Текст книги "Отчий дом"
Автор книги: Ян Винецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 21 страниц)
17
Русские войска успешно наступали в Галиции. Уже был взят Львов и к нему подтягивались резервы. Одиннадцатый авиационный отряд Нестерова стоял в окрестностях города Жолквы, где только недавно был генерал Брусилов со своим штабом.
Нестеров и его летчики жили в просторном помещичьем доме австрийского барона Розенталя. Хозяин поместья, по слухам, летал на этом же фронте.
Петр Николаевич лежал на полинявшей, чуть тронутой ранней осенью траве и, подложив руки под голову, глядел вверх. Мелкая зыбь перистых облаков была окрашена в кровавый цвет заката. Высоко-высоко, окаймленная белесой дымкой, голубела широкая бездонь неба. Издалека, то вспыхивая, то затихая, доносилась тревожная перекличка петухов…
Вспоминал Петр Николаевич последние месяцы, похожие на сон. Невниманье и высокомерный холодок генералов сменились покровительственным похлопываньем по плечу. Газеты вновь и вновь напоминали читателям, что впервые совершил мертвую петлю русский офицер, штабс-капитан Нестеров, словно извиняясь за долгое умалчивание научного значения многих открытий летчика-ученого.
Чертежи аэроплана Нестерова были приняты заводом «Дукс», и уже начались работы, но с объявлением войны Петр Николаевич выехал в Киев. Он командовал отрядом и должен был находиться среди своих летчиков и солдат.
Прощаясь с Наденькой, он взял с нее слово, что она возьмет на себя заботу по постройке его аэроплана, но в душе он затаил тревогу: труд этот для нее непосилен.
Война… А его аэроплан гражданский. Завод «Дукс» теперь его строить не будет. Да!.. Сейчас надо думать о том, как одолеть врага. Он видал, как шли новобранцы с котомками за плечами. Сейчас их оденут в серые шинели, и они станут солдатами. А в деревне остались пустые избы, примолкшие ребятишки и скорбные, заплаканные бабы.
Всем жертвуют люди, чтобы отстоять Отчизну. Подождет и его аэроплан. Он физически ощущал огромную, неоглядную родину и видел себя, заслоняющим ее.
«Да, человек становится сам большим, если он видит всю громадину требуемого от него подвига!..»
Вспомнились Петру Николаевичу стихи Блока:
Россия, нищая Россия,
Мне избы серые твои,
Твои мне песни ветровые,
Как слезы первые любви…
«Как слезы первые любви… Верно! Большой болью, тоской и тихой, невысказанной нежностью полнится сердце, когда пролетаешь над деревеньками или слушаешь песни девушек в сумерках за селом…»
Петр Николаевич вспомнил, как по прошествии первых двух недель войны его вызвали к командующему юго-западным фронтом генералу Брусилову. Небольшой, с умным, вдумчивым лицом и седоватым ежиком над высоким лбом, генерал Брусилов сказал ему:
– Штабс-капитан! По агентурным данным город Львов представляет собою сильно укрепленную крепость. Мне не хочется верить этому. Возможно, такое мнение у меня сложилось потому, что взятие Львова как можно быстрее – особенность моего стратегического плана. Во всяком случае, господин штабс-капитан, надо произвести тщательную воздушную разведку и результаты доложить мне сегодня же.
– Слушаюсь, ваше высокопревосходительство! – ответил Нестеров.
Он полетел на разведку сам, понимая всю серьезность задачи. Над Львовом стояла низкая, разорванная облачность. Боясь, что противник может разгадать план генерала Брусилова, Петр Николаевич летел выше облаков, наблюдая за землей в частых разрывах туч. Пожалуй, это было новым в воздушной разведке, и Нестеров подумал о том, что на первом разборе полетов расскажет об этом своим летчикам.
Внимание Петра Николаевича привлекла масса войск, стягивавшихся к Львовскому железнодорожному вокзалу. Поезда один за другим уходили на запад.
