Текст книги "Отчий дом"
Автор книги: Ян Винецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)
Часть третья
Холодные волны
1
С Дальнего востока до Кавказа и с Кавказа до Нижнего Новгорода исколесил Петр Николаевич с семьей матушку Русь. Было время для раздумий, воспоминаний о пережитом, упрямых мечтаний о полетах. Как ни старался Петр Николаевич быть веселым, сколько песен и романсов ни спел он в долгом, казалось, нескончаемом пути, беспрестанно точила его обида на ученых мужей из Петербургского воздухоплавательного общества. Они представлялись ему холодными и непреклонными, как гранитные плиты набережной, о которые многие годы бессильно бьется усталая невская волна.
Петр Николаевич долго наблюдал за полетом птиц, кружившихся в синем небе. «Гм!.. В Петербурге боятся кренов, а мне кажется, именно в них, в кренах, весь секрет безопасности и заключен, – думал он, доставая блокнот, и чертил различные положения полета птицы, вычислял углы и крены. – Да, поворот на аэроплане непременно должен быть с соответствующим креном. С другой стороны, – как бы ни был велик крен аппарата, он не опасен, если угол крена соответствует крутизне поворота».
Механику Петр Николаевич знал отлично, любил мыслить ее четкими, захватывающе интересными законами и потому теперь, мысленно полемизируя с «учеными пингвинами», как он окрестил людей, отклонивших его проект, он произвел тысячи расчетов.
Временами сомнения брали верх, и он, стиснув зубы, часами не выпускал из рук карандаша, чертил, пересчитывал, заменял одни расчеты другими.
Наденька лукавила: подсылала к нему дочь. Смешно семеня ножками, Маргаритка подбегала к отцу и колотила крохотными кулачками по его сапогу.
Петр Николаевич бросал свои занятия и с посветлевшим от радости лицом брал ребенка на руки, смеялся, напевал, щелкал соловьем…
На Кавказе Петр Николаевич изводил жену бесконечными хождениями по горам.
– Не ленись, Наденька. Едва ли придется еще раз увидеть Кавказ. Не по моим капиталам поездка в благословенный этот край.
Он бродил по ущельям, подходил к обрыву и, глядя в бездну, звал жену, но та останавливалась за пятьдесят шагов и замирала от страха за Петра, боясь кричать, чтобы он не оступился.
Петр Николаевич любил встречать рассвет в горах, глядеть, как растворяются звезды в рассеивающейся мгле неба, как начинает играть заря, бросая на камни скал то фиолетовые, то синие, то алые, то золотые краски, как в ущельях молочными реками текут густые туманы. Охотился на козуль, следил за красивыми полетами орлов и вновь и вновь находил подтверждение своим мыслям о том, что человеку надо учиться летать как птице – свободно и смело, не боясь ни кренов, ни бросков камнем вниз, ни полета на спине.
По вечерам он ходил в ближние аулы, слушал протяжные и на диво мелодичные грузинские песни. Да, в грузинских селениях умеют петь!.. Незаметно для себя он подпевал и раскачивался в такт песне, полузакрыв глаза.
«Хорошо поют, – одобрительно думал Петр Николаевич. – Песня согревает душу».
Грузины звали его «генацвали Петр», угощали лучшим вином. Один ветхий старик с длинной белой бородою и живыми, невыцветшими черными глазами, сказал ему:
– Ты, генацвали Петр, добрый, а русский чиновник – злой. И генерал злой. Губернатор. Отчего так? Не обижайся, генацвали Петр, старики и дети часто говорят правду.
Седые темнолицые грузины в знак согласия кивали головами. Что тут ответить Петру Николаевичу, поручику русской армии? Сказать, что он сам на себе испытал и немилость генерала и злость чиновников?..
– Народ русский – это одно, а чиновники – другое! – сказал Петр Николаевич.
– Правда! – подхватил старик, по-своему истолковав его ответ. – Народ – добрый, а генерал – злой!
Старики еще дружнее кивали головами и трясли бородами…
Хорошо, привольно чувствовал себя Петр Николаевич на Кавказе, но мечта о полетах одолевала его все сильнее, звала в Петербург.
Он отвез Наденьку и дочку к матери и в тот же день выехал из Нижнего Новгорода в столицу.
