Текст книги "Отчий дом"
Автор книги: Ян Винецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)
– Так точно, ваше благородие!
– Расскажи о назначении и устройстве орудийной панорамы.
– Панорама служит для точной наводки орудия в цель. На ней имеется кольцо угломера. Это для горизонтальной наводки, ваше благородие…
Петра Николаевича коробило оттого, что этот смышленый солдат, оболваненный ужасной фельдфебельский муштрой, чуть ли не после каждого слова повторяет – «ваше благородие».
– Орудие к бою! – неожиданно громко скомандовал он. – Прицел семьдесят. Прямой наводкой. По отдельному кирпичному зданию. Гранатой!
Десятки офицерских и фейерверкерских придирчивых глаз следили за каждым движением Олейника. Вот он припал к своему орудию, оперся плечом на колесо. Быстро навел орудие, вогнал патрон, хлопнул затвором и взялся за шнур.
Петр Николаевич глянул на часы, потом склонился к орудию, проверил прицел.
– Сноровистый! – похвалил он расторопного бомбардира.
– Рад стараться, ваше благородие!
– Не нравится мне только, что ты то и дело повторяешь – «ваше благородие». Называй меня просто «господин поручик».
– Слушаюсь, ваше благородие! – выпалил Олейник.
Все номера не удержались от смеха. Засмеялся и Петр Николаевич.
Офицеры батареи многозначительно переглянулись. Фельдфебели и фейерверкеры недоумевающе и обиженно пожали плечами. «Чудн о!.. По уставу нижние чины должны обращаться к младшим офицерам – „ваше благородие“, к старшим офицерам – „ваше высокоблагородие“, к генералам – „ваше превосходительство“. А тут командир батареи требует, чтобы солдаты называли его „господином поручиком“!..»
Петр Николаевич обошел весь строй, побеседовал с солдатами, потом громко скомандовал:
– Батарея, к бою!
Номера бросились к орудиям. Петр Николаевич сверился с компасом и приказал повернуть орудия на шестьдесят градусов.
– Шрапнелью!.. Прицел семьдесят пять!..
Оглушительно и часто захлопали затворы. Батарея была готова к команде «огонь!».
– Молодцы! Спасибо за службу! – повеселев, воскликнул Петр Николаевич.
Батарея дружно и раскатисто ответила:
– Ра-ады стара-аться, ва-аш-скоро-одь!..
Глаза командира батареи лучились ласково и задорно.
– Работе время, потехе – час, – сказал он. – Теперь можно и сплясать. Ну-ка, плясуны, три шага вперед!
Вся батарея сделала три шага вперед. Петр Николаевич изумленно поднял брови и расхохотался.
– Все – плясуны?.. Превосходно! Становись в круг!
Батарейцы образовали большой круг. Несколько солдат уже несли из палаток гармони и балалайки.
Первым вышел на середину Олейник, с уморительной серьезностью приглашая кого-то. Три балалайки задорно и весело заиграли «барыню». Маленький солдат с кривыми ногами от сиденья на широком седле артиллерийских лошадей, с презабавною добродушною улыбкою на курносом лице, не вышел, а прямо-таки выплыл навстречу Олейнику, по бабьи помахивая платочком и время от времени в сладостной истоме закрывая плутоватые глаза.
Батарейцы сопровождали пляску одобрительным хохотком:
– Жарь, Олейник!.. Такой крали тебе и во сне не снилось!
– Давай, давай!.. Балалайки дармовые, подметки казенные!..
Олейник не отвечал. На лице его было выражение важного достоинства, а ноги ходили все быстрее и быстрее, будто принадлежали другому человеку.
Вдруг грянуло несколько гармоней, раздался залихватский свист и в круг ворвалось десятка полтора новых плясунов. Они вертелись волчками, по-хохлацки подпрыгивали высоко вверх и падали, выбрасывая попеременно то одну, то другую ногу.