«Уходят… Боже мой, ослабляют львовский участок фронта!..»
Он полетел на аэродром и, совершив посадку, на автомобиле помчался в штаб Брусилова.
Ночью русские войска начали наступление и к утру заняли Львов…
Первые недели войны прошли в ежедневных разведывательных полетах. Петр Николаевич летал чаще других: ему надо было накопить побольше опыта – ведь он командир и должен учить своих летчиков. И потом, было чертовски интересно следить за изменением обстановки в расположении противника и, докладывая командующему фронтом, словно бы участвовать в замышлении им боевых операций.
«Да, на войне надо много думать… И смело думать!..»
– Вот и война началась, – сказал он неожиданно, отвечая своим мыслям.
Миша Передков, верный друг, лежал рядом и загадочно улыбался.
– А у меня есть для тебя сюрприз…
– Ну? – Петр Николаевич повернулся, опираясь на правый локоть.
Передков достал из-за спины бумажный кулек и протянул Нестерову:
– Попробуй. Дамы от тебя… вернее, от них… без ума!
Не понимая, Петр Николаевич открыл кулек и увидал конфеты. На голубоватом фоне неба был изображен штабс-капитан с лихо закрученными вверх усами и через всю конфету шла надпись: «Летчик Нестеров».
К удивлению Миши Передкова, Петр Николаевич пришел в страшный гнев. Он отшвырнул кулек в сторону, и конфеты рассыпались по траве.
– Сладеньким сделать меня хотят!.. На конфетки разменять… Ах, подлецы!..
Нестеров отвернулся и долго молчал. Передков обиженно насупился: он хотел сделать Петру приятное… Ну кто мог предполагать, что он так разозлится!..
А Петр Николаевич думал о том, как трудно ему доставался каждый шаг в авиации. Ему не везло: что бы он ни сделал, все встречалось равнодушием, насмешками и даже угрозами. Открытие им явления перемены функций рулей при глубоких кренах никого не заинтересовало. И только Киевское общество воздухоплавания – единственный неизменный заступник его – признало это большим вкладом в науку.
А ведь сколько летчиков гибнет из-за того, что они не знают или не понимают этого открытия. Так погиб Андреади, в июне в Гатчине разбился его бывший инструктор поручик Стоякин, а в июле, за неделю до начала войны, упал с крутого виража его друг поручик Есипов.
«Боже мой! Есипов, который заставил меня написать реферат о перемене функций рулей на глубоких виражах!»
Есипов понимал значение этого открытия, но не до конца усвоил его, и это погубило отменного летчика.
А петля? Стоило Петру Николаевичу после долгих теоретических разработок совершить «мертвую петлю», как все французские газеты приписали первенство… Пегу. А русские газеты вместо того, чтобы отстоять честь России, стали превозносить Пегу и смеяться над «поручиком Нестеровым из Киева».
И только Киевское общество воздухоплавания, в противоречие господствующему мнению, наградило его золотой медалью «за первое в мире удачное решение с риском для жизни вопроса об управлении аэропланом при вертикальных кренах».
И после всего этого увидеть себя на конфетках!..
Все-таки ему стало жаль Передкова. «Миша купил эти конфеты для меня. А я…»
Он повернулся к Передкову, обнял его:
– Ты, помнится мне, еще в школе скучал по подвигам?
– Скучал, да! И сейчас скучаю! – резко ответил Миша Передков. У него было розовое, энергичное лицо и такие обозленные, запальчивые глаза, что, казалось, затронь его сейчас – и он ринется драться.
Его внешний облик так перекликался с мыслями Петра Николаевича, что, помолчав, Нестеров сказал:
– Драться надо в воздухе, Миша! Мирными голубями летаем. А надо ястребами! Враги летают над нашими позициями, фотографируют. Нельзя их пускать в наше небо! Каждая фотопластинка на их аэроплане – кровь тысяч русских людей.