2
Лето в Петербурге – благословенная пора. Дремлет широкая, словно из чистого серебра отлитая, Нева, задумчиво и гордо глядятся в нее дворцы, красиво выгнувшись, будто птицы в полете, висят над нею мосты в чугунных кружевах перил, грозно высится Нептун на ростральной колонне, и на воде лежит его тень с длинным трезубцем. Отливает золотом Исаакий, темнеет громада Казанского собора, утопает в буйной зелени и цветах Марсово поле.
По Невскому проспекту плывет шумливый, расцвеченный яркими платьями и шляпами дам, погонами генералов и офицеров, цилиндрами и кафтанами извозчиков, котелками, шляпами и кепи штатских мужчин, многоликий людской поток. Куда стремится он? Кажется, что все только тем и заняты, что отмеривают шаги от Адмиралтейства до памятника Александру Третьему и обратно.
Петр Николаевич влился в рокочущий поток, думая о своем. В Военном министерстве он ничего не добился. Лощеные штабные офицеры, к которым он приходил на прием, встречали его с пренебрежительной холодностью. «Вы проситесь в военную авиацию? Это невозможно, поручик. В военном ведомстве очень мало аэропланов, а летчиков, прошедших обучение во Франции, более чем достаточно».
Полковник Найденов – Петр Николаевич почему-то запомнил только его фамилию – посоветовал ему поехать во Францию.
– Из Парижа легче попасть в нашу военную авиацию, чем из Петербурга? – спросил Петр Николаевич, сузив глаза.
– Разумеется, поручик, – выпалил Найденов и вдруг понял подтекст вопроса, побелел от злости.
– Поручик!.. Вы забываетесь! – крикнул полковник, словно ужаленный. Потом, немного успокоившись, откинул назад голову с вьющимися, аккуратно уложенными волосами и показал рукой на дверь:
– Честь имею!
Петр Николаевич молча вышел, задыхаясь от обиды и ярости. «И этот напомаженный петербургский шаркун возглавляет русскую авиацию!..»
Он вспомнил, что на столе у Найденова лежала фуражка с большими овальными очками летчика над козырьком – мода, недавно введенная военными авиаторами. «Ну, конечно, летчики пользуются громкой славой бесстрашных, презирающих смерть удальцов. Как тут полковнику Найденову не примазаться к этой славе, благо он приставлен великим князем Александром Михайловичем к авиационному ведомству».
Петр Николаевич остановился на лестнице, осененный новой мыслью: «А не обратиться ли к великому князю?..» – но тут же отчетливо понял, что эта мысль бесплодна: без рекомендации его к великому князю не пустят, а если написать, письмо попадет к тому же Найденову.
– Куда ни кинь – всюду клин! – в сердцах бросив Петр Николаевич и вдруг увидал в вестибюле ярко разукрашенную афишу:
«Завтра, двадцать седьмого июня, в 10 часов утра, Русский морской союз и Всероссийский аэроклуб устраивают публичные полеты с участием знаменитого авиатора Н. Е. Попова. Полеты состоятся над Корпусным аэродромом. С Высочайшего соизволения весь сбор будет обращен на создание Русского воздушного флота. В случае неблагоприятной погоды полеты будут перенесены на другой день».
Петр Николаевич вновь и вновь вглядывался в афишу. «Приду непременно, – подумал он, – если удастся, хоть подержусь за „всамделишный“ аэроплан и погляжу на живого летчика».
Эти мысли и занимали Петра Николаевича, когда он шел по многолюдному Невскому проспекту. В Петербурге жило только два близких ему человека – отставной поручик Сергей Федорович и Лена. Он свернул на Литейный, сел на трамвай и поехал на Гороховую.
Сергей Федорович долго ворочал его во все стороны, хлопал по плечу и приговаривал:
– Гляди, каких молодцов рождает русская земля! Юнкером-то ты выглядел, не в обиду будь сказано, замухрышкой, а теперь – богатырь, право, богатырь!
– Ну уж, богатырь, – смущенно улыбнулся Петр Николаевич. – А где Лена?
Сергей Федорович вытаращил глаза с желтыми белками:
– Стой, ты разве ничего не знаешь?
– Откуда мне знать, когда я не виделся с вами уже более четырех лет. Где она?
