Текст книги "Отчий дом"
Автор книги: Ян Винецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)
Небо было плотно обложено серыми зимними облаками. Только в юго-восточном углу, сквозь тонкий ледок облачности пробивалось неяркое солнце и вокруг него, казалось, все больше подтаивало, открывая синеватую глубину проруби…
«Туда и полечу!» – решил Петр Николаевич, сощурясь на солнце и забираясь в кабину аэроплана.
– Одержимый все-таки человек – Петр! – сказал Миша, провожая глазами «Ньюпор», взвившийся над аэродромом. – Говорят, укушенный змеей боится и веревки. А Петр наоборот: в каждой змее теперь видит веревку! Другому, после последнего случая, понадобился бы отпуск на полгода, чтобы забыть про встречу со смертью.
– Да, да, одержимый! – подтвердил Самойло. После случая с Нестеровым он стал панически бояться летать и теперь был даже доволен, что его отстранили от должности инструктора и посылают в Киев рядовым летчиком.
– Прекрасно быть одержимым! – сказал Вачнадзе.
Все трое смотрели вверх, притенив ладонями глаза.
«Ньюпор» был теперь в самом центре голубоватой небесной полыньи на высоте не менее тысячи метров. Аэроплан стал медленно, будто раздумывая, разворачиваться, потом лег в глубокий крен и закружился, то заслоняя крыльями солнце, то открывая его ярко-белое, льющееся потоком пламя…
Петр Николаевич впервые внимательно и спокойно разглядывал землю сверху. Вон Прага, раскинувшаяся на правом берегу Вислы, Иерусалимская аллея, Старый город…
Альтиметр показывал тысячу сто сорок метров. Стрелка мелко дрожала, почти не отклоняясь. Аэроплан делал крутые повороты без потери высоты.
«Стало быть, я был прав: в воздухе везде опора!»
Он накренил аэроплан еще круче, энергично и плавно выбирал ручку управления на себя. Стрелка альтиметра не падала. Консоли крыльев дрожали, как в лихорадке. «Крылья ненадежны… Во время петли сложатся», – вздохнул Петр Николаевич…
И все-таки кровь радостными, сумасшедшими толчками билась в сердце. Первый в мире крен, без малого под девяносто градусов – его, Нестерова!
Он видел, как толпы людей собирались на набережной Вислы, как останавливалось движение на широких проспектах Варшавы, и зрители, запрокинув головы, глядели на его полет, словно на чудо.
Но Петр Николаевич знал, что есть еще и другие зрители – летчики и мотористы Мокотовского аэродрома. Для них, главным образом, и старается он сегодня. Надо, чтобы летчики поняли: спасенье в кренах, в фигурном летании, в свободном владении искусством полета, а не в хитроумных автоматических устройствах, которые, будто бы, все будут делать сами. Только человек, а не автомат, может быть хозяином в небе. Человек!
– Смотрите, он падает! – истерически закричала молодая дама с расширенными от ужаса глазами и порывисто закрыла руками лицо.
Аэроплан и впрямь падал хвостом вниз, потом опустил нос и, рассекая воздух, снова набрал высоту. Все громко захлопали в ладоши, тут и там раздавались одобрительные восклицания по-польски и по-русски. Молодая дама осторожно отняла от лица руки и в ее глазах теперь сверкали бисеринки слез…
А Нестеровым словно овладело безумие. Он неслыханно глубоко накренял аэроплан и ястребом кружил в небе. Круто, почти свечой, набирал высоту и, теряя скорость, легко скользил хвостом вниз, переходил в пикирование и возвращался к горизонтальному полету. И все это – каскадом, без малейшей передышки.
На аэродроме летчики, мотористы и солдаты с изумлением наблюдали за необыкновенным полетом. Никто из них никогда не был свидетелем подобной смелой красоты и виртуозности. Аэроплан на их глазах занимал сотни таких положений в воздухе, из которых каждое считалось смертельным для летчика.
– Безумие! – бросил кто-то, скрипнув зубами.
– Величие! – закричал Вачнадзе. – Слышите, величие!
Никто не отозвался на эти восклицания, будто все молчаливо соглашались с тем, что Нестеров – безумный и великий одновременно.
