Текст книги "Отчий дом"
Автор книги: Ян Винецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)
Глаза Петра Николаевича стали густо-густо синими: это случалось всегда, когда он волновался.
– Не только музыка, Петюша… – отозвался Петр Петрович после долгого молчания, и Петру Николаевичу показалось, что он обиделся. – Не только симфония.
Петр Петрович умолк, прошелся по веранде, проверил, нет ли кого-нибудь постороннего во дворе, и еще тише, почти шепотом продолжал:
– Я видел ее в прокламациях, я учил ее по ним.
Петр Николаевич быстро заработал рубанком. Теплые, шелковой мягкости стружки ласково касались пальцев. В душе звучали гордые, окрыляющие слова:
«Безумству храбрых поем мы песню!»
6
Странно, чем больше смирялась Наденька с трудными и безуспешными попытками Петра Николаевича стать летчиком, чем больше свыкалась она с мыслью, что «Петра не уговоришь и не переубедишь», тем день ото дня тревожней и грустней становилась Маргарита Викторовна.
Петр Николаевич не берег здоровья, читал и производил расчеты до поздней ночи, а часто и до утра. Однажды на рассвете она застала его задремавшим на стуле, но едва скрипнула под ногами половица, как он поднял голову и снова стал работать логарифмической линейкой.
«Петенька… К чему только приведет твоя затея? – печально размышляла мать. – Уж больно много на твоем пути тяжелых камней». Она знала резкость и прямоту Петра, унаследованные им от отца. Оттого и страшно было за него. Спины гнуть перед начальством Петя не умеет, режет правду в глаза, а с такими качествами офицеру трудно продвинуться по службе. Отца Пети, Николая Федоровича, всю жизнь продержали в воспитателях кадетского корпуса, начальство называло его «злоязыким», «дерзким», «непочтительным». А за что? За то, что не умел кривить душой.
Когда Петя учился еще в корпусе, Маргарита Викторовна рассказывала как-то сыну о мытарствах отца из-за его трудного характера.
– Молодец батя мой! Жаль, что не помню его. И я таким буду!..
Ох, материнское сердце! Сколько разных, самых противоречивых чувств бередят его, сколько печали, боли, тревоги, ласки, страха, восторга, уныния, веры сменяется в нем при раздумьи о детях, о жизни – большой, трудной и неизвестной, что ждет их впереди.
Ведь жизнь – безбрежная, неоглядная река с опасными порогами и водоворотами, с могучим и быстрым течением, с частыми бурями и штормами. Кто знает, удастся ли справиться юным пловцам с крутыми, беспощадными волнами!..
Не раз собиралась Маргарита Викторовна отговорить Петеньку стать летчиком, много горячих материнских слов припасено было ею, но стоит ей поглядеть в глаза сына, когда он говорит о полетах, что ждут его, о проекте своего аэроплана, как все припасенные ею слова становятся бледными, стертыми и чужими.
Нет! Ничего не скажет она Петру. Мать не поднимет руки на его мечту, не погасит огня, горящего в его груди, светящегося в милых, серых, умных глазах его. Но кто поймет, скольких новых морщин на челе стоили эти раздумья!..
Когда планер был, наконец, закончен, Маргарита Викторовна с Наденькой пошли глядеть полеты. Испытания производились на широком поле за Петропавловским кладбищем. Густая толпа людей, среди которых сновали босоногие мальчишки, напряженно следила за приготовлениями к полету.
Были здесь и городовые, и приземистый черноусый пристав, неодобрительно поглядывавший то на изобретателей, то на зрителей.
– Дурачье! – бросил пристав репортеру «Нижегородского листка», вертлявому молодому человеку, то и дело поправлявшему пенсне, не державшееся на тонком носу, и, показывая на толпу, пояснил: – Пришли поглазеть, как свернет себе шею этот неистовый поручик.
– Неистовый! – хихикнул репортер, обежав взглядом крылья планера и остановившись на стройной фигуре Петра Николаевича. – Оч-чень верно изволили заметить, господин пристав! Неистовый поручик!
Маргарита Викторовна стояла неподалеку и слышала эти слова. Обидно было за Петеньку и страшно, до того страшно, что мелко подрагивали колени. Она с ненавистью поглядела на самодовольное лицо пристава.