– А чем драться? Ястребы! Ни когтей, ни клюва… А почему бы не установить пулеметы? Почему не подвесить к нашим аппаратам бомбы, стрелы, камни, черт возьми! – вскричал Миша Передков.
– Ученые мужи-министры говорят, что пулемет на аэроплане не пригоден: все пули будут уходить в небо, – с внешним равнодушием ответил Нестеров, но в его голосе угадывалась ирония. Мытарства его по министерствам еще не забылись.
– Черт бы их побрал, этих министров! Уйду в кавалерию, у меня к ней когда-то страсть была.
– Никуда ты не уйдешь, знаю. Ты любишь небо, оттого и кипятишься, что любишь.
Передков облегченно засмеялся: он был польщен.
– Не отчаивайся, Миша, – сказал Петр Николаевич, сверкнув глазами. – Воздушный бой – дело ближайшего будущего, и мы должны быть его пионерами. У меня зародилась идея аэроплана-тарана. Измотать противника различными фигурами и, улучив момент, «чиркнуть» своим аппаратом по его крылу или отрубить хвост!
– А что станется с твоим аппаратом после такого удара? – строго спросил Передков.
Нестеров усмехнулся:
– Это, конечно, только идея… Надо ее доказать, проверить правильность ее опытом. Выдержит ли аэроплан, выдержат ли нервы летчика…
Петр Николаевич задумался. Припомнилась возня, начатая газетами, когда он впервые сделал мертвую петлю: «Ничего особенного. До него делал „петлю“ француз Пегу. Акробатика, самая обыкновенная акробатика!» С непроходящей до сих пор болью он убедился, что для многих газет французские деньги выше национального достоинства.
А самолет-таран? Не скажут ли, что и это уже было и, конечно, сделано не русским, а французом или немцем каким-нибудь?..
Бог с ним, что скажут. А врагов таранить будем мы, русские!..
– Миша, – сказал Петр Николаевич вполголоса, – я часто думаю о смысле жизни… Ты понимаешь?.. Каждый из людей должен оставить потомкам завещание. Пойми меня правильно… Не тряпки, не бумаги в банке и золото в сундуках. Есть вещи, ценность которых несравненна, как бы они ни были на первый взгляд скромны. Я говорю о том, что каждый человек должен делом своим, жизнью своей завещать потомкам нечто высокое и святое. И пусть человек не всегда жил так, как мечтал, и не все сделал, что задумал, но если… Если он подвинулся трудом, подвигом к мечте своей, он может быть уверен – потомки не оставят его порыва и достигнут мечты его.
Послышалось приглушенное урчанье моторов, не похожее на «Гномов».
Петр Николаевич резко поднялся.
– Вывести «Моран»! – приказал он механику.
Солдаты выкатили укрытый в тощей березовой рощице низенький моноплан, отличавшийся самой большой скоростью.
Моторы застрекотали громче. На высоте тысячи метров медленно разворачивались три неприятельских аэроплана. Один из них был большой, с очень широкими крыльями…
Механик, повозившись у мотора, повернул к Нестерову бледное, испуганное лицо:
– Ваше благородие, масляная трубка… лопнула…
– С-сукин сын! Застрелю-у! – закричал Петр Николаевич неожиданно тонким визгливым голосом. Потом спохватился и бросил уже спокойнее:
– Чего стоишь? Трубку меняй!
Неприятельские аэропланы тем временем снизились еще более…
Вдруг резкий свист рассек воздух. Все инстинктивно приподняли плечи. Несколько солдат повалились на траву. Бомба упала в двух шагах от Нестерова, глухо врезавшись в землю…
Петр Николаевич вздрогнул. Дыханье остановилось, словно кто-то очень сильный сдавил его грудь и долго не отпускал.
Густая тишина стояла вокруг. «Не разорвалась!..» – радостно заключил Петр Николаевич, разглядывая птичий хвост уткнувшейся в землю бомбы.
