Текст книги "Невидимый"

Автор книги: Ярослав Гавличек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц)

– Знаете, – с меланхолическим видом сказал я, – до сих нор я был нелюдимом. Не в моем характере ухаживать за девушками. Этого плода я еще не пробовал.

– А вкусно? – опрометчиво спросила она.

– Очень, – ответил я серьезно. – И я бы хотел… Мне бы не хотелось, чтоб у меня слишком скоро отняли этот плод…

– Да кто его у вас отнимает? – кокетливо удивилась она.

Я подсел к ней ближе и заговорил терпеливо, вполголоса:

– Послушайте, мне в самом деле очень хорошо с вами, и я буду вам от души признателен, если вы не прекратите наши дружеские встречи… Но, честное слово, я сам откажусь от них, если нельзя будет осуществлять их иначе, как под хранительным крылом Донта. Понимаете? При нем это так гнусно… О, знаю, тогда вы слишком скоро почувствуете отвращение ко мне. Отвращение ко мне – по милости Донтов! Если вы согласитесь, мы могли бы завести маленькую безобидную тайну от Карела и Тины. А при них можно даже прикидываться, будто мы немножко в ссоре, правда? Будто не переносим друг друга…

Потом я осторожно осведомился, сумеет ли она находить предлоги, чтоб исчезать из дома этой наивной семейки. И вообще – сколько она собирается еще гостить в Праге?

Соня довольно долго думала, кусая мизинец и упорно глядя в окно. Видно, тайна и влекла ее, и немножко пугала. Инстинкт подсказывал ей, что все это пахнет чересчур уж большой близостью. Ведь я все-таки чужой. Почему бы нам открыто не вышучивать Донта и его жену в их доме, при них. И она не знала, что мне ответить. Она не была уверена, удастся ли ей каждый день уходить, не объясняя Тине – куда.

Но у меня уже готов был рецепт. Если ей хоть немножко хочется встречаться со мной, можно говорить Донтам, что она идет к Фюрстам, а там – что возвращается к Донтам.

– Понимаю, – быстро кивнула она, – только я не люблю врать.

Это было славно с ее стороны, но другого средства я предложить не мог.

– Надо выбирать меньшее из зол, – сказал я.

Она спросила, когда я бываю свободен в будни. Пришлось сознаться, что только после шести вечера.

– Ах, значит, только на час! – Она разочарованно пожала плечами. – В семь я привыкла ужинать…

Я осторожно предложил ужинать вместе в каком-нибудь ресторане.

– Я соглашусь на это, только если буду платить за себя сама! – поспешно заявила Соня.

Было в этом и самолюбие богачки, и недоверие – и еще, пожалуй, правильное понимание сути дела: необходимость избегать возможных осложнений.

Теперь уже я кивнул в знак того, что это мне нравится. Доверие снова начало укрепляться между нами. Следовало укрепить его еще больше.

И я сказал, что не имел бы права претендовать на ее дружбу, если бы потерпел, чтоб она принимала за чистую монету все, что наговорил ей обо мне Донт.

– Все это, – продолжал я, действуя, что называется, благородно, – все это он тенденциозно приукрасил, чтобы пробудить в вас интерес ко мне. В его описании я похож на героя романа для школьниц. И все это чепуха.

Тут я сообщил ей о моем детстве то, что почел уместным.

Из слов моих, примерно соответствующих истине, вытекало, что лишь счастливый случай поднял меня из швайцаровского убожества, но что нынешнего своего положения я действительно добился честным трудом и усердием. Я не утаил, что не поддерживаю связи с родными и собираюсь впредь по возможности избегать их. Это как-то не укладывалось у нее в голове. Она была воспитана на четвертой заповеди и верила, что мы при любых обстоятельствах обязаны относиться к родителям по меньшей мере снисходительно.