Ветер крепчал и подбрасывал то левое, то правое крыло планера.
– Ну, ни пуха ни пера! – громко сказал Петр Петрович, волнуясь и суетясь вокруг лошади. Петр Николаевич, бледный, с плотно сжатыми, будто окаменевшими губами, ждал старта. Петр Петрович пронзительно свистнул, стегнул кнутом коня. Петр Николаевич побежал вслед за лошадью все быстрее и быстрее и, когда ощутил тугую, могучую силу, поднявшую крылья, повис на планках, о которые опирались руки. Петр Петрович бросил длинную веревку, буксировавшую планер.
Громко стучало сердце, кружилась голова. Петру Николаевичу хотелось петь от восторга. Летит планер, сделанный им и Петром Петровичем, летит!..
Но петь не пришлось. Планер качнулся и, мягко скользнув, приземлился. Подбежал Петр Петрович:
– Поздравляю с первым полетом, Петюшка!
Друзья крепко обнялись. Потом прибежали Маргарита Викторовна и Наденька. Мать, тяжело дыша от быстрого бега, глядела на него гордо и ласково, тихо повторяла:
– Красиво летел, Петенька… Очень красиво!
Снова и снова поднимался в небо Петр Николаевич. Жажда к полетам была неуемна, хотелось подольше продержаться в воздухе, но планер быстро тянуло к земле. У Петра Николаевича было ощущение человека, истомленного жаждой и зноем, желающего пить непрерывно и много, но принужденного довольствоваться короткими, мелкими глотками.
И все же приятен был первый успех. Пропали опасения, что он не справится с планером. После первых двух подъемов головокружение исчезло, он ловко боролся с порывами ветра, хорошо ориентировался…
На следующий день к обеду Петр Петрович принес две бутылки водки и торжествующе загремел своим густым басом:
– Виктория, господа! Впрочем, по-русски крепче – победа!
– Что такое? – спросил Петр Николаевич, приметив, что друг его уже был навеселе.
– Тебя избрали товарищем секретаря Нижегородского общества воздухоплавания! Понял? Товарищем секретаря!
– Что-то больно скоро. День полетал и уже – товарищ секретаря, – насторожился Петр Николаевич.
– А общество и само-то без году неделю существует.
– Ну, хорошо, товарищем. А кто там секретарь?
– Вот недогадливый! Да я ж секретарь и есть!
Петр Николаевич громко расхохотался.
– Наденька, образумьте вашего Петруся! С ним говорят серьезно, а он смеется! – попросил Петр Петрович, целуя руку Наденьки, вышедшей из кухни на шум. – И приготовьте, ради христа, чего-нибудь солененького, нам предстоит обмыть наш планер.
– Я пойду куплю закуски, а вы раскупоривайте бутылки, – с улыбкой ответила Наденька.
Петр Петрович оставил тон балагура и потешника, как только Петр Николаевич спросил его о Жуковском. Он сел, как-то притих и мягко, задумчиво-мечтательно заговорил:
– Помню первую его лекцию. Вошел высокий старик с окладистой бородой. Со всех сторон шепоток: «Профессор! Профессор!» А он обвел всех черными молодыми глазами и начал:
«Господа! Некогда римские жрецы – авгуры предсказывали будущее по полету птиц. Мы с вами не предсказываем, а творим будущее!»
Ох, Петюшка, такая в его лице была вера в нас, птенцов, так запали мне в сердце эти первые слова его, что, поверишь ли, все время слышу: «Мы с вами не предсказываем, а творим будущее!» Они, словно совесть, будоражат меня, зовут…
– А еще? – спросил Петр Николаевич. – Еще что он вам говорил? Неужто ты больше ничего не запомнил?
– Это я-то? Да я его слова, как стихи, как любимую песню, помню. Вот слушай… Одну из лекций Николай Егорович начал с рассказа о Сократе.
«Греческий философ Сократ, – сказал он, – за неуважение к богам был приговорен к смертной казни. И что же? Преданье рассказывает, что он спокойно выпил чашу с ядом, продолжая поучать своих учеников до последней минуты».
