Текст книги "Невидимый"

Автор книги: Ярослав Гавличек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 29 страниц)

Кати рассмеялась. Не ответив словами, она обвела пальцем голову, спрятала лицо в ладони, изобразила страдальческий взгляд. Это означало: у Сони болит голова, она повязалась мокрым полотенцем и сидит, опершись локтями на рояль. Хайн поднял сигару хорошо знакомым движением, которым он отмахивался от неприятностей, и завел разговор… о заводе.

Но Соня не показалась и на следующий день за обедом. Стало быть, дело серьезнее, чем мы с Хайном думали. Лишь вечером, когда я вернулся с завода и сел в своей комнате почитать газету, в коридоре поднялась возня, словно волокли какое-то бессильное тело, кто-то со смехом постучался ко мне, и одновременно раздался судорожный плач. Это Кати привела Соню, превратившуюся из разгневанной богини в кающуюся грешницу. Кати втолкнула ее ко мне через полуотворенную дверь и ускакала, а у меня в руках оказался мягкий, несчастный комочек, мокрое от слез, некрасивое создание, вид которого гасил во мне всякое мужское чувство.

Тут я узнал, что я очень жестокий, а то не оставил бы ее на целый долгий день одну в горе; это ужасно, что я ни чуточки не поинтересовался ее болезнью, а она просто в отчаянии, так страшно болит у нее голова.

– И как ты мог, Петя, так цинично обниматься с Кати там, на дереве? Извини, это я просто так, я знаю, Кати хорошая и верная и вы там просто прятались, ясно же, кто собирается поступить дурно, тот не дает о себе знать кашлем… Ах, Петя, если б ты только мог избавить меня от этого! Знаешь, разные мысли бегают по мне, как мыши по мертвой кошке… Петя, дядя Кирилл пытался балансировать стулом на подбородке, тебе, наверное, папа рассказывал. Так вот – мне приходится силой удерживать свои руки, чтоб не взяться за стул и не попытаться сделать то же. Петя, это ужасно, Петя, боже мой!..

Мне пришлось много потрудиться, прежде чем я сумел втолковать ей, что так всегда бывает, когда боишься, как бы не сделать какую-нибудь глупость, – так и хочется попробовать. Я сказал ей, что она слишком впечатлительна, у нее все вовсе не так, как она думает; нервность ее – не следствие болезни, а как раз наоборот, все ее бредовые мысли – от нервности.

Понадобилось без малого три дня, чтоб Соня хоть немного оправилась, начала улыбаться без грустной горечи и перестала кидать на меня скорбные и виноватые взгляды. За эти три дня я понял, что быть терпеливым и сочувствовать кому-либо – великое искусство, и удел человека, решившего дойти до намеченной цели, часто похож на удел актера, обязанного в любых обстоятельствах владеть ролью с абсолютной виртуозностью.

Кунц проводил теперь у нас большую часть своего досуга. И приводил с собой племянницу, которой предстояло выступить подружкой на нашей свадьбе. Это была тощая девица с желтыми волосами, которые она на немецкий манер закручивала на темени каким-то замысловатым узлом. Она была устрашающе благовоспитанна и добродетельна. И напоминала скорее деревянную куклу, чем существо из плоти и крови.

Кунц был просто невыносим. Свою роль церемониймейстера он понимал со всей серьезностью и изводил нас всех нелепыми заботами. «Я как шафер», – то и дело повторял он и всякий раз сопровождал эту убогую остроту дребезжащим смехом. Объектом своих забот он избрал главным образом меня. Вообразил, что я более других участников невежественен в свадебных обрядах. Не проходило дня, чтоб Кунц не спросил, собрал ли я уже все документы, заказал ли обручальные кольца, составил ли список знакомых, кому надлежит разослать извещение о бракосочетании. Этим ненужным, прямо-таки оскорбительным допросам не было конца.

