Текст книги "Отчий дом"
Автор книги: Ян Винецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)
– Что вы скажете о Собинове? Прелесть, не правда ли? – спросила она, помолчав. Вопрос был обращен к Нестерову, и Зарайский обиженно насупился.
– Одно могу сказать, – горячо отозвался Петр Николаевич, словно давно ждал, когда его спросят об этом. – Завидую москвичам: они могут слушать Собинова едва ли не ежедневно!
Искусство было давней страстью Петра Николаевича, а сегодня Собинов воскресил в нем прежние увлечения, и он говорил долго и проникновенно о русской музыке, о Глинке, Чайковском, Римском-Корсакове…
Вероника Петровна слушала его с непривычно серьезным выражением. «Какой начитанный, умный мальчик!.. И интересный притом… Не то что князь Никола. Банальные анекдоты, рассказы о повадках лошадей, сплетни про офицерских жен, грубые домогания в любви… И все, что бы он ни делал и что бы ни говорил, все с сознанием собственного превосходства!.. Только и всего у Никола, что красив он. Да, красив, ничего не скажешь!
Но у этого мальчика, у Нестерова, красота иная. Мужественная, умная. И какая досада: женат!.. Впрочем, это не столь уж непреодолимое препятствие…»
После концерта Вероника Петровна долго не покидала ложу: ждала поручика Нестерова. Но он не пришел.
– Напрасны ваши совершенства! – со злорадством засмеялся Зарайский. – Нестеров не из тех, кто может по достоинству оценить святые чувства женщины.
Он мягко взял ее за талию и, придав голосу торопливую заботливость, сказал:
– Ма шере, нас ждет автомобиль.
Она устало зевнула и вдруг решительно поднялась:
– Вези, Никола! Вези хоть на край света!
– Ну зачем же так далеко? – усмехнулся Зарайский, целуя ей руку. – Всего лишь две улицы отсюда: отель «Савой»…
9
Забастовка окончилась наутро. Ярко светило майское солнце. Кудрявились чистой, молодой зеленью листьев стройные липы. В синей дымке плыла в другом конце Невского проспекта золотая игла Адмиралтейства. Разноголосый птичий гам радостной музыкой сопровождал это необыкновенное утро. Люди не замечали его, как не замечают тиканья часов в комнате во время оживленной беседы. Но стоит часам остановиться, и вас сразу охватывает ощущение пустоты, чего-то не хватает в мире.
«Боже мой, да ведь это вернулась жизнь!» – удивленно воскликнул про себя Петр Николаевич.
На вокзале все пришло в движение: послышались веселые гудки паровозов, засветились лампочки в кассах, засновали носильщики в белых фартуках.
Петр Николаевич с нетерпением ожидал московского поезда, и когда, наконец, объявили о его прибытии, он выбежал на перрон, увлекая за собой чету Яцуков.
В окошко предпоследнего вагона быстро-быстро застучали. Петр Николаевич глянул и увидал Наденьку.
В вагон доступа не было, оттуда валом валили люди. Наденька пыталась открыть окошко, тужилась, смешно высунув кончик языка, но ничего не получалось. Петр Николаевич искал взглядом детей. Наденька поняла его и подняла на руки сына, завернутого в пеленки. Розовое безбровое личико широко улыбалось. У Петра Николаевича задрожало сердце.
Он так прижался лицом к стеклу, что нос его выглядел лепешкой, и выскочившая вдруг откуда-то снизу Маргаритка, громко хохоча, через стекло целовала его в «пятак», и было слышно, как она изумленно восклицала:
– Смотри! Ведь это папа! Всамделишный папа!
Наденька кусала губы и глядела на него повлажневшими глазами…
Все-таки у Петра Николаевича недостало терпения дожидаться, пока иссякнет эта ужасающая прорва выходящих из вагона пассажиров, и он ринулся в неласковые людские волны против течения. Кто-то громко возмущался, кто-то пребольно толкнул его острым углом сундучка, но он продвигался вперед… Через несколько минут он уже крепко обнимал и целовал детей, Наденьку…
Никогда так безоблачно не было у него на душе. «Теперь – летать!.. Ничто мне теперь не помешает…»
Утром, на полетах, Стоякин вызвал Нестерова первым. После традиционного круга над аэродромом, Стоякин произвел довольно грубую посадку и остановил аппарат у старта.
