Текст книги "Невидимый мир (СИ)"

Автор книги: Яна Завацкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)

   Он приложил все усилия, чтобы выглядеть так, как раньше. Восстановил внешность, силу, здоровье. Поведение, коммуникабельность, жизнерадостность – все это вернуть не удалось, но он достиг больших успехов. Он стал обычным внешне. За внешним потянулось внутреннее – Кельм успокоился, восстановился. Но если по ассоциации или случайно всплывало воспоминание... если он вдруг видел девушку, похожую на Лени (слава Богу, что Ивик совсем не похожа на Лени, та была – как серебряная статуэтка, тонкая, выточенная, большеглазая). Если яркий свет – в глаза. Или вдруг тень той знакомой нервной боли. Это переворачивало его внутри, он едва сдерживался, чтобы не взорваться, все окружающее начинало бесить, мир стремительно окрашивался черным и падал в пропасть... и тогда Кельм просто сжимал воспоминание в кулак, сминал и заталкивал поглубже. Забудь. Этого не было. Все. Мир возвращался на место.

   Он сам научился этому. Никому не мог бы раскрыться. Ни психологу, ни одному другому человеку. И жене своей бывшей, Велене, он никогда об этом не говорил. И так двенадцать лет.

   И вдруг оказалось, что это – можно рассказывать. Хоть частично. Можно. И это было почти не больно, а даже стало, кажется, полегче. Потому что Ивик... "ты же герой, как те, что в Зале Славы"... Так ведь ничего особенного. Ему уже что-то говорили такое. Но не так. Или дело в самой личности Ивик? Ему показалось, что это как бы мнение мира о нем. Ведь она права. Это так. Он обрек на смерть Лени, в какой-то степени он предал ее, он был сломан и превращен в ничтожество, потерял всякое достоинство и всякую честь – но... смысл-то всего этого в итоге оказался именно таким, как сказала Ивик. Это правда.

   Он сохранил огонь. И не продал Родину.

   А какая она, Ивик? Она... красивая, понял он. Она очень милая. Славная. Повезло же кому-то...

   И понимает его – потому что сама гэйна, и потому что в жизни ей досталось. Он впервые увидел ее тело. Это был шок. Половина кожи стянута ожогами и шрамами. И еще на спине... Кельм это только в ванной разглядел. Он знал, откуда бывают такие рубцы. Давно затянувшиеся, и все же заметные. Господи, кто же мог так исхлестать ее? Это не след ранения в Медиане. Ее били, целенаправленно и долго. В школе никогда не наказывают так. Логически можно предположить только одно – дорши. Не Атрайд, конечно, но она могла побывать у них в руках... А ведь не говорит о себе ничего. Он для нее – герой, а сама она? Что ей пришлось перенести? Бедная девочка...

   Но от этого она не становилась уродливой, нет. Это не мешает. Она все равно очень красивая. Пусть и не яркая, как Велена. Кельм внимательно всмотрелся.

   Эта сторона лица почти нетронута, если не считать заклеенной щеки и все еще распухшего носа. Почти прежняя. Нежная, тонкая линия, соединяющая ухо и мягонький подбородок. Кельму страшно захотелось вдруг провести ладонью по этой линии. Так захотелось, что он даже поднес руку к лицу Ивик, ощутив неожиданный поток сильного, пронизывающего тепла, отчего захолонуло сердце.

   Кажется ты свихнулся, гэйн...

   Мысли вдруг зашевелились такие, что Кельм поспешно встал и отошел подальше. К окну.

   Оно все как бы и понятно. Там, если откинуть одеяло, тоненькая рубашка, а под ней – сожженная, иссеченная шрамами, и все равно нежная женская кожа, и дальше мягкий и теплый подъем... Это понятно. Но ведь у него уже очень давно не появлялись эти странные желания. Да еще такие до дикости сильные.

   Очень, очень давно.

  – Привет, – улыбнулся он, присаживаясь рядом с ней. Ивик читала, лежа в кровати. "Мастера и Маргариту". Положила книгу, улыбнулась неповторимо ясно.

  – Ну как наш Вася поживает?

  – Вася – неплохо, – сказал он, – а вот зачем ты читаешь? Ведь это вредно.