И еще мне запомнилось, кажется, в той же лекции, когда он говорил о Сократе:
«В науке нужны страсть, подвиг, готовность к любым испытаниям. Наука – поле, усеянное мириадами камней. Корчевать эти камни, высвобождать землю, которая должна плодоносить. И при этом не жаловаться на острые камни, на боль, кровь, грязь и ветер, а твердить про себя: „Прекрасно трудное!“»
Петр Петрович вздохнул:
– Да, Николай Егорович зажег не одну молодую душу любовью к науке!..
Петр Николаевич слушал своего друга и ему казалось, что он хорошо знает Николая Егоровича Жуковского, он часто слышал его негромкий голос, ободрявший в часы уныния, растерянности. Нет, Петр Николаевич не относился к тем, кто легко переносил неудачи, кто улыбался в ответ на пинки, наносимые судьбой. Тяжкая обида сжимала грудь, горькие слезы стояли в горле. Исподволь, мучительно рождалась упрямая злость, сила сопротивления…
Верно сказал Николай Егорович: наука – поле с острыми камнями. Корчевать камни, крепко стиснув зубы, корчевать, несмотря ни на что! Земля должна плодоносить!
С завистью глядел Петр Николаевич на Петра Петровича, который несколько лет учился у профессора Жуковского. «Хорошо бы встретиться с профессором!» – подумал Петр Николаевич. У него было много вопросов к ученому. Как Жуковский смотрит, например, на крены, столь неприятные для петербургских «пингвинов»? Разделяет ли он проблему автоматической устойчивости, модную сейчас на страницах авиационных журналов Франции, Америки да и России? Что скажет он о проекте аэроплана злополучного поручика Нестерова? Черт возьми, он забросал бы Жуковского вопросами!..
– Ты слышал, чем закончился перелет из Петербурга в Москву? – спросил вдруг Петр Петрович.
– Нет. Планер отвлек меня от газет. Рассказывай, друже, не тяни.
– Дров наломали – страшно сказать! Шиманский разбился, царствие ему небесное. Слюсаренко тяжело изувечен под Петербургом. Сергей Уточкин взлетел первым, да у деревни Вины потерпел жестокую аварию. В общем, как говорится, кто – по грибы, кто – по ягоды. До Москвы долетел один Васильев. Семьсот шестьдесят два километра пролетел за девять с половиной часов, не считая времени, затраченного на промежуточные посадки! Все газеты теперь воскуривают Васильеву фимиам.
– Да… – сказал Петр Николаевич и задумался.
– Что – да?
– Полеты наших авиаторов еще до крайности несовершенны, в них, понимаешь ли, не чувствуется победы гордого духа над косной материей. Не улыбайся, пойми меня правильно… Какая-то рабская зависимость пилота от капризов стихии!
– Разве у Сергея Уточкина есть что-нибудь рабское? Или у Васильева? – недоверчиво усмехнулся Петр Петрович.
– Я говорю не о душевных качествах этих людей, а о летных свойствах. Уточкин вон на удивленье всей Одессе по знаменитой лестнице на автомобиле проехал, пятнадцатью видами спорта овладел, в газетах хвастался: «Никому за мной не угнаться», – а в полетах и впрямь никому за ним не угнаться… по числу аварий!
– Злой ты сегодня, Петрусь, – незлобиво упрекнул Петр Петрович.
– Злой!.. Потому что летают у нас неграмотно, дико, нелепо! А ученые дятлы твердят о создании «автоматической устойчивости». И тогда, дескать, посади медведя на аэроплан – и тот летать будет!.. Глупые сказки все это, не более!
– Вот тут я с тобой согласен! – пробасил Петр Петрович. – Медведь летать может только в цирке, да и то такого аттракциона еще никто не придумал.
– У нас на аэроплан смотрят, как на забаву. На ипподромах продают билеты – поглядеть на диковину, поднимающую человека в небо. Но чую я, Петр, авиация из забавы скоро превратится в полезное приобретение человечества.
Когда Наденька вернулась с огурцами, колбасой и прочей снедью, ее взору предстала следующая картина: бутылки стояли нераскупоренными. Скатерть сползла на пол, два Петра рассматривали чертежи аэроплана и отчаянно спорили.
– Теоретическую механику у нас преподавал сам Жуковский! – гремел Петр Петрович, тыча кулаком в чертеж.