Но еще больше занимала его собственная функция распорядителя. Он ломал себе голову, как рассадить гостей за столом, как их разместить по автомобилям, какую заказать музыку при венчании. Раз как-то я увидел у него в руках тщательно вымеренную, вычерченную тушью схему свадебного шествия: от дверей виллы, пара за парой, тянулись кружки с каллиграфически вписанными в них именами. На обороте той же бумажки кружки с именами располагались в обратном порядке – в том, в каком нам надлежало возвращаться из церкви. Вилла изображалась на схеме в виде прямоугольника, церковь – как настоящий картографический план здания, украшенный неизбежным крестом. Просто удивительно, до чего педантично занимался такими вещами этот старый дилетант.

Он очень беспокоился, как бы дружки, свидетель и подружка, которым еще только предстояло приехать, не нарушили чем-нибудь его программу.

– Вы их лучше знаете, этих молодых людей, может быть, они, что называется, несколько неорганизованны? Не явятся ли они со своими столичными замашками?

Кунц ужасно трепетал за свое первенство в устроении обряда и заранее ревновал к пражанам, к которым не питал ничего, кроме презрения, как и всякий коренной провинциал. Но больше всех он заранее невзлюбил пражскую подружку, почти наверняка предвидя, что та начнет заноситься перед его Херминой.

Соня твердила: «Ах, Петя, какой ужас эта свадьба!» – и нередко чуть ли не плакала. Ею полностью завладела портниха, к ней беспрестанно обращались то за тем, то за другим. Соня жаловалась, что совсем потеряла голову, хотя, в сущности, почти ничего не делала. Тетушка была в некотором роде еще хуже Кунца. Она путала прошлое с настоящим, ловко ввертывала в разговор свои воспоминания о давних временах, так что в конце концов невозможно было понять, чего она хочет и что ей, собственно, не нравится. При этом она еще вращала своими пропастными глазищами… И мне опять казалось, что эти глаза гипнотизируют Соню – во всяком случае, та послушно, как лунатик, смотрела в лицо своей двоюродной бабки и кивала головой, а потом спрашивала: «Петя, а что тетушка сказала? Господи, я уже до того одурела, что все забываю!»

Я успокаивал ее:

– Не расстраивайся! Еще немного, и будешь сама себе госпожа. Думаешь, я не вздохну с облегчением, когда избавлюсь от этого зарвавшегося Кедала[9]9
  Кедал – персонаж оперы Сметаны «Проданная невеста», деревенский сват, буквально – «болтун», «пустомеля».


[Закрыть]? Тем более что мы с тобой после свадьбы скроемся на две недели и отдохнем от всей этой суетни.

Было решено, что мы совершим небольшое свадебное путешествие, а за это время для нас отделают второй этаж. Хайн предложил нам съездить в Германию, и у меня не было причин возражать. Можно было сочетать приятное с полезным: у Хайна в Лейпциге был знакомый владелец химического завода, и старик собирался дать к нему рекомендательное письмо. Таким образом я получал возможность приглядеться к заграничному производству. Задумано было, что мы поедем пароходом до Дрездена, осмотрим город, картинную галерею, музеи и через несколько дней отправимся в Лейпциг. Конец отпуска я намечал провести на севере: остров Хельголанд, портовые города… Программа не слишком пестрая, но меня она устраивала больше, чем традиционные экскурсии молодоженов на юг.

Соня мгновенно переходила от крайней усталости к крайней восторженности.

– Ах, Петя! Вот когда будем в Дрездене!.. Я так радуюсь, что увижу Цвингер[10]10
  Цвингер – дворец в Дрездене, где помещается знаменитая картинная галерея и музей фарфора.


[Закрыть]! И потом фарфор… Ты интересуешься фарфором? А вот когда…

Со временем мне изрядно опротивело это бьющее по барабанным перепонкам словечко. Впрочем, надо сознаться, если б и у меня было такое же эмоциональное «вот когда…», скрытое на дне сердца, я не так страдал бы от Сониного. Так что отчасти моя вина была в том, что в волшебном «а вот когда…» не заключалось для меня никакой притягательности.

Однажды меня пригласили присутствовать при забавной комедии. Устроителем на сей раз выступил сам пан фабрикант.