Тогда я с улыбкой рассказал ей, что во время моего последнего визита в родной дом: отец напился так, что мы уже сомневались, очнется ли он вообще, сестра Анна так уходила мужа Ферду палкой от метлы, что перебила ему носовой хрящ, а двое из моих племянников не так давно были пойманы при попытке очистить кассу лавчонки булочника. Я доказывал, что порой даже родители бывают до того неисправимы, что ничего более и не остается, как отречься от них. Соня в сомнении качала головой. Ей казалось, что многое можно исправить солидной финансовой помощью. Я объяснил ей, что достаток денег означал бы полное падение моего отца. Тогда, сказала опа, следовало бы помочь хоть детям. Я возразил, что для этого нужно сначала избавить их от родителей.

Тут Соня загорелась романтической идеей: выкупить невинных крошек у их мучителей и поместить в хорошем семействе или приюте. Я выслушал все это со скептическим видом, после чего вынужден был объяснить, что в деревне дети – помощники в семье, они нянчат младших, и родители не согласятся просто так отпустить их. Я рассказал, как мы ходили по грибы и по ягоды и как часто семья кормилась только тем, что мы выклянчили Христа ради.

Факт тот, что, когда мы возвращались к Донтам, Соня поглядывала на меня с какой-то почтительностью. Я видел, как она робко, потихоньку наблюдала за мной. И я знал – она думает, будто я этого не замечаю. Более того, я знал – она хочет, чтоб я заметил эту тихую дань ее почтения. Соня была из тех щедрой души девушек, которым кажется, что тот, кого следует осчастливить, должен получить награду как можно скорее, лучше всего сейчас же. К счастью, я слишком хорошо знаю людей. Знаю – требуется очень мало для того, чтобы иссяк родник такой мимолетной нежности. И нужно-то для этого всего лишь принять награду. У пчел не отбирают первый мед, им еще п сахару подсыпают, чтоб они не умерли голодной смертью.

Мы условились с Соней встретиться назавтра у моста Палацкого. Это место расположено не так далеко от района Нусле, где был мой завод, достаточно далеко от Донтов, живших в Старом Месте, и уж совсем на противоположном конце города от Фюрстов, которые якобы пригласили Соню к ужину.

При Донтах мы притворялись, будто неприятны друг другу. Соня, по-моему, даже переигрывала, и я боялся, как бы Карел или, еще скорее, Тина не заметили этого. Они наблюдали за нами сначала с любопытством, потом с разочарованием. Пригласили меня назавтра. Я, разумеется, отказался.

Соня оставалась в Праге только до воскресенья. Мы встречались каждый день. Выработался уже некий стандарт. Мы занимали столик в ресторане, где меня не знали, я галантно подавал Соне меню, мы съедали ужин, я выпивал большую, а Соня малую кружку пива, и потом мы вели беседу – корректно, как только и возможно в людном месте. Официанты называли Соню «милостивой пани», как замужнюю женщину, ко мне же относились со всей возможной предупредительностью. Я заметил, что это забавляет Соню. Я ни разу не вышел из роли приятного и ни на что не претендующего рассказчика. Соня платила мне воспоминаниями о своем детстве. Порой мне казалось, что она о чем-то умалчивает, о чем-то задумывается и колеблется. Это меня не удивляло: я полагал, что ей стыдно передо мной, бедняком, за то, что она-то – любимый баловень, которому никогда ни в чем не отказывали.

Вероятно, такое времяпрепровождение вскоре наскучило бы Соне, живущей по настроению. К счастью, время бежало, день ее отъезда приближался. Я слишком хорошо понимал, что все зависит от того, сохранится ли интерес Сони ко мне до конца. А уж какой-нибудь эффект я припасу на последний день.

Я узнал, что в Прагу за Соней приедет сам отец. Донты проводят их на вокзал в воскресенье днем. В этих семейных сценах для меня не было места. И я попрощался с Соней в субботу, в том ресторане, где мы с ней обычно ужинали. Прежде всего я попросил ее простить мне ту скромную роскошь, какую я позволил себе в ее честь. На столике стоял букет роз. Обычный ужин превратился в небольшое пиршество. Я наговорил официантам, что моя приятельница уезжает за границу, чтобы там выйти замуж. Все было чуть ли не… романтично.