Когда «Ньюпор», наконец, приземлился и, ёкая мотором, медленно рулил, похожий на усталого коня, летчики, мотористы и солдаты побежали ему навстречу…
Только инструкторы растерянно топтались на месте. Черт возьми! Теперь, кроме поручика Нестерова, здесь не будут признавать никаких авторитетов. Ничего себе инструкторы, которые не отваживаются на то, что по плечу ученику! И еще, чего доброго, введут в программу обучения эту сумасшедшую акробатику.
Петра Николаевича обнимали, радостно тискали со всех сторон, будто желая удостовериться, из какой чистой, особого сорта стали отлила матушка-природа этого удивительного человека.
– Вот как летают нынче в русском небе! – воскликнул Миша, обнимая Нестерова. – Ты – богатырь, Петюша, ты – крылатый витязь!
– Пошел поэт стихами петь! – отбивался Петр Николаевич. – Так летать будете и вы… Обыкновенный полет.
– Хо-хо! Обыкновенный! – вздыхали и изумлялись летчики.
– Сколько надо каши съесть, чтобы решиться на такое!..
На Мокотовском аэродроме, по случаю успешного освоения купленного у Франции нового аэроплана «Ньюпор», военное министерство устроило банкет.
Вечер был шумный. Головокружительные тосты, дружеские излияния, споры, воспоминания… Было выпито много вина, и во всем зале, казалось, не находилось ни одного трезвого человека.
Проходя между столами, Петр Николаевич услышал, что кто-то назвал его фамилию. Он обернулся на голос.
– Па-ан пору-учик! Вы невнимательны к да-амам, – протяжно и игриво пели две паненки, размахивая разноцветными веерами. Темнолицый мужчина в черном фраке и ослепительно белой, накрахмаленной сорочке, дружески улыбнулся:
– Пан поручик, посидите с нами! Подарите нам десяток-другой минут.
Он придвинул стул. Петр Николаевич вспомнил кинотеатр на Новом Свете, «Драму авиатора» и знакомство с хорошенькими паненочками. Теперь они выглядели старше, хотя и были обворожительно красивы. Он поцеловал руки дамам и поздоровался с мужчиной.
– Если не ошибаюсь, барон Розенталь?
– У вас превосходная память, поручик!
Петр Николаевич сел. Началась непринужденная беседа. Миша Передков и Вачнадзе со своего стола напряженно следили за своим другом: они опасались, как бы он не выпил лишнего.
Барон Розенталь то и дело хлопал Нестерова по плечу и подливал вина. Паненки усердно помогали барону, сверкая пышностью обнаженных плеч и тщательно выверенным остроумием. Но они перестарались. Петру Николаевичу надоело их назойливое кокетство; он терпел их за столом только потому, что в этот вечер готов был стерпеть и не такое.
Окончился важный этап в его жизни. Теперь он мог целиком отдаться своей мечте: совершить «мертвую петлю» и построить аэроплан совершенно оригинальной системы. В нем будут крылья с переменным углом атаки, и благодаря этому его аэроплан сможет садиться на самой незначительной площадке.
На радостях он выпил сверх меры и теперь его мучила головная боль. Он сидел, охватив руками голову. Узкие белые ладони закрывали его лицо.
Розенталь глазами предложил дамам удалиться.
– Петр Николаевич, – сказал он приглушенно, как только они с Нестеровым остались одни. – Восторг, который мы видим вокруг, – понятен. Желторотые оперились и теперь весело хлопают молодыми крыльями… Но вы! Орел с сильными когтями и могучим клювом! Вас же зачислили в один разряд с этими птенцами.
Петра Николаевича оскорбил развязный тон, с каким барон говорил о его товарищах по школе.
Он хотел возразить, но подступившая к горлу тошнота принудила его смолчать. Все кружилось перед глазами, и свистящий шепоток Розенталя, казалось, доносился откуда-то издалека.
– Петр Николаевич! Вашего таланта не ценят. Он пропадет здесь, уверяю вас, мой друг.
