Текст книги "Отчий дом"
Автор книги: Ян Винецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)
Часть пятая
Мертвая петля
1
Чужой, быстрый говор, веселые, искрометные звуки мазурки, блеск бельведеров и грязь окраин – Варшава.
На Мокотовском аэродроме собрались все летчики группы Стоякина за исключением Зарайского: его высмотрел полковник Найденов и, по слухам, назначил чуть ли не самым старшим из своих адъютантов.
– Рыбак рыбака видит издалека! – сказал Петр Николаевич Мише Передкову. – Перебирать бумажки в штабе и носить летные очки на фуражке куда легче, чем летать.
– Да, там он даже не рискует поймать насморк! – отозвался Миша.
Больше о Зарайском они не вспоминали.
Новый инструктор, штабс-капитан Самойло, в черной кожаной тужурке и желтых крагах, розовощекий, с белесыми глазами, совершенно растворяющимися за стеклами пенсне, молча оглядел каждого из пятерых летчиков и вдруг с напускной торжественностью, но вполголоса, заговорил:
– Господа офицеры! Я счастлив приветствовать вас, своих юных собратьев. Вы пришли на ниву русской авиации первыми косарями…
«Боже мой! – подумал Петр Николаевич, – „нива“, „косари“, „собратья“, – похоже, что от этого трескуна мало чему научимся мы хорошему…»
Он с любопытством рассматривал «Ньюпор». Да, это не гатчинская этажерка! К узкому, обтянутому полотном фюзеляжу прикреплены монопланные крылья. Меж двух колес, надетых на стальную ось, проходит лыжа. Мотор с винтом расположены впереди. Летчик сидит в удобной кабине, весь закрытый, кроме головы и плеч.
– Судьба летчика трагична, – продолжал Самойло. – Рано или поздно мы обречены на встречу с Безносой…
«Тьфу, дьявол! – злился Петр Николаевич. – Что это он панихиду поет!»
В первый же вечер «странность» штабс-капитана прояснилась: он предложил угостить его в одном из лучших варшавских ресторанов.
– Царица Тамара ночь пировала с любовниками, а наутро обезглавливала их. Жизнь летчика похожа на царицу Тамару. Берите от нее все, господа, пока… не наступило утро!
Петр Николаевич довольно резко ответил ему:
– Мои взгляды на жизнь несколько не совпадают с вашими, господин штабс-капитан! И потом я не нахожу удовольствия пировать с человеком, которого еще не имел чести узнать.
Самойло тряхнул стекляшками пенсне и произнес с глухой угрозой:
– Хорошо, поручик, вы получите удовольствие узнать меня!
В ресторан с штабс-капитаном пошли Митин и Лузгин. Петр Николаевич вместе с Передковым и Вачнадзе изучал французское описание мотора «Гном»…
После многих наскучивших дней рулежек на учебном «Ньюпоре» – летчики заставляли аэроплан бегать по земле – началось, наконец, обучение на боевой машине. Мотор «Гном» рвался в небо с яростью семидесяти лошадиных сил, но едва только аппарат пытался отделиться от земли, летчики сбавляли обороты мотора.
Петр Николаевич внимательно приглядывался к машине. В отличие от других типов аэропланов, у которых ножными педалями поворачивался руль направления, у «Ньюпора» ногами производилось гоширование – искривление задних кромок крыльев для сохранения поперечной устойчивости. Это обстоятельство затрудняло обучение полетам, и летчики с завистью наблюдали с земли, как штабс-капитан Самойло свободно управлял «Ньюпором» в воздухе.
После нескольких «провозных» полетов с Нестеровым, штабс-капитан Самойло предложил ему подняться на «Ньюпоре» и сделать круг на высоте двадцати метров.
– Я не полечу, – тихо, но твердо ответил Петр Николаевич.
– Почему? – напуская на себя грозный вид, спросил инструктор. Вокруг них, предчувствуя скандал, стали собираться летчики.