Соня поддалась очарованию момента. Она была молчалива, немного грустна. Пришла она в самом нарядном платье из тех, что привезла в Прагу. Платье было зеленое, на шее – небольшое ожерелье из опалов.

После ужина я растроганно поблагодарил Соню за милое внимание, которое она уделяла мне целую неделю. Я говорил о том, что яркий образ ее ворвался в серость мелькающих дней, и так далее. Сами знаете, подобные вещи легче наговорить, чем написать. Сказанное слово, определенный тон, приглушенный голос – все это делает такие банальности довольно сильно действующим средством. Соня чуть ли не задыхалась, так она растрогалась. Она смотрела на меня большими, красноречиво говорящими глазами. Я знал – она обрадовалась бы, если б я попросил у нее поцелуй на прощанье. Но я был не так глуп. И не так глуп, чтобы просить о переписке. Я не лишен некоторой фантазии и могу себе представить, что творится в головке таких девчушек, когда им встречается первое в жизни серьезное приключение. Вернувшись домой, переменив декорации, они стараются стряхнуть с себя воспоминание о нем, как стрелу, застрявшую в шубке. Отчасти им это удается – но для того, чтобы полностью стереть из памяти недавнее приключение, достаточно, чтобы тень его слишком уж жадно протягивала к ним издалека свои призрачные руки. И потом, письма всегда лгут. Сочинять письма не рекомендуется. Мы в них всегда несколько преувеличиваем. И то, что ускользает от внимания, когда говоришь, предательски выпячивается в написанных словах.

Я проводил Соню почти до самого дома Донта и там молча поцеловал ей руку долгим поцелуем. И ушел с легким сердцем. Даже не оглянулся. Я знал, она стоит, прижавшись к углу дома, возле которого я ее оставил, и пристально смотрит мне вслед, близкая к тому, чтобы заплакать навзрыд.

Неделю спустя я послал ей обыкновенную открытку. Она ответила целым письмом. Целым письмом, слышите! Можно сказать, очень милым письмецом. Я перечитал его теперь, готовясь писать свою историю. И охватило меня точно то настроение, с каким я читал его впервые. То победное, ликующее настроение, когда мы между строк обнаруживаем поражение противника. Строго говоря, то было краткое сочинение на вольную тему «Вилла Хайна», с подзаголовком: «Как жаль, что тебя здесь нет со мной». Я поблагодарил за письмо снова открыткой, да и то лишь из вежливости. Нет, я не мог еще позволить себе писать ей. Я не знал ее отца и до сих пор не составил себе точного представления ни о его любви к ней, ни о том, какова мера его доброты и самоотречения.

Думаю, Соня немножко рассердилась за то, что я не ответил письмом на письмо. Или скорее обманулась в своих ожиданиях. Она замолчала. Меня это не тревожило. Потом вдруг – радостная открытка: Соня снова едет в Прагу в конце августа и остановится на сей раз у Фюрстов. Я тотчас ответил ей шуткой: «Отлично, значит, ужинать будете ходить к Донтам!» Она наверняка сообразила, что я имею в виду. А для прочих эти слова не значили ровно ничего. Я, видите ли, предполагал, что в семье Хайна никто еще и понятия не имеет о моем существовании.

В отсутствие Сони я много думал над тем, как нужно повернуть ход событий, когда Соня появится снова. Я понимал, что если я хочу заново привлечь к себе ее интерес, то должен подойти с другого конца. Я сказал себе, что теперь уже мне можно быть чуточку влюбленным. Отдаление поддерживает близость между теми, кто во время разлуки сумел остаться чужим друг другу, – и возводит препятствия перед теми, кому приходится при встрече продолжать линию чувств, излитых на бумаге. Я решил встретить Соню как некую драгоценность, которую недостаточно ценил, как жар-птицу, чье пение не понимал раньше.

Расчет мой на сей раз оказался неверным. Соня приехала, встретилась со мной, как с приятным знакомым – не больше. Ну да, я забыл учесть влияние фюрстовских мальчишек! Для Сони они были воплощением юности. И если я хотел теперь лучше и крепче привязать ее к себе, то должен был предпринять вылазку против этой юности, которая в ту пору была сильнее меня.

