому что ничего не ждал. У меня даже не было больше причин разыгрывать какую-то комедию. Своей цели я достиг. И мог теперь спокойно отдохнуть от трудов самоотречения. Раздосадованный свадебным фарсом, я был склонен скорее к суровой прямолинейности, чем к снисходительным улыбкам. К вздыхающей, заплаканной девице, сидевшей рядом со мной в купе, я испытывал больше отвращения, чем сострадания. И все же время, проведенное нами в чужой стране, словно чудом, оказалось приятным.

Я выражаюсь осторожно, стесняясь употреблять напыщенные слова. Но если бы я захотел, то мог бы рассказать куда затейливее. Я, кажется, уже упоминал о том, что никогда не знал никаких наслаждений. Быть может, именно поэтому я поддался чувству новизны, обнаружив, что обладаю приятной, готовой к любовным утехам, женщиной. Нежное, покорное девичье тело, которое я познавал, которым овладевал, привкус блаженства, чей источник где-то вне человека, неистовая страстность крови – произнесем наконец слово любовь – ибо разве важно, что кроется под этой маской? Другие, до меня, рассказали об этом в сто pas лучше. Было бы смешно, если б именно я стал вдруг придумывать новые выражения и воспевать это состояние. Оставим это. Надеюсь, меня и так поняли. Кати была далеко. Невидимый был далеко. Все ходульное, мещанское, смешное, что так угнетало нас в доме Хайна, мы оставили позади. Мы были одни. Мы могли позволить себе роскошь бездумной влюбленности. Нужно ли стыдиться простого человеческого признания? Счастлив? – Что ж, пусть так: Петр Швайцар – быть может – был счастлив любовью своей жены.

В туристском костюме, который я надел впервые в жизни, я казался себе безмерно могучим и сильным. Удивительное дело, как преобразует человека хорошая одежда. В парках благоухали кусты, мраморные статуи светились среди зелени. Мы гуляли по зоологическому саду. Бродили в живом лабиринте подстриженных деревьев в японском саду саксонских королей, сидели на ступеньках причала, глядя на мирно колышущуюся гладь Эльбы. Из птичьего заповедника к нам долетал щебет и пенье птиц, сливающиеся в неописуемо звенящий сумбур. По канатной дороге мы поднялись высоко над городом и, перегибаясь через перила, любовались панорамой крыш, утопавших в зелени у наших ног.

Я не так восторгался картинной галереей, как Соня, но готов был разделять ее радость. Далекий от того, чтобы заинтересоваться фарфоровыми шедеврами, я все же с удовольствием сопровождал ее по выставкам и не жаловался на скуку. Весеннее солнце сняло чуть ли не сиянием любви – я был пронизан его лучами. Вечером, в гостинице, за мирным, интимным ужином мы читали в глазах друг у друга волнующее предвкушение ночи. Мы ласкали друг друга взглядами, словно бесплотными руками. Ночь переходила в день, день переливался в ночь. Сильный мужчина – в сущности, богатырь. Я гордился своей богатырской любовью. Я наслаждался душевным равновесием. Внутренняя удовлетворенность рождала добрые намерения.

Я говорил себе: все серое, все невыразительное – позади. Небо прояснилось. Я не вернусь более к своей угрюмой замкнутости. Соня хорошенькая, и она любит меня. Она сделала меня тем, кем я никогда не стал бы без нее. Нужно выказать ей хоть простую человеческую благодарность. Это вовсе не трудно – я справлялся с задачами и потруднее. Непростительной глупостью с моей стороны было бы снова опьянять себя голодными мечтами о Кати. Я ведь не из тех, кто пьет из всех источников. Разум свой, который до сих пор вооружал меня против Сони, я обращу против этого искушения. Вот в чем будет заключаться моя борьба на будущее. И дело моего самолюбия – не потерпеть поражения в этой борьбе. Хайн хороший человек. С ним легко поддерживать добрые отношения. И не такая уж у меня мятежная натура, чтоб без конца воевать против посредственности. Посредственность – не более чем середина, а мне ничего иного и не требуется, как именно такая спокойная середина. Всякий раз, как во мне взыграет язвительная насмешка над мещанством – я ее заглушу. Хороший укротитель властвует над своими хищниками. Чего я когда-то мечтал добиться? Богатства. Власти, которую дает богатство. Все это теперь я могу иметь. Отчасти уже и имею. Чего же еще? – Спокойного, добродетельного супружества, детей, которым я мог бы передать все, чего добьюсь своим усердием…

Невидимый, это смешное, жалкое создание, не стоит даже того, чтобы брать его в расчет.