– Пора и Кириллу узнать наконец о готовящемся торжестве. Сегодня Кати с Филипом должным образом поставят его в известность. Не хотите ли послушать этот спектакль? В таких случаях, знаете ли, Кати импровизирует с подлинным искусством! Мне нет надобности, конечно, говорить, что я человек отнюдь не легкомысленный и что несчастье брата для меня вовсе не шутка – но, слушая диалоги Кати с Филипом, которые они сочиняют для Кирилла, я веселюсь от души. Трагизм теряет свою мрачность… Кати способна рассмешить даже грешников в аду!

Чтобы я хорошо все видел и слышал, меня посадили в лакейской каморке Филипа и оставили открытой дверь в комнатушку Невидимого.

Кати начала с того, что, размахивая щеткой, голосом, певучим и исполненным пафоса, – что должно было привлечь внимание сумасшедшего, – заявила, что в доме ожидается некое событие. Сплошные восклицания, сплошной восторг:

– Ах, Филип, как я рада! Ты тоже рад?

Филип подтвердил это со всем доступным ему энтузиазмом.

– Такое событие! Вот бы никто и не думал, верно?

И так далее. Я хорошо видел Невидимого. Он сидел на кровати, зажав коленями руки. Если б не огромная лысая голова, он был бы похож на толстого добродушного мальчугана, ожидающего вызов на экзамен. Уши его прямо-таки стояли торчком от напряженного внимания.

– Ах, Филип, если б ты был мне не братом, а просто приятелем, я хоть сейчас согласилась бы на свадьбу с тобой, как это будет у барышни с паном инженером Швайцаром! А ты хотел бы быть женихом? Мне-то очень хотелось бы быть невестой. Знаешь почему? – Последовало перечисление удовольствий, ожидающих невесту. – Представь только, одеться с утра в красивое белое платье, сесть в автомобиль, украшенный цветочными гирляндами, поехать по улицам, мимо толп любопытных! Ну не чудесно ли? И все будут восхищаться барышней Соней, завидовать ей!

– Ну и на твою долю тоже кое-что перепадет, – отвечал, как его научили, Филип. – Сколько будет вкусной еды, сладостей, вина и полон дом гостей!

– Ах, гости! – Кати начала перечислять их. – Посмотрим-ка, кто же приедет?

Тут-то и началось настоящее представление. Кати изображала сумасшедшему всех гостей в лицах. Я забавлялся безгранично. Она была прирожденная актриса. Как она, например, передразнила Кунца! Поглаживая воображаемую бороду, прошлась шаркающей походкой, ставя ступни параллельно. Потом настала очередь первой подружки, чью добродетельную мину Кати воспроизвела в совершенстве. Хермина пойдет в паре с Феликсом. Кати изменила голос, стала картавить, ломать себе пальцы за спиной при разговоре – привычка Феликса. Кати, конечно, прекрасно знала сыновей Фюрста – они частенько гащивали в Есенице. Знала она и их отца. Она изобразила и описала словами человека с необычайно топкими ногами, с творожистым, морщинистым лицом, в пенсне, так сдавившим переносицу, что образовалась тоненькая перемычка из кожи. То был точный портрет смешного мышиного жеребчика, с которым я познакомился несколько дней спустя. Одну лишь особу не смогла сыграть Кати – ту девушку, которую должен был привезти Макс. Кати комически развела руками:

– Нет, Филип, ее я не знаю и ничего не могу о ней сказать, но послушай: тот, кто не в сутане, как священник, и не под фатой, как невеста, и у кого нет длинной бороды, как у Кунца, и кто не подглядывает за всеми, как художник Донт, – короче, кто не тот, не другой, не третий и так далее, и есть эта незнакомая девушка. Понял теперь? Или не понял? – и, привстав на цыпочки, как Коломбина, она дернула своего партнера за нос.

Я видел – Невидимый метнул быстрый взгляд на Филипа с Кати и тотчас снова застыл, внимательно прислушиваясь. Следующим номером программы было появление новой мебели и устройство нашей квартиры.