– Ну, знаешь ли, Михайловское артиллерийское училище славится не менее Политехнического института, и я знаю механику не хуже тебя! Да, да, не хуже! Предлагаемый мною хвост не подходит к институтским меркам, оттого ты и споришь! Не по правилам, да? Но правила тоже имеют обыкновение стареть. На свете все стареет, уважаемый председатель Нижегородского общества воздухоплавания!
Наденька звонко рассмеялась:
– Петушиный бой! Будь на вас перья – ни одного не осталось бы!..
7
Отпуск был на исходе, и Петр Николаевич решил снова поехать в Петербург попытать счастья. Маргарита Викторовна одолжила денег в нескольких богатых домах, где она давала уроки музыки, и передала сыну сумму, едва хватившую на билет и одну неделю жизни в Петербурге при условии питания в самой скромной кухмистерской; Петр Петрович снабдил советом обратиться в Императорский аэроклуб и, разумеется, энергичней работать локтями, «ибо кто ловит ртом мух на земле, тот пусть не рассчитывает на успех в небе»; Наденька пожелала удачи, хотя долго не одобряла новой поездки, – и с этим, нельзя сказать чтобы надежным, багажом Петр Николаевич отправился в столицу.
В Петербурге Петр Николаевич с трудом разыскал Императорский аэроклуб, помещавшийся в двухэтажном доме недалеко от Московских ворот. Мужчина средних лет с темным остроносым лицом окинул вошедшего тем небрежно-насмешливым взглядом, в котором нетрудно было прочесть: «И какого там еще безумца господь несет?», – и спросил:
– Чем могу служить?
– Я ищу возможности поступить в школу летчиков.
– Гм… Ищете возможности. Вы, если не ошибаюсь, артиллерийский офицер?
– Да. Но я уже несколько лет занимаюсь авиацией и чувствую здесь настоящее призвание.
– Ну, и достигли, вероятно, каких-нибудь успехов?
Остроносый смешно оттопырил нижнюю губу и лукаво усмехнулся. Петр Николаевич был так взволнован, что не почувствовал иронии.
– Вот мой проект, – сказал он, вынимая из кармана сложенный вчетверо большой лист бумаги.
– Ого! Да у вас, батенька, целое произведение. Ну, объясняйте.
– Мой аэроплан не имеет вертикального оперения. Хвост его раздвоен, как у ласточки. Концевые части хвоста служат рулями высоты и одновременно рулями крена – при координировании действия ими с перекашиванием крыльев. Фюзеляж, как видите, имеет веретенообразную форму…
– Какова общая площадь крыльев и хвоста?
– Сорок квадратных метров, – ответил Петр Николаевич.
– Мощность мотора?
– Я думаю обойтись мотором мощностью в пятьдесят лошадиных сил.
Петр Николаевич с замиранием сердца ждал отзыва. Да, это было его первое произведение, продукт многих месяцев труда. Еще жива была владивостокская рана в его душе, когда Петербург отклонил первоначальный вариант проекта. Сейчас лицо его собеседника, в первую минуту показавшееся неприветливым и отчужденным, постепенно теплело, губы складывались в улыбку, но уже не лукаво-насмешливую, а добрую, простодушную. Он долго, не отрываясь, смотрел на проект, потом, покраснев и подняв брови, повернулся к Петру Николаевичу:
– Простите, мы с вами еще не знакомы. Яцук Николай Андреевич.
Петр Николаевич назвал себя, с удовольствием ответил на крепкое рукопожатие.
– Ваша идея свежа и оригинальна. Но вы проповедуете, батенька, одну крамольную вещь: крены.
Петр Николаевич рассмеялся. Его рассмешил почти суеверный страх, с которым Яцук говорил о кренах.
– Почему птица не боится никаких положений в воздухе, а летчики страшатся крутых виражей, быстрых поворотов?
– Потому что в этих положениях воздух не держит аэроплана, – сказал Яцук тоном учителя, разъясняющего очевидную истину.
– Странно, ведь воздух есть среда однородная во всех направлениях, – не унимался упрямый поручик.
Яцук сузил глаза, растягивая слова, спросил:
– Вы летали когда-нибудь?