«Где это „здесь“»? – хотел спросить Петр Николаевич, но промолчал. В висках билась кровь частыми толчками…
Барон Розенталь зашептал на ухо Нестерову:
– Я говорил о вас… эрцгерцогу. Он предложил мне пригласить вас… на работу к нам… разумеется, временно… обучать наших авиаторов. С вашим правительством будет достигнута договоренность… У вас будет своя школа летчиков. Школа Нестерова!..
Петр Николаевич поднял голову. Он был бледен. Большие серо-голубые глаза смотрели устало, но гневно. Розенталь удивился: это были глаза трезвого человека.
– Небо Родины не продается! – резко ответил Нестеров. – Как нельзя купить солнце, облако, зарю или закат, так нельзя и купить русского летчика!
– Ради бога… потише! – испуганно проговорил Розенталь. Ему казалось, что Нестеров говорит слишком громко. Потом барон добавил ехидно:
– Поэтические упражнения здесь неуместны.
– Вы читали Некрасова? – спросил Петр Николаевич. Голос его дрожал. – Он сказал: «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан»!
Лицо Розенталя позеленело от злости. Глаза недобро прищурились. Нестеров встал.
– Советую почитать нашу литературу… Толстого, Пушкина, Некрасова. Тогда вы поймете русскую душу, герр Розенталь! – и широким твердым шагом пошел к длинному столу, где сидели его друзья.
– О чем ты с ним спорил? – спросили они.
– О литературе, – усмехнулся Нестеров…
4
Конспиративная квартира в Ирининском переулке была одной из самых надежных в киевском подполье. Здесь жил артиллерийский поручик Данила Георгиевич Гайдаренко со своей молодой женой.
Частые пирушки, изрядно докучавшие пожилым, степенным соседям, вполне соответствовали, однако, нравам доблестного русского офицерства, и ни у кого не могло возникнуть сомнений в характере этих сборищ.
Лишь один человек пребывал в постоянном страхе – сам Данила Георгиевич. Он встречал «гостей» (пароль менялся каждый раз), бренчал на гитаре, громко хохотал, чокался с молодыми людьми, пел заунывные романсы, но сердце царапала гнетущая тревога: в соседней комнате за разложенным на столе пасьянсом сидели четыре человека. Пасьянс – форма, а содержание таково, что захвати их сейчас охранка и каждому из игроков не миновать каторги, либо и того хуже – смертной казни.
Впрочем, содержания подобных встреч не знал не только Данила Георгиевич, но и Лена. Она заботилась о безопасности тех, кто сюда приходит, и в этом заключалась неимоверно трудная и ответственная работа, порученная ей партией.
Лена смеялась заливчато и заразительно, удивляя молодостью и веселостью своей души.
Данила Георгиевич все время томился мрачным предчувствием. Он часто выходил на улицу, напряженно прислушивался, приглядывался к каждому человеку, которому случалось проходить мимо.
«И угораздило же тебя, Данилка, жениться на девице с приданым в виде самых тяжких статей Уголовного Уложения! – мрачно шутил он сам над собой. – У всех жены, как жены – рожают детей, наполняют уютом безмятежные семейные гнезда и самое крамольное, на что отваживаются иные из них, – тайно вздыхают по какому-нибудь заезжему актеру.
А у моей Лены на уме – подпольные явки, митинги, революция…»
Шуткой пытался он унять свое тревожное чувство. Кто знает, может быть, именно такою любил он Лену. Она наполнила его жизнь новым – пускай очень опасным, – но захватывающе свежим, значительным содержанием.
Он присматривался к людям, приходившим к Лене, и по скупым словам, по отдельным приметам составлял себе мнение о них. Подпольщики представали перед ним в облике пожилого рабочего с въевшейся во все поры рук и лица металлической пылью, средних лет учителя в крылатке, с мягким голосом и внимательными, все вбирающими в себя, глазами, либо совсем юного студента, у которого все блестит и лучится – и глаза, и пуговицы на форменной тужурке, и белая кипень зубов, когда он произносит пароль.
Это совершенно различные и по возрасту, и по общественному положению люди, но по твердой и спокойной решимости, с какою они исполняют свое дело, они похожи один на другого.
В словах и поступках Лены он видел тот же ровный, яркий, негасимый огонь. Что объединяет их? Ведь ничего, кроме лишений, не ждет их впереди…
Может быть, рождается новая религия и новоявленный Христос – Ленин собирает и ведет за собой фанатиков своей веры?..