– Недавно, не спросясь меня, укатила, представь себе, прямехонько в объятия к Даниле Георгиевичу.
– К Данилке?! – радостно-изумленно воскликнул Петр Николаевич. – На Дальний Восток?
– Да, голубчик. Ближе дружка не нашла.
– Молодец! – похвалил Петр Николаевич.
– Это кто молодец-то? – спросил Сергей Федорович грустно.
– Да Лена!.. Я ведь тоже ради дружка на Дальний Восток махнул. Грибоедов говорил, что «влюбленные часов не наблюдают», а я добавлю: «и верст не считают!» И это прекрасно, Сергей Федорович, прекрасно!
– Стой, голубчик, а отцу-то каково?.. Один ковыляю по квартире, оди-ин!
Голову Сергея Федоровича совсем выбелило сединой, лицо испещрилось морщинами.
– Лена и Данила вас не оставят. Не таковские! Плохо только, что Данилка мне не написал.
– Знаю, что не таковские! – засмеялся Сергей Федорович, ему понравилось это слово «не таковские». – Одному скучища адская! – И вдруг, вспомнив что-то, весь изменился в лице. – Господи! Проболтался язык окаянный! Петр Николаевич, милый… Я знаю твою душу. Не говори никому, куда Лена уехала! Ищут ее… понимаешь, ищут. А я обещал ей никому… Грех-то ведь не в уста, а из уст.
– Понимаю, Сергей Федорович. Не беспокойтесь. Я никому не скажу.
– Я гляжу, ты не больно весел-то… – заметил Сергей Федорович. – Садись, голубчик, отпей чайку.
Петр Николаевич сел к столу.
– Приехал я, Сергей Федорович, чтобы поступить в авиационную школу. Летать хочу я!
– Ну? – изумленно поднял брови Сергей Федорович. – И не боишься? Авиаторы, сказывают, живут красиво, но недолго. Как бабочки. День летают, на цветах качаются, а ночь пришла – тут и смерть.
– Нет, бабочкой быть не хочу, – усмехнулся Петр Николаевич. – Я офицер. И если научусь летать, то буду готовиться к тому, чтобы драться в воздухе с врагом.
– Ого! Еще летать не обучился, а уже – драться! Ершист ты, голубчик, ершист. Это мне по душе!
– А пока приходится драться с чинушами, которые пускают в авиацию лишь по протекции, – вздохнул Петр Николаевич. – Сегодня я имел честь поговорить откровенно с одним субъектом. Поезжайте, говорит, в Париж, оттуда легче попасть в русские летчики. А где я возьму денег, чтобы поехать туда? И кто отпустит меня? Зло берет! И потом, какого дьявола лебезим мы перед Парижем? Разве в русском небе летать заказано?
– Заказано, – убежденно и спокойно проговорил Сергей Федорович. – Простому русскому человеку многое заказано нынче, ой, многое!.. Глядел я, бывало, на солдат своей батареи и думал: до чего смышленый, до чего способный на большое, на великое народ! А что ждет их в будущем? Клочок землицы, куча голодных голопузых ребят и тяжкий, в кровавом поту, труд за кусок хлеба насущного!..
Петр Николаевич при этих словах вспомнил своих солдат, оставленных в далеком Владивостоке. – Олейника, Васильева…
– Вот и думаешь, – продолжал Сергей Федорович, – что было бы, в какую даль и высь шагнула бы Россия, освободи ты из-под спуда наш народ, дай ему крылья, а?
В словах старого поручика, в блеске его глаз, в каждом мускуле его лица было что-то новое для Петра Николаевича. Это новое было одновременно и прекрасным, и запретным.
– Тебя взять хотя бы. Орел ты, чую, – орел! А за крылья держат, в небо не пускают.
– Верно. Не пускают в небо! – с силой сказал Петр Николаевич, и на молодом лице его проступила суровая гримаса досады. – Завтра состоятся публичные полеты известного авиатора Попова. Посмотрим, Сергей Федорович? Я, признаться, ни разу еще не видал аэроплана.
– Что ж, посмотрим, – охотно ответил старик.
3
Утром они поехали на аэродром. У только что поставленной сосновой, пахнувшей смолой арки продавали билеты. Здесь же стояли две немолодых дамы с кружками, на которых было написано: «Жертвуйте в пользу детей погибших героев-авиаторов». Петр Николаевич опустил деньги в одну и другую кружки. Дамы поклонились.