– Чему ты улыбаешься? – спрашивала Соня.

– Нашему будущему, – совершенно серьезно отвечал я.

И она верила, потому что я доверял ей. Я понял, как часто ей до сих пор не хватало моего доверия.

Мы прожили в Дрездене дольше, чем предполагали. Нам не хотелось уезжать. Словно наш душевный покой зависел от определенного места. Но в один прекрасный день пошел дождь. И тогда мы решились отправиться в Лейпциг.

Инженер Якоб Крассль-младший, главный директор химического комбината «Мюльде, Крассль и Кº», оказался весьма приятным евреем с английскими усиками и сросшимися бровями. Он охотно согласился ответить на все мои вопросы, показать мне все, что я хотел видеть, и был галантен с Соней. Он проводил с нами все вечера в гостинице. За Соней он ухаживал, скорее просто чтоб доставить ей удовольствие, чем чтобы соблазнить ее. А она при нем демонстративно выказывала свою любовь ко мне. Она гордилась мной и слагала к моим ногам дар своей радостной верности.

Соня той спокойной, зрелой недели в Лейпциге! Как сейчас вижу ее в мокром непромокаемом плаще, с букетиком фиалок – я не забывал преподносить их ей каждое утро, – с букетиком фиалок, пришпиленным к тому месту, где билось ее сердце… Тоненькая, маленькая, трогательно-степенная… В глазах, окруженных синеватыми кругами, – познание… Вечерами она надевала легкие платья с глубоким вырезом, серьезно и с сознанием ответственности обдумывала меню. Перед нами играет в бокалах вино. Мы с Красслем, развалившись в креслах, курим сигары, улыбаемся друг другу, рассеянно прислушиваясь к музыке, доносящейся из ресторана. С ударом десятого часа Крассль откланивается. Мы с Соней еще беседуем некоторое время – мирно, негромко. Я встаю первый – с красноречивым приглашением во взоре. Соня торопливо собирает с плюшевого кресла свою вязаную шаль, книгу, цветы…

Я описываю все это только для того, чтобы показать, как было тогда – и как, вероятно, могло быть и дальше.

На север мы не поехали, пренебрегли Хельголандом и всем прочим, что еще думали посмотреть. Это было не нужно. Нам хватало и того, чего мы достигли.

Отпуск подходил к концу, и Соня уже, как маленькая, радовалась скорому возвращению домой.

Снова сидим мы в поезде, Соня сжимает мою руку и выкрикивает названия станций, как школьница, возвращающаяся домой на каникулы. Под вечер вдали вырисовались очертания чешских гор.

Мы пересели на местный поезд. Еще немного – и вот уже на станции ликующей фанфарой встречает нас клаксон шофера Иозефа. На Соню стоило посмотреть. Я добродушно улыбался. Меня захватила ее непосредственность.

Старый Хайн прятался в машине, желая преподнести нам этакий рождественский сюрприз. Соня, еще на перроне, разочарованно протянула:

– А папа не приехал?

И почти печально побрела к автомобилю. Тут-то он и выскочил ей навстречу.

– Папа! Папочка! Вот мы и приехали!

На мою долю тоже достались два неблаговонных щетинистых поцелуя.

– Скорей! Скорей! – подгоняла Соня шофера.

Мы промчались мимо завода, Соня вскрикивала от радости, разглядев в свете фар кого-нибудь знакомого. Она едва не выпрыгнула на ходу, увидев Филипа, который, заложив руки за спину, топтался у ворот, поджидая нас. На лестнице блеснула лысина Невидимого. Я думал, Соня и ему бросится на шею.