Однажды из раскрытой сумочки Лены выпали и рассыпались по комнате какие-то бумажки. Она бросилась их собирать.
– Помогай! Чего стоишь? – сказала она, покраснев. Он стал собирать, пробегая листки глазами:
«…Р. С. Д. Р. П. ставит своей БЛИЖАЙШЕЙ политической задачей, – читал он, – НИЗВЕРЖЕНИЕ царского самодержавия и замену его демократической республикой…»
Страшное, мятежное, твердое, как гвоздь, слово сверлило в мозгу: «Низвержение, низвержение!..»
– Что с тобой? – спросила Лена, заметив, как он побледнел.
– Я думаю о странности моего положения, – ответил он глухо. – Вот ты и твои… единоверцы собираетесь… ниспровергнуть самодержавие… Стало быть, наступит момент, когда ты и меня станешь… нис-про-вер-гать?
Лена задумалась, погрустнела.
– В зависимости от того, как ты себя поведешь, – сказала она.
– Ох, не знаю, Лена, – вздохнул он. – Иной раз вижу: великая правда стоит за вами. В смелости вашей, в бескорыстии – большая притягательная сила. Но за последний год часто посещает меня один и тот же сон: ты стоишь на противоположном берегу реки, зовешь меня… Я плыву. Волны все круче, плыть все труднее. Просыпаюсь в страшной обиде: отчего сон оборвался, отчего не доплыл?..
Лена улыбнулась:
– Бедное дитя!..
– Не смейся. Сон кажется мне вещим. А вдруг не доплыву?
Он поднял последний листок. Черные буковки, собранные в четкие подразделения слов, казалось, двигались, как войска на марше. Пороховым дымом пахнуло на Данилу.
«Восстания и попытки восстания солдат и матросов – в Туркестане, в Балтийском флоте и на Черном море дали новое объективное подтверждение того, что в России начался, после долгих лет разгула контрреволюций и затишья в рабочем движении, новый революционный подъем».
– Какие восстания? – спросил он, чувствуя себя так, будто вернулся навязчивый сон, и волны не дают ему разглядеть берег.
– Разве тебе ничего не известно?
– Нет… Нам ничего не говорили об этом…
– Позволь, о восстаниях писали даже либеральные газеты.
– Я не читаю либеральных газет. Впрочем, вернее сказать, никаких не читаю. Все врут одинаково.
Лена рассказала ему, что минувшим летом солдаты двух туркестанских саперных батальонов, расположенных в лагере близ Ташкента, выступили с протестом против чрезвычайно тяжелых условий лагерной жизни и грубого обращения офицеров. После непродолжительной перестрелки восставшие саперы, вследствие своей неорганизованности, принуждены были сдаться и обезоружиться. Военным судом четырнадцать солдат были приговорены к смертной казни, сто двенадцать – к каторге.
– Весь двенадцатый год отмечен восстаниями, – продолжала Лена. – Весной, после Ленского расстрела, моряки крейсера «Рюрик» и линкора «Цесаревич» начали подготовку к захвату Свеаборгской и Кронштадтской крепостей, но петербургской охранке удалось переловить всех организаторов восстания. И вот совсем недавно, в октябре, казнены три севастопольских моряка, подстрекавших к восстанию команду броненосца «Златоуст». Рабочие Петербурга, Риги и Москвы ответили массовыми стачками.
«Не странно ли, – думал Данила Георгиевич, – жена моя, вчера еще девочка, видит и знает все, будто смотрит на огромную Россию с высоченной колокольни, а я – „опора и защита Отечества“ – слеп, как кутенок…»
Им всегда твердили, будто бунтуют лишь студенты и мастеровые, и дело только за тем, чтобы выловить подстрекателей. Но лет семь тому назад восстал «Князь Потемкин» и почудилось Даниле Георгиевичу: молния сверкнула в темной русской ночи да так потянуло грозою, что с той поры жил он все время в ожидании грома.
И вот они – первые раскаты: флот и армию лихорадят восстания, стачки рабочих, как пламя, перекидываются из одного города в другой, а мужики уже много лет жгут помещичьи усадьбы… Боже, как непонятна стала Россия!..