По краям большого летного поля густо лепились люди. Ветер развевал легкие платья дам, играл флажками, заходить за которые никому не разрешалось. На высоком шесте, прибитом на крыше одинокого аэродромного здания-ангара пузырился цветной конус, показывавший направление ветра. Бойкие мальчуганы уже окрестили его «колбасой».
Солдаты осторожно выкатывали из ангара аэроплан, словно боясь, что неловким движением разобьют это хрупкое и гениальное создание, ознаменовавшее наступление двадцатого века.
Маленький механик бегал вокруг аэроплана и кричал истошным голосом:
– Ниже хвост, опрокинете! Влево! Влево держи!
Из ангара вышли два господина, направляясь к аэроплану.
– Попов! Попов идет! – кричали мальчишки, осведомленные лучше всех.
– Попов… Попов! – прошелестели среди публики восторженные возгласы.
Петр Николаевич шепнул Сергею Федоровичу: «Подождите меня здесь», – и быстро побежал к аэроплану.
– Эй!.. Назад!.. – закричал солдат на бегу, перерезая дорогу, но увидев офицерские погоны, осекся.
– Что вам угодно? – спросил механик, подозрительно вглядываясь в странного поручика.
– Угодно поглядеть аэроплан, – ответил Петр Николаевич, дружелюбно улыбаясь.
– Посторонним нельзя подходить к аппарату! – запальчиво воскликнул механик. Он опасался, что офицер пьян.
– Ох, какой вы петух, однако! – удивился Петр Николаевич. – Я не посторонний, а русский офицер, поймите, любезный.
– В чем дело? – строго спросил один из двух мужчин, подходивших к самолету со стороны ангара. Это был высокий, очень дородный господин с большой головой, на которой, лихо откинутый назад, сидел черный котелок. Розовое одутловатое лицо с темными круглыми глазами выражало негодование.
«Должно быть, это Попов», – подумал Петр Николаевич и негромко ответил:
– Я хотел поглядеть аэроплан, господин Попов.
Спутник толстяка расхохотался, глядя на упрямого поручика с веселым интересом.
– Я не господин Попов! – строже и, как показалось Петру Николаевичу, обиженно проговорил толстяк. – Я хозяин этого аэроплана! И я не разрешаю вам здесь находиться!
– Пускай посмотрит, – сказал вдруг Попов и, взяв дородного господина за рукав, отвел его в сторону.
Петр Николаевич с благодарностью проводил глазами летчика, потом подошел к аэроплану. Два длинных крыла, верхнее и нижнее, связывались между собой множеством деревянных подпорок, в центре чернели мотор и сиденье летчика, к хвосту шли тонкие металлические рейки и на них держались два маленьких крылышка.
Крылья были обтянуты полотном. Петр Николаевич побарабанил пальцами по обтяжке нижнего крыла, и по всему аэроплану пошел тонкий звон. «Как гитара!» – усмехнулся он и, повернувшись, встретился лицом к лицу с Поповым.
– Ну, нагляделись, господин поручик? – спросил Попов, улыбаясь.
– Нагляделся, спасибо вам!.. Первый раз в жизни вижу аэроплан и летчика.
– И каково у вас впечатление об обоих?
– Об аэроплане невысокое. А о летчике пока еще ничего определенного сказать нельзя, кроме того, что у него, видно, добрая душа, – ответил Петр Николаевич. И в широкой улыбке Попова и в смелых табачных глазах его чувствовалось дружеское расположение.
– Вы мне нравитесь, поручик. В первый раз увидев аэроплан, вы дали ему верную характеристику.
– Если не ошибаюсь, это – «Райт»?
– Ого! – вместо ответа удивленно протянул Попов. – Вы, оказывается, понимаете в конструкциях аэропланов!..
– Да, господин Попов. Я много читал, изучал… Сам сконструировал аэроплан, да здесь, в Петербурге, его проект похоронили. Добивался поступления в авиационную школу – говорят, она не ближе, чем в Париже!..
«Вот и высказался, – подумал Петр Николаевич, – выложил все, что на душе лежит», – но тут же отметил с немым изумлением, что не жалеет об этом.