Гоп! Кумэ, нэ журысь,
Туды-сюды повэрнись!
выкрикивали плясуны под задорный присвист из круга.
Ух! Ах! Пой, душа!
Кума больно хороша!
Высокий худой солдат часто-часто выбрасывал вперед ноги в обмотках и грубых, как булыжник, «чоботах». Рыжий немолодой батареец с круглым лицом, обсыпанным коричневыми веснушками, будто на него маляр тряхнул кистью, заломив назад папаху и подкрутив огненные усы, запел неожиданно тонким голосом и пошел по кругу, раскачиваясь утицей:
Батька рыжий,
Матька рыжа,
Сам я рыжий,
Рыжу взял,
Рыжий поп
Меня венчал!
Громкий смех заглушил звон гармоний и балалаек.
Петр Николаевич смотрел-смотрел, любовался-любовался да и сам пустился в пляс.
– Эх!.. Хорошо! – весело прикрикивал он, выбрасывая в стороны руки, как крылья.
Чуть поодаль тихонько переговаривались офицеры:
– Поглядите на командира батареи.
– Он с ума сошел. Право, с ума сошел!
Теперь уже вся батарея, будто и впрямь все с ума посходили от радости и веселья, плясала, прыгала, кричала, пела, хохотала…
Час спустя Петра Николаевича потребовал к себе командир бригады. Генерал хмурил седые брови и поминутно зло теребил темные усы.
– Поручик! – сказал он недовольно. – Ваше поведение наводит меня на печальные мысли. Да, да! Печальные! Хоть вам и очень весело, поручик!.. Сегодня, во время учений, ваша батарея выглядела не то как хохлацкая свадьба, не то как нижегородская ярмарка!
– Я полагал, ваше превосходительство, что в перерыве между учениями солдатам можно и повеселиться.
– Вот-вот! Повеселиться!.. Оттого и вы, офицер, командир батареи, пустились в пляс под балалайку вместе с рядовыми!
– Виноват, ваше превосходительство, – едва заметно улыбнулся Петр Николаевич, – хотя и не вижу в том ничего дурного.
Эта слабая улыбка, промелькнувшая на лице строптивого поручика Нестерова, вызвала у генерала еще большую вспышку гнева. И как всегда в подобных случаях, он перешел на свистящий полушепот, который, набирая силу, переходил в сиплый крик:
– Вы не видите ничего дурного и в том, что посягаете на воинский устав, обучая солдат называть вас «господин поручик» вместо «ваше благородие»!
Светлое и добродушное настроение исчезло. Глубокая морщина залегла меж бровями Петра Николаевича. Он понял, что за ним все время подсматривают и докладывают обо всем «странном» генералу.
– Вы зовете к себе в гости солдат, да еще вывесили в квартире преомерзительнейший плакат: «Чины оставлять за дверями». Что это значит?! Кто давал вам право на такие вольности?! Немедленно убрать!
Петр Николаевич теперь знал, кто обо всем доносит начальству. «Сегеркранц. Подлая душонка у этого капитана!»
– Поручик! Вы слышали мой приказ? Немедленно уберите вашу мазню насчет чинов!
Петр Николаевич побледнел, тихо ответил:
– Это невозможно, ваше превосходительство. В своей квартире позвольте быть хозяином мне.
Весь побагровев и задыхаясь от приступа негодования, генерал проговорил с глухой угрозой:
– Поручик! На первый случай… объявляю вам выговор за подрыв воинской дисциплины!
Едва унимая дрожь в голосе, Петр Николаевич произнес:
– Слушаюсь, ваше превосходительство. Разрешите спросить, наложена ли резолюция на мой рапорт о направлении меня для обучения в школу летчиков?
– Я еще не решил, как поступить с вами. Ступайте!..
Когда Петр Николаевич вышел из кабинета командира бригады, в приемной шагнул к нему навстречу капитан Сегеркранц.