Я всегда добивался своего упорством. Моим лучшим оружием был трезвый и жестокий разум. Этого-то верного друга я и призвал на помощь. Предстоял второй раунд. Если я его выиграю, то против меня уже не будет ничего, кроме возможных предрассудков старого Хайна.

Нельзя сказать, чтоб я позволил себе растеряться, – я не гимназистик. И сохранил хладнокровие, когда на свидание, условленное между нами, Соня примчалась с обоими юношами. Старший из них уже сдал первый государственный экзамен, младший был студентом юридического факультета. Первого звали Феликс, второго Макс. Эти иксы в конце их имен дали повод к шутке, мол, каждый из них – уравнение с одним неизвестным. Шутка неплоха, но если вы слышали ее в десятый, в двадцатый раз, она переставала казаться остроумной. Оба были красивые ребята, стройные, веселые. У старшего, Феликса, уже намечалась плешь. И он картавил – скорее из кокетства, чем от природы. Оба гордились тем, что крещены влтавской водой, оба причисляли себя к золотой столичной молодежи. Манеры их, как и одежда, были изысканны. Братья дополняли друг друга. Светскость Феликса уравновешивалась юностью Макса. Оба носили одинаковые трости с серебряными набалдашниками и котелки, залихватски сдвинутые набекрень. Вышитые уголки платочков торчали из их нагрудных кармашков. Их остроты казались мне балаганными. Их гримасы – отвратительными. Что поделаешь? Соня любила обоих. Право, твердый мне попался орешек…

Соня представила им меня как старого товарища Донта, и ее ничуть не смутило, что я понял: она уже рассказывала этим хлыщам какие-нибудь невероятные истории обо мне. По их глазам я прочитал, что они считают меня этаким старикашкой, на чей счет можно как угодно проезжаться. Руку они мне подали с дерзким видом, как бы говорившим: знаем, знаем тебя, деревенщина, довольно мы похохотали над твоими жалкими похождениями! Их притворная вежливость была равнозначна вызову. Думаю, мы, трое мужчин, то есть все, кроме Сони, сразу разобрались в ситуации. Соня же была теперь ужасно довольна, что таскает за собой целый зверинец. Ей легко было держать при себе хотя бы и всех нас троих разом. В этом сказалась жестокость невинной девушки и непонятливость буржуазии.

В первые дни тон задавали Фюрсты. Они сознавали свое ' превосходство, а я не собирался им мешать. Я не был торопыгой. Сначала надо было прощупать почву, разглядеть слабые места противников. Я много думал. Признаюсь, частенько сиживал до глубокой ночи, сжав ладонями голову. Как-то вечером, возвратившись после одного из таких коллективных свиданий, с ногами, разбитыми от хождения по мощеным тротуарам, которые я ненавидел, с мозгом, отупевшим от невозможности понять зашифрованные намеки «Иксов», я уже было заколебался – не лучше ли бросить все, не подвергаться более опасности стать предметом насмешек. Их преимущество – преимущество юношей, проведших часть детства в обществе Сони, было огромно. Их разговор был остроумен и быстр, в высшей степени прихотлив и насмешлив – а я был страшно обидчив!

Мы вместе ходили в театр. Я сидел с ними рядом и недоверчиво следил за спектаклями, неприятными мне. Они знали всех актеров и их истории – я не знал даже, кто автор той или иной пьесы. Фюрсты болтали, передавая закулисные сплетни, они могли часами говорить о каком-нибудь певце, о том, как кто из них и когда исполнял ту или иную партию – а я слушал, не в состоянии принять участие в разговоре. Постепенно я превращался в существо, которое на жаргоне пражской молодежи называется слон.