– Поменяемся местами! – бросил Стоякин недовольно, будто жалел, что приходится уступать удобное сиденье пилота.
Петр Николаевич взобрался на сиденье. Стоякин приспособился сзади и, жарко дыша в затылок, сказал:
– Запускайте! И чувствуйте себя так, будто вы один в аппарате!
Петр Николаевич продел ноги в педали, открыл бензин и запустил мотор.
– На взлете выдерживай направление! Заюлишь педалями – гроб! – кричал Стоякин. Петр Николаевич поморщился: от инструктора страшно несло перегаром водки.
«Пьян! И как я с ним полечу? Что делать? Отказаться? Сослаться на боль в ноге? Нет! Примут за трусость. Эх, Стоякин, Стоякин!..»
У Петра Николаевича под мундиром намокла рубашка.
– Пошел! – крикнул Стоякин, берясь за ручку. Мотор затрещал на полных оборотах. «Фарман», приподняв хвост, побежал. Нестеров боялся, чтоб не «заюлить» педалями. От напряжения у него заныли ноги, а пальцы правой ноги свела судорога.
Наконец аэроплан взлетел, и у Петра Николаевича отлегло от сердца. «У-у… Тяжела ты, шапка мономаха!» – вздохнут он и осторожно развернулся…
В детстве, еще в первом классе корпуса читал он сказку о царе Салтане. Изумила легкая, летучая певучесть стиха:
Ветер на море гуляет
И кораблик подгоняет.
Он бежит себе в волнах
На раздутых парусах…
Хотелось лететь следом за этим корабликом из далекого детства.
«Летать бы так… – думал Петр Николаевич, – как Пушкин стихи слагал… певуче и свободно!.. Не заложить ли мне крен? Сколько летаю, на земле веду горячие споры, а сам в воздухе не попробовал…»
Нужно было обмануть внимание Стоякина и дать крен в то мгновение, когда инструктор отпустит ручку управления. «Страшно. На земле доказывать куда легче…»
И вдруг Петр Николаевич двинул педаль влево и в ту же сторону наклонил ручку управления. Стоякин вскрикнул и ухватился за ручку, но аэроплан уже успел сделать глубокий крен и быстро развернуться влево.
– Сади-ись!! С-сво-о-лочь! – ревел Стоякин.
Петр Николаевич блаженно улыбался. Он сделал глубокий крен, которого так боятся и летчики и ученые! Глубокий крен! И как быстро и легко аэроплан развернулся! Бранись, Стоякин, бранись, сколько влезет… Земля вертится!
Он сбавил обороты, а Стоякин, плавно отдав ручку, повел аэроплан на посадку. На земле Стоякин выпрыгнул из аппарата, подозвал Нестерова к себе и заглянул в глаза.
– Вы сумасшедший, – сказал он убежденно и вдруг истово перекрестился…
Рукописный альманах Гатчинской школы отозвался на это событие так.
Целую страницу заполнило изображение круто накренившегося аэроплана. Нестеров сидел в нем в одном белье и с безумным выражением лица, напоминая самоубийцу. Под рисунком стояла подпись:
Запомни: дважды это не случится,
За упокой твоей души
Придется нам молиться!
Петр Николаевич хохотал вместе с другими над этим дружеским шаржем и, попросив у дежурного по аэродрому ручку с чернилами, добавил свое четверостишие:
Друзья! Отвечу коротко и просто:
Поэзия сия достойна лишь погоста.
Летать без кренов – все равно
Что в дом входить через окно!
Стоякин собрал всю учебную группу. Он был мрачнее тучи. Сорвал с головы шлем и мял его в руках.
– Господа! – сказал он хрипло. – Поручик Нестеров, летая сегодня со мной, позволил себе… вырвать у меня ручку управления и ввести аэроплан в крутой вираж… Это могло стоить… – И вдруг, поймав усмешку на лице Нестерова, закричал гневно и визгливо: – Кто вам дал право нарушать инструкцию?! Она кровью писана! Кровью!
Петр Николаевич вздрогнул. «Эк его разобрало! Еще, чего доброго, отставит от полетов…»
– Поручик Нестеров изобретает свою теорию! – ехидно вставил Зарайский.
– Мне плевать на его теорию! – кричал Стоякин. – От теорий не умирают. А аэроплан вон сколько уволок на погост!