  – Ну Кельм... уже голова не кружится совсем. Завтра я встану.

  – Лучше не шутить с этим, – сказал он, – полежала бы еще, пока возможность есть.

  – Да мне уже надоело...

  – Я тебе сейчас поесть принесу, – сказал он.

  – Знаешь, я поела уже... голодная была, – виновато ответила она, – ты сам поешь там..

  – Я перекусил в кафе.

   Он сидел на стуле, внимательно глядя на нее. Чуть отодвинувшись. Ивик перевернулась на бок, уютно подвернув ладонь под щеку. Рукав рубашки чуть задрался, открыв часть обожженного плеча. Кельм протянул руку и позволил пальцам чуть коснуться кожи Ивик.

  – Это давно у тебя? В Медиане?

  – Ага, – сказала она, – давно. Сразу после квенсена. Мне было семнадцать. В бою.

  – Ивик, – осторожно заговорил он, убрав руку, – у тебя на спине старые следы такие есть... я видел. Это откуда? Ты уже раньше... ты побывала в плену?

  – Нет, – она спрятала глаза и говорила глухо, – нет, все гораздо... дурнее, Кельм. Я была дурой. Очень большой дурой. Мне было тринадцать лет тогда. Второй курс квенсена...

   Она стала рассказывать. Она все время называла себя безмозглой, посмеивалась над собственным поведением, с сочувствием говорила о директоре квенсена Керше иль Рой, которого они с Даной поставили в это идиотское положение.

  – Понимаешь, я долго не могла простить... Вроде, за что, вроде, это так жестоко. Я ж тогда две недели лежала, ты же видишь – на всю жизнь следы остались. А ведь он тогда меня спас, Кельм. Ведь иначе бы в Верс, и что... из касты бы выкинули. А может, и в лагерь бы... А так – перетерпела один раз, и все.

   Она все говорила, а у Кельма перед глазами все плыло... Ивик. Лени. Кровь. Хрупкие и тонкие запястья, нежная кожа. Господи, за что же им – такое? Это страшно для здоровенного взрослого мужчины. А она тогда была девочкой. Ребенком. За что это ей – правда? Что это за проклятый мир, где может случиться такое...

   Он вдруг встал на колени рядом с Ивик. Обнял ее голову. Коснулся губами лба.

  – Бедная моя, маленькая, – прошептал он. Ивик замолчала. Потом вдруг всхлипнула. Потом слезы побежали потоком. Кельм гладил ее по голове.

   ... и ведь она тоже никогда, никому об этом. Потому – что здесь рассказывать? Это стыдно. Мерзко. И те, кто знал – лучше бы забыли, и они никогда не вспоминали об этом. Тем более, это надо было скрывать от родни. И Марку... он не расспрашивал ее подробно, и она не стала ничего говорить. В конце концов эти рубцы уже мало заметны, странно, что Кельм увидел. Зачем это Марку, что он понял бы в этом? Только расстраивать его... Марк иногда вот так прижимал ее к себе. Называл "моя маленькая". Но это было не то. Это было не всерьез. Неужели сейчас – всерьез? Первый раз в жизни. Единственный. Вот что случилось – она уже не одна со своей болью. И много же этой боли накопилось за годы... много, очень много, оказывается. Ивик рыдала, внутри будто прорвался гнойник, и все это теперь выплескивалось наружу, и Кельм ласково гладил ее по голове, словно стирая, смахивая боль.

   У нее ведь всегда были хорошие подруги. Замечательные – по крайней мере, все окружающие так говорили – родители. Умные учителя. Беззаветно любящий ее, прекрасный муж и прекрасные же дети. Ее многие любили. Даже восхищались ею. Ценили ее работу. Делились с ней проблемами, и выслушивали ее. Но шендак, до сих пор – за всю жизнь – ни один-единственный человек ни разу ее не жалел...

   Кельм ощущал запах Ивик, соленый запах ее слез, сладковатый – волос, чуть кислый – подсохшей под пластырем крови. Сейчас все, чего ему хотелось – это вот так гладить и гладить ее по голове. Потому что от этого ей было легче. Потому что он не мог ничего сделать, когда мучили Лени. Ей нельзя было помочь. И никогда уже нельзя будет ей помочь. Но Ивик – Ивик он мог помочь. Хотя бы погладить по голове.