– Нет, – ответил поручик уже смущенно.
– Ну так поверьте мне, инженеру и летчику: крены – опаснейшая штука!
Они спорили долго. Нестеров извлекал свои мысли, как снаряды, и бил «прямой наводкой». Яцук отчаянно защищался, но видел, что в этом молодом артиллерийском поручике авиационной эрудиции больше, нежели в другом авиаторе.
«Неужели я на ложном пути? – думал Петр Николаевич. – Нет, летать без кренов – все равно что ходить на одной ноге. Вот поступлю в школу летчиков, полетаю сам, тогда какие еще аргументы у вас останутся, любезный Николай Андреевич?»
Они пошли к председателю Всероссийского аэроклуба, но тот оказался таким же холодным и равнодушным манекеном, каких уже немало повстречал на своем пути Петр Николаевич. В Военном министерстве их тоже не приняли.
– Всюду протекция! Всюду нужна протекция! – возмущался Николай Андреевич. – Мы с вами, батенька, из племени неудачников…
К вечеру, устав от бесплодных хождений по учреждениям столицы Государства Российского, они растеряли весь свой пыл и остановились на Невском у моста с вздыбленными чугунными конями, неопределенно глядя перед собой и не зная, что предпринять дальше.
– Все! – горестно вздохнул Петр Николаевич. – Надежда сопровождала меня до Петербурга, а сейчас покинула.
– Вернется, – улыбнулся Яцук. – Надежда, что женщина: неразлучна с нами до смертного часа.
Петр Николаевич с отчужденностью глядел на проносившиеся экипажи, на фланирующих по Невскому щеголей, на элегантных дам с невероятно узкими талиями, на ослепительно лощеных штаб-офицеров, которые дефелировали перед восхищенными взорами дам, точно на параде перед самим государем. У всех этих людей был такой вид, будто их ласкало невидимое солнце, очень доброе и щедрое. «Черт возьми, отчего же я не встретил здесь ни одного теплого взгляда, не услышал ни одного дружеского слова?..»
– Пойдем ко мне! – запросто сказал вдруг Яцук. – Надо отдохнуть. А завтра надумаем что-нибудь…
В его голосе послышались нотки искреннего участия. Петр Николаевич растроганно проговорил:
– Право же, я испытываю неловкость оттого, что доставил вам лишние заботы своим посещением…
– Пустяки! Петербург – это бурный океан, где утлой ладье суждено немало испытаний. Поверьте мне, я слишком хорошо знаю нашу столицу, чтобы быть равнодушным к вам. Ну, идемте, утлая ладья!
Он расхохотался, и Петру Николаевичу стало покойно и весело на душе…
Яцук занимал две комнаты на углу Гороховой и Садовой. Жена его, Анна Сергеевна, немолодая, но очень красивая женщина встретила их с веселой приветливостью. После обеда Анна Сергеевна пела украинские песни, аккомпанируя на гитаре. Голос ее был волнующий, глубокий, и Петр Николаевич неожиданно ощутил в своей душе совершенно новые, неведомые прежде звучания.
Яцук благоговейно слушал и с гордостью глядел на гостя. Глаза его говорили: «Вот у меня какая жинка! Весь свет обыщи – не найдешь еще такой».
От чистой, какой-то по-особому светлой квартиры Яцука, от Анны Сергеевны, от самого воздуха, окружавшего их, повеяло на Петра Николаевича таким счастьем и уютом семейного гнезда, что он с грустью вспомнил о Наденьке. Да, он семьянин до мозга костей; без семьи он чувствовал себя каким-то разбитым, пустым, мрачным, и весь мир казался ему тогда неуютным, печальным… Он понимал, что солдату нельзя быть такой «курицей», как он шутил иногда, но ничего не мог поделать с этим своим недугом.