– Ну как? Пропесочил старик? Не отчаивайтесь, мон шер… Он только грозен с виду, а на самом деле – добрейшая душа.
Птичье лицо Сегеркранца показалось Петру Николаевичу необыкновенно противным, и он сказал, не в силах сдерживать себя более:
– Вам, капитан, следовало бы служить в жандармском управлении. Вы сделали бы там карьеру!
Сегеркранц отшатнулся, как от удара. Петр Николаевич вышел, хлопнув дверью.
«Хорошо, что никто не слышал, – вздохнул Сегеркранц. – Но каков хам!.. Жаль, что в наше время нет дуэлей!»
Впрочем, Сегеркранц тут же поймал себя на мысли, что на дуэль с поручиком Нестеровым он, пожалуй, не отважился бы…
6
Во Владивостокской публичной библиотеке Петр Николаевич разыскал две удивительные книжки. Первая была написана мало известным автором, калужским учителем Циолковским (об этом рассказал ему библиотекарь) и называлась «Грезы о земле и небе». Вторая – «О парении птиц» – принадлежала перу московского профессора Жуковского.
Удивительно! Если «Грезы о земле и небе» поразили Петра Николаевича смелостью и красотой мечты о межпланетных путешествиях, которые со временем будет совершать человек, то книга «О парении птиц» захватила его наблюдательностью автора, глубиной и точностью инженерных расчетов.
«Да, профессор Жуковский прав, – думал Петр Николаевич, – головокружительный полет птицы и робкие полеты людей на первых, очень примитивных аэропланах подчинены одним и тем же законам механики, законам аэродинамики. Но как свободна, как чарующе красива и ловка в воздухе птица и до чего неуклюж и неловок еще в полете человек!..»
В эти дни созрела у Петра Николаевича мысль сконструировать самому аэроплан. Он видел уже его очертания, долгими вечерами производил расчеты. «Полетать бы самому… Тогда многое, что сейчас непонятно, стало бы ясным… Но что поделаешь с начальством: моим рапортом заняться недосуг, а читать доносы Сегеркранца изволит в любое время. И все же чую душой, быть мне летчиком. Быть!.. Не здесь, не в артиллерии призвание мое…»
Невыразимо радостно было предаваться любимой мечте, но артиллерийская служба требовала много внимания к себе, много сил. И никогда не позволил бы Петр Николаевич забросить батарею, оставить заботы о солдатах только потому, что возмечтал он об иной службе. Нет, он был честным, дисциплинированным офицером, хоть и возвел его командир бригады в ранг «нарушителя воинской дисциплины».
Петр Николаевич до мельчайших подробностей разрабатывал планы ежедневных учений, помнил ошибки каждого солдата батареи, знал, кто способен на подвиг, а за кем нужен недремный глаз командира.
Так незаметно подошло владивостокское лето, изобиловавшее частыми переменами: то стоит томительный африканский зной, то с Тихого океана набегут тучи, и сначала над Русским островом, затем над городом зашумит настоящий тропический ливень.
Девятая Восточносибирская артиллерийская бригада готовилась к инспекторскому смотру. Петр Николаевич, с горячностью сетуя на «сумасшедшее лето», не упускал ни одного погожего дня, чтобы не повторить с фейерверкерами и солдатами пройденный материал. Он не скрывал от солдат сложности предстоящих испытаний: боевая стрельба на дальние дистанции по закрытым целям требовала сноровки и отменной выдержки.
– И все-таки мы одолеем трудности, ребята! – говорил он, улыбаясь. – Да и то сказать: какой интерес в легком, не стоящем серьезных усилий деле? Никакого интереса! Орлы не ловят мух, не так ли? И вот вам мой совет, ребята: перед трудным никогда не сгибайся. К легкому не привыкай – сделаешься ленивым и безвольным. Сумей полюбить трудное, полюбить борьбу с ним, и тогда ты познаешь радость победы, тогда ты любой трудности смело и весело глянешь в лицо и скажешь: «Врешь, страшилище! Не ты меня, а я тебя одолею!»