   Она неловко обняла его за шею.

  – Ты такой хороший, Кельм... ты... ты самый лучший.

   Его губы коснулись щеки, чуть ниже пластыря, раз, другой, дошли до уголка ее губ. Кельм ощущал соль ее слез. Слышал ее короткое, прерывистое дыхание. Он с усилием оторвался. Поднялся, сел рядом с ней на стул, как прежде. Ивик уже не плакала. Она смотрела на него.

   На него никто, никогда не смотрел так. Даже в молодости, когда он целовался с девчонками, чьи имена давно уже забыл. Никто, никогда. Впрочем, ни у кого и глаз таких нет, как у Ивик.

  – У тебя очень красивые глаза, – сказал он с легким удивлением.

   Этого-то он почему не заметил сразу? Так ведь он вообще перестал смотреть на женщин, уже лет пять как перестал начисто. Наверное, поэтому.

  – Я тебе принесу чаю, – сказал он, – хорошо? Попьем чайку.

   Ивик с усилием отодрала полоску пластыря. Ссадина подживала. И хорошо, пусть подживает на воздухе. Синяк на другой стороне лица побледнел, нос принял почти нормальные очертания... да уж, красавица неописуемая. Ивик показала себе язык. Еще и верхний резец обломан, второй сильно расшатан. Придется протез ставить, надо Марку, что ли, написать, чтобы на очередь поставил к стоматологу. Это целая история в Дейтросе, к стоматологу попасть – мало их.

   Кельма уже не было, разумеется. Раскладушка – он купил ее для себя на днях – аккуратно застелена. Как всегда. В комнате свежесть и чистота. Он иначе не может. Он такой. Идеальный.

   На столе под салфеткой – тарелка с бутербродами. Он ей оставил. Еще день она должна лежать. Но сколько можно? Надо работать. Надоело уже. И потом, это тяжело – когда один из наблюдателей выпадает на долгое время. Его трансляторы распределяются между остальными, у тех – двойная, тройная нагрузка. Неудобно перед товарищами. И главное, они ведь не занимаются трансляторами так, как это делает Ивик, они только приглядывают, охраняют. А надо наблюдать за их жизнью... Жарова она уже теряет, может потерять и других, дело нехитрое. Как там у Юлии, интересно, не впала ли она снова в депрессию и пассивность? Илья совсем заигрался, надо что-то делать, он слишком мало рисует. Размышляя о трансляторах, Ивик перебралась с тарелкой на кухню. Прислушалась – кажется, соседей нет дома. Легенда насчет синяков у нее была заготовлена, но как-то не хотелось выслушивать охи и ахи, объясняться. Но сейчас дома никого нет, можно позавтракать в тишине.

   Гэйна налила себе чаю. Сразу вспомнилось, как с Кельмом вчера пили чаек. Ивик вдруг осознала, что сегодня все очень необычно с утра. Другое настроение. Словно началась новая жизнь.

   После спасения из Васиных лап – ничего удивительного. Но не только это.

   Ведь все изменилось теперь.

   Да что такого – давай уж скажем честно – сбылось то, что никак не могло сбыться. Что казалось совершенно невероятным. Чудом. Мало ли чудес, что стоит Господу совершить еще одно... вот и совершил. Вот в такие моменты и понимаешь, что Бог есть. Потому что какая тут может быть случайность?

   Когда она тайком разглядывала портрет Кельма на мониторе, наизусть заучивала его рассказы – он был недоступен. Он из другого мира. Мира сильных, прекрасных мужчин, настоящих людей, мужественных, творящих историю. Там признают только настоящих женщин, красивых, уверенных в себе. Принцесс. Тех, в кого можно романтически влюбиться, из-за кого люди стреляются и совершают подвиги, чьей благосклонности добиваются... Этот мир бесконечно далек от маленького мирка, в котором всегда жила Ивик. Жила и была даже счастлива. Довольна.

   "У тебя очень красивые глаза", – вспомнилось ей.