Нестеров вспыхнул и сделал движение рукой, собираясь возразить Стоякину, но в это время кто-то сдавил его плечо, и он услышал шепот Вачнадзе:
– Выдержка, друг мой. Помните правило: язык глуп, когда голова горяча.
Петр Николаевич послушался. Он почему-то вспомнил встречу с Леной и Вачнадзе в цветочном магазине, осветившей необычным светом «князя Жоржика».
Бывает же так: ходим мы возле человека, как мимо знакомого, ничем не примечательного дома, сплошь серого, с облупившейся тут и там штукатуркой. Но вот случайно, в сотый раз встречаясь, поднимем мы голову, приглядимся внимательней и с изумлением откроем в нем неожиданную красоту: гордую строгость линий, необычайную прелесть фрески.
Петр Николаевич глядел на Стоякина, но думал о Вачнадзе, стоявшем за спиной. «Глупо, конечно сравнивать человека с домом… Но в Вачнадзе и впрямь открылась для меня новая сторона… Или, быть может, я ошибаюсь…»
Стоякин, набранившись, вскоре остыл. Но все-таки для острастки и в назидание другим бросил, свирепо взглянув на Нестерова:
– Отстраняю вас от полетов… на неделю!
Позвав Зарайского, он забрался с ним в «Фарман», запустил мотор и порулил к старту.
Миша Передков проследил взглядом за дымком пыли, поднимаемым костылем аэроплана, потом обернулся к Нестерову и участливо сказал:
– Попало? Не отчаивайся!
– Ты теперь присоединился к таким мученикам науки, как Галилео Галилей, Коперник, Джордано Бруно, – засмеялся Лузгин, по-женски вздрагивая плечами.
– Да, только тех, кажется, сожгли, а Нестерова отставили от полетов! – уточнил Митин с серьезной миной, на которую он был большой мастак при подтрунивании.
Петр Николаевич поискал глазами вокруг себя и поднял острый камень.
– Спасайтесь! Сейчас драться будет! – взвизгнул Лузгин.
– Прежде чем смеяться, вспомните физику, – сказал Нестеров, не обращая внимания на Лузгина. Он камнем начертил на земле полукруг.
– Центробежная сила образуется при всяком криволинейном движении тела. Я убедился сегодня в полете, что крен удерживает аэроплан от падения. То есть как раз противное тому, чему учит нас Непорочная Дева Инструкция!
– Ну, подожди, – остановил его Миша Передков. – Давай сначала научимся летать по инструкции.
– Вот именно! – горячо подхватили все. – Научимся обыкновенному полету, а там видно будет!
Петр Николаевич с сердцем отшвырнул камень.
– Да это не обыкновенный, эт-то… неграмотный полет! Не заклинания инструкции, а центробежная сила нужна нам!
Офицеры испуганно умолкли. Нестеров осуждает самого «бога аэродрома» Стоякина.
– Не слишком ли круто забираешь, Петька? – спросил Митин, не моргая.
– Сокол, вот и взлетает круто! – сказал Вачнадзе, и нельзя было понять, шутит он или говорит всерьез…
10
В Петербурге разбился известный русский авиатор капитан Мациевич. Газеты оплакивали его гибель сотнями статей. «Авиация, словно рождающееся из морской пены божество Эллады, восхищает и влечет к себе внимание всех. И даже сообщения о катастрофах не омрачают лика прекрасной богини. Гибнут летчики очень часто, и ореолом подвига и мученичества окутано слово „авиатор“».
Петр Николаевич скомкал газету.
– Мы не так летаем! Не так! – сказал он громким шепотом.
Вчера, перед полетом, Стоякин кричал над ухом:
– Сейчас вы должны как можно параллельнее плоскости земли провести аппарат! Поняли? Летите так, словно боитесь расплескать стакан с водой!
С каждым новым полетом все более убеждался Петр Николаевич в том, что инструктор не прав. Таинственный туман божества, которым до сих пор был окутан поручик Стоякин, быстро рассеивался.
«Бог аэродрома» все чаще приходил на полеты пьяным. На стойке аэроплана, выше зеркала, появилась маленькая иконка Николая-чудотворца, и Стоякин перед каждым полетом украдкой крестился.
– Господин поручик, – спросил его однажды Нестеров, – почему вы так строго осуждаете крены? Я сам убедился, что они помогают в управлении аэропланом.