Лена поняла состояние мужа. Она подошла к нему и, обняв его, мягко, с заботливой серьезностью поглядела в глаза.
– Я давно собиралась сказать тебе, Данила… Ты помогаешь нам. Мы верим тебе. И я была бы счастлива, если бы…
– …Мы оба были на одном берегу?
– Да!
Он опустил голову, долго молчал, потом заговорил с тревожной задумчивостью:
– Трудно мне, Лена, неслыханно трудно. Пойми меня правильно. Детство свое провел я в корпусе. Затем – Михайловское училище. Правда, я был последним среди дворянских сынков, многие и поныне глядят на меня как на примазавшегося…
В дверь постучались. Лена переглянулась с Данилой: никого не ждали. В гостиной, у стола с раскинутыми картами замерли четыре подпольщика.
Лена подошла к дверям, спросила с игривой певучестью:
– Кто там?
– Поручик Гайдаренко здесь живет? – ответил мужской голос вопросом. Это не было отзывом по паролю.
Лена скрестила на груди руки, сдерживая забивший ее нервный озноб.
– Да. А вы по какому делу?
– Скажите, какая официальность! – засмеялся мужчина. – А если я бездельник и, естественно, что у меня не бывает никакого дела?
Данила Георгиевич прислушался и вдруг сорвался с места, закричал на бегу, как безумный:
– Петька! Двухвихровый!
Ключ плохо слушался пальцев, Наконец дверь отворилась и в прихожей выросла фигура Петра Николаевича. Данила сжимал друга в объятьях.
– Осторожней, помнешь парадную форму, – смеялся Нестеров. – Леночка! Здравствуйте! И как же это вы меня не узнали?
«Боже, как вы нас напугали!» – хотела она воскликнуть, но, улыбнувшись, тихо ответила:
– Вы возмужали и в голосе появились нотки, которых я прежде не слышала.
Петр Николаевич посмотрел на ее бледное, напряженное лицо и с необыкновенной ясностью понял, что своим приходом причинил Лене немалое беспокойство.
– Простите, Леночка, – сказал он, – я очень тороплюсь. Мы еще увидимся. Я теперь назначен, сюда, в Киевскую авиароту.
Лене было невыразимо жаль, что лучший друг ее мужа, друг, с которым они давно не видались, едва перешагнув порог их квартиры, уже торопится прощаться. Но удерживать его не стала: как бы хорошо она не знала Петра Николаевича, нельзя рисковать безопасностью членов подпольного комитета.
Данила вышел проводить Нестерова. Они медленно шли по улицам ночного Киева. В небе роилось множество звезд и Млечный Путь или, как здесь его называли, Чумацкий шлях вел их за собой в неведомую даль…
Петр Николаевич рассказывал о Варшаве, о новых формах полетов, которые он ищет, о мертвой петле…
– Я непременно осуществлю ее, Данила. И здесь, в Киеве!
– Счастливый ты человек! – воскликнул Данила Георгиевич. – Ты увлечен интересным делом и идешь по ровному пути.
– По ровному пути… – повторил Нестеров и засмеялся. – Да предо мною тысячи преград и колючек!
– Я не имею в виду препятствия. Я говорю о выборе пути, пусть самого трудного…
Петр Николаевич помолчал, снова вернувшись мыслью к странной встрече его на квартире Данилы Георгиевича, к настороженно-тревожному лицу Лены, к виновато-растерянному виду Данилы.
– Тебе очень трудно? – спросил он после долгой паузы.
– Очень… – ответил Данила и больше не проронил ни слова.
«Что же мне ему посоветовать? – думал Петр Николаевич. – Пожалуй, он на распутьи. И тот, второй путь, наверно, потруднее моего…»
5
Петр Николаевич приехал в Киев вместе с Наденькой и детьми. В Гатчине он успел договориться с начальником школы о переводе в Третью авиационную роту своего друга Нелидова.
Теперь, когда улеглась двухдневная суета по устройству семьи и Наденька горячо взялась за уборку очень понравившейся ей квартиры с широченными окнами, в которые золотыми потоками лилось солнце, Петр Николаевич надел парадный мундир, прицепил кортик и пошел представляться командиру роты.