   Но может, она навоображала себе? Ведь что произошло-то – просто она ему рассказала все. Про себя. Ни с кем не говорила об этом, просто не хотелось, знала, что не поймут. Что реакция будет не такой, как надо – а как надо, она и сама не знала. А вот ему вдруг рассказала. И он ее пожалел. Ивик снова едва не заплакала, опустив голову над чашкой. Перестала жевать.

   Она сама давно уже разучилась себя жалеть. И правильно – а как иначе? В какое отчаяние она бы впала позавчера, например, в Васиных лапах? Ее отучили от жаления этого еще в квенсене, отучили прочно и навсегда. Только вот она привыкла к тому, что и люди никогда не жалеют друг друга. А оказывается – это возможно...

   Чтобы кто-то плакал из-за нее. Из-за ее боли.

   И это ведь не кто-то, а Кельм... уму непостижимо.

   Но не только это произошло. Может, ей все-таки кажется? Ничего же такого не было. Ивик перебирала в памяти все, что было. Прикосновения его рук. Но это просто медицинская помощь, не более того. Уход за раненым товарищем. Ничего особенного. А потом – он просто ее пожалел, потому и поцеловал слегка, как ребенка, в лобик и щеку. Не знал, как утешить.

   Это все понятно. Но было еще и другое.

   Она что-то значит для него. Многое изменилось. Может, после того разговора, когда он сам рассказал ей о своем кошмаре. Может, сейчас. Они потом просто сидели рядом и разговаривали. Долго. Пили чай. Говорили – обо всем. Квенсен, преподаватели, родители, семья. Разные случаи в Медиане. Виртуальное оружие – свои привычные приемы, тактика, особенно удачные образцы. Трансформация. Кельм обещал ей показать свою, он один из немногих, кто применяет технотрансформации. Может даже, первый, кто вообще за это взялся. Литература. Роман Ивик, очередной рассказ Кельма. У них даже родилась идея начать совместную работу, в соавторстве... почему бы и нет? Должно отлично получиться.

   Они говорили долго.

   Кельм раньше никогда так с ней не сидел. У них были ровные, товарищеские отношения, они мило беседовали за ужином, проговаривали рабочие проблемы, немного делились творческими – и Кельм шел спать. Он всегда ложился вовремя. И вставал рано. Режим был частью работы. Голова с утра должна быть свежей, тело – бодрым. А работа для Кельма – это все. И он никогда, никогда не стал бы засиживаться с ней до полуночи... Если засиделся – это говорит о многом. Это одно.

   И его руки, его глаза...

   Нет, это не ошибка.

   Он неравнодушен к ней. Он любит.

   А значит, Ивик, ты окончательно влипла.

   Она отодвинула тарелку. Даже аппетит пропал, а уж на это Ивик никогда не жаловалась.

   Подошла к окну. Вгляделась в небо, заполненное темно-серой ватой. Грязно-розовый двенадцатиэтажный точечник напротив. Грязно-белый снег внизу. Вспомнился вдруг Илья – как он карабкается на подоконник, не глядя вниз...

   Виновато оно, одиночество,*

   Когда забываешь в ночи

   И имя свое, и отчество,

   И все, что сказали врачи.

   Ни рыбак, даже самый пропащий,

   Ни плотник, что делает стол,

   Ни один человек настоящий

   До жизни б такой не дошел...

   Ивик давно уже нашла это стихотворение – малоизвестного поэта (потом она случайно узнала – он еще жив, и не так уж стар, и живет теперь во Франции, в каком-то монастыре) – и как-то сразу запомнила его наизусть.

   Нет, прыгать из окна – это глупость. Это только Илья может додуматься. Впрочем, у нее самой были такие мысли – в квенсене. Да и после, не один раз. В конце концов, из-за этих мыслей она тогда и получила ранение в Медиане.

   ...и поймать себя уже в воздухе,

   С осознаньем, что опоздал.

   Разглядев и ветку со звездами.

   И любовь, которой так ждал.

   Да, да, было и у нее такое. И не один раз. И все-таки она выжила. Мама была не права. Ивик – не самый слабый и не самый никчемный человек на Тверди. Она – разведчица, что между прочим, не каждому дано. И по званию уже шехина. И у нее трое прекрасных детей, и вообще... она выжила. Она очень многое смогла, и сможет еще больше. Если все это имеет хоть какое-то значение...

   Ни мытарств, ни запертой комнаты.