Хочешь – не хочешь, а первым долгом пришлось показаться тетке, но Соня даже не присела в ее комнате, да и сам Хайн проявлял значительное нетерпение: он не мог дождаться того момента, когда покажет дочери ее новую квартиру. Старуха будто не понимала этого. Она, пожалуй, нарочно затягивала аудиенцию, задавая бесчисленные ненужные вопросы. Она вращала глазами, говорила патетически дрожащим голосом, постукивала своей клюкой. Лампа в ее комнате, как всегда, горела тускло. Словно мы на пути к солнцу сделали привал в каком-то угрюмом, гнетущем краю. Бант на клюке висел мертвой бабочкой.

Наконец нас отпустили.

– Ступай теперь, девонька, погляди на свое гнездышко, – благосклонно изрекла старуха.

Поднимаясь по лестнице, Хайн признался, что и он уже начал терять терпение.

– Раз она видела, – а ведь видела же! – как девочке хочется поскорей в новое жилище, зачем было задерживать вас? – И добавил с философской усмешкой: – Видно, старею я. Слишком поддаюсь впечатлениям. Даже питаю какое-то пристрастие к волнующим сценам… Да что ж, хочется видеть вокруг себя побольше радости!

Я думал, что в нашу заново отделанную квартиру Соня влетит стрелой – ничуть не бывало, она остановилась перед дверью, заколебалась. Ей хотелось испытать радость постепенных открытий. И она не знала, с какого помещения эти открытия начать. Наконец решила – с кухни. Самое же прекрасное оставила под конец.

Должен признать, – за время нашего отсутствия здесь сделали, что могли. Отец, видимо, только и думал в эти недели, чем бы пополнить хозяйство дочери. Все так и сверкало, все было на своем месте. Соня переходила от предмета к предмету, и глаза ее наполнялись слезами.

– Но где же Кати? – удивилась она, не видя девушки.

Ей не ответили.

Оказалось, что Кати – разумеется, против ее воли – заставили сыграть глупую комедию. Когда Соня открыла дверь в гостиную, мы увидели Кати – густо покраснев, она стояла посреди комнаты, в белом накрахмаленном фартучке, в белоснежной наколке, с метелкой для сметания пыли в руке.

Я смущенно покашлял, чтоб подавить гнев, поднимающийся к горлу. С меня разом соскочило все то добродушное и снисходительное, переполнявшее меня до этого момента. Обыватели! Я мысленно просил прощения у девушки, которую как бы дарили нам вместе с мебелью и одели в униформу горничной для встречи повелительницы… Напрасно Соня радостно кинулась обнимать ее – неприятное впечатление ничем нельзя было изгладить. Тут-то я и почувствовал, что я снова дома.

Словно кто-то холодными, равнодушными руками стащил с меня праздничные одежды. Рассеялось волшебство доверия, волшебство влюбленности. Я стоял голый, и мне было стыдно.

Генеральный смотр Соня завершила в своей девичьей комнате. Торопливо стала сбрасывать с себя дорожный костюм. Хайн, словно забыв, что мы с Соней уже муж и жена, деликатно вывел меня в коридор.

– Когда Соня отдохнет, когда она переварит радость новизны, пройдется еще разок по квартире и все оценит – приходите, прошу вас, ко мне, ведь у меня, как вы знаете, тоже новоселье.

Бедняга, он был растроган. Голос у него дрожал. Старый человек вроде кошки – не любит расставаться с местом, где прожил большую часть жизни, все равно, счастливо или нет.

Хотя было уже довольно поздно, в нижней кухне шипел пар и булькало что-то в кастрюльках. Готовился торжественный ужин в честь нашего возвращения. Анна поднялась к нам, чтобы пожать руку молодой госпоже. Начала она с поздравлений, а кончила, разумеется, слезами. Соня вышла к ней в коридор еще полуодетой. Зажав зубами какую-то шпильку, она протянула кухарке обнаженную до плеча руку. Я снова ощутил вожделение к этой нежной руке, к высокой, полуоткрытой груди…

– Сегодня вы еще ужинаете у нас, из моей кухни! – гордо сказала Анна. – Это уж напоследок… – И опять прослезилась.