Аэродром был совсем недавно оборудован у села Святошино, и только четыре палатки рядом с аэропланными ящиками да матерчатый полосатый конус на крыше каменного здания штаба отличали его от располагавшегося здесь прежде стрельбищного поля.
У крыльца штаба Самойло рассказывал Мише Передкову и Вачнадзе про свою встречу с командиром роты:
– Переволновался я ужасно! Капитан Линно пользуется правами командира дивизии и подчиняется непосредственно начальнику штаба военного округа. Шутка ли! А тут еще меня предупредил поручик один: – «Держите с ним ухо востро: педантичен до глупости. Полетами не интересуется, но не дай бог явиться к нему недостаточно выбритым! Недаром прозвище у него – „Оловянный глаз“». – И как на зло – никого из вас нет. Выпил я для храбрости стакан водки и влетел к нему на полной скорости – «Штабс-капитан Самойло прибыл в ваше распоряжение!» – Гляжу, и капитан Линно вскочил, как ужаленный. Но что за чертовщина!.. В одной руке у него сапог, в другой – щетка. – «Господин капитан вышодши, ваше благородие!» – Оказывается, – представьте, – денщик!
Передков и Вачнадзе расхохотались. Петр Николаевич подошел к ним сзади и они его не заметили. Он гаркнул, изменив свой голос до свирепого баса:
– Господа офицеры!
Самойло, Миша и Вачнадзе замерли в немом испуге, потом обернулись и, увидав Нестерова, расхохотались снова.
– Напугал…
– Мы думали – капитан Линно.
Петр Николаевич улыбнулся:
– Если уж вы так дрожите перед начальством, – я доложу за всех. Пошли! Впрочем, доложить лучше вам, господин штабс-капитан Самойло. Вы старше по чину и потом… уже сделали одну попытку доложить, правда, неудачную…
– Вот именно неудачную! – без тени шутливости сказал Самойло. – Нет, Петр Николаевич, доложите вы, прошу вас…
В кабинете сидели двое. Один длиннолицый, с ровным пробором посредине тщательно прилизанной – волосок к волоску – седеющей у висков головы и с застывшим взглядом голубоватых, навыкате, глаз.
«Это и есть Линно», – догадался Петр Николаевич и, отдав честь, доложил:
– Господин капитан! Группа военных летчиков в составе штабс-капитана Самойло, поручика Вачнадзе, поручика Нестерова и подпоручика Передкова прибыла по окончании гатчинской школы летчиков в ваше распоряжение!
Он передал Линно четыре пакета, густо облепленных сургучными печатями.
Капитан Линно не удостоил вниманием вошедших офицеров и, ни к кому не обращаясь, с тем же ледяным выражением лица проговорил, почему-то превращая все буквы «о» в «э» и растягивая их так, что получалась пародия на истинный смысл, который он придавал своим словам:
– Гэ-эспада эфицеры! Пэ-эздравляю вас с началам службы в Э-эдиннадцатэм авиа-этряде.
Летчики дружно поблагодарили.
«Значит все будем в одном отряде! Превосходно!» – облетела всех одна мысль.
– Ваш кэ-эмандир, – сказал Линно, чуть повернув голову в сторону сидевшего у окна очень рослого офицера, – пэручик Есипэв.
Поручик Есипов молча встал. Летчики несколько мгновений глядели на него с выражением безропотной покорности судьбе: квадратный подбородок, низко нависшие над темными глазами брови, высоченная атлетическая фигура, на которой офицерский кортик выглядел детской игрушкой.
– Похоже, что мы попали в ледяное царство, – шепнул Петру Миша. – Глядит, как удав на лягушек.
И словно бы опровергая это первое впечатление, Есипов неожиданно улыбнулся и эта улыбка преобразила все его лицо, – все черты стали удивительно мягкими, добрыми, а в темных глазах, как в лесном озере, засверкали солнечные блестки.
– Все мы на Руси – молодые летчики, – сказал он сочным грудным голосом. – И дело наше – молодое. Но хотелось бы, господа, заметить: стрелка барометра все более отклоняется к военной буре. На созревание матушка История отпускает нам весьма мало времени. Стало быть, нам надо набираться опыта, учиться, дерзать. К этому и призываю вас, господа офицеры!