– Хо-хо! Не ближе, чем в Париже! – хохотнул Попов. – Я учился в Париже у тамошних «профессоров», будь они неладны! Шесть дней в неделю погоду ловят, каждого облачка боятся, а на седьмой, в безветрие, ученику разрешают бывать в воздухе не больше минуты. Поднимет такой «профессор» аэроплан в небо, один кружок сделает и – на посадку! Да еще спрашивает, шельма: «Копон? Копон?» Понятно, мол?.. Ну и отвечаешь ему с досадою превеликой: «Копон, копон, душа с тебя вон!»
Петр Николаевич рассмеялся, но морщина озабоченности пересекла межбровье.
– Что привлекает вас в летании? – спросил вдруг Попов. – Шумный успех у почтенной публики? Деньги, которые, говорят, сыплются в руки летчика вместе с цветами? Скажу вам откровенно: цветы достаются мне, а деньги – вон тому господину, хозяину моему. Я – скаковая лошадь, берущая призы. Понимаете? Лошадь. Не более!
В широком, некрасивом лице Попова, во всей его богатырской фигуре чувствовалась смесь гордого духа и пришибленности, обласканность славой и обиженность судьбой.
– На другого я обиделся бы, господин Попов, на вас – нет. – Задумчиво произнес Петр Николаевич. – Чувствую, ваш вопрос не праздный, а выстраданный… Авиацию я люблю потому, что эта новая, только что народившаяся область науки и техники имеет, я убеждён, огромное будущее. Дать крылья народу – что может быть прекрасней!.. И потом, господин Попов, когда любишь, не спрашиваешь – за что…
Подошел хозяин и, недовольно покосившись на Петра Николаевича, сказал бесцеремонно, требовательно:
– Пора начинать. Ветер крепчает, а вы тут болтаете!
Он протянул Попову шлем и перчатки.
– Очень жаль, что мы с вами мало побеседовали, – сказал летчик. – «Дать крылья народу». Хорошо! Чувствую, в ваших устах это не пустая фраза… Я попытался бы помочь вам, но завтра утром направляюсь в Киев: летчик нынче, что бродячий актер!.. Да! Я, невежа, даже не узнал, как величают вас…
– Нестеров, Петр Николаевич.
– Петр Николаевич Нестеров, – медленно, словно стараясь твердо запомнить, повторил Попов и вдруг оживился и широкое, красное лицо его выразило радостное добродушие: – Кто знает, может быть, мы услышим когда-нибудь ваше имя в числе знаменитых авиаторов. Дай вам бог удачи!.. Ну, простите, перед полетом не прощаются, не принято! – заторопился Попов, заметив движение руки поручика, не желавшего задерживать более летчика.
Петр Николаевич покраснел: он не знал этой детали в обычаях летчиков. Попов надел шлем и взобрался на сиденье. Механик дернул раз-другой за пропеллер, и громкий треск огласил поле. Запахло бензином и горелым маслом. Аэроплан задрожал всем своим хрупким телом и побежал все быстрее и быстрее. Петр Николаевич, не отрываясь и затаив дыхание, следил за ним.
– Летит! Летит! – закричали в публике.
Аэроплан оторвался от земли и медленно набирал высоту. О, как хотел бы Петр Николаевич сидеть в самолете рядом с Поповым! Почувствовать, как отрывается аппарат от земли, ощутить скорость…
Вот и познакомился он с первым летчиком. Человек хороший, мужественный и добрый. Настоящий русский богатырь. Но и он придавлен несправедливостью, и он под спудом хозяйской алчности.
Прав Сергей Федорович: держат у нас за крылья человека, не дают вольно взлететь ему.
– Какой мотор установлен на аэроплане? – спросил Петр Николаевич у механика, следившего за полетом с не меньшим напряжением.
– А тех же братьев Райт. Тридцать лошадиных силенок всего.
Он стал словоохотливее после того, как увидел, что Попов с живым интересом разговаривал с поручиком.
– Да-а, чуть ветришка посильнее – и шееломка назад пятится. Одним словом, что Райт, что рак – один черт!