Единственное, что еще доставляло мне какое-то удовлетворение, было то, что Соня по-прежнему испытывала чувство известной ответственности передо мной – да, вот верное слово! Старый Фюрст, по-видимому, очень любил сыновей. Он предоставлял им полную возможность веселиться с дочерью своего друга. Быть может, причиной тому было легкомысленное доверие к молодежи, а может, и убеждение, что там, где трое, один всегда следит за другим. Не исключено, однако, что старик рассчитывал и на то, что со временем Соня станет женой Феликса. Правда, они были почти ровесники. Но какой прок был мне тешить себя надеждой, что эта слишком незначительная разница в возрасте когда-нибудь в будущем сыграет против Феликса, если у меня сегодня, сейчас, не было еще ни профессии, ни работы, а меня уже выбивали из седла, и мне грозило, стараниями Феликса, навсегда потерять Соню? Утешаться тем, что и он, быть может, не получит ее? Утешение для мальчика, не для мужчины!

Они с Соней устраивали проделки, которые мне отнюдь не нравились. Раз как-то целый вечер учили ее курить. Мои попытки прекратить это ни к чему не привели. Я стал врагом из лагеря стариков. Человеком, которого, правда, нужно слушаться, но которого можно обманывать, а после этого презирать.

В течение какого-то времени я пытался поссорить братьев. Но если и была у них какая-то добродетель, то именно братская солидарность. Они могли спорить друг с другом до драки, но стоило вмешаться третьему и принять сторону одного из них – оба тотчас объединялись против общего неприятеля. Братья были проницательны. Они умели чуять противника и определять, каким оружием с ним бороться. Дополняя друг друга, они были почти неуязвимы. Принизить их в глазах Сони! Бог ты мой, сколько раз я тщетно пытался этого добиться!

Я носил за Соней ее сумочку, ее пальто, в кармане у меня всегда было какое-нибудь лакомство для нее – короче, я выступал в роли этакого доброго дядюшки, в то время как мальчишки Фюрста за моей спиной вели игру молодости – за мой счет. Я никогда им этого не простил. Никогда, говорю. Всегда я всей душой стремился отплатить им злом за то зло, которое они мне причиняли. Они же видели, что, хоть я и улыбаюсь, но себя не помню от ярости. «Петя, Петя, петушок, золотой гребешок, полно кипятиться, ведь можно обвариться», – напевал тогда Макс детскую песенку. В ней не было ничего обидного, но Соня начинала хохотать, а я приходил в замешательство и делался смешным.

Признаюсь, после того, как в мою жизнь вошли эти братья, интерес мой к Соне значительно повысился. Он стал почти страстью. Где была моя холодность времен ее гощения у Донтов! Хотел я того или нет, а приходилось страдать. Я и на самом деле страдал. Поняв, до чего я отстал в литературе, в искусстве, в умении вести беседу, я впервые в жизни ощутил себя по-настоящему бедняком. Я работал до одури, пока другие веселились. Я вынужден был серьезно относиться к жизни в то время, как другие позволяли себе легкомыслие. Как несправедлив мир, если те, другие, жили в радости и в роскоши, пока я перебивался с хлеба на воду; если эти другие витали в сферах приятных излишеств в то время, как я жилы из себя тянул в борьбе за кусок хлеба! И вот теперь я же расплачиваюсь за то, что жизнь моя более достойна уважения! Теперь я должен потерять то, что добыл с таким трудом, – только потому, что к другим жизнь была ласковее!

Какие у меня были козыри? Только мой труд. А в этом обществе никто не дал бы за него и ломаного гроша. Мудрено смотреть свысока, если противник твой всегда смеется. Я злился. Страдал. Следовало как можно скорее изменить это положение, если я не хотел утратить последней щепотки холодного рассудка. Не мог я выносить долее все эти невысказанные и неопределенные унижения.

Как-то «Иксы» похвастались, что дома они играют в карты на поцелуи. Соня слегка покраснела, когда Макс заявил об этом с невинной естественностью. Я с притворным безразличием пропустил его слова мимо ушей. Соня, кажется, подумала, что от меня ускользнул смысл сообщения. Во всяком случае, у нее могло сложиться впечатление, что меня это ничуть не задело. Несколько дней спустя она не явилась на условленное свидание, что было верхом бестактности. Так поступают с детьми, не со взрослыми. При следующей встрече она извинилась – довольно небрежно. Горе тебе, если обнаружишь свою досаду, назойливый старикашка! Я тщательно следил за своими словами и за выражением своего лица. Снисходительно улыбался ямочками на щеках. Через два дня она опять не пришла и даже не извинилась после. Дела мои были плохи. Соня целиком подпала под влияние Фюрстов. А для них, думаю, стало чем-то вроде спорта – мучить меня. Поначалу им, быть может, просто хотелось попробовать – удастся ли им вывести меня из равновесия. Злые дети, они не знали, что уже лишили меня моего притворного спокойствия!