Весь вечер Петр Николаевич оставался задумчив, кусал губы, хмурился. Было отчего повесить голову. Вот уже несколько лет одержим он мечтой о полетах. Сколько ночей отдано книгам, черчению, выпиливанию моделей аэропланов! Сколько накоплено интересных замыслов, выношенных, найденных в упорных исканиях. Наконец пришло время проверки, оценки, подтверждения опытом. Но как пробить ему незримую и тем не менее глухую стену равнодушия Петербурга? В глазах полковника Найденова он прочел затаенное презрение. И дивно: именно последнее обстоятельство вызвало в Петре Николаевиче такую бурю упрямства, ответной ненависти, бешеной энергии, что знал он – теперь уже не отступить ему, и бог знает, на какое безумство толкнет его надменная Северная Пальмира…
На молчаливый вопрос жены Яцук ответил ей рассказом о мытарстве «нашего юного друга поручика Нестерова». Петр Николаевич удивился, как подробно он все ей выкладывал, – от жены у него, видно, не существовало никаких секретов.
Анна Сергеевна как-то очень мило, почти капризно повела плечами, лукаво прищурилась:
– Где мужчина беспомощен, там всесильна женщина. – Она подошла к столу, вынула колоду карт.
– Снимите! – решительно сказала она Петру Николаевичу.
Он снял, грустно улыбнувшись: «Блажен, кто верует!». Мысли его были далеко… «Отпуск на исходе. Уехать, ничего не добившись, похоронить мечту свою? Или остаться и прослыть потом во всей армии нерадивым офицером? Нет! И то и другое невозможно!..»
Анна Сергеевна говорила цветисто и бойко, как заправская гадалка, но до него доходили лишь обрывки ее слов:
– …На сердце тоска-кручина, но карта счастливая, красная… Поздняя дорога приведет вас в казенный дом. Разговор предстоит с военным королем. Разговор тяжелый, неприятный, но… – Она окинула торжествующим взглядом свое мудреное карточное хозяйство. – Петр Николаевич! – уверенно воскликнула она. – Действуйте по моему плану, и успех обеспечен!
В нескольких словах она изложила свою мысль. Об одном умолчала она: о том, что немало слышала доброго о генерале Поливанове. «Но, кто знает, как примет его Поливанов! Пусть будут виноваты карты, если поручика постигнет неудача», – думала она.
Яцук сиял. Петр Николаевич вытер платком лоб.
– У вас решительность мужчины, Анна Сергеевна! – сказал он восхищенно.
– Вы плохо знаете женщин. Они решаются часто на то, на что мужчина никогда не отважится.
– Хорошо, – вздохнул Петр Николаевич. – Когда же мы приступим?
– Немедля! – ответила она, поглядев на него своими чуть раскосыми, игривыми, загадочно-прекрасными глазами.
Товарищ военного министра генерал Поливанов проснулся от резкого дребезжания электрического звонка. Лакей побежал открывать и через несколько минут доложил:
– Какой-то поручик просит немедленно принять его.
– Что за черт! Он пьян, наверное.
– Нет, он говорит, что у него к вам чрезвычайное и неотложное дело.
– Гм! Чрезвычайное и неотложное…
Спальня генерала наполнилась кашлем, кряхтением, сопением. Наконец он накинул халат и прошел в кабинет.
– Пусть войдет.
В дверях вырос офицер в парадной форме. Лицо его было необыкновенно бледным. Тонкие губы едва заметно вздрагивали. Большие серо-голубые глаза глядели с отчаянной решимостью.
– Ваше высокопревосходительство! Поручик Нестеров. Извините за беспокойство… Другого выхода не было…
– Что за чушь вы мелете… Кто прислал вас? С каким поручением?
– Ваше высокопревосходительство, никто не присылал меня…
– Что-о? Вы пьяны! – закричал генерал, весь побагровев. – Как посмели вы ночью… на квартиру…
– Ваше высокопревосходительство, прошу выслушать…
– Проигрались в карты и просите денег? Какой вы части?
– Девятой Восточносибирской стрелковой артиллерийской бригады.
– Тридцать суток ареста!
Генерал закашлялся. Петр Николаевич переждал пока уляжется приступ кашля.
– Ваше высокопревосходительство!.. Я хочу летать. Везде отказывают. Я стучался во все двери. Ваша дверь – последняя…
Товарищ военного министра внимательней вгляделся в странного поручика. Глубокие, умные и горестные глаза. Крутой, решительный излом бровей. Нет, он не пьян. И в голосе его слышится неподдельное отчаяние.
– Отказывают – стало быть не заслуживаете, – сказал генерал спокойнее. Вместе с кашлем, кажется, улегся и гнев его.