Самолет тихонько развернулся и летел обратно. Петру Николаевичу и впрямь показалось, что аэроплан не летит, а висит в воздухе. И все-таки гордость согревала сердца. Аппарат тяжелее воздуха летит в русском небе, и управляет им русский человек. Чудо двадцатого века стало нам подвластным. Вспомнился ему Александр Федорович Можайский, несколько десятилетий тому назад изобревший аэроплан. И никто не назвал это чудом. И никому невдомек, что чудо двадцатого века, приписываемое американцам и французам, свершилось в девятнадцатом веке в русском небе. Какую гордость, какую славу похоронили надменные генералы и чиновники! Десятилетия ждали, покуда в Америке появились братья Райт, и присоединились к хору, славящему «создателей аэроплана», а самолет русского офицера Можайского уже давно сгнил, и имя его известно только одиночкам. Какое преступление, однако! Какое черное преступление!..
Занятый этими мыслями, Петр Николаевич не заметил, как приземлился аэроплан. Публика прорвала цепь солдат. Со всех сторон бежали люди, восторженно приветствуя летчика…
4
И снова Нижний Новгород, как старый и верный друг, встретил его ласковой тишиной знакомых улиц, неторопливым, окающим говорком людей, густым, соленым запахом пристани, привольной ширью и свежестью Волги. «И дым Отечества нам сладок и приятен…» – невольно пришли на память стихи.
Петр Николаевич не сообщил о своем приезде: к чему встречать, когда он вернулся ни с чем. Только к старой обиде прибавилась новая да еще один синяк лег на душу…
Наденька выбежала на крыльцо и, обняв мужа, заплакала.
– Вижу – неудача… Опять неудача! И чего тебе изводиться, Петрусь? Оставь ты эту окаянную мысль! Погляди, на тебе лица нет…
Вышла Маргарита Викторовна. Ничего не сказала она, только в глазах дрожало что-то затаенное. И Петру Николаевичу показалось, что во взгляде матери не было страха. Ему виделся в этом взгляде немой призыв не сдаваться, бороться с холодными и мутными волнами жизни. Он мягко отстранил Наденьку и, шагнув к матери, поцеловал ее в белый, испещренный тоненькими морщинками лоб.
– Спасибо, мама! – тихо сказал Петр Николаевич.
И она поняла сына, сильно и ободряюще потрясла его руку…
Пока Петр Николаевич умывался, возился с дочерью, которая оседлала его шею и с ликующими криками понукала отца, заставляя быстрее бегать по комнате, Маргарита Викторовна незаметно выскользнула из дома.
Дочь отвлекала его от горестных мыслей. В ней было столько радости, столько детского ликования, что сердце Петра Николаевича оттаивало…
Через полчаса, когда Петр Николаевич с пронзительным ржаньем носился уже на четвереньках, и дочь, сидя на спине отца, дергала его за волосы, изображавшие гриву, в комнату вошел высокий мужчина, одетый в синюю русскую косоворотку поверх черных, аккуратно выглаженных брюк. Вошедший сделал знак рукой Маргарите Викторовне, которой совсем не видно было за его широкой спиной, и продолжал молча наблюдать за игрой.
Потом он шагнул вперед и громко сказал, показывая на Петра Николаевича:
– Разве это конь? Вот я – конь! – С этими словами он заржал, необыкновенно точно подражая лошади.
Все – и Маргарита Викторовна, и Наденька, и Петр Николаевич, и маленькая Маргаритка – весело рассмеялись.
– Здравствуй, Петр Петрович! – сказал Петр Николаевич, протягивая руку.
– Здорово, Петюшка! Слышал я, ты летал на воздушном шаре?
– Висел, – махнул рукой Петр Николаевич. – На колбасе. В шутку меня колбасником называли.
– Ну, все-таки познакомился с высотой. Видел небо и землю так, как не видели мы, простые смертные.
– Не то, Петр, не то! Летать душа просит. А нынче, чтобы летать, нужно иметь большую мошну либо знатного дядюшку.
– Чепуху мелешь, Петюшка! Бьюсь об заклад, что мы с тобой станем летать очень скоро.
– Как? – изумленно отстранился Петр Николаевич.
– А так. Построим планер своей конструкции и поднимемся в нижегородское небо. Ого! – весело загудел Петр Петрович. – Мы еще с тобой прославимся. По крайней мере здесь, в Нижнем. Увидишь, как нас преславненькие гимназисточки (Наденька, заткните уши!) будут забрасывать записками с приглашениями на тайное свиданье!