Стоякин нахмурился, посопел носом и ответил, чтобы вся группа слышала:
– Вот скоро будешь летать один, тогда и экспериментируй на своей шее! А меня убеждает лес винтов на кладбище! Все, кто покоится там, сорвались на вираже, и я прошу это запомнить!
– Они сорвались потому, что боялись кренов… Вернее, их учили бояться таких положений в воздухе, – возразил Нестеров.
Все офицеры внимательно прислушивались к спору. «Черт возьми, а ведь стоит поразмыслить над тем, отчего погибли твои предшественники! – думали при этом они. – Кто прав – Стоякин или Нестеров?»
Большинство офицеров склонялось на сторону инструктора. «Все-таки он – бог аэродрома и ему видней», – вздыхали они.
– Нет, поручик, – с жестокой усмешкой отвечал Стоякин. – Они погибли потому, что забыли простую истину: у каждого человека всего лишь одна голова и, прежде чем рисковать, следует это принять в расчет.
– Вы видали в цирке «Чертовы петли»? – спросил Петр Николаевич, распалясь. – То же самое можно сделать и на аэроплане!
Это сравнение показалось всем настолько невероятным и диким, что многие покатились со смеху. Даже Стоякин улыбался уголками рта.
– Ничего нет смешного! – обидчиво проговорил Петр Николаевич. – Все тела подчиняются законам механики!
– А вы, Нестеров, все-таки подчиняйтесь инструкции, – уже миролюбивей улыбнулся Стоякин.
Миша Передков обнял Нестерова, шепнул:
– Ты слышал? Он сказал: «Вот скоро будешь летать один…» Значит он намерен выпустить в самостоятельный полет тебя первого!..
Петр Николаевич понял, что Миша стремится хоть чем-нибудь рассеять мрачное настроение его, и оттого, что рядом с ним была эта юная добрая душа, хотелось полететь сегодня же, доказать свое убеждение «на собственной шее», как говорит Стоякин.
Но первым вылетел не он. На следующий день Стоякин вызвал Зарайского и предложил лететь, а сам небрежно развалился на траве.
– Как?.. Один? – спросил Зарайский, нахмурясь.
– Да!..
В глазах Стоякина вспыхнул и тотчас же погас тот страшный огонек, которого все время настороженно ожидал и боялся Зарайский.
«Вот когда он отомстил мне за Веронику… Что делать? Господи!..»
Все, чему учил его Стоякин, забыл в эту минуту Зарайский, и ему показалось, будто впервые видит он аэроплан, страшное и непонятное чудовище, на котором ему предлагают лететь…
«Нестеров, тот все время спрашивает, спорит, якшается с мотористами, а я не задал, кажется, ни одного вопроса, словно не мне, а черту лысому предстоит когда-нибудь лететь одному. И вот она, роковая минута!.. Свалюсь, чует сердце, свалюсь… Или лучше отказаться? Сказать, что ничего не понял, ничего не знаю?..»
Он представил себе, как усмехнется Стоякин, как смерит его холодным взглядом его давний недруг Петька Нестеров, как поползет молва о его трусости…
– Н-нет! – не то вслух, не то про себя сказал Зарайский и, застегнув шлем непослушными пальцами, шагнул к аэроплану.
Плетеное сиденье жалобно скрипнуло под ним, аэроплан вздрогнул, и что-то похожее на стон почудилось Зарайскому в звоне расчалок и тросов.
Моторист Нелидов ухватился за лопасть винта, крикнул:
– Контакт!
Зарайский, не отвечая, включил контакт и открыл бензин. Мотор загудел. Стоякин поднялся с травы, подошел к аэроплану.
– Высота – двести метров. Один круг и – на посадку!
Зарайский кивнул и порулил. Все настороженно провожали аппарат глазами.
На старте Зарайский вдруг расстегнул ремни, подтянулся к подкосу, на котором висела иконка и, поцеловав ее, трижды перекрестился. Потом сел, застегнул привязные ремни. Двинул вперед бензиновый сектор. Мотор заревел с бешеной силой, и аэроплан побежал…
Губы Зарайского непрерывно шептали молитву. Деревья привокзального сада набегали с ужасающей быстротой.
– Господи, спаси и помилуй… – быстро-быстро шептал Зарайский слова молитвы и едва ли сознавая, что делает, он стал все больше и больше передвигать бензиновый сектор назад…
Мотор утихал. Аэроплан замедлил бег. Зарайский опустил хвост аппарата и выключил бензин. Мотор остановился.