Он хрипло кашлянул и, обернувшись к механику, спросил:
– Трубку… заменил?
Усы Петра Николаевича зашевелились в улыбке. Механик стоял, бессмысленно вытаращив глаза. В руках у него крепко зажата была масляная трубка.
Австрийские аэропланы ушли на запад. Солдаты поднимались, неловко улыбаясь и отряхивая прилипшую к одежде землю…
Передков порывисто обнял Петра Николаевича:
– Счастье! Сто лет нам теперь с тобой жить!
– Правильно, Миша. Хороший солдат тот, кто считает, что для него пуля еще не отлита, – сказал Петр Николаевич и повернулся к солдатам:
– Ну-ка, лопаты сюда!
Он осторожно подкопал землю вокруг бомбы. Солдаты стояли, не переводя дыхания. Потом он вывернул взрыватель.
– Вот тебе иллюстрация к нашему разговору, – сказал Петр Николаевич, когда солдаты унесли бомбу. – Они уже вооружают свои аэропланы, а у нас все еще спорят, на господ французов оглядываются!..
Петр Николаевич коснулся рукой лба. После напряженной летной работы последних месяцев он чувствовал сильное переутомление. Лоб был горячий, потный.
Пожилой солдат украинец подошел к Нестерову, держа в руках какой-то красный мешочек.
– Австрияк скинул. А що в циим мешке – бис его видае!
Петр Николаевич вспомнил, что в школе их учили сбрасывать так донесения и что такие мешочки называют «кошками».
Он ножом распорол мешочек. Вместе с песком вывалилась записка:
«Штабс-капитану Нестерову.
Помните, вы говорили, что небо Родины не продается? Тогда я считал вас орлом. Теперь я вижу, что вы курица. Трепещите! Мы каждый день будем посещать ваш курятник».
Внизу стояла подпись: «Розенталь».
Петр Николаевич побледнел. У него судорожно забилась синяя жилка над правой бровью. Он скомкал бумажку и отбросил ее далеко от себя…
Передков поднял смятую записку, прочел ее.
– Этот австрийский авантюрист претендует на «национального героя», – сказал он. – Знаешь, Петр, если они еще придут, мы поднимемся на двух аппаратах и прижмем их к земле. А если они не сдадутся…
– То?
– Испробуем твой таран!
– Что ж, испробуем… – ответил Петр Николаевич, задумчиво и очень сосредоточенно глядя перед собой.
Наутро снова послышался шум чужих моторов. На большой высоте, держа курс в тылы русских войск, шли три аэроплана противника. Впереди – знакомый уже Нестерову «Альбатрос».
По приказанию Петра Николаевича Нелидов заканчивал приделывать к аэроплану тросик с гирькой. По мысли Нестерова, «Моран» повиснет над аппаратом врага и, выпустив на тросике гирьку, разобьет пропеллер, и австриец принужден будет пойти на посадку.
Теперь Нестеров и Передков быстро сели в кабины аппаратов и пошли на взлет. На разбеге Петр Николаевич услышал, как что-то внизу хлопнуло. Он догадался, что выпал тросик с гирькой и, зацепившись за что-то на земле, оборвался.
«Э, черт с ним!» – подумал Петр Николаевич с досадой. Аэроплан оторвался от земли, но в это время начал давать перебои мотор. «Ночью был страшный ливень, наверно в мотор попала вода…»
Петр Николаевич плавно развернулся и пошел на посадку. Передков сел вслед за командиром.
Нелидов решил перечистить клапаны мотора…
Через час, возвращаясь с разведки, австрийцы снова начали кружить над расположением Одиннадцатого отряда. Родовое имение барона Розенталя не давало покоя австрийскому летчику.
На аэроплане Нестерова были сняты клапаны. Передков на «Ньюпоре» полетел на разведку и еще не вернулся. Был в исправности только двухместный «Моран» молодого летчика Саши Кованько.