   Это образы. Все не те.

   Только это одно запомни ты -

   Кто смотрел, смотрел в темноте

   Парой глаз из светлого мрака,

   Куда ты не мог посмотреть.

   Кто смотрел на тебя и плакал,

   Когда ты хотел умереть.

   Вдох и выдох. Это уж слишком.

   Я люблю Его. Мы не враги.

   Заходи – мы выпьем винишка.

   Береги себя. Береги.

   *Алан Кристиан

   Если бы этот поэт был сейчас здесь, наверное, мы бы тоже взяли его под наблюдение, подумала Ивик. Хотя наверное – нет. Может быть, он, этот малоизвестный поэт-доминиканец, не очень-то ценен для Дейтроса. То, что он писал – слишком личное. Слишком... такое, что никому не рассказывают, и никаких священников это не касается. Что ему, священнику, до этого – кто смотрел на меня и плакал... кто тогда спас меня в Медиане, когда я не могла себя защитить, когда я совсем раскисла. Это тебе не политика. Не идеология какая-нибудь. Это – самое оно...

   О чем я думаю? О Кельме... я всегда думаю о нем. Ведь я люблю его. Почти всегда. Я не думаю о нем, когда я с семьей. Тогда Кельм уходит на второй план.

   Ей вдруг вспомнился тот монах, Аллин. Ведь он ее тогда успокоил. Все расставил по местам. Мудрый монах.

   Ничего такого нет страшного. Любить можно сразу двух мужчин. Можно хоть десять! Просто как мужа – только одного! И пока есть на свете люди разных полов, их любовь взаимная почти всегда будет хотя бы отчасти окрашена эросом. Но это же просто способ любить...

   Так он сказал.

   Наверное, он прав.

   "Это способ любить Его еще новым способом".

   Неужели это правда – нормально? И так можно? О Марке думать не хотелось. Он поблек, стал неинтересным. Да, любит. Да, очень хороший. Но Господи, сколько же можно – ведь он как дитя! Ивик ощутила знакомое легкое раздражение. Если бы Марк был рядом – ей самой пришлось бы утешать его, объяснять, что ничего, мол, страшного. А ей и так тяжело. Ей самой нужна помощь сейчас... Она скорее рада, что Марка нет рядом, и это не случайно.

   Но это ведь нечестно... Это неправильно.

   Это то же самое, что нарушить клятву гэйна. И мысленно она это уже делает. Это Аллину хорошо рассуждать, у него вообще нет жены и никогда не было, он представления не имеет на практике, что это такое.

   Я устала, подумала Ивик. Очень устала. Она села на табуретку. Внизу все еще болело. И сердце болело. Она вспомнила Васю и вангалов – и заплакала. Теперь можно плакать. Ничего не случится. Можно подумать об этом, поплакать. Вспомнить этот ужас – что с ней можно вот так. Что вот так могут живые люди...

   Это слишком много для одного человека. Слишком много. Я не могу больше думать, решила Ивик. Нет сил. Хватит.

   Лучше бы мужчин вообще не было, подумала она. Никаких. И Кельма тоже. Он ведь тоже мужчина, и наверное, смотрит на нее, и думает при этом... Ивик сцепила пальцы в замок, ткнулась головой в стену и застонала.

   ... Нет, Кельм не станет так. Он другой.

   Ивик вспоминала соленые шуточки, которые и Жаров позволял себе отпускать в своих книгах, и Штопор... это больной, зараженный мир. Зараженный половым бешенством. Но Кельм – из другого мира, чистого. С ним все иначе.

   Но все-таки тогда отец Аллин сказал, что это опасно. Ну да. И надо молиться. А вот с этим у нее плохо. Вообще, подумала Ивик, а кто серьезно к этому относится у нас?

   Мы вроде бы и христиане. Так считается. За это нас убивают, по крайней мере. Но кто воспринимает все это всерьез? Посмотришь на здешних, например, православных или там католиков – вот настоящие христиане, утром и вечером они молятся,строго соблюдают посты, по воскресеньям – обязательно в храм (а мы только по праздникам, и то, потому что все идут – чего дома-то сидеть). У нас это все как-то формально. Наверное, нет веры. Да, ни у кого серьезно веры нет, и у меня ее тоже нет. Да и у Кельма тоже – незаметно что-то, чтобы он молился самостоятельно, чтобы интересовался, скажем, богословием... хотя четки у него есть, красивые такие, зеленые камушки.