Петр Николаевич сразу понял, что в этом человеке он найдет поддержку во всех своих замыслах. Сдержанная и вместе образная речь его, горячее чувство, согревающее каждое его слово, понравились всем.
Только один капитан Линно, поиграв стэком, неизвестно откуда появившимся в его руках, сказал все с тем же непроницаемым лицом:
– Разрешаю э-этдыхать. Три дня. И вэеннэму кэменданту пьяными не пэ-эпадаться!
Вновь испеченным военным летчикам не терпелось летать и воспользоваться отпуском ни у кого не было желания. Прямо из штаба вместе с Есиповым направились они к палаткам. Только штабс-капитан Самойло ушел под предлогом неустройства своих домашних дел.
На Сырецком аэродроме стояли старые знакомые – усеянные тросами и стойками «Фармашки». Внешний вид их весьма нелестно аттестовал механиков: у цилиндров и патрубков моторов протянулись следы подтеков масла, электрические провода к свечам были плохо изолированы, некоторые пальцы тросов аэропланов вместо шплинтов неграмотно контрились проволокой.
После варшавских новеньких «Ньюпоров» эти машины казались старыми изношенными башмаками. Есипов заметил черты разочарования на лицах молодых летчиков.
– Аэропланами, как видите, нас не балуют, – проговорил он смущенно. – Пока еще собираются пожертвования на создание русского воздушного флота. Вот сформированы первые три роты – в Петербурге, Москве и у нас, в Киеве.
Есипов отвел Петра Николаевича в сторону:
– У ваших друзей кислые лица. Помогите мне поднять у них настроение.
– Вы правы, – ответил Нестеров. – Если на «Фарманах» летать по-новому, они ничуть не уступят последним конструкциям.
В глазах Есипова блеснули огоньки одобрения.
– Я слышал о ваших полетах в Варшаве, – заметил он. – Превосходно, поручик! Мысли, бередившие меня, нашли подтверждение в вашем опыте. Летать, боясь кренов, – все равно, что плыть по морю, боясь волны.
– Но как вы узнали про мои опыты? – удивился Нестеров.
– Язык, говорят, до Киева доведет. Случайно попалась мне варшавская газета, в которой описывались отважные полеты поручика Нестерова. Я написал начальнику гатчинской школы, старому моему другу…
– Погодите, погодите, – начал догадываться Петр Николаевич. – Похоже, что наше назначение в Киев и в Одиннадцатый отряд не случайно?
– Похоже, – засмеялся Есипов.
– В таком случае, позвольте вас от всей души поблагодарить!
Он крепко пожал руку командиру отряда.
Полеты начались в тот же день. Есипов брал с собой в воздух каждого из вновь прибывших летчиков и знакомил его с районом Киева, показывал наиболее удобные подходы к аэродрому при расчете посадки.
Вечером поручик Есипов разрешил Петру Николаевичу взлететь самостоятельно.
Нестеров садился в аэроплан с большим волнением. Сколько бы он ни поднимался в воздух, сколько часов не налетал бы, но всякий раз перед взлетом он слышит, как быстрее бьется сердце: бог весть, сяду ли живым-здоровым?
Нет, Петр Николаевич не относился к числу тех, кто слепо пускался в полет, точно бросаясь в воду: авось, доплыву! Но именно потому, что ясно видел он опасности, подстерегающие пилота, в душу просачивался ледяной холодок тревоги.
Нестеров взлетел и, набирая высоту, разглядывал Киев. Красавец город раскинулся по обе стороны Днепра. Отливали золотом купола и кресты Лавры, зелеными кудрявыми кустами выглядели деревья Купеческого сада, Крещатик напоминал муравейник от густо сновавшей по нему массы людей и экипажей.
– Киев – мать городов русских! – словно завороженный, шептал Петр Николаевич. – И как было бы отменно, когда б в этом родном древнем небе совершить мертвую петлю…
Для Петра Николаевича мертвая петля не была самоцелью. Ей отводилась роль наглядного доказательства того, что аэроплан может занимать в воздухе различные положения, и летчики не должны бояться их, а научиться возвращать аппарат в положение горизонтального полета. В этом, и только в этом – путь к завоеванию пятого океана.