– Кто полетит, ты или я? – спросил Нестеров.
Но потому, как торопливо он застегивал шлем, каким нетерпением горели его глаза, поручик Кованько понял, что этот вопрос излишен. Сказалась природная деликатность Петра Николаевича: ему приходилось отбирать аппарат у своего подчиненного.
– Я думаю, одному лететь не стоит, лучше подождем возможности лететь вдвоем… – сказал поручик Кованько.
– Ну, а я все-таки попробую полететь один! – С этими словами Петр Николаевич сел в кабину и, подозвав механика, запустил мотор.
Поручик Кованько вскочил на крыло:
– Возьми револьвер или меня пассажиром. Хоть постреляем!
– Нет, брат, тебя я не возьму…
– Что ты собираешься делать? – встревоженно спросил Кованько.
– Там разберусь!
– Возьми… Земля под ногами горит! – взмолился молодой летчик.
– Нет…
– Петр Николаевич!
Петр Николаевич резко дал газ. Поручика порывом ветра смахнуло с крыла.
Против ожидания, Нестеров взлетел с совершенно не свойственной ему манерой: он оторвал аэроплан от земли, даже не дав ему набрать достаточной скорости. Машина качнулась на крыло, но Петр Николаевич искусно выровнял ее и стал круто набирать высоту.
Неподалеку в лесу стояли орудия казачьей артиллерии. Приспособив свои пушки для стрельбы вверх, казаки дали несколько залпов по неприятелю. Австрийцы повернули в сторону русского аэроплана. Казаки прекратили огонь, боясь задеть своего…
Петр Николаевич набрал две тысячи метров и оттуда в крутом пикировании ринулся на австрийцев. Они бросились врассыпную, не ожидав такого дерзкого маневра.
Барон Фридрих Розенталь обернулся к своему наблюдателю:
– Этот руссак [1]1
Так в тексте. (Примечание верстальщика).
[Закрыть]никак с ума спятил. Он швыряет аэроплан как камень!
Нестеров снова набрал высоту и повторил свой маневр. Уже выходя из пикирования, Петр Николаевич заметил, что Розенталь и другие два члена его экипажа подняли руки…
«Что это они? Пощады просят?» – подумал он.
Нестеров приблизился к «Альбатросу» и понял: в руках у австрийцев поблескивали пистолеты. Они стреляли по нему…
Петр Николаевич вспыхнул и, переведя «Моран» в глубокий вираж, стал кружиться над аэропланом Розенталя, прижимая его к земле.
Два других австрийских летчика, оправившись от первого испуга, вновь приблизились к Петру Николаевичу: за сбитие Нестерова австрийское командование назначило особую премию. Петр Николаевич увидел и у этих пистолеты в вытянутых руках.
«О, вы, оказывается, герр Розенталь, придумали испанскую забаву – бой с быком. Пикадоры измотают, изранят меня и, когда я уже буду едва дышать, вы легким и изящным движением вонзите в меня клинок и пожнете лавры торреадора» ать [1]1
Так в тексте. (Примечание верстальщика).
[Закрыть].
– Ловко придумано, герр Розенталь! – сказал он, отвечая своим мыслям. – Берегись же, как бы я не распорол тебе брюха!..
– Трое на одного! – кричал поручик Кованько, сжимая кулаки. – Сволочи! Трое на одного!
Он метался по аэродрому в отчаянии бессилия и бранил себя за то, что отпустил Нестерова одного. «Надо было сесть в заднюю кабину и ни за что не вылезать! Как я теперь перед летчиками оправдаю свою нерешительность?..»
– Не извольте беспокоиться, ваше благородие, – успокаивал его Нелидов. – Петр Николаевич маху не даст!