   И не говорим мы никогда об этом.

   Есть, конечно, и в Дейтросе правильные христиане. Например, отец Аллин – Кейта говорила, он таким был всегда, и в гэйнах тоже. После боя вместо того, чтобы напиться, как все нормальные люди, постился за убитых. Молился за них, за доршей молился, сдуреть можно, до чего только люди не доходят, и правда – святые. Но Аллин просто давно ощутил призвание. В Дейтросе все такие люди попадают в касту хойта, в монастыри.

   Может, правда, помолиться надо? Ивик посмотрела в окно. Надо четки найти, они где-то валяются. Как там положено? Отче наш, сущий на небесах...

   Илье было скучно. Интернет ночью полетел, причем основательно (Ивик аккуратно перерезала в подъезде кабель). Так что с игрой на время придется завязать. Рисовать ему тоже не хотелось – вообще не хотелось ничего. Учеба в Академии никакого напряжения не требует. Илья лежал на диване, нацепив наушники, тупо глядя в потолок.

   Что-то ты, дружок, совсем работать перестал... Ивик напряженно размышляла, глядя на парня. Наушники... подсунуть ему хорошую музыку? Вряд ли поможет.

   Вопрос с Ильей надо решать основательно. Полумеры ни к чему не приведут.

   Излишняя родительская опека (о, Ивик прекрасно знала, что это такое!) иногда даже стимулирует Огонь, воображение, фантазию – ребенок привыкает к тому, что в этом мире ему ничего не позволяют делать и решать, уходит в другой мир. Но все это до определенного предела. И только в детстве, наверное.

   Потом Огонь гаснет необратимо.

   Может, его в армию отправить? Ивик с минуту размышляла над этой идеей. Идея нравилась ей все больше. После разных экспериментов в стране лет пять назад снова начали регулярный призыв. Илья, конечно, в армию не стремится, а папаша сделает все, чтобы его отмазать. Уже сделал, собственно. Липовые справки, взятки. Но – папаша недоволен поведением Ильи. Внушить идею, что "армия сделает из него мужика", и что послужить в какой-нибудь приличной части, по договоренности – вовсе невредно... Да, это можно сделать. Заодно парень вылезет из-под родительского крылышка.

   Надо подумать будет.

   "...параллельные миры. А между ними – пространство, междумирье. И там действует магия, там можно творить усилием воли все, что хочешь. И много веков идет война..."

   Ивик вздрогнула. Она поспешно подключилась к винту Жениного компьютера и теперь видела текст, выведенный на собственный экран – текст нового очередного письма от этого идиота-поклонника.

   Кельм был прав! Он вчера велел ей наблюдать за этим поклонником Жени, Ивик лишь плечами пожала тогда. Понаблюдать, конечно, можно, но... парень слишком уж банален. И вот теперь...

   "... между двумя мирами. Назовем один из миров, например, Красным, а второй – Серебряным. Эта война давно всем надоела хуже горькой редьки, но она не прекращается. В Красном мире господствует церковь, как в средние века – преследования еретиков, но только на современный лад, концлагеря, тюрьмы..."

  – Шендак, – прошептала Ивик.

   Этот парень называл себя Дамиэль – идиотский ник, эльфийско-девочковый, даже Женю от него коробило. Он восхищался стихами Жени, ее историями. Робко признавался, что и сам пописывает. Присылал ей кое-как состряпанные вирши, совершенно безграмотные, зато явно написанные с большим вдохновением и по велению свыше. А вот сегодня он вдруг начал излагать идею романа, которую давно уже вынашивает...

   Шендак! Но если это провокация – то что она значит? Дарайцы тоже не станут нарушать конспирацию. И дарайцы, и дейтрины согласны в том, что земляне ничего не должны знать о Медиане.

   Но этот Дамиэль пока ничего и не выдает. Сюжет романа. Правда, этот сюжет отличается от его обычных сочинений – слишком нетривиальный. Но Женя примет это за неожиданный выплеск таланта...