– А знаешь ли ты, Филип – (Филип – слово липкое, как леденец, который обсасывает Кати! Хотел бы я быть Филипом и находиться так близко от маленького насмешливого ротика, в виде полумесяца изогнувшегося уголками губ кверху!), – знаешь ли ты, что после свадьбы в доме все будет не так? Новобрачным отведут весь второй этаж. И нас с тобой разлучат, братик! Ты останешься здесь, наверху, но работать будешь во всем доме. А я буду жить у новой своей хозяйки. У Швайцаров.

Кати не забыла рассказать и о нашем свадебном путешествии, и о том, как долго, вероятно, прогостят у нас свадебные гости, и как их разместят по комнатам.

– Ну, хорошее представление? – прискакала она ко мне после спектакля, похожая на дьяволенка-искусителя. – К вашему сведению, я решила поступить в театр. Не буду я у вас горничной, стану артисткой! Пожалуй, у меня получится, как вы думаете? А знаете, почему я хочу в театр? Потому что артистки долго остаются молодыми. Вот это по мне! Не желаю я стареть!

– Кати, да вы никогда не состаритесь, – серьезно сказал я.

– Кто знает? Только я старость но люблю. Старость холодна. Вы тоже холодны, но вы мне не противны.

– Почему? – спросил я с улыбкой, однако неприятно задетый.

– Потому что в вас, кроме холодности, есть что-то еще. Быть может, что-то злое. Холодность у вас только на поверхности, я это хорошо вижу. Но не бойтесь! Я все-таки останусь служанкой у Швайцаров. Для меня и театр-то слишком холоден. А актрисы – те уж и подавно совсем ледяные, бррр! Все, что есть в них живого, расходуют на игру, а сами, бедняжки, дрожат от холода. Нет, артисткой быть – мне мало. Кто знает, кем-то я еще стану…

– Любовницей, – сказал я. Вернее, это сорвалось у меня с языка.

– Как это любовницей? – Кати нахмурилась. Впрочем, то была всего лишь игра. – Порядочная девица может стать разве что женушкой, вот как Соня.

– Ну, разумеется – женой и любовницей, – весело согласился я, но сердце у меня сильно забилось. Такой разговор, рискованный и увлекательный, был бесконечно интереснее, чем жаркие поцелуи с Соней.

Пятница 29 мая. Последний день перед свадьбой!

Фюрсты приехали накануне вечером. Старый Фюрст слонялся по дому в спортивном костюме, с трубкой в зубах. Он был без ума от Кати. Вертелся вокруг нее, где только мог, обольщая ее немыслимой галантностью. Ее смех звенел по всему дому. Ее забавлял «англичанин» с тощими икрами. Это было в ее вкусе – гонять на корде пустоголового облезлого светского льва!

Невидимый, конечно, был в своей стихии. С самого утра на ногах, он походил на собаку, для которой во всех углах припрятана колбаса. Побежит, например, за Феликсом – и бросит, чтоб пойти по следу Макса. Он был наверху блаженства оттого, что его никто не видит. Он прямо раздулся от гордости. Ноздри его трепетали, обоняя кухонные запахи. В нем пробуждался чревоугодник.

Если старый Фюрст приклеился к Кати, то Феликс постоянно, под любым предлогом, держался возле Сони. Это было мне в высшей степени неприятно. Память о былом соперничестве распаляла мое самолюбие. Мне вовсе не хотелось, чтоб этот самодовольный молодчик вообразил, будто проиграл лишь наполовину. К счастью, Соня, в том сентиментальном настроении, в каком она в ту пору находилась, решила, что Феликс как бы воплощает в себе ее прошлое или уходящую юность. Он был для нее в те дни олицетворением ее легкомысленных походов по Праге. Хитрец отлично понял ситуацию и дерзко злоупотреблял ею.

Соня поверила мне секрет: она обещала, по его просьбе, подарить ему на память кусочек своей свадебной фаты. Если б я проявил неудовольствие, она бы расплакалась.