– Верно, ваше благородие!
– Деды наши говорили: полюбишь труд – будешь сыт и обут, побежишь от труда, – оседлает тебя беда! – отвечали батарейцы.
Наконец, наступил последний день перед инспекторской стрельбой. Петр Николаевич с чувством удовлетворения наблюдал за тем, как фейерверкеры занимались с солдатами.
В это время в соседней батарее творилось что-то странное. Капитан Сегеркранц бегал взад и вперед, поминутно кричал:
– Ба-атаре-ея к бою… то-овсь!
И почти следом, с гневными, угрожающими нотами в голосе пел:
– А-ат-ста-авить!
Номера, словно угорелые, уже в который раз бросались к орудиям и тут же возвращались к исходному положению. Фейерверкеры, подражая командиру батареи, громко бранили вконец издерганных солдат.
Петр Николаевич услышал, как Олейник возмущенно бросил:
– Ну и настреляют они ему завтра!
– Не приведи господь с таким службу нести!.. – отозвался кто-то.
Сегеркранц подбежал к пожилому канониру, испуганно таращившему глаза и вытянувшемуся «в струнку».
– Ты-ы, с-старая водовозная кляча, собачий обглодок! Почему медленно исполняешь команду?
– Никак нет, ваше высокоблагородие…
– Ба-алван! – побагровел Сегеркранц. – Так ты еще возражать? Воз-ра-ажать?!
Он сразмаху ударил канонира по щеке, потом стал бешено сыпать удары. Из носа и губ рядового показалась кровь…
Солдаты нестеровской батареи уже не слушали фейерверкеров, а с тоской и гневом в глазах глядели на соседнюю батарею.
Петр Николаевич вдруг почувствовал, как к горлу подступила тошнота. Весь кипя и негодуя, он громко скомандовал:
– Смирно!
В голове тревожно теснились мысли: «Что сказать мне им? Что Сегеркранц негодяй и не достоин людского уважения? Они сами отлично знают это…»
– Вот что, ребята, – проговорил Петр Николаевич, стараясь придать своему голосу как можно больше спокойствия. – Если мы за весь год ничему не научились, то ничего не сможем сделать и за один день перед инспекторской стрельбой. Разрешаю отдыхать!
Солдаты повеселели, фельдфебель строем повел их в казарму.
В тот же день, узнав от Сегеркранца о «проступке» Нестерова, генерал вызвал Петра Николаевича и потребовал от него письменного объяснения. Через час в штабе уже висел приказ, в котором командир бригады объявлял выговор «поручику Нестерову за нарушение дисциплины, выразившееся в невыполнении приказа по бригаде о подготовке батареи к боевой инспекторской стрельбе».
Наутро бригада выехала на полигон. Петр Николаевич хмурился, часто вздыхал. Выговор, объявленный ему в приказе, выговор несправедливый, камнем лежал на сердце. Он обернулся, оглядел свою батарею. Лица солдат были уверенные, веселые. В этих простых русских людях, отзывчивых, верных, мужественных, находил Петр Николаевич моральную опору, черпал силы. Вот и теперь, приглядевшись к солдатам, Петр Николаевич стал собраннее, увереннее ступал по земле.
Инспектирующий, дородный полковник генерального штаба, выехал на гнедом высоком жеребце на середину фронта бригады и громко объявил:
– Именем Его императорского величества инспекторские стрельбы Девятой Восточносибирской артиллерийской бригады считаю открытыми. Господа офицеры! Солдаты! Сегодня вы держите экзамен готовности умело сражаться за веру, царя и отечество. Честь имею! – он козырнул и, красиво вздыбив коня, отъехал в сторону.
– Пе-ер-вая батарея-а!.. – запел командир бригады. – На огневую позицию-ю!