Но сам вглядывался в небо с чувством щемящей тоски: Нестеров был для него больше, чем отцом. Без Петра Николаевича здесь все были бы для него чужими, господами, а он снова остался бы сиротливым мужиком, «черной костью».
Нестеров выбрал одного из австрийцев, пришедших на помощь барону, и ястребом начал кружить над ним, заставляя его уходить вниз. Австриец думал теперь не о премии, а о том, как быстрее достичь земли и оторваться от этого дьявола.
На высоте триста метров Петр Николаевич оставил удирающего австрийца и опять круто устремился вверх, догоняя уходившего Розенталя. Смелыми, уверенными эволюциями он загнал барона назад, в зону аэродрома. Третьего австрийца Нестеров преследовать не стал.
Фридрих Розенталь побледнел. Наблюдатель и механик заметили его волненье: «Альбатрос» остался один.
«Так кто же куры-то, герр Розенталь?» – усмехнулся Нестеров.
Барон увертывался от наседавшего на него русского аэроплана, но высоту терял медленно, стараясь маневрировать по горизонтали.
– Ты скользкий… знаю! – повторял Петр Николаевич. – Но теперь ты от меня не уйдешь!
Он хотел вынудить Розенталя снизиться еще больше и посадить его, но «Альбатрос» сопротивлялся упорно.
Петр Николаевич почувствовал сильную усталость. Сказывалось малокровие, которым он страдал с детских лет.
«Таранить?.. Я высказал эту мысль… Кому, как не мне, проверить ее опытом!..»
Он вспомнил японцев. Офицер-смертник ведет торпеду-таран навстречу своей гибели. Нет, он не хочет походить на японцев. Он русский человек и ему чужд культ смерти…
Наденька встала перед глазами. Вся ее жизнь с ним прошла в заботах, беспокойстве, в страхе за него.
Он метался по городам России, спорил, дерзал, строил, восставал против спокойных и глупых инструкций и правил. Один генерал сказал ему: «Молодые – всегда мятежники! А вот пролетят молодые года, и угомонитесь».
Как это «угомониться», видя неправду, встречаясь с глупостью, которую тебе преподносят как непререкаемый катехизис мудрости?! Петр Николаевич не мог с этим согласиться. Он ходил нехоженными тропами. Ему было трудно. Когда нужна была помощь – от него отмахивались, а добивался успеха – не замечали.
Но невниманье не озлобило его, нет! На Родину, как на мать, нельзя обиду таить. Он хотел лишь одного: чтобы крылья у Родины были могучими и небо чистым.
О, как благодарен он был Наденьке за то, что прониклась она его мечтой, за то, что мужественно переносила частое одиночество!.. Зато как незабываемы были встречи, когда он приезжал в родное гнездо свое, к детям, к милому стуку старинных отчих часов, к скрипу калитки, который не изменяли десятилетия…
Ветер бился в расчалках аэроплана, невидимыми руками хватался за тросы, рвал их, злобно стучал по крыльям. Расчалки выли надрывно, протяжно, точно аппарат жаловался на трудность единоборства со стихией…
Таран… Это все-таки страшная форма воздушного боя, страшная для противника… И пусть! Пусть боятся русского тарана враги России!..
Нестеров повис над «Альбатросом», одев его, как саваном, темной тенью. Барон повернул к нему перекошенное в страхе и ненависти лицо.
Петр Николаевич увидал острый изогнутый подбородок, хищный прищур глаз.
Он внезапно ощутил приступ тошноты, как тогда, в Варшаве, когда Розенталь сделал свое гнусное предложение…
Петр Николаевич крепко сжал челюсти и отдал ручку управления от себя…
С земли видели, как Нестеров настиг австрийский «Альбатрос» и протаранил его колесами шасси. «Альбатрос» сложил крылья и камнем упал в болото.
Аэроплан Нестерова пронесся дальше, потом, перейдя в крутую спираль, пропал за высоким холмом…
В это время Миша Передков вернулся с разведывательного полета и, доложив в штабе корпуса свои наблюдения, приехал на штабном автомобиле на аэродром. Тут он и увидел, как Петр Николаевич таранил неприятеля.