Маргарита Викторовна с благодарностью глядела на Петра Петровича. Этот рослый крепыш – он был старше Петра Николаевича на десять лет – заражал ее сына веселой, какой-то очень деятельной энергией. Вот и сейчас, точно одним своим появлением Петр Петрович разогнал все тучи над головою Петра Николаевича, рассеял все мрачные и горестные мысли. В корпусе так преображал его один лишь Данила, но теперь тот далеко.
– Построим планер. Это идея! За это стоит тебя расцеловать, друже! – горячо воскликнул Петр Николаевич, будто только сейчас по-настоящему разглядел Петра Петровича и, обхватив шею друга, три раза поцеловал его в губы. – Вот! Это задаток! А остальное отплатят тебе твои гимназисточки… по запискам!
– Ха-ха-ха! – басовито хохотал Петр Петрович. – Дай бог! Мне перевалило за тридцать три, слышу, время говорит: «Переходи-ка, Петр Петрович, в лагерь пожилых. Остепенись, женись, отпусти бороду и выпиши газету „Биржевые ведомости“, ее читают все степенные люди». А душа перечит. Вот и порешил я остаться в лагере молодых.
– И не женился, и не отпустил бороды? – спросил Петр Николаевич, изображая укор и страх перед судьбою.
– И не выписал «Биржевые ведомости», – с притворным раскаянием ответил Петр Петрович.
Маргарита Викторовна рассмеялась. Не улыбнулась одна лишь Наденька, которая была сегодня в дурном расположении духа.
– Молодец, Петр! – похвалил Петр Николаевич.
– А среди Петров я не видал овец. Все молодцы!
Наденька поглядела в упор на Петра Петровича и проговорила странным, каким-то хрупким голосом:
– И охота вам ломать голову, будто не одна она у вас, а много!
– Вы о чем, Надежда Рафаиловна? – не понял Петр Петрович.
– О планере, который вы собираетесь строить.
Петр Николаевич впервые посмотрел на Наденьку загоревшимися гневом глазами.
– Надя!
– Не хочу быть вдовою! Не хочу, чтобы дети мои росли сиротами! Не хочу, слышите? Не хочу!..
На осунувшемся, покрытом едва заметными желтоватыми пятнами беременности лице Наденьки горели безумные, страдающие глаза. Маргарита Викторовна ласково обняла Наденьку за вздрагивающие в нервном ознобе плечи и увела в спальню.
Петр Николаевич смешался. Бросился вслед за женою, но мать не пустила. Что с Надей? Болезнь или… непримиримое осуждение его мечты?
– Нехорошо получилось! – растерянно произнес Петр Николаевич. – Еще не начинали дела, а уже панихида.
– Предпочтительнее панихида в начале, чем в конце! Женские слезы, что вешние воды: уносят с собою все дурное, и солнце становится все горячей, земля все благоуханней! Садись, Петюшка! Приступим к разработке принципиальной схемы нашего безмоторного летательного аппарата…
Маргарита Викторовна вернулась из спальни в гостиную, осторожно прикрыв за собою дверь. Два Петра склонили свои русые головы над большим листом бумаги. Петр Николаевич что-то быстро чертил карандашом, то и дело отбрасывая назад золотистые пряди волос.
«Петенька, – молча думала мать, прижав к груди руки, – какой трудный, полный опасностей и тревог путь выбрало твое сердце! Как боюсь я за тебя, родной мой!.. Сказать тебе о своих страхах, о своей печали? Нет, нельзя! Нельзя вселять в твою душу сомнения. Наденька не выдержала, сорвалась, и это плохо. Но если я расскажу ему о своих бессонных ночах, о горьких думах своих, будет в стократ хуже. Нет, не слезами надо оберегать Петеньку от несчастья…»
– Ну, два Петра, – громко и весело произнесла Маргарита Викторовна, подходя к столу, – покажите-ка мне, что у вас тут получается. Может, и я, старуха, полетаю над древним нашим Нижним Новгородом.
Петр Николаевич поцеловал ее руку, угадав движение материнского сердца. Петр Петрович стал объяснять ей устройство их будущего планера.
Маргарита Викторовна плохо понимала, но видя, как светлеет лицо сына, радовалась и кивала головой. Петр Николаевич встал, намереваясь итти в спальню.