   Ивик напряженно размышляла. Женя тем временем закрыла письмо. Взяла телефонную трубку, набрала номер.

  – Да. Когда к вам можно подойти? Да, хорошо, завтра меня устраивает.

   Ивик вздохнула. Женя нашла новую работу. Ее берут администратором в офис столичной компании "Синий цвет". С утра Ивик проверила эту фирму – все чисто, невозможно предположить дарайский след. И зарплату обещают очень, очень хорошую. Такую, что Женя через пару месяцев снимет себе отдельную квартиру. И в то же время это не продавать душу, как Жаров, не поганить свои вещи в угоду рынку. Женя и сейчас работает, но за гроши. А от достатка огонь сам по себе не исчезает. То есть все хорошо. Надо надеяться, все будет прекрасно. И пронаблюдать.

   В прихожей щелкнула задвижка, сердце тревожно стукнуло, но через секунду Ивик заулыбалась – это вернулся Кельм.

  – Ты рано сегодня.

  – А знаешь что? Я вот подумал – мы с тобой живем не где-нибудь, а в Питере. А мы хоть раз по городу гуляли? Давай, а? Вместо тренировки – если бы ты была здорова, все равно ведь сделала бы перерыв. Такая погода хорошая сегодня...

  – Да я-то с удовольствием! Как там Вася?

  – Пока жив, к сожалению. Знаешь, что я сделал, между прочим? Устроился к нему в редакцию. У них там вакансия охранника освободилась.

  – Да ты что?! Ну ты даешь!

  – Да, за Васей придется понаблюдать еще. Жаль. Вот кого бы я с большим удовольствием ликвидировал.

  – Да и я тоже, – сказала Ивик медленно, вспомнив омерзительную вонь из Васиного рта. Почему-то именно это сейчас лезло в голову. Кельм подсел к ней ближе, обнял за плечи.

  – Я его убью, – пообещал он. Ивик замерла в потоках тепла. Как хорошо. Какое счастье...

  – Пойдем погуляем... куда – на Неву? – спросила она.

   Небо затянуло тучами, и все равно Питер был прекрасен. Под ногами хлюпало, и снег, покрывающий гранитные парапеты, перила мостов, фонари, был мокрый – бери на варежку и лепи. И тепло, никакого ледяного ветра, пронизывающего тело под курткой. Ивик не любила здешнюю зиму. В Дейтросе она жила на Севере, привыкла к морозам, но здесь, в Питере, хуже, чем мороз, здесь зимой просто невыносимо.

   Сейчас, однако, потеплело, словно местный климат решил дать своим несчастным подданным передышку. И народ понемногу выполз из домов в этот теплый субботний вечер. Народу было много, и это радовало Ивик. В толпе они шли незамеченными. И много вокруг было таких парочек, счастливых или ссорящихся, сияющих, целующихся в сторонке. Когда вышли на набережную Фонтанки, Кельм обнял Ивик за плечи.

   Где-то далеко, за рекой и за домами, проплыл круглый синий купол Троицкого собора. Они вышли к мосту, постояли немного, глядя в темную воду. Перешли на другую сторону, где изгибался уже Крюков канал, и за этим крутым темным изгибом виднелись три праздничные голубоватые, с золотыми куполами, башни Никольского собора. Медленно двинулись вдоль канала. Говорили почти не переставая, но Ивик потом не могла вспомнить – о чем.

  – Вот ведь люди, строили, создавали. Уму непостижимо, какая красота! И как давно все это стоит уже.

  – Да, – отвечала она, – просто удивительно. Мы-то не привыкли. А ведь на старом Дейтросе тоже были города, старше этого, тысячелетние. И на километры – такая вот архитектура, лучше даже... А знаешь, мне так удивительно, что я вот это все вижу. Я ведь простая совсем девчонка, выросла в небольшом городке, в Шим-Варте, потом попала в гэйны, потом вот в разведку. И... ведь это нашим вот так просто не рассказать.

  – Есть же туризм, поездки. Мало, правда, но уже есть. Опасно это. Если бы не дорши...

  – А, доршей бояться – в Медиану не ходить, что ли, совсем! Мы все равно выходим иногда с семьей, с детьми – мало ли что, каждый раз по тверди добираться – замучаешься.