Мимо пробежала Кати, напевая какую-то задорную песенку. Я заметил – она уже сняла маскарадный костюм, и ее рыжие кудри, ничем не обуздываемые, рассыпались по плечам. Грудь вызывающе подрагивала под легкой блузкой… А фартучек свой она держала в руке. Да что же это! – сказал я себе, чувствуя, как забилось мое сердце, радостными ударами заглушая помыслы о нежных ручках жены. От моих благоразумных намерений не осталось и следа. Я проглотил горячую слюну. Оглянулся. Для того только, чтобы проводить жадным взглядом эту насмешницу, с песенкой сбегавшую но лестнице.

В конце июня, дней через десять после возвращения из свадебного путешествия, мне удалось составить образец нового, с отдушкой, мыла. Хайн пригласил для обсуждения Хольцкнехта и Чермака. Хольцкнехт давил обломки застывшей массы в своих мужицких пальцах с грязными ногтями и одобрительно что-то бурчал. Хайн, подняв на лоб очки, сосредоточенно следил за ним. Чермак нюхал состав, растерев его в ладонях.

– Пахнет хорошо, – заметил он, отдавая мне должное; с лица его не сходила приятная, светская улыбка.

Все согласились, что масса имеет хорошую вязкость.

– Какой дадим цвет? – спросил Хайн.

Хольцкнехт высказался за белый, но в конце концов мы остановились на терракотовом. Тогда терракотовый был в моде. А форма?

– Какая угодно, только без острых граней, – настаивал Чермак.

Потом они с Хольцкнехтом ушли, а Хайн все еще перебирал обломки массы в стеклянной миске. Он прямо по-детски радовался тому, что я впервые предложил нечто новое и что оно было всеми одобрено. Едва мы с ним остались одни, с его лица исчезло строгое выражение беспристрастного шефа и он начал откровенно льстить мне.

Не скажу, чтобы эта лесть оставляла меня равнодушным. То было мое первое более или менее серьезное испытание, и оно завершилось победой. Я хоть и притворялся, будто слова Хайна мне безразличны, но в душе был безмерно счастлив. Я был до того счастлив, что просто жаждал сделать счастливыми и других.

Я, собственно, задумал преподнести сюрприз Хайну, и мне это удалось. Я долго готовил его и долго хранил в тайне. Мне уже не терпелось добиться подобного триумфа. Получить в свои руки завод и деньги с помощью женитьбы, чтоб затем так и торчать на протекционной высоте, – это не для такого человека, как я. Людям, воображавшим себя морально выше меня, я хотел показать, что они ошиблись, я не тот, за кого они меня принимают, я тоже на кое– что способен и имею право руководить ими не только благодаря моему положению будущего владельца предприятия.

– Что вы будете делать теперь? – спросил Хайн, когда я двинулся к двери, оставив драгоценный состав в его распоряжении.

– Теперь, – напыщенно ответил я с весьма благосклонной улыбкой, – теперь я примусь за новую работу.

Конечно, это была чистая ложь, мне и в голову не приходило заниматься в тот день чем-либо еще. Я слишком был полон блаженного чувства торжества. Когда я доволен, то имею привычку насвистывать, хотя, в общем, не люблю свист. И вот я ходил по своему кабинету и насвистывал, поминутно поглядывая на часы. Мне ужасно хотелось разделить с кем-нибудь радость, переливавшуюся через край. Но с кем? – С Соней! Под конец я не выдержал. Уже в половине шестого позвонил насчет машины, взял свою трость с набалдашником в виде собачьей головы, и величественно спустился вниз.

Машину я остановил, не доезжая до виллы, и, велев шоферу вернуться на завод, прошел пешком остаток пути. Мне хотелось шалить. Хотелось сыграть маленькую милую супружескую шуточку. Я ведь был так счастлив! Осторожно отпер я калитку своим ключом, прокрался к подъезду, минуя дорожку, за кустами. То-то удивится Соня! Когда это я еще так рано возвращался с работы? Войдя в холл, я услышал мерные глухие удары – Кати в нашей кухне наверху готовила к ужину отбивные. Она отбивала их весьма энергично и при этом напевала. Тем лучше, подумал я, Соня не услышит, как скрипнет дверь!