От ангаров бежали люди. У Зарайского дрожали колени. «Что теперь будет? Что будет!..»
Впереди всех бежали Стоякин и маленький Нелидов, похожий на подростка. Стоякин поддерживал кортик и что-то кричал.
Зарайский увидал его свирепое лицо и невольно поежился: «Выгонит… Выгонит, как собаку!»
Взгляд Зарайского неожиданно упал на Нелидова и задержался на нем. Лицо механика было теперь необыкновенно бледным. Темные хохлацкие усы и густые нависшие брови еще больше подчеркивали бледность. Что-то испуганное и виноватое было в этом лице.
Зарайский решительно сузил глаза.
Первый подбежал Нелидов и, ухватившись за стойку, вскочил на нижнее крыло.
– Что стряслось, ваше…
Зарайский выждал, покуда подбежал Стоякин, а за ним и все офицеры группы, медленно отстегнул привязные ремни и вдруг с размаху ударил Нелидова сначала по одной щеке, потом по другой.
– Вот тебе, сволочь! Вот! – зычно, с ненавистью, в которую уже поверил сам, крикнул Зарайский и, повернув голову к Стоякину, доложил:
– На взлете обрезал мотор… Должно быть, засорена подводящая бензиновая трубка.
Петр Николаевич поглядел на Нелидова. Уши и щеки механика горели. В обвислых усах блестела слеза.
– Ваше благо… Ваше… – шептал он дрожащими губами.
За время обучения в школе Нестеров хорошо узнал механика Геннашу Нелидова. Это был удивительно работящий, скромный и честный человек. Теперь Нелидов плакал, кусал губы, и весь облик его выражал такое горе, что у Петра Николаевича дрогнуло сердце.
Да, может быть, Нелидов ошибся, не доглядел. Нельзя ошибаться механику. И без того смерть вырывает авиаторов одного за другим. Нельзя ошибаться… Но как посмел Зарайский бить Нелидова!
Все эти мысли и наблюдения пронеслись в голове Нестерова в какую-нибудь долю мгновенья. Его словно ветром подхватило и подняло на крыло аэроплана.
– Я не хотел с тобой… связываться. Но если ты еще раз посмеешь…
Зарайский не успел ответить.
– Прочь! – закричал Стоякин. Пересекая его лоб, набрякла синяя жила. Крутые желваки на щеках делали его лицо скуластым и страшным.
Зарайский выбрался из аэроплана. Стоякин сел на его место.
– Контакт! – крикнул Нелидов и дернул за винт. Мотор не заводился.
– Видите! – заторопился Зарайский. – Мотор неисправен, это же ясно!
– Он перегрелся и потому не заводится, – заметил Петр Николаевич. – Продуй его, Нелидов!
Механик стал вращать винт против хода и снова крикнул:
– Контакт!
Мотор чихнул, винт сделал один оборот и остановился.
– Пойдет, пойдет, Нелидов!
– Только сильнее дергай за пропеллер!
– Не мешало бы в клапана подлить бензинчику! – советовали со всех сторон механику. Гимнастерка Нелидова на спине стала темной от пота.
– Контакт!
Мотор чихнул снова и затрещал на малых оборотах.
– Держать крылья! – крикнул Стоякин. Все уперлись плечами в голубоватую снизу обшивку крыльев.
Стоякин давал мотору максимальные обороты, резко убирал и выдвигал бензиновый сектор.
Мотор был удивительно послушен и на больших оборотах ревел с неистовой силой.
Стоякин поднял руки и взмахнул ими. Офицеры, державшие аэроплан за крылья, отбежали в сторону. Через несколько минут Стоякин был уже в воздухе. В этот день он летал смелее и красивее обычного…
11
Случай с Зарайским вызвал немало пересудов. Лузгин и Митин говорили, что мотор вполне мог дать перебои и что на взлете нет ничего более опасного.
Нестеров откровенно считал Зарайского трусом и подлецом вдобавок: избиение Нелидова – не что иное, как попытка отвести от себя подозрение в малодушии.
Миша Передков сетовал на торопливость Стоякина, который задался, видимо, целью первым выпустить в самостоятельный полет своих желторотых птенцов.
Один лишь князь Вачнадзе молчал и внимательно прислушивался к горячим спорам.