Нестеров быстро развернул батарею. Орудийные номера действовали быстро и слаженно. Командир батареи заметил, что под колесами был сыпучий грунт. «Плохо! – подумал Петр Николаевич. – Это может отразиться на результатах стрельбы». Он приказал принести маты и подложить их под колеса. Потом распорядился вырыть углубления для более прочного упора сошников и вложить в них деревянные брусы.
Солдаты старались изо всех сил. Все волновались. Петр Николаевич поднял бинокль, поднес его к глазам, быстро определил расстояние до цели и подал предварительную команду. Наводчики установили данные на прицеле, остальные номера застыли в боевой готовности.
– Огонь! – скомандовал Нестеров, крепко сжимая бинокль.
– Выстрел! – как эхо отозвались наводчики.
Орудия протяжно ухнули и откатились. От сотрясения воздуха дрогнули высокие сосны. А далеко впереди взметнулись вихри земли и черного дыма.
Не отрывая глаз от бинокля, Петр Николаевич произнес весело, как-то совсем по-мальчишечьи:
– Отменно, ребятки! Отменно!
По телефону инспектирующему доложили, что все цели поражены. Как и следовало ожидать, батарея Сегеркранца стреляла прескверно. Инспектирующий предложил командиру бригады «отметить поручика Нестерова», но генерал даже не отменил выговора.
7
Командир бригады пригласил к себе председателя суда общества офицеров. Сегеркранц вошел и, призвякнув шпорами, замер в почтительном ожидании.
– Как вы думаете, капитан, следует ли мне удовлетворить рапорт этого сумасброда Нестерова? – спросил генерал.
– О чем просит он в своем рапорте, ваше превосходительство? – осторожно осведомился Сегеркранц.
– Представьте, добивается перевода в школу летчиков. Право, сумасброд!
– Ха-ха! – с сарказмом хохотнул Сегеркранц. – Этот честолюбец хочет, чтобы о нем писали в газетах, как о герое Блерио!
– Я думаю, капитан, не воспользоваться ли нам сим обстоятельством? Нестеров не внушает мне ни малейшего доверия. Вспомните, ведь он прибыл к нам из Петербурга после той самой смуты, которая до сих пор еще не улеглась.
– Да, ваше превосходительство, революция посеяла в нем свое вредоносное семя. Плакатик, который ваше превосходительство соизволили приказать убрать, до сих пор висит в квартире поручика.
– Неслыханная дерзость! – бросил генерал. У него задрожала роскошная его борода.
Сегеркранц перевел дух.
– Мне кажется, ваше превосходительство, удовлетворить домогательства Нестерова означало бы незаслуженную честь для него. Разумеется, и оставлять его в бригаде тоже нежелательно.
– Как же с ним поступить? – спросил генерал, озадаченный вкрадчивым тоном Сегеркранца.
– Очень просто. Он рвется летать, – пусть повисит несколько лет на этой… хе-хе… воздушной колбасе. Там все его бредни улетучатся! Да и мы избавимся от этого беспокойного духа, ваше превосходительство.
– Беспокойный дух… Неистовый! – проворчал генерал и позвонил.
Вошел дежурный по штабу.
– Позовите поручика Нестерова.
Через несколько минут Петр Николаевич доложил о своем прибытии, спокойно глядя генералу в глаза.
– Я рассмотрел ваш рапорт, поручик, и определил ходатайствовать о прикомандировании вас к крепостной воздухоплавательной роте.
Петр Николаевич заметил, каким злорадным светом зажглись глаза капитана Сегеркранца, стоявшего слева от командира бригады.
– Вы довольны? – спросил генерал, и в тоне его Петр Николаевич уловил откровенную издевку.
«Вы хотите, чтобы я поморщился, как от горькой пилюли? Ошибаетесь, господа!» – сдерживая приступ раздражения, подумал он и ответил:
– Благодарю, ваше превосходительство. Мне только жаль расставаться с солдатами моей батареи. Превосходный народ!