Однажды, дождливым днем, сидели мы в пивной, которую выбрали «Иксы»; пиво там пили, сидя под фотографиями футболистов и прочих спортивных звезд; пивная была набита битком, хмельные голоса сливались в невообразимый гвалт. Никогда не казался я сам себе смешнее, чем в этой совершенно чуждой мне компании. Но в таком шуме чувствуешь себя примерно так же, как на необитаемом острове, можно делиться с собеседником самой страшной тайной с таким же успехом, как в дремучем лесу – даже отзвук сказанного не достигнет слуха непосвященного.

Во время войны Феликс провел несколько недель в армии и страшно гордился этим, а Макс этой весной прошел призывную комиссию. Феликс начал с шуток по поводу предстоящей военной карьеры брата и пустился ошеломлять Соню пошлыми солдатскими анекдотами, убогими историйками, какие все еще дюжинами рассказывают за пивом и трубкой. Мы сидели, сдвинув головы, – иначе ничего бы не расслышали, – и я делал вид, будто солдатские побасенки Феликса меня необычайно интересуют. Не знаю уж почему, только братья, видно, объяснили себе этот мой мнимый интерес тем, что я вовсе не был на войне, что я – из тех, кто, как тогда выражались, «окопался в тылу». Мысль эта пришлась по вкусу Феликсу, и он решил нанести удар вслепую. А во мне скопилось уже столько горечи, что выступление мое в тот вечер получилось почти театральным. Ну, ничего – тем сильнее оно подействовало. Под шуточки Феликса, допытывавшегося, какие такие мои болезни спасли меня от окопов, я расстегнул левый манжет, не торопясь засучил рукав и показал два шрама на предплечье.

– Что это? – недоуменно пролепетал Феликс.

– Так, пустяки, – ответил я с улыбкой. – Просто памятка от двух шрапнельных осколков.

Это было глупо до крайности, но – подействовало. Соня, которой я никогда и словом не упоминал о том, что побывал на войне, так и ахнула. И забросала меня нетерпеливыми вопросами. Она была из тех девушек, которые переживают боль мужчины чуть ли не как половой акт. Я отвечал скупо, словно нехотя, с той самой улыбкой, которая кажется прекрасной.

– Где я служил? Да в артиллерии.

– Э, пушкари! – Феликс попытался сбить мой повышающийся курс. – Им-то не так доставалось. А я вот – пехота, царица полей!

Я не возразил ни словом.

– Где же вы получили эти раны? – недоверчиво спросил он. – В самом деле на фронте?

Соня глянула на него нахмурившись.

– Да, – просто ответил я, – в самом деле на фронте. Еще у меня прострелена нога, а на спине шрамы от камней, величиной с лесной орех, седьмая Сочская, знаете? Тальяменто. Меня унесли с батареи с сотрясением мозга – разрыв тяжелого снаряда.

– И у вас есть награды? – полюбопытствовала Соня.

Я перечислил их.

– Все эти signa laudis[4]4
  знаки отличия (лат.).


[Закрыть] привязывали после войны к собачьим хвостам, – презрительно заметил Феликс.

– Вы правы, – отозвался я. – Я поступил точно так же.

Макс понял, что пора выручать брата.

– Странно, – ехидно вставил он, – как это вы ухитрились заполучить все эти раны.