Зарайский сначала оправдывался, угрожал Нестерову судом общества офицеров за оскорбление, потом притих и то и дело срывал стебельки травы и нервно кусал их зубами…
– Что скажет князь Вачнадзе? – спросил Миша, подмигнув товарищам.
– Я скажу, господа, одно: нельзя судить о черте, не побывав в его шкуре.
Петр Николаевич улыбнулся. Ай да Вачнадзе! Молчит-молчит, а скажет слово – и выходит, что именно его-то и не доставало. Зарайский подлец, конечно, но ведь никто из нас и впрямь не побывал еще в «шкуре черта». Бог знает, как поведет себя каждый из нас!..
Стоякин совершил посадку, вылез из аэроплана и, ничего не объясняя, позвал Вачнадзе.
– Взлететь и сесть. Больше ничего. С богом!
Больше ничего! Но если бы Вачнадзе знал достоверно, что он сумеет взлететь и сесть!..
Винт вращался на малых оборотах, издавая скрипящие звуки, почему-то похожие на слова Стоякина:
«Боль-ше ни-че-го, боль-ше ни-че-го!»
Нестеров с волнением следил за лицом Вачнадзе: оно было, как обычно, непроницаемо, только вплотную сошлись густые брови на переносье да твердыми, будто из камня высеченными казались его сомкнутые губы.
«Этот взлетит, – убежденно подумал Петр Николаевич, – непременно взлетит!»
Вачнадзе сел в аэроплан и порулил. Все обратили внимание, что, почти не задерживаясь возле стартера, «Фарман» приподнял хвост и понесся по полю. Казалось, что он бежит необыкновенно долго и вот-вот винт замедлит обороты.
Но Вачнадзе взлетел. Расстояние между землей и аэропланом становилось все больше.
– Молодец, Вачнадзе! – воскликнул Нестеров.
Все офицеры, кроме Зарайского, повеселели.
«Значит, и я смогу… Не боги горшки обжигают!» – так, примерно, думал каждый.
«Фарман» плавно развернулся и сделал круг над аэродромом. Потом стал снижаться для посадки. Когда оставалось метров пять до земли, неожиданно заревел мотор и аэроплан полетел на второй круг.
– Боится! – вырвалось у Зарайского.
– Волнуется! – поправил Нестеров.
– Главное – взлететь, а на земле уж как-нибудь окажешься! – сделал попытку пошутить Митин, но тут же нахмурился, следя за аэропланом.
Аппарат снижался медленно, неуверенно, будто крадучись. Перед самой землей Вачнадзе почему-то вдруг прибавил обороты мотору. «Фарман» стукнулся колесами о землю, подпрыгнул, потом ударился снова, что-то треснуло.
«Фарман» ткнулся в землю и замер с поднятым к небу хвостом.
Петр Николаевич побежал первый. Цел ли Вачнадзе? Жив ли? Его страшило что-то еще… Смутное, неопределенное, но имеющее отношение к той необыкновенной и странной встрече в цветочном магазине, когда Вачнадзе назвал Лену Мозжухину чужим именем.
Стоякин и другие офицеры бежали далеко позади.
Петр Николаевич достиг аэроплана и увидал Вачнадзе, который свисал с плетеного сиденья вниз головой. Он отстегнул привязные ремни, подпирая плечом обмякшее тело товарища, осторожно опустил его на траву.
На белом, как мел, лице Вачнадзе были крепко смежены глаза, из опухших, разбитых губ сочилась кровь… Петр Николаевич расстегнул сюртук Вачнадзе и приник ухом к его груди. Сердце билось глухо, но ровно. Жив!
– Эй! – закричал Нестеров. – Фельдшера сюда! – И в тот же миг увидал аккуратно сложенную синюю пачку бумаг, валявшуюся на траве: «Обронил!»
Он поднял пачку и незаметно сунул ее к себе в карман. Он не мог сказать точно, но каким-то подсознательным чувством угадывал, что с содержимым этой пачки связана опасность для Вачнадзе.
– Что? – спросил Стоякин, задыхаясь и на бегу придерживая фуражку.
– Цел! Полагаю, обморок у него. Фельдшер где? Фельдшер! – кричал Нестеров.
Стоякин с облегчением разразился длинным ругательством.
На легком тарантасе, в который была запряжена каурая кобыла, подкатил фельдшер – важный господин в котелке, с усами «а ля Вильгельм», степенный и медлительный до такой степени, что у Петра Николаевича возникло желание огреть его крепким нелестным словом.