Передков вместе с казаками поскакал к месту падения. В лесу они спешились и пошли по мягкому ковру, что разостлала осень. Чернели кочки муравейников, расчесанные лапами тетеревов. Пахло прелыми листьями, грибами, можжевельником.
Стояла дремотная тишина… В воздухе дрожали солнечные пятачки листопада. За опушкой началось болото. Повсюду валялись мелкие части крыльев. Мотор отбросило далеко в сторону, он зарылся в зыбкий грунт болота. Казалось, здесь прошлась буря.
Среди груды обломков Передков вдруг увидал руку Петра Николаевича, узкую белую руку с перстнем на безымянном пальце. Аметистовый камень горел на солнце сиреневым пламенем…
Передков судорожно заглотнул воздух и, закрыв глаза, тяжело опустился на колени.
Казаки молча сняли фуражки…
18
Все деревья в саду стояли с голыми ветками, сумрачные и мокрые. И только один тополь был в янтарной одежде. От множества желтых листьев исходил какой-то мягкий, задумчиво-ласковый свет.
И вдруг совсем неожиданно тополь стал порошить листьями и за один день сбросил свое великолепное и грустное, как прощанье, убранство.
Наденька сидела у окна, подперев подбородок кулаками. Скоро зима, первая зима без Петра… Долгая она будет и угрюмая, как ее горькая вдовья жизнь…
В начале зимы в Киев приехал Евграф Крутень. Он постучался в «дом Нестеровых» и, когда Наденька открыла дверь, приник к ее руке долгим поцелуем. Она стояла, закрыв глаза, задыхаясь от несказанной боли: Евграф так остро напомнил Петра.
– Я окончил школу авиаторов… Полетав с Петром Николаевичем на маневрах, я понял, что буду летчиком. И не только летчиком, а «нестеровцем», то есть буду летать ястребом! И вот, Надежда Рафаиловна, я хотел просить вас… посмотреть мои полеты.
– Меня?.. А что я в них понимаю?
– Нет, понимаете! Я видал, как вы наблюдали мертвую петлю Петра Николаевича.
Он глубоко дышал. В глазах блестели те самые огоньки, решительные, неукротимые, которые спокойные люди называют «сумасшедшими огоньками».
Наденька стояла с быстро и неуемно бьющимся сердцем. Ей было отрадно, что огонь, зажженный Петром, не погас, и вот уже берутся нести его дальше сильные, дерзкие, горячие люди.
– Когда вы полетите?
– Сейчас, Надежда Рафаиловна. У меня все готово!
«Таким же был и Петр, когда начинал в Нижнем Новгороде полеты на планере…» – подумала Наденька и стала одеваться…
По дороге на аэродром он рассказывал:
– Закончил обучение и прошу школьного инструктора: «Дайте аэроплан, я сделаю мертвую петлю, как Нестеров». А он мне отвечает: «Нельзя. Развалятся наши аэропланы. Не приспособлены они для фигур».
Загрустил я. И тут случай свел меня с летчиком и конструктором Алексеем Владимировичем Шиуковым. Он знаком был с Петром Николаевичем. «Хотите продолжить дело Нестерова? Это похвально!» И ведет он меня к дальней, заброшенной палатке. «Вот, – говорит, – „Фарман“, который никому не принадлежит. Вернее, он принадлежал французскому гастролеру-петлисту Пуарэ, но, как началась война, он уехал, а „Фарман“ оставил».
– А вы летали уже на нем? – спросила Наденька.
– Нет. Сейчас полечу.
«И вы уверены, что он… исправен?» – хотела она спросить, но сдержалась: она вспомнила советы Маргариты Викторовны – «Не вселяй сомнения в душу Петра!»