– Прежде чем полностью не изучу аэроплан, – не полечу.
Самойло отошел на несколько шагов в сторону: так легче разговаривать с высоким поручиком – рядом с ним кажешься коротышкой.
– Позвольте мне судить, изучили вы машину или нет! Вы просто трусите, поручик!
Петр Николаевич поглядел на него с улыбкой:
– Вы торопитесь устроить мне свидание с Безносой. Но помилуйте, господин штабс-капитан, я еще не был в объятьях царицы Тамары и даже не успел посетить с вами хотя бы один варшавский ресторан.
«Он откровенно издевается надо мной, – подумал Самойло и даже фыркнул от злости. – Черт! Все у меня выходит смешным, даже когда я злюсь!»
Штабс-капитан поднялся на цыпочки и вновь опустился, при этом голова его смешно качнулась.
– Господа! – сказал он с угрюмой торжественностью. – Первым вылететь на «Ньюпоре» – высокая честь. Поручик Нестеров отказался от этой чести. Что ж, это свидетельствует о его качествах… В воздух пойдет подпоручик Митин!
Петр Николаевич весь напрягся от распиравшего его смеха. «Ну и скоморох!.. На другого обиделся бы, а этот… Ох, мочи нет!»
Миша Передков подошел с пасмурным лицом, возмущенно шепнул:
– Чего ты ржешь? Ничего нет смешного. Даже наоборот! Даешь оскорблять себя…
– Пойми, дружище, – громко перебил его Нестеров, – оттого, что сейчас аттестовал меня господин инструктор, ничего не изменится. А вот если меня нелестно аттестует господин «Ньюпор», да еще там, в небе, – изменения произойдут ощутимые…
Пылкого Мишу Передкова эти слова нисколько не убедили. Раздосадованный, следил он за тем, как Митин надевал шлем и бледный, с помятым лицом от недавней попойки, о чем-то разговаривал с инструктором.
Самойло, став на цыпочки, ободряюще хлопал Митина по плечу и делал последние перед вылетом наставления. Наконец Митин с трудом забрался в кабину, которая скрыла его только до пояса.
«И как только маленький, похожий на стрекозу „Ньюпор“ поднимет в небо этого шестипудового купчину!» – молча дивился Миша.
Петр Николаевич был теперь мрачен. «Едва ли Митин лучше меня знает „Ньюпор“, а вот поддался уговорам, летит. Впрочем, бог с ним, если я стану его отговаривать, все и впрямь подумают, что я трушу…»
Митин опробовал мотор на полных оборотах, убавил газ и поднял руку. Солдаты, державшие крылья, отбежали в стороны. «Ньюпор», покачиваясь и дрожа крыльями, побежал по аэродрому.
– Молодец! – громко похвалил Самойло, когда аэроплан оторвался от земли. Он то и дело снимал и водружал на нос пенсне, ходил быстрыми прыгающими’ шажками, волчком кружился на месте.
– Волнуется «Царица Тамара», – тихо проговорил! Вачнадзе.
Никто не отозвался. Все смотрели вверх.
На высоте не более двухсот метров «Ньюпор» летел к самой середине аэродрома. Вдруг он круто накренился, потом задрал нос и, прочертив краем правого крыла дугу, в следующее мгновенье камнем рухнул вниз…
Со всех концов аэродрома бежали люди. Куски дерева и фанеры, как перья, разметало по полю.
Петр Николаевич бежал, стиснув зубы. «Почему я не вмешался в это… в это убийство!..»
Труп Митина лежал в пятнадцати шагах от мотора, наполовину зарывшегося в землю. Лицо представляло собой огромную кровоточащую рану, только широкий, гладко выбритый подбородок был цел и своей белизной словно подчеркивал трагедию летчика.
Штабс-капитан Самойло прибежал последним. С трясущимся киселеобразным лицом, с подслеповатыми, бесцветными глазками, которых теперь не прикрывали толстые стекла пенсне, он выглядел жалким и необыкновенно противным.