– В этом нет ведь ничего дурного! Пусть ему, бедненькому, достанется хоть клочок ткани!

Я не стал возражать, и она благодарно подхватила меня под руку. Это должно было служить пластырем на рану. Слава богу, я в нем не нуждался.

Девица, которую Макс все время заботливо укутывал старинным пледом, была миниатюрное создание с выступающими ключицами и худеньким личиком. При полном отсутствии бюста она носила смелое декольте. Руки у нее были как две палочки, коленочки остренькие, волосики тщательно завиты. В руках у нее постоянно были какие-то реквизиты косметики, а перед глазами зеркальце. Звали ее Хелена.

Хелена первая огорчила Кунца. Оказалось, она пойдет к венчанию в платье цвета алого мака.

– Какая чепуха! – причитал шафер. – Красное платье! У нее будет вид лавочницы, не подружки! Хермина пойдет в нежно-голубом… Если б эта пражанка надела розовое, как было бы красиво!

Следующую рану нанес Кунцу старый Фюрст своим капризом: он потребовал, чтоб в церковь поехала и Кати. Ведь она приятельница Сони! Фюрст предлагал взять Кати к себе в машину.

– Пан директор, это невозможно! – в отчаянии втолковывал ему Кунц, вытащив из кармана свою схемку. – Барышня Кати нужна в доме, и потом – в глазах общества она всего лишь служанка! Пан директор должен ехать со мной. Не оставите же вы меня, сиротинку!

Кунц добился-таки своего. В крайней нужде он выбросил последний козырь: если Кати поедет в церковь, то надо ехать и Филипу, ее брату. Вот они вдвоем и поедут. Этот пушечный удар попал в ворота: Фюрст отступился. Но долго еще хранил кислый вид и отпускал плоские остроты.

– Стало быть, я с вами. Вы Голиаф, я Давид. Библейская парочка! Два старичка… Городские старухи глаз не оторвут!

Для престарелого красавца в этом было мало утешения. Он улыбнулся с горечью.

Приезжих был полон дом, все пошло вверх тормашками. Соня переселилась в кабинет отца, ее комнату заняла Хеленка. В спальне Хайна устроились Феликс с Максом. Их отец – в гостиной самой тетушки! После обеда – о, эти шумные обеды с гостями! – я решил ненадолго удрать с Соней из этого бедлама. Но Соня как сквозь землю провалилась. Разыскивая ее, я встретил в коридоре Феликса. Его подчеркнутая вежливость и кривая усмешка выдавали, что он тоже ищет Соню. Но ему больше повезло. Я вышел поискать ее в сад и тут услышал торопливые шаги по лестнице и радостные крики Феликса. Затем – удаляющиеся шаги двух человек и звук захлопнувшейся двери. Я с достоинством убрался в свою комнату. Филип принес мне туда газеты.

С Соней я увиделся только за послеобеденным кофе. Она нежно гладила мне руку, в то время как Феликс, сидевший с другой ее стороны, старался развлечь ее рассказом о последнем представлении какой-то оперы. А Соня улыбалась мне, и глаза ее говорили то, что обычно говорят глаза счастливых невест: потерпи еще немного, и я уже навсегда буду только твоей!

Такой компромисс был не по мне. Мне надо было еще, в последний раз, выбить Феликса из седла. Я стал очень внимателен к Соне, приняв вид влюбленного. Мое мнимое пламя не осталось незамеченным, Соня благодарила за него, горячо пожимая мне пальцы.

– Соня, – прошептал я, наклоняясь к ней, – здесь слишком много народу. Я хочу похитить тебя!

– А куда? – весело спросила она.

– Вот и не знаю, – жалобно ответил я, – по саду все время шляется Фюрст, по первому этажу – Кунц, на втором этаже – трубадур Феликс… Отказаться, что ли?

– Нет, нет, – поспешно возразила она, охотно вступая в игру, – есть еще чердак!