– Ну, удачи вам! – сказала она и, слабо улыбнувшись, тряхнула головой.
…Через полчаса взлетел аэроплан. По тому, как он долго выдерживал полет у земли, а потом плавно, но сильно взмыл вверх, Наденька узнала «Петюшкин почерк».
Аэроплан набрал высоту и стал кружиться с глубокими «Петюшкиными» кренами.
Наденька смотрела и глаза ее наполнялись слезами. Аппарат опустил нос и перешел в пикирование. Вдруг заработал мотор и аэроплан поплыл вверх.
«Неужели он сделает… мертвую петлю, – тревожилась Наденька. – Он ведь не обучался этому… Сумасшедший!»
Тем временем аэроплан стал переворачиваться вверх колесами. Наденька увидала, что голова Евграфа свесилась вниз… Крутень вышел из петли и перевел аппарат в пикирование.
Наденька облегченно вздохнула.
И вдруг аэроплан снова полетел носом вверх и лег на спину… Вторая петля!..
К аэродрому бежали люди. Наденька была уверена, что весь Киев наблюдает за полетом. «Так они смотрели на полеты Петра… Теперь снова петли выписывает аэроплан в киевском небе. Значит, дело Петра живет!..»
Только сейчас она до конца поняла, что так волновало Евграфа Крутеня. Она ласковым и благодарным взглядом проводила аэроплан на посадку.
…Евграф подбежал к ней – счастливый, раскрасневшийся, в расстегнутой кожаной тужурке и в фуражке, несмотря на десятиградусный мороз.
– Спасибо! – сказала она и голос ее дрогнул.
Он взял ее пальцы горячими крепкими руками, поцеловал.
– Надежда Рафаиловна, пойдемте к Петру. Так хочется именно сейчас побыть возле него и молча, одним сердцем поговорить!..
Они сели на извозчичьи санки и поехали на Аскольдову могилу. У крутого берега Днепра их встретило унылое чернолесье. Голые метелки деревьев навевали тоску.
Среди могил в железных оградах белел высокий крест, и на холме еще сохранились венки с пожухлыми, полуистлевшими цветами.
Евграф увидал надпись на кресте, сделанную рукой неизвестного:
«Путник, преклонись, здесь прах героя Нестерова».
Наденька стояла с поникшей головой и беззвучно плакала. Евграф опустился на колени и долго-долго молчал. Его взгляд упал на большой венок с белой лентой, на которой чернела надпись:
«Дорогому командиру и другу Петру Николаевичу – мятежному духу исканий. Солдаты Одиннадцатого корпусного авиационного отряда».
Евграф шепотом повторил:
– «…Мятежному духу исканий…»
У Евграфа Крутеня было много планов. Здесь, у могилы Петра Николаевича, так хорошо думалось. Он предложит сформировать крупные истребительные группы. А летать надо парами. Один бьет, а второй прикрывает. Атаковать так: отвесное пике, потом, проскочив за хвостом неприятеля, взвиться вверх крутой горкой под «брюхо».
Он поднялся. У Наденьки, несмотря на перчатки, совсем замерзли руки, но она стояла тихая и безучастная. Евграф снял с ее рук перчатки и принялся растирать пальцы.
– Надежда Рафаиловна! Пожелайте мне счастья: я завтра еду на фронт.
Он привлек обе ее руки к своим горячим губам. Она высвободила руки и вдруг порывисто обняла его голову и поцеловала в лоб…
Шел снег, густой липкий снег, прикрывая свежие могилы в этом несчастливом, невыразимо тяжком году. Шел снег, казалось, нескончаемый, как это огромное горе, свалившееся на маленькие плечи Надежды Рафаиловны.
Пройдет время, снег растает, утихнет горе. Но вечно, как солнце, будет сиять слава Петра Николаевича – необыкновенного человека, который так беззаветно любил родное чистое небо и так много свершил для того, чтобы оно свободно и гордо синело над великою русской землей.