– А с нами расставаться не жаль? – спросил вдруг Сегеркранц. – Как говорится, была без радости любовь, разлука будет без печали?
Петр Николаевич, даже не поглядев в сторону Сегеркранца, спросил генерала:
– Разрешите быть свободным?
– …От праздных вопросов, хотите вы сказать? – засмеялся генерал. – У вас острый язык, поручик. Он не доведет вас до добра. Ну, бог с вами. Ступайте!
Петр Николаевич откозырял, звякнул шпорами и вышел, приметив во взгляде Сегеркранца нескрываемую злобу.
«Они все ненавидят меня, – горестно думал Петр Николаевич. – Командир бригады намеренно затрудняет мне доступ в авиационную школу…»
Недавно Петр Николаевич послал в Петербург первый проект своего аэроплана. Это был моноплан с двумя стабилизаторами, находившимися спереди и позади крыльев.
О, как дорожил он первой своей конструкцией и как боялся за нее! Никогда не видеть аэроплана, да что аэроплана! – даже летчика, если не считать фотографии в «Огоньке» известных русских авиаторов Ефимова, Мациевича и Попова, не иметь никакого отношения к авиации и предложить Научно-техническому обществу проект аэроплана своей конструкции. Смешно, не правда ли? Но Петр Николаевич, увлекшись, отдал немало труда изучению авиации. Путеводными звездами были для него два великих русских имени – Жуковский и Циолковский. Им тоже могли бросить упрек: «Вы никогда не летали даже на бычьем пузыре, чего же вы беретесь толковать об аэропланах и даже о полетах в межпланетных пространствах!»
Нет, нынче пионеры не только те, кто летает, рискуя жизнью, но и те, кто создает теорию полета, кто ищет пути в необозримом воздушном океане, самом бурном и неизведанном.
Такими, примерно, мыслями был занят Петр Николаевич, когда ему открыла дверь Наденька.
– Помянешь мое слово, Петрусь, дочка наша будет музыкантшей! Когда я играю, она молчит, слушает, уставясь в потолок глазенками, а кончу – слезы, крик, возмущение.
Петр Николаевич снял фуражку и приник лицом к дрожащему от смеха розовому животу Маргаритки – ее назвали так в честь бабушки Маргариты Викторовны.
8
– Плавно сдавай! – громко прозвучала команда. Раздался скрип лебедки, и привязной воздушный шар стал подниматься в небо.
Петр Николаевич стоял в гондоле, с волнением озирая открывавшиеся просторы. Это был его последний подъем во владивостокское небо: предстоял отъезд в Россию, и кто знает, какие изменения могут произойти за время его трехмесячного отпуска.
Открывался чудесный вид на бухту Золотой Рог и Амурский залив с его мысами и островами, прикрывающими выход в море. Вон Чуркин мыс, сад «Гайдамак» в высоченных липах и вязах, Китайская улица, памятник адмиралу Невельскому, улица Петра Великого, Морской штаб и вон его дом на Светланской.
Наденька встала перед глазами – нежное лицо, маленький, строго очерченный рот, буйная шапка темных, как ночь, волос. И всякий раз, как подумает о Наденьке, бурно забьется сердце и улыбка радости долго будет гореть в его глазах. Хоть оба они и молоды, но уже много лет идут вместе, и Петр Николаевич не представлял себе жизни без ее горячей ласковой руки, без ободряющего чистого голоса.
«Ты знаешь, за что я люблю тебя, Петрусь? – сказала она однажды. – За то, что как бы невзгоды ни гнули тебя, ты выпрямляешься снова, смеешься и всегда поешь песни!»
Невдомек ей было, что она и сама такая, что без ее песни, без ее чистой веселой души холодно и горько было бы Петру Николаевичу на земле и – кто знает! – сумел ли бы он не согнуться перед невзгодами.