«Мокрица!» – молча выругался Петр Николаевич и отвернулся. Кровь стучала в висках. Сердце билось громко и часто.
– Убийца! – не выдержав, крикнул вдруг Петр Николаевич, повернувшись к штабс-капитану. Самойло перекрестился и закрыл лицо обеими руками. Все молчали, стиснув до боли зубы…
После похорон Митина Лузгин сказал товарищам:
– Простите меня… Ухожу. Знаете, с Митиным судьба связала нас одной веревочкой. Честно признаюсь: боюсь летать. Боюсь. Пойду лучше по стопам родителя – мясная лавка, видать, на роду написана!..
Вачнадзе принялся его отговаривать.
– Нет, господа! Это уже твердо. Я подал рапорт.
Уход Лузгина произвел на летчиков тяжелое впечатление. Только один Петр Николаевич не унывал.
– Что носы повесили? – рассудительно выговаривал он Мише Передкову и Вачнадзе. – Теперь из нашей группы осталось только трое, да зато самые крепкие, твердой чеканки! Возьмемся за руки и вперед!
Он стал шутливо тузить друзей кулаками и они, увертываясь от его ударов, веселели.
– Это ты верно сказал: «Возьмемся за руки и вперед!» – проговорил Вачнадзе.
– А ты что задумался, небесный поэт? – спросил Нестеров, встряхнув за плечи Передкова. Глаза у Миши были сейчас синие-синие и Петр Николаевич не мог оторвать от них взгляда.
– Я думаю о том, сколько еще жертв потребуется от человечества, чтобы покорить воздушный океан. Люди, вон, говорят о приближении войны, как о несчастьи. И правда, великое это несчастье – война!.. Но у нас-то, у летчиков, все время война. Каждый полет – битва со Змеем Горынычем. И трупы, трупы… Иной раз думаешь, не уйти ли, как нынче ушел Лузгин, не оставить ли небо птицам, а самому ходить по твердой родной земле?.. И становится стыдно. Небо-то, оно ведь тоже родное, русское. Сколько раз любовался закатом или утренней зарей, звездами, синью. И кто знает, не случится ли, что иные птицы прилетят в это небо, птицы с железными клювами. И еще думаю я о том, что после нас придут новые поколения летчиков и уж, верно, вспомнят добрым словом тех, кто, не страшась, плыл в небо на первых, хрупких байдарах…
Петр Николаевич порывисто обнял Мишу Передкова.
– Вот за то и люблю тебя, Мишенька, – воскликнул он, чувствуя, как сдавило горло. – Самойло, вон, тоже говорит красиво, а ему не веришь, не его устами произносить такие слова! А тебе верю: душа у тебя чистая и красивая, как лесной родничок…
Друзья молча слушали, светлели, будто разгорался в каждом из них внутренний огонек…
Штабс-капитан Самойло три дня не показывался на аэродроме, потом пришел – надушенный, в новых желтых крагах и щегольской кожаной тужурке авиатора.
– Будем рулить, господа, ру-лить! – сказал он примирительно, но, не сдержавшись, язвительно добавил: – Это вам больше по душе…
Петр Николаевич рулил, стиснув зубы. Приходилось терпеть оскорбления, смирять свою гордость. Впрочем, и он оскорбил Самойло, но похоже, что тот никому не доложит об этом, – не выгодно…
Да, «Ньюпор» – машина строгая, нужно изучить ее нрав. Так в Михайловском училище приноравливался он к вороному коню, носившему кличку «Дьявол». Название поистине соответствовало повадкам этой неистовой лошади. Злоба, коварство, бешенство, упрямство были основными качествами «Дьявола», и сколько раз с отчаяньем и ненавистью глядел Петр Николаевич в круглые, налитые кровью глаза строптивого коня. И все-таки обломал «Дьявола», узнал все его причуды… А «Ньюпор» куда непонятней и строптивей!