Я приложил ухо к двери в Сонину комнату. Там было тихо. Зато из спальни доносился шорох какой-то ткани. Я осторожно отворил дверь в гостиную, смежную со спальней, – тихо, совсем тихо, – но закрыть ее за собой не решился, боясь произвести шум. И пошел на цыпочках к приоткрытой двери спальни. В щелку я разглядел, как на фоне окна промелькнула тень.

Медленно, одним пальцем стал я нажимать на дверь, и она раскрывалась все шире и шире. Соня, в одной комбинации и трусиках, стояла перед зеркалом. Наклонив голову, зашивала что-то на платье, переброшенном через левый локоть. Пятки вместе, носки врозь, стояла она там, как маленький милый солдатик. Шелковые чулки обтягивали красивую линию икр. Выше чулок сверкала белая, гладкая кожа. Сомнения нет, высокие каблуки придают женской фигуре невероятную привлекательность. Я нацелился прямо на ложбинку под затылком, где под шапкой взбитых почти черных волос курчавился легкий пушок.

Шаг – еще шаг – скрипнула половица, Соня быстро обернулась, наши взгляды встретились. Мгновенно платье брошено на пол вместе с иголкой и ниткой, губы растянулись в улыбке, и Соня произвела акробатический номер: гибким прутиком прогнулась назад, вскинула руки, повернулась всем телом – и вот я уже в плену, ее руки обвиваются вокруг моей шеи.

Соня была не особенно изобретательной, не слишком оригинальной. Она любила повторять любовные сцены, когда-то понравившиеся ей. Так, например, она не забывала того урока, который я преподал ей в моем холостяцком жилище. По неизвестным причинам она раз и навсегда решила, что те ласки были особенно пикантны и возбуждающи. И старалась создавать такие ситуации, при которых повторялась бы та, давняя сцена, – с небольшими вариациями, скажем, отвечающими супружеским отношениям.

Я был так доволен в тот день! Просто пьян от радости. Ни за что на свете не стал бы я портить игру, тем более что игра-то была к тому же очень приятной. Соня вперила глаза мне в глаза, и взгляд ее говорил, прямо молил: занимайся мной! Одной только мной занимайся, сколько захочешь! Соня даже не спросила, почему я сегодня так рано. Ей в голову не приходили никакие вопросы, а собственно их-то я и предвкушал с особенной радостью.

Я несколько раз поцеловал ее в губы; лицо ее вспыхнуло, губы вздрагивали и жглись, на виске ее лихорадочно забилась маленькая предательская жилка. Помню – на лбу ее горел отблеск закатного солнца. Старый Паржик колдовал над чем-то в своем парнике, бросая в глаза нам слепящие зайчики. Кати в кухне упорно отбивала котлеты. В этих ударах было что-то первобытное, что пробуждало вожделение. Инстинкт еды, женщина в объятиях – все тут было, даже душный сумрак спальни. Я отстегнул пуговички на обеих бретельках – в точности как тогда, год назад (Соня томным взглядом следила за моими движениями), медленно стянул тонкую ткань с напруженных грудей, стал поглаживать ей бока, начиная от влажных завитков волос под мышками. Жестокими поцелуями покрыл хрупкие, жаждущие ласки, плечики.

И вдруг почувствовал, что объятие Сони слабеет, остывает, руки ее замерли. Неприятное, совершенно неожиданное ощущение. Соня издала полувздох-полустон. Я поднял голову, как человек, проснувшийся от крепкого сна. На один миг, на какую-нибудь долго секунды, до того, как Соня с силой, чуть ли не с яростью вырвалась из моих рук, подобрала с полу платье и накинула его на себя, спасаясь за шкаф в углу, который мог скрыть ее только частично, – на один миг увидел я в зеркале, рядом с отражением наших разгоряченных лиц, еще третье – отвратительное, с разинутым ртом, липкое лицо сумасшедшего дядюшки Кирилла.

Он проник к нам через дверь, которую я оставил открытой. Было слишком очевидно, как подействовало на него отражение в зеркале полуобнаженной Сони, с какими ощущениями наблюдал он за нашими ласками. Первым долгом я сделал то, чего не решился сделать в брачную ночь, не желая привлекать внимание гостей: я схватил отупевшего от возбуждения и любострастия толстяка, буквально вынес его через обе комнаты в коридор и захлопнул дверь перед его носом. После этого довольно долго оттуда доносилось его недовольное, обиженное поскуливание, похожее на то, какое издает оскорбленный пес. Совершив сей героический акт, от которого я несколько запыхался, я вернулся к Соне.