Все-таки фельдшер привел Вачнадзе в чувство. Князь молча оглядел склонившихся над ним офицеров, будто припоминая, что же с ним такое приключилось, и недоумевая, отчего все собрались глазеть на него, как на диковину. Потом, окончательно придя в себя, он ощупал грудь. Петру Николаевичу показалось, что он ищет ту самую пачку, которую выронил при падении, и чтобы успокоить товарища, ласково пожал его руку, выразительно поглядев на него, проговорил:
– Не беспокойтесь.
Глаза Вачнадзе потеплели.
– Ну, что, брат? – спросил вдруг Стоякин, и в голосе его послышалась неожиданная мягкость. – Поцарапала малость земля? Меня она мяла не раз. Многие неба боятся… дураки!.. Небо, оно ласковей матери. А земля – у этой когти острые! Летчику нужно выбирать момент для посадки тогда, когда она когти убирает. Так-то!.. Неласково с тобой обошлась земля, неласково. Ну, ничего, брат! Зато ты нрав ее узнал, земли-то! Как себя чувствуешь, голубчик? Ноги, руки не болят?
– Кажется… все ц-цело, – заикаясь, ответил Вачнадзе. Потом блеснул в улыбке зубами, с трудом раздвигая разбитые губы: – Говорят… за битого… двух небитых дают.
– Верно! Ну и слава богу! – отозвался Стоякин. – Господин фельдшер, что сейчас делать прикажете?
– Я отвезу его в околоток. Полежать пару дней требуется.
Офицеры подняли Вачнадзе на руки и бережно усадили в тарантас.
– Ничего, брат, – крещение!
– Отлежишься – и снова штурмовать небо!
– Ты первый в нашей группе взлетел, – это много значит, князь! – провожали его дружескими напутствиями.
Когда приблизился Нестеров, Вачнадзе глянул на него в упор и тихо спросил:
– У вас?
– У меня, – быстро ответил Петр Николаевич и, взяв руку Вачнадзе, почувствовал, как тот слабо пожал ее.
Фельдшер взял вожжи.
– Н-но, Клеопатра! – важно сказал он и, придерживая котелок, зашагал рядом с тарантасом.
Под командой Стоякина поставили аэроплан в нормальное положение. У него был начисто снесен руль глубины, подмято шасси. Инструктор стал объяснять причину неудачной посадки Вачнадзе:
– Сначала поторопился, не погасил скорость, потом упустил ручку. А ручка, знаете ли, что уздечка у необъезженного коня: надо знать, когда держать, когда отпустить. Каверзная штука, ручка, господа!..
«У Стоякина – все каверзное, – думал Петр Николаевич, – и ручка, и педали, и мотор, и земля… Впрочем, он прав. Летчику надо глядеть в оба! Не по Невскому проспекту ходим».
Он старался внимательно слушать Стоякина, но то и дело отвлекали тревожные мысли о Вачнадзе, о той синей пачке, что искал он, как только пришел в себя…
Придя домой, Петр Николаевич с нетерпением развернул странную пачку. На маленьких белых листочках величиной с почтовую открытку было напечатано:
«К трудовому народу России.
Ленские выстрелы разбили лед молчания, и – тронулась река народного движения. Тронулась!.. Все, что было злого и пагубного в современном режиме, все, чем болела многострадальная Россия, – все это собралось в одном факте, в событиях на Лене. Вот почему именно Ленские выстрелы послужили сигналом забастовок и демонстраций…»
Пальцы Петра Николаевича дрожали.
Значит, он не ошибся, и встреча в цветочном магазине не была случайностью. Вачнадзе… тоже буревестник! Что произошло бы, найди эту пачку кто-нибудь другой? Тюрьма, каторга… Еще бы! Государственный преступник!..
Странно, Вачнадзе – князь и распространяет листовки «К трудовому народу…» Что между ними общего? Впрочем, Зарайский в отсутствие Вачнадзе как-то шутил: «У грузин так: две овечки есть – и уже князь, пять куриц завелось – княгиня!»
Так вот почему трудно было Петру Николаевичу определить, что за человек Вачнадзе! Он живет двойной жизнью…
Вспомнилась юная девушка, распространявшая прокламации на Николаевском вокзале. Вот кому трудно, чудовищно трудно. А он полагал, что труднее его ни у кого судьбы нет… Вот у кого учиться надо бесстрашию!..