   Ивик подумала, как было бы хорошо привести сюда Марка. Как он восхищался бы этим городом! Порадовался бы. А что, может, как-нибудь и рискнуть...

   Крюков канал тянулся вдаль, прямой, как стрелка. Ивик перчаткой сгребла мокрый снег с одного из каменных столбиков ограждения. Слепила снежок, бросила, ком тяжело плюхнулся в темную воду.

  – Какие у тебя ручки маленькие... Ивик, – он назвал ее дейтрийским именем, и это было почему-то очень приятно.

  – Разве маленькие? – она стащила перчатку, рассмотрела свою руку. Вроде, нормальная. Кельм взял руку Ивик в свою, слегка погладил; по сравнению с его ладонью у Ивик были совсем маленькие руки. Дейтрины шли дальше. Кельм снова обнял Ивик за плечи. Было тихо; в воздухе звенела неслышная миру музыка. Мимо прошел парень с огромной овчаркой на поводке. Овчарка деловито обнюхивала каменные столбики.

  – Правда, чудесный город? Знаешь, у меня всегда было чувство, что он для меня будет связан с чем-то необыкновенным...

  – Да, он очень красивый. Я мало бывал здесь раньше. По службе, конечно...

  – Я читала одну книгу, там так поэтически придумано, что где-то в других слоях мира... не в Медиане, конечно, а где-то еще дальше – есть другой Петербург. На небе – небесный, сияющий, в преисподней – мрачный, темный... Мне кажется, это правда. Этот город похож на фантом. Или на точное воплощение чьего-то фантома.

  – Пожалуй, да. Сплошная мистика. И хотя он такой уже выстаревший, темный, древний... вот знаешь, например, в Германии – там все эти аккуратно отреставрированные домики, фахверк, весь этот туристский глянец – он именно туристский. А здесь вроде бы и не так красиво. Вернее, это красота, которая отличается от красивости... В этом есть что-то настоящее, верно?

  – Может, конечно, нам это кажется...

   Ивик казалось, что люди, которые попадаются навстречу – не случайные прохожие. Что каждый из них важен и нужен именно вот на этом месте, и каждый несет им тайную весть. Внезапно перед ними остановилась старушка. Типичная русская бабушка, из бедных – в платке, в облезлой искусственной шубе.

  – Какая вы красивая пара! – сказала бабушка с восхищением, – Прямо светитесь оба! Дай Бог вам любви и согласия!

  – Спасибо вам, – ответил Кельм, голос его чуть дрогнул. Он крепче сжал плечи Ивик. Некоторое время они шли молча.

  – Правда, они похожи на дейтринов? Здешние? – спросила Ивик, – у нас бы тоже...

  – Наверное, – ответил Кельм, – никогда не думал об этом.

  – Мне здесь очень хорошо. Нравится. И люди такие...понятные, что ли.

   Они приближались к Мойке, и вдали уже золотился знакомый купол Исаакия. На газоне несколько ребятишек лет семи-восьми лепили снеговика. Ивик, как всегда, при виде детей чуть замедлила шаг.

  – Скучаешь по своим? – спросил Кельм, перехватив ее взгляд.

  – Да, конечно... очень.

  – Кстати, ты знаешь – я не сказал тебе еще... тебе бы лучше сейчас отпуск взять на недельку. Мне надо Васю понаблюдать спокойно, не отвлекаясь на твою безопасность. Сейчас очень важный момент. Я рассчитываю все понять. Как только пойму – Васю можно будет убрать... Ведь с твоими ничего за неделю не случится?

  – Нет, разве что у Жени проблемы... я рассказывала.

   Рабочие дела они уже обсудили.

  – За неделю ничего серьезного не произойдет. Я сообщу твоему командиру, хорошо?

   Ивик впервые в жизни не знала, радует ее отпуск или нет.

  – Только чтобы ты... берег себя. Чтобы за неделю с тобой ничего не произошло. А то... вернусь, а ты... а тебя...

  – Ну если со мной до сих пор ничего не произошло, – он усмехнулся.

   Они пересекли Мойку.

  – С одной стороны, это хорошо, меня как раз пригласили... у Даны с Дэймом ведь родился третий ребенок, на крещение пригласили. Я думала, не получится...