Она торопливо одевалась, но пальцы ее тряслись, ткань платья цеплялась за всякие крючки и пуговки, с треском рвался шелк. Соня была словно в лихорадке. Скорей, скорей одеться! И она немилосердно рвала то, что ей сопротивлялось, и яростно шипела на задержки.

– Что ты, Соня? – добродушно заговорил я. – Вовсе не надо так спешить!

Устроив на своем лице очаровательные ямочки, я подошел к ней, чтоб помешать ей одеваться, что казалось мне сейчас совершенно неподходящим делом.

– Нет, нет, оставь меня! – отозвалась она дрожащим голосом и чуть не плача.

Тут только я понял, что мой приятный, счастливый, знаменательный день испорчен, а сам я нахожусь в обществе нервной, расстроенной особы, у которой, по-видимому, не замедлит адски разболеться голова.

– Ай-ай, – хмуро выговорил я, – ты опять плачешь?

Она еще не плакала, но словно ждала только моей команды: слезы хлынули градом.

– Все, все мне отравляют! – горестно воскликнула она. – Видел ты его гнусные выпученные глаза? Никогда я теперь не смогу поглядеться в зеркало, чтоб не увидеть рядом с собой эти идиотские, восхищенные глаза! Меня мутит, как представлю себе… Петя! Я больше никогда не стану раздеваться при тебе! Раньше это не казалось мне дурным и я не стыдилась, а теперь стыжусь!

Я попытался внушить ей компромиссную точку зрения: да, это неприятно, но не так уж все страшно, как она представляет. Во всяком случае, нам урок: впредь будем запираться. Однако эти слова послужили ей прекрасной новой темой: запираются-де только люди, которые делают что-то дурное! Она размазала слезы по лицу, лицо ее скривилось и покраснело, как личико ревущего ребенка.

Успокоить ее не было никакой возможности. О том, чтобы уговорить ее выйти погулять, и думать было нечего.

– Не выйду ни за что! Он подстерегает меня за дверью! А я не могу его сейчас видеть, лучше мне умереть! Петя, я вообще не хочу его видеть. Устрой так, чтоб я никогда его не видела! Стоит ему меня увидеть, как он сразу вспомнит, какая я была в зеркале!

Мне все это начало надоедать. Вот комедия из пустяков! Сумасшедший прокрался к нам, его вышвырнули – и все дело. Откуда вдруг такая безмерная стыдливость? Н-да, мой «сюрприз» удался на славу…

– Знаешь что, Соня, – холодно проговорил я, – если ты думаешь, что тебе тяжело будет встречаться с дядей, придется сказать об этом отцу. Он один может тут что-нибудь сделать.

Соня, разумеется, тотчас возразила, что папе нельзя ничего говорить. Точно так же заклинала она меня не рассказывать о приятной брачной ночи. Не надо, мол, волновать папу такими отвратительными инцидентами.

Вскипев, я заявил, что если сочту нужным открыть все Хайну, то и спрашивать не стану, нравится ей это или нет.

– Этого ты не сделаешь! Нет, этого ты не сделаешь! – воскликнула Соня, лицо ее вспыхнуло. – Я никогда тебе не прощу, если ты посмеешь!

Так началась наша первая семейная ссора. Меня поразила злоба в ее глазах, ее непривычные жесты и особый, режущий оттенок голоса. Она накинулась на меня без всяких оснований, без логики. Я чувствовал, как опускаются уголки моих губ и каменеет лицо.

– Ты не должен был так грубо обращаться с ним, он папин брат!

Конечно, это было смешно, но меня это возмутило.

– Ты сам во всем виноват, зачем не закрыл дверь? Прекрасное зрелище не только для него – и Филип мог нас видеть, и Анна или Паржик!

Мне противна была сама мысль о том, что теперь надо утешать ее, объясняться, влезть в медвежью шкуру этакого удрученного и перепуганного добряка мужа. Мне было стыдно. Кати в кухне, вероятно, все отлично слышала.