Я со скромным видом объяснил, что под Монте Граппо от всей моей батареи осталось одно орудие и четыре человека прислуги, а под Санто Микаэле мы, под градом снарядов, вели огонь тридцать шесть часов без передышки. Рассказывал о днях, проведенных на наблюдательном пункте в пехотных окопах, о налетах огромных черных птиц, несущих смерть – итальянских бомбардировщиков, об усеянных трупами горных дорогах, по которым мы отступали, о страшном разгроме на Пьяве[5]5
  Речь идет о военных действиях на итальянском фронте во время первой мировой войны; в битве на реке Пьяве погибло много чехов – солдат австро-венгерской армии.


[Закрыть].

Соня задумчиво опиралась подбородком на стол, рука ее теребила скатерть – так, чтобы все время касаться меня. Я знал, что эти прикосновения не случайны. Ну, сказал я себе, теперь или никогда. Я понял: наступил решающий момент.

На следующий день уже я не явился на свидание. Назавтра же Соня позвонила мне на фабрику. Я отвечал уклончиво: много работы, я устал…

– Но сегодня-то вы придете, – с какой-то робостью предположила она.

Я поколебался – совсем чуть-чуть, но эта пауза должна была дать ей понять, что я и сегодня приходить не собирался. В конце концов я сказал, что так и быть, приду, но она потребовала, чтоб я пришел не так, как я сейчас об этом сказал, а иначе. Я сделал вид, будто не понимаю. Соня понизила голос и застенчиво прошептала в трубку, что ей не хочется, чтоб я приходил неохотно.

– Господи, Соня! (Я впервые назвал ее просто по имени.) С вами мне всегда приятно встречаться!

– Да, да, – она топнула с досады, – и все-таки что-то такое случилось, отчего вам, кажется, не хочется приходить!

– Да нет, право, ничего такого нет, – ответил я тоном, каким отделываются от чересчур назойливых детей.

В трубке помолчали, потом – еле слышный шепот:

– А может… может, это из-за мальчиков?..

Теперь уж я выдержал паузу побольше.

– Да нет… – мой тон был довольно неубедительным, – этого нельзя сказать…

– Хотите, я приду сегодня без них? – сладким голоском пропела Соня.

Что ж, как ей угодно, хочет – пусть приходит одна, хочет с мальчиками, пусть и их приводит, мне это, в общем, безразлично.

– Лицемер! – вскричала она. – Это нечестно! Вы говорите не то, что думаете.

– Что вы имеете в виду?

Но Соня ничего больше не желала слушать.

– Значит, сегодня – наверняка, как всегда, в шесть! В шесть, и я приду одна, и точка!

Когда мы встретились, Соня ужасно смущалась. Она уже отвыкла быть со мной без свидетелей. Она краснела и хмурилась. Это могло быть и добрым и недобрым знаком. Она просила меня рассказать про войну.

– В прошлый раз там было так шумно, и потом – эти дураки мальчишки!

Но я рассказывать о войне не хотел.

– Понимаете, – сказал я, – это ведь только дети хвастают своим геройством. Вы любите вспоминать о страшном? Вот видите – я тоже не люблю. Война отвратительна. Лучше об этом не говорить. И по меньшей мере неделикатно радоваться тому, что ты вот жив, в то время как старые твои товарищи гниют на всех нолях сражений Европы. Вы ведь не любительница жестоких сенсаций? О войне любят говорить только те, кто не знал ее по-настоящему.

Затем, с грустной улыбкой, я стал описывать, как я, в своем покрытом славой офицерском мундире, замерзал в нетопленной студенческой комнатушке и протирал локти этого мундира об стол, а спину – об скамьи аудитории, хотя на мундире моем еще не стерлись ржавые кровяные пятна.

– Жизнь обыденна, – так я закончил. – Это только писатели романов изображают ее некоей патетической комедией. А смерть всегда только печальна.

Соня шла рядом со мной притихшая, слегка потупив голову. Потом вдруг спросила, что я против нее имею. Она уверена, мне что-то в ней не нравится. Не могу ли я сказать – что?

Да, могу, если она хочет. И я сказал ей самым легким тоном, что она еще ребенок, хотя другие в ее возрасте уже становятся женщинами. Я заметил ей, что одно дело смех, а другое – насмешка и что девушке тоже надо иметь характер.

– Разве я бесхарактерная? – удивилась она.