С детства, с тех первых лет, когда он ходил в узком и теперь благословенном кадетском мундирчике, Наденька была рядом. Два года Михайловского училища в Петербурге показались ему вечностью. Прекрасная северная столица выглядела зябкой, пасмурной, скучной. Да иначе и быть не могло: солнце Петра осталось в Нижнем Новгороде.
И помнилось ему, как шепнул Наденьке (чтобы мама не услышала!) на вокзале, когда он приехал в Нижний юным подпоручиком:
– Я с тобой никогда не расстанусь… Вся душа изболелась!..
– И я! – ответила она шепотом, а Маргарита Викторовна любовно побранила:
– Уже шептаться? Уже секретничать? Ну и ну!
И Петр и Наденька смущенно покраснели…
Воздушный шар достиг предельной высоты – триста метров. Петр Николаевич приступил к работе. Ему предстояло обнаружить «противника», определить расположение позиций его батарей и корректировать пристрелку своих батарей по целям, невидимым с наблюдательных пунктов. Он быстро производил расчеты и передавал их по телефону на командный пункт. Командиры батарей слушались его приказаний беспрекословно: на закончившихся недавно маневрах высшее артиллерийское командование, прибывшее из Петербурга, отметило «превосходную работу наблюдателя на воздушном шаре поручика Нестерова».
Петр Николаевич приник глазами к стереотрубе. Батарея капитана Сегеркранца, изображавшая «противника», спешно снималась с позиции. Ездовые, размахивая плетками, гнали лошадей, номера подталкивали орудия. Теперь важно было не упускать из поля зрения батарею: если она успеет замаскироваться, все глаза проглядишь, а не найдешь.
– Ну, ну, куда вы, господин доносчик, спрячетесь? – громко спросил Петр Николаевич, не отрываясь от стереотрубы. – Кому-кому, а вам не обмануть меня, господин фискал.
Солнце скрылось за огромной, в полнеба, сизой тучей, выплывшей со стороны Амурского залива. Исчезла голубоватая прозрачная дымка. Черная тень покрыла гряды сопок на горизонте. Воздушный шар резко тряхнуло, Петр Николаевич больно ударился лбом о край стереотрубы.
Раздался писк зуммера. Петр Николаевич, недовольный тем, что оторвался от наблюдения за батареей Сегеркранца, взял трубку.
– Ваше благородие! – кричал старшина команды. – Дозвольте доложить… Метеостанция сообщила, что надвигается буря! Прикажете давать спуск?
– Погоди! – бросил Петр Николаевич и снова пригнулся к стереотрубе. В груди похолодело: батарея Сегеркранца исчезла, словно сквозь землю провалилась. Он просматривал, казалось, каждый метр площади, приглядывался к каждому дереву, холму, но ничего обнаружить не удалось.
Шар раскачивало все сильнее. От напряжения на глаза набежали слезы. Зуммер пищал долго и настойчиво. Петр Николаевич, стиснув зубы, упорно искал батарею Сегеркранца. «Спокойно, Петр! – приказал он сам себе. – Ищи!»
Он пригляделся к небольшой рощице, с трех сторон окруженной холмами. Орудий не было видно, но Петр Николаевич почему-то упрямо ухватился именно за эту рощицу. «Дальше уйти они не могли», – подумал он. И вдруг на самой опушке рощи поднялась фигурка солдата и снова упала, словно сраженная пулей.
– Есть! – громко крикнул Петр Николаевич. – Вот вы где, ваше жандармское благомордие! Ну, теперь вам не уйти!
Он быстро вычислил координаты, произвел расчет с баллистическими и метеорологическими поправками, потом передал данные на командный пункт бригады. Облегченно вздохнув, взял трубку беспрерывно пищавшего «зуммера». Старшина команды кричал в телефон, почти плакал:
– Ваше благородие! Буря идет. Буря!.. Скомандуйте спуск, ваше благородие! Оторвет колбасу к чертовой бабушке!
– Давай! – весело крикнул Петр Николаевич и огляделся.