– И я все платье порвала! Я похожа на огородное пугало! И что тебе в голову взбрело прокрадываться, как вор?!

Я взял шляпу, покачал на руке свою трость с собачьей головой и с достоинством пошел к двери.

– И ты уходишь? – ужаснулась Соня, захлебываясь слезами. – Ты теперь уходишь?..

Я не стал далее слушать. Вышел на обычную вечернюю прогулку. Я шагал легко и улыбался. У меня было такое чувство, словно я что-то сбросил с себя – что-то, что мне тяжело было нести. Я сбросил притворство. Отныне мне не надо больше являть Соне стереотипно приветливое лицо. Мой торжественный день испорчен – и все-таки в этом происшествии есть нечто хорошее!

Вот как – стало быть, и мы в нашем счастливом хайновском семействе можем ссориться! А я-то, дурак, воображал, что в этом доме мне придется скрывать свою хищную швайцаровскую натуру, как волка в плохо зашитой овечьей шкуре! Слава богу, значит, можно время от времени снимать эту шкуру и расправлять члены. Я быстро шагал, сшибая тростью головки одуванчиков и осоки. Солнце стояло уже низко, оно покачивалось в туманных пеленах, красное и пузатое. В пруду у дороги квакали лягушки.

Я не спешил возвращаться. Знал – дома ждет меня ужин в одиночестве, а в постели жена с обвязанной головой, упреки, усталость, снова слезы, снова разбор ссоры, раскаяние и клятвы на будущее – а под конец безрадостные, как труд каторжника, супружеские ласки.

Приехав к обеду на другой день, я нашел Соню в спальне; очень бледная, очень спокойная, она сидела на оттоманке, покусывая мизинец. Была у нее такая некрасивая привычка – кусать мизинец, когда она о чем-нибудь напряженно думает.

– Петя, – тихо заговорила она (на сей раз без сцен и упреков), когда я подошел к ней с немым вопросом во взоре, – Петя, я не знаю, что мне делать. Понимаешь, куда я ни двинусь, всюду тенью тащится за мной дядя. Вот я выходила ненадолго в сад, так мне пришлось держаться возле самого дома, я боялась удалиться из поля зрения Паржика – дядя не спускал с меня глаз. По лестнице я бежала чуть ли не бегом, а он за мной, на цыпочках, огромными скачками, такой страшный, неотступный, он взмахивал руками, как ластами, и сопел… Потом забился в угол за дверью спальни – подстерегал меня… Я спустилась к папе, еще тетя удивилась, – что мне там понадобилось в такое неурочное время. А я просто хотела спрятаться от него. Но он все равно ждал… Повторилось то же, что и наверху. Такая мерзость! Я просто несчастна. И не знаю, что делать.

Голос ее был глухой, усталый.

– Ну, ходит, и пускай себе! – совершенно равнодушно отозвался я. Мне не хотелось разогревать вчерашнюю историю.

– Послушай, – сказала Соня, ничуть не обидевшись на мое безразличие. – Ты видишь, я благоразумна. Не плачу, не злюсь. Будь ко мне добрее. Ты ведь еще не знаешь, в чем суть. Быть может, я плохо объяснила, но по меньшей мере ужасно противно уже одно то, когда за тобой ходит по пятам человек, которого ты не выносишь, но не можешь прогнать. Видел бы ты, какими глазами он на меня смотрит! Как голодный пес. Я этот взгляд прекрасно понимаю. И ты не разубедишь меня! Он не забыл того, что видел вчера. Когда я в третий раз убегала от него по лестнице, у меня закружилась голова, я почти потеряла сознание. Как подумаю, что я и в самом деле могла лишиться чувств! Что бы он со мной сделал, если б я упала? Со мной такого еще никогда не бывало, но теперь я боюсь, что это, того и гляди, случится… Ведь опасность предчувствуешь, правда? А мне было как перед настоящей опасностью. Не смейся надо мной. Тебе легко улыбаться, ты мужчина, и ты сильный. И не думай, что я преувеличиваю. Впрочем, не веришь – спроси Кати, ей тоже не до шуток.