«Фарман», наконец, набрал тысячу метров. Медленно опускалось за горизонт солнце, точно растворяясь в багряном зареве заката. Небо было в алых брызгах, в рдеющих, как раскаленные угли, облаках. Казалось, что солнце боролось где-то за горизонтом с идущей ночью, яростно швыряясь пылающими головнями.
«Внизу люди уже примирились с сумерками, а здесь, на высоте, еще идет борьба между светом и тьмою!» – подумал Петр Николаевич и стал кренить аэроплан все круче и круче, летя теперь по большому замкнутому кругу.
На аристократическом Крещатике, у Купеческого сада, по обоим берегам Днепра, на рабочем Подоле, – всюду собирались люди, наблюдая за аэропланом, смело кружившем в вечернем фиолетовом небе.
Уже начиная с прошлого года, киевляне часто ходили на аэродром смотреть, как диковину, полеты авиаторов. Мороз пробегал по коже, когда аэроплан, разбежавшись, уносил человека в безбрежное небо.
Но до сих пор никто не летал над городом. И притом, аэроплан так свободно кружит, будто это и не аэроплан вовсе, а большая вольная птица.
– Падает!
– Шо вин робыть?! – раздавались испуганные голоса наблюдавших за полетом.
Аэроплан скользил на хвост, затем стал опускать нос, и никто не заметил, как снова оказался в горизонтальном полете. Потом без передышки Петр Николаевич с левого крена переходил на правый, набирал высоту и стремительно несся вниз. Воздух невидимой могучей рукою прижимал его к сиденью, кровь стучала в висках.
«Эх, „Ньюпор“ бы мне сейчас… И что Нелидов долго не едет?! Мы бы с ним усилили „Фарман“ и я бы на нем решился…»
С того дня каждый вечер над Киевом появлялись четыре аэроплана. Есипов, Нестеров, Передков и Вачнадзе упражнялись в глубоких кренах и новых, тоже нестеровских разворотах. Последние заключались в том, что при выводе из крена ручка управления выбиралась на себя, то есть, как раз обратное тому, что говорилось в инструкции.
Зрители из всех четырех аэропланов выделяли один, который летал особенно красиво и смело.
Пронырливые газетные репортеры вскоре выведали фамилию летчика. «Киевская мысль» и «Киевлянин» одновременно сообщили публике, что «удивительной смелости трюки на аэроплане совершает поручик Нестеров».
Репортер «Киевлянина» добавлял: «Поручик Нестеров обладает к тому же огромной физической силой, он необыкновенно высокого роста…»
Миша Передков и Георгий Вачнадзе смеялись: «Бойкий писака принял поручика Есипова за Нестерова!»
Петр Николаевич разозлился и перестал летать над городом.
«Черт его знает, что обо мне набрешут завтра. Еще, чего доброго, и впрямь циркачом сделают!..»
6
Приехал Нелидов. Петр Николаевич обнимал его и беспрестанно повторял:
– Ну, вот и хорошо, Геннаша! Вот и прекрасно!
– А я без вас – сирота, Петр Николаевич. Понял я это на всю жизнь! – отвечал механик. Непрошенная слеза скатилась по щеке и застряла в черных усах Нелидова.
– Вы слишком сентиментальны. Для летчиков это недопустимо, – заметил штабс-капитан Самойло, наблюдая эту сцену.
– Вероятно, я стал таким после того, как вы вчера начисто снесли шасси «Фармана» на посадке, – отшутился Нестеров.
Передков и Вачнадзе расхохотались. Есипов, опустившись на корточки, рисовал прутиком на земле схему сил, действующих на аэроплан при глубоком крене.
– Не смейтесь, господа! – обиделся Самойло. – Французы давно известны, как любители всего тонкого. Но, посудите сами, разве это шасси? Спичечные палочки!
– Может быть, вам отлить чугунные, как у пушки? – задыхаясь от смеха, спросил Миша Передков.
Самойло, вконец разобиженный, поправил пенсне, махнул рукой и зашагал к палатке.