«Ворчун, но старик, видно, добрый», – подумал Петр Николаевич.
– Заслуживают личным подвигом, трудом, любовью к Отечеству, ваше высокопревосходительство. А нынче везде протекция требуется, – горько проговорил он. Ему показалось, что светлые, навыкате глаза генерала потеплели.
– Поручик, язык у вас не по чину дерзок, – заметил генерал, но в голосе его строгости не было.
Странно, как иногда причудливы могут быть чувства! Раздражение сменилось любопытством. И этот неслыханно смелый ночной визит, и весь облик офицера – подтянутый, взволнованно-сдержанный, и открытое лицо, отражавшее глубокое, но какое-то гордое страдание, – все принудило генерала задуматься.
«Не о теплом месте хлопочет. Летать – дело опасное, трудное. И страсть к полетам велика у него, коль не остановили молодца ни ночь, ни устав, ни министерская неприступность…»
Генерал вынул лист бумаги и стал писать.
«Начальнику воздухоплавательной школы генералу Кованько…» – прочел Петр Николаевич. Дальше он разобрать не мог: буквы прыгали перед глазами.
– Чем отблагодарить мне вас, ваше высоко…
– Подвигом, трудом, любовью к Отечеству, – перебивая его, ответил генерал и залился старческим шипящим смешком. – Да, вот еще… Тридцать суток ареста отменяю…
Он хотел добавить: «Ваше счастье, поручик, что вы попали к генералу Поливанову», – но передумал и, подняв над головой тяжелый подсвечник с тремя свечами, пристально глядел на офицера…
Петр Николаевич выбежал на улицу веселый и легкий, точно его подпирали крылья. Кругом было разлито серебряное сияние петербургской белой ночи…
– Ну, как? – шепотом спросили Николай Андреевич и Анна Сергеевна. Они стояли на Аничковом мосту, волнуясь и ежеминутно поглядывая на парадную дверь министерского особняка.
– Исполнение желаний! – со счастливой улыбкой ответил Петр Николаевич и, отыскав в полумраке теплые руки Анны Сергеевны, припал к ним горячими губами.
8
Лена Мозжухина вступила в Российскую социал-демократическую партию еще на первом курсе университета. Шли годы. Природа свершала свой извечный круговорот: зимы сменялись веснами, серые метелки голых веток бугрились молодыми почками, птицы наполняли воздух серебряным пересвистом. Все – и небо, и земля, и даже старые дома, освободившиеся от снежных шапок, – все глядело празднично и весело. Так случалось каждый год. И всякий раз – новые приметы, новые радости.
Но у человека весна бывает только одна, зато как сказочно красива она, как памятна сердцу!
Лена стала рослой, стройной, с серыми ласковыми глазами, с двумя тугими белокурыми косами за плечами, с чистым грудным голосом, с готовым к улыбке юным лицом.
Лена получала листовки от студента, носившего подпольную кличку «Николай», и тихонько распространяла их то в актовом зале, то в аудитории, то в шинельной у вешалки.
Сергей Федорович ничего не знал об этой опасной и необычайно трудной «второй» жизни дочери, но однажды пришлось-таки ей открыться.
«Николай» сказал ей:
– Ваш отец – офицер, Елена. Более удобной конспиративной квартирой мы пока не располагаем.
Лена испугалась. Не за себя, не за опасность провала. Страшно ей было признаться отцу, и не гнева боялась его, а печали…
«Боже мой, как я скажу ему об этом?» – думала она, поднимаясь по лестнице.
Отец забавлялся своей стариковской утехой: пил чай, дуя в блюдечко и часто утирая розовое одутловатое лицо полотенцем. Лена долго умывалась, потом подсела к краю стола, налила себе из самовара чаю, но не стала пить, а все смотрела куда-то в сторону.
Сергей Федорович приметил пунцовые уши дочери, тревожно и смущенно потупленный взор. «Не о замужестве ли речь поведет? – гадал старик. – С Данилой у ней давно закручено-заверчено…»
Лена вдруг откинула назад голову, будто сбрасывая нерешительность и, смело взглянув отцу в глаза, проговорила:
– Папа, ко мне завтра придет человек. Он поживет у нас… неделю.