– Не беспокойся, – шепнула ему Маргарита Викторовна, – я дала Наденьке брому. Все пройдет. Ей надо побыть одной…
5
Планер строили на веранде у Петра Петровича. Маргарита Викторовна сшивала полотно, а два Петра, орудуя рубанками и пилами, сооружали крылья.
Пришла Наденька. Ей было стыдно недавней вспышки отчаяния, молнией озарившей «дом Нестеровых». Ни Петр Николаевич, ни Маргарита Викторовна не заговаривали об этом.
– Берите рубанок, Наденька! – предложил Петр Петрович, смахивая рукой пот со лба.
– Нет, мне ближе наше женское орудие – иголка, – ответила она и подсела к Маргарите Викторовне.
Работа кипела. Петр Николаевич пел тихо и задумчиво:
Бродяга к Байкалу подходит,
Рыбачью он лодку берет
И грустную песню заводит,
Про родину что-то поет…
– Что ты будешь делать! – вздыхал Петр Петрович. – Песни люблю до страсти, а петь не умею. Как запою, так щеглы мои в обморок падают. – Он взглянул на две клетки с щеглами и добавил: – От зависти, должно быть.
Женщины смеялись. Петр Николаевич заводил новую песню, не поднимая глаз и не переставая водить по доске рубанком:
Бурное море – широкий Байкал,
Верный корабль – омулевая бочка.
Эй, баргузин, пошевеливай вал,
Молодцу плыть недалечко…
Потом пела Наденька, и Маргарита Викторовна переглядывалась то с Петром Петровичем, то с сыном.
– Давно хотел я у тебя спросить, Петр, – сказал Петр Николаевич, откинув движением головы мягкие пряди волос, и почему-то поднял рубанок. – Помнишь, ты читал мне «Буревестника»? Я перебирал в памяти его дивные слова, когда был на своей «колбасе» в воздухе, перед бурей…
– Максим Горький еще одну песню сочинил, – произнес Петр Петрович, сверкнув взглядом – «Песня о соколе».
– Прочти, друже, если помнишь, – попросил Петр Николаевич.
– Если помню! – возмущенно встряхнул плечами Петр Петрович и начал, медленно и зловеще растягивая слова:
– «Высоко в горы вполз Уж и лег там в сыром ущелье, свернувшись в узел и глядя в море».
Петр Петрович весь встрепенулся, изобразив на лице и в голосе тревогу, боль, смертельную тоску:
– «Вдруг в то ущелье, где Уж свернулся, пал с неба Сокол с разбитой грудью, в крови и перьях…»
Наденька вздрогнула и замерла. Петр Николаевич глядел на друга, не мигая.
– «Что, умираешь?
– Да, умираю! – ответил Сокол, вздохнув глубоко. – Я славно пожил!.. Я знаю счастье!.. Я храбро бился!.. Я видел небо… Ты не увидишь его так близко!.. Эх ты, бедняга!»
Петр Петрович вновь изобразил скрипучий, неизмеримо противный голос:
– «Ну что же – небо? Пустое место… Как мне там ползать? Мне здесь прекрасно… тепло и сыро!»
Петр Николаевич видел и острые камни в сыром ущелье, и подползавшего к смертельно раненному соколу ужа, и как гордый сокол последний раз пошел к обрыву…
Наденька закрыла глаза. Сокол летел в бездну на ревущие, одетые пеной волны. А голос Петра Петровича гремел металлом:
– «…И грозно волны о берег бились. В их львином реве гремела песня о гордой птице… Безумству храбрых поем мы славу!»
Маргарита Викторовна прижалась к Наденьке, по лицам обеих женщин текли слезы.
– «Пускай ты умер!.. Но в песне смелых и сильных духом всегда ты будешь живым примером, призывом гордым к свободе, к свету! Безумству храбрых поем мы песню!»
В наступившей тишине было слышно, как тонко прозвучал далекий пароходный гудок да заплакал ребенок в соседнем дворе. Петр Николаевич выпрямился, весь насторожился, будто ожидал снова услышать эти потрясающие своей страстностью и красотой стихи. В глазах Наденьки и Маргариты Викторовны еще стояли слезы.
– Да ведь эт-то же… музыка! – произнес наконец. Петр Николаевич. – Героическая симфония, лучше которой я ничего не слышал!