– О, конечно, нет, – просто вы не всегда тактичны. Но вы спросили меня, вот я и отвечаю.

Все свое недовольство она свалила на отсутствующих.

– Это все мальчики. Настраивают меня против вас. Но с ними так весело! Только, пожалуйста, не думайте, что я их люблю.

Теперь я мог бы спросить, а кого же она любит? И я знал, что она ответила бы. Но я не спросил. Я был не мальчик, чтоб упиваться словами. Я прекрасно видел, чего я в эту минуту добился, и этого было мне достаточно. Соня – как малое дитя. Ей хотелось каяться. Я вполне понимал, насколько опасно было для меня ее слишком уж глубокое смирение. Она заявила, что игра в поцелуи ей не нравится. Но ведь с ними играл и старый пан Фюрст! В этом ведь нет ничего дурного!

Каков папаша! II я подумал, что Соня – не в лучших руках. А вслух сказал, что, конечно же, ничего дурного в этой игре нет.

– Какой вы хороший! – Она так и ластилась ко мне, чтоб вознаградить за все, чего я был лишен в последние дни. Даже руку мне погладила.

– Вовсе я не хороший, – серьезным тоном возразил я. – Ни капельки не хороший. Я бы тоже играл в поцелуи, если б знал, что выиграю. Мне тоже порой хочется сделать что-нибудь такое, что не полагается, но я человек суровый, потому что жизнь моя была трудной, и я робок, потому что мне никогда ничего не давалось даром. Я не сержусь на тех, кто улыбается, только мне хотелось бы, чтоб меня извиняли, если я не в состоянии шагать в ногу с прочими.

Это ее тронуло. Она сказала, что ужасно хотела бы доставить мне радость. Сказала, что никогда больше не возьмет с собой мальчиков, если мне так больше по душе. Этого я, конечно, не мог от нее требовать. И стал уверять ее, что был бы сильно недоволен собой, если б она ради меня сделала то, что потом было бы ей неприятно. Тогда она захотела узнать, что я па самом деле думаю об этих ребятах. Я, разумеется, принялся расхваливать их.

– Славные мальчики – но всего лишь мальчики. И вы не должны удивляться, что они пробавляются все одними и теми же истрепанными шутками.

Тут я галантно спросил, всегда ли она столь терпеливо выносит их. Краснея, она отвечала, что часто они просто невыносимы, а в общем-то ничего ребята.

Я понял, что этак я ничего не достигну. Тогда я вынул из кармана клочок бумаги и написал: «Х + Х = 2Х = 0»

– Взгляните – вот их уравнение.

Она рассмеялась вместе со мной. Кивнула, радостно соглашаясь. Потом с запинкой попросила еще раз показать ей мои шрамы. Я с улыбкой исполнил ее желание. Она надавила пальчиком на один из шрамов и спросила – больно ли еще. Я взял ее руку и несильно сжал. Она вскрикнула.

– Видите, – сказал я. – Вам куда больнее, чем мне.

Право, Соня вела себя как влюбленная.

На другой день она пришла вместе с Фюрстами, но все время обрывала их, насмехалась над ними, всячески выказывая им свое нерасположение – короче, привела она их только для того, чтоб принести в жертву мне. Такой оборот дел юнцы принимали с довольно глупым видом. Я, естественно, ковал железо, пока горячо. С побежденными старался обращаться по-рыцарски. В конце концов все равно моя победа была полной. Соня попросила меня пройти немного вперед и не оглядываться, и когда я уже было подумал, что дело начинает оборачиваться не в мою пользу, она догнала меня и со смехом уцепилась за мой локоть. На мой удивленный вопрос она ответила, чтоотправила их домой, этих сосунков, потому что они только мешают. Я счел своим долгом слегка пожурить ее за это, тем не менее минуту спустя мы уже дружно смеялись над таким событием.

В самом деле, я уже достиг почти всего, чего можно было достичь на этом этапе. Оставалось лишь закрепить положение поцелуем, чтобы, словно по мановению волшебной палочки, вызвать к жизни настоящую, как в романах, любовь.