Мы поднялись на чердак. Тихонько, чтоб не услышал Невидимый. Чулан для всякого старья был набит до потолка вышедшими из моды шляпами, сломанными детскими игрушками, ненужным хламом. Над дверью выделялся портрет маслом в ветхой раме с зияющей трещиной, края которой скрепляла густая паутина. Портрет изображал мужчину средних лет с молитвенником в руке.

– Тетушка утверждает, это самый старый Хайн, основатель рода, – объяснила Соня. – Кажется, он был немец, а перебрался сюда как будто из Швейцарии. Он уже был мыловаром. А строго смотрит, правда?

Вид основателя рода был не шибко интеллигентный. Обрюзглая физиономия с синей стерней на бритых щеках и подбородке, свиные глазки, в которые художник вдохнул душу скряги. Жестокая добропорядочность, чванная тупость. Но вид предка привел Соню в благоговение. Ей казалось, она нашла связь между важным значением завтрашнего дня и посещением этого идола, выброшенного в хлам.

Если я не хотел вызвать подозрений, надо было приспособиться. И я тоже заговорил об открывающемся нам будущем, о том, как мы построим жизнь; я воспевал прочный, нерушимый союз и отметал опасения и страхи любого рода.

– Да, да, да! – в восторге поддакивала Соня.

Кончилось все это, конечно, страстным объятием. Не обошлось и без слез глубокого волнения. Через плечо Сони я всматривался в портрет патриарха, затканный паутиной. Мне чудилось, он коварно ухмыляется.

Вечером приехали Донты.

Донт был просто ужасен со своими многословными анекдотами, со своей убогой мещанской богемностью. Да и Тина была не из молчаливых.

– Строчишь как пулемет, – неприязненно заметил я Донту, который так и сыпал дурацкими остротами.

Отвращение охватывало меня при одном виде того, как он с лукавым выражением лица втягивает голову в плечи, как улыбаются его мясистые губы.

После ужина последовала едва ли не меланхолическая сцена – вили веночки для подружек и невесты, сшивали ленты для миртовых веток. Работа, конечно, доброго слова не стоила, но тетушка пожелала провести канун свадьбы со всей помпой. Все происходило в ее комнате. Ели какие-то особые свадебные бутерброды, пили вино. Разговаривали вполголоса. Первую скрипку вела, конечно, сама тетушка со своими «прежними временами».

Донт зевал. Он слишком много болтал сегодня и хотел спать. Тина перешептывалась с девушками. Хермина затянула было какую-то тоскливую песню, по никто не подхватил, и она замолчала. Она и запела-то, только чтоб, по инструкции Кунца, подольститься к тетке. Толстоногая Анна вела себя так, словно здорово выпила. Явилась незваная и возбужденно хохотала, колыша бедрами.

– Анна, Анна, – мягко и скорбно одергивала ее Соня.

Ее прямо-таки угнетала эта громогласная особа, охваченная какой-то языческой радостью в предвкушении пира и праздника. Чем необузданнее веселилась Анна, тем грустнее становилась Соня. Она пришла в то состояние, когда девушку уже ничто не радует, когда она страшится неизвестности и лишь по инерции дает течению уносить себя навстречу неотвратимой судьбе.

Что касается меня, то я неплохо развлекался, наблюдая за ними, хотя и сам смертельно устал. Я пресытился впечатлениями. Болезненно ощущал я отсутствие Кати, которая вместе с Филипом готовила к завтрашнему дню большую столовую.

Донт попытался было рассказать какие-то безобидные анекдоты, но тетушка оборвала его:

– Сейчас не время шутить, сударь! – и пронзила его строгим взглядом своих пропастных глаз.

Донт обиделся и заявил, что пошел спать.

Это было сигналом для всех. На столе сиротливо осталось стеклянное блюдо с веночками да обрезками лент.

Мы с Соней поцеловались на лестнице мирно и целомудренно. Это как бы входило в программу. Потом я еще долго в одиночестве бродил по саду. Быть может, только по той причине, что и это входило в программу. Курил сигару. Небо было усеяно звездами.