Все небо сделалось черным. Разорванные ветром, белопенные облака мчались у горизонта, как испуганные белые птицы. На черные утесы острова Аскольд бросались тяжелые океанские волны. Воздушный шар медленно шел на снижение.
Здесь, на высоте, среди туч и ветра, Петр Николаевич думал: «Нет, не сломить им меня… Я буду летать. Я построю самолет своей конструкции…»
Под впечатлением мыслей своих и этой грозно надвигающейся бури вспомнил Петр Николаевич полюбившееся ему, полное гордого, смелого и мятежного духа, стихотворение в прозе Максима Горького: «Буревестник с криком реет, черной молнии подобный, как стрела пронзает тучи, пену волн крылом срывает. Вот он носится, как демон – гордый, черный демон бури, – и смеется и рыдает… Он над тучами смеется, он от радости рыдает!..»
Еще в кадетском корпусе Петр Николаевич читал в «Нижегородском листке» фельетоны и очерки Максима Горького, помнил демонстрацию студентов, узнавших, что жандармы арестовали их любимого писателя, но, по правде сказать, мало читал и мало знал его. Приехав после Михайловского училища в Нижний Новгород, Петр Николаевич услышал «Песню о буревестнике» от Петра Петровича Соколова, соседа, минувшим летом окончившего Московский политехнический институт и работавшего учителем.
Он был так захвачен мятежной, вихревой силой этого произведения, что долго стоял в безмолвии.
– Что, за печенки берет? То-то! – гремел Петр Петрович. – Наш Максим, нижегородский!
С тех пор Петр Николаевич горячо привязался к этому писателю. Теперь он жалел, что не помнил всех слов «Песни о буревестнике».
Наконец воздушный шар опустился, и солдаты с трудом поймали его за гайдропы, подтянули гондолу. Петр Николаевич спрыгнул на землю…
Дома Петра Николаевича ожидало неприятное известие. По тому, как Наденька отводила глаза, то и дело незаметно подавляла вздохи, он догадался, что приключилось неладное.
– Не томи, Дина… говори! – попросил он, глядя на нее в упор.
– Петербург… прислал твой проект обратно, – сказала она и подала ему пакет.
Петр Николаевич, чуть побледнев, углубился в чтение письма председателя Петербургского воздухоплавательного общества.
«Конструкция вашего аэроплана, господин Нестеров, хотя и не лишена весьма оригинальных новшеств и свидетельствует о даровитости и смелости мысли, однако не может быть признана заслуживающей внимания, так как не обеспечивает главного – устойчивости аэроплана.
И без того, господин Нестеров, мы чуть ли не каждую неделю хороним наших авиаторов, которых так мало у нас в России. Рекомендуем вам потрудиться над проектом аэроплана, который был бы обезопасен от кренов…»
Петр Николаевич задумался. Высокий лоб покрылся капельками пота. Глаза потемнели. Наденька скрестила руки на груди, испуганно глядела на мужа.
Не только от сознания неудачи помрачнел Петр Николаевич. Причина отклонения проекта аэроплана была совершенно неубедительна. «Природа создала птицу, которая кувыркается, наклоняется в любую сторону и на любой угол, не рискуя свалиться, – думал он. – Полет птицы, красивый и вольный, похож на музыку. Вот к какому совершенству в летании надобно стремиться человеку! А председатель воздухоплавательного общества боится кренов, как черт ладана. Нет, тут что-то не то. Тут вы меня не убедили, господа!..»
Тяжелая обида леденила сердце. Едва уловимая горестная морщина проступила в уголках его еще совсем юных губ. Наденька увидала эту морщину и, чтобы не расплакаться, метнулась к пианино, заиграла «Лунную сонату»…
Петр Николаевич сидел закрыв лицо руками. Звуки росли, наплывали огромною волною. И постепенно, не замечая сам, он поддался обаянию музыки, его повлекло вслед за волною, нет, за высоким и прекрасным валом, вперед, вперед, через все препятствия, через все невзгоды!..