– Кто такой? – изумленно поднял брови Сергей Федорович.
Лена хотела ответить: «Я и сама не знаю», – но, опустив глаза, тихо промолвила:
– Один человек. Папа! Ты не будешь задавать ему вопросов и никто не должен знать, что он живет у нас.
Сергей Федорович от неожиданности захлебнул горячего чая, обжегся и едва не выронил блюдечка. Он встал и несколько мгновений глядел на дочь молча.
– Лена…
Она шагнула к нему, обняла за голову.
– Да, папа…
Он отстранил ее руки, посмотрел в лицо. Лена не опустила глаз, и в них Сергей Федорович прочитал многое.
– Леночка…
Лицо Сергея Федоровича побелело и сморщилось в горестном, каком-то сиротливом выражении.
– И давно ты встала на путь, ведущий к мраку Варфоломеевой ночи? – спросил он после долгого молчания.
– Давно, папа. И не к мраку, а к свету ведет этот путь, к свету для всего народа!
В глазах дочери, которые он всегда видал детски наивными, не защищенными от житейских бурь, за которые он опасался, что они не разглядят дурного в человеке и будут жестоко обмануты, в этих глазах теперь светилась бесстрашная, непоколебимая вера в свое дело, в них было что-то еще, совершенно непонятное, по его мнению, безумное…
Мать Лены оказалась женщиной скверной, с фальшивою душою. Когда Сергей Федорович воевал в далеком Порт-Артуре, она, уже немолодая, сошлась с каким-то петербургским купчиком и они укатили, по слухам, в Киев. Лена осталась одна. Смятение, тоска, страх долго сжимали болью ее юное сердце…
Сергей Федорович приковылял домой с великою обидою на царя, погнавшего его на бессмысленную и страшную бойню. Искалеченный, усталый, озлобленный, открыл он дверь своей квартиры, и новый ужасный удар потряс его надорванную душу. Целую неделю Сергей Федорович стонал, плакал, выл – да, выл! – от неуемной обиды на людей, от беспросветной мглы, стоявшей в глазах.
Царь обманул, да не его одного! А тут – жена, Марьюшка. Больше жизни любил ее, видел в коротких и усталых солдатских снах, ждал, как солнце, прозябший от стылой маньчжурской ночи… Жена обманула жестоко и бесчеловечно. Странно, но с той поры, размышляя о царе, видел Сергей Федорович рядом ненавистную свою Марью Никифоровну и, думая о ней, красивой спутнице его молодых лет, он неизменно обращался мыслью к царю. Два обличья одной беды!
И не будь Лены, кто знает, не наложил ли бы на себя руки Сергей Федорович, не простился ли бы, как он говорил, «с этой поганой жизнью». Дочь кормила его, словно ребенка, из ложечки, читала ему книги, чаще Максима Горького, рассказывала о Петербурге последних лет. Лена отогревала его окоченевшую душу. В глазах ее, в улыбке, в голосе было столько доброты, заботы, щедрого горячего чувства, что Сергей Федорович часто думал про себя: «Счастлив будет тот, кто свяжет с ней свою судьбу!..»
И вот теперь он узнал о своей дочери такое, что заставило его содрогнуться. Лена, Леночка, его добрая, нежная дочь – тайная заговорщица!.. Немало страшного наслышался поручик о революционерах, о том, что каждый из них ходит с бомбой в кармане, что они получают деньги и оружие из-за границы и их содержат японский и германский императоры.
Многое нравилось Сергею Федоровичу в революционерах – и их бесстрашие, и их ненависть к царю и его сановникам. Порою самому хотелось взять бомбу и швырнуть ее во всех этих сухомлиновых, куропаткиных, в игорные клубы и кабачки, где в объятиях продажных девок пропивают Россию, обменивают на лживые ласки, проигрывают… К хаосу катится Русь, хрипят и сыпят громовыми ударами копыт безумные кони, и найдется ли богатырь, что остановит их на краю пропасти?
Может быть, эти, с бомбами, остановят обезумевшую тройку? Может быть… Одного не мог простить революционерам поручик: того, что они существуют на деньги японского и германского императоров. Ведь те такие же отъявленные негодяи, как и наш Николашка!..