Он бережно сложил листовки и спрятал пачку в письменный стол. Потом передумал и, разложив листовки на несколько тонких стопок, упрятал их в книжный шкаф между страниц словаря Брокгауза и Ефрона…
12
Ремонт «Фармана» продолжался всю неделю. Нелидову помогал один Нестеров. Будто заправский столяр, выстругивал он рубанком нервюры и рейки, разводил казеин.
– Паевой вы человек, Петр Николаевич, – сказал Нелидов.
– Отчего же – паевой? – спросил Нестеров.
– Во всякое дело свой пай вложите, стороной не пройдете. Не похожи на офицера!
– Ой-ой, – шутливо поморщился Нестеров, – от такой похвалы недалеко и до хулы, Геннадий Матвеевич!
– Нет, не то… На других офицеров не похожи. Они вон на травке лежат да анекдотами, верно, забавляются, а вы трудитесь. Руль глубины смастерили так, что мне ни в жисть не сделать!
– Зря ропщете на офицеров, Геннадий Матвеевич. Они хорошие люди.
– И Зарайский хороший? – быстро спросил Нелидов.
– Ну, в семье не без урода.
– А Стоякин? Ежели хотите знать, жизнь его в моих руках не раз была. Мотор и аэроплан когда смотришь, – душой изболеешься: нет ли где трещины в бензиновом проводе, целы ли троса, не отошли ли гайки в цилиндрах… А Стоякин что? По морде бьет не хуже Зарайского.
В голосе Нелидова звучала застарелая обида. Петр Николаевич промолчал. Да и что скажешь? Немало наблюдал он в жизни пренебрежения и даже ненависти к простым людям. Не раз открыто противился он этому. Да, видно, и впрямь плетью обуха не перешибешь. Жизнь устроена так, что в ней запутаешься, как муха в паутине… Подумать только! Его, Петра Николаевича, солдаты считают «хорошим» только за то, что он не дерется, относится к ним с уважением. Вот и Нелидов одобрительно отозвался о нем… Горько от такого одобрения, больно сердцу…
Петр Николаевич поделился с механиком своим замыслом:
– Понимаешь, Геннадий Матвеевич, недавно я вычертил на бумаге «мертвую петлю»… И рассчитал с помощью логарифмической линейки каждую деталь ее… Получается нечто неслыханно новое, опрокидывающее все «новейшие» толкования ученых о теории устойчивости аэропланов.
Нелидов смотрел на Нестерова с любовью.
– Понять мне трудно, Петр Николаевич… Из церковно-приходской школы, кроме закона божия, почитай, что ничего не вынес… Налегке вышел. Однако чую сердцем: у вас получится. Да еще как получится, Петр Николаевич!
– Сердце – советчик плохой. Оно глупо, – задумчиво усмехнулся Нестеров.
– Ой нет, Петр Николаевич. У иных лоботрясов, может, оно и глупое. А у тех, кто прожил трудную жизнь, – сердце вещее.
Петр Николаевич вспомнил насмешки офицеров:
– У тебя тяготение к цирку. Построй маленький аэропланчик и по проволоке носись над головами людей под устрашающий грохот барабана.
– Только непременно закажи пострашнее афиши. Ну, вроде – «Полет смерти» или «Акробат-самоубийца».
– И костюм в таком же роде: на спине череп с костями, на груди – пиковая девятка, восьмерка и туз.
С кем ни делился Петр Николаевич своей идеей, – все смеются. Только Нелидов поверил в него. Может быть, он и прав, Нелидов: у человека, прожившего трудную жизнь, – сердце вещее. Может быть…
Вечером в офицерском собрании у стены, где на шнурке висел рукописный «Альманах», толпились офицеры школы. Зарайский звонким голосом читал эпиграммы и стихотворные шутки под веселый смех собравшихся.
Когда Петр Николаевич подошел к этой группе офицеров, Зарайский придал своему голосу изумление:
– Господа! Обратите внимание на стихотворение-загадку. Называется оно «Кто он?»
Ненавидящий банальность,
Полупризнанный герой,
Бьет он на оригинальность
Своею «мертвою петлей».
Вспыхнул смех. Некоторые обернулись, ища глазами Нестерова. Миша Передков бросил негодующий взгляд на Зарайского. Ему было обидно за своего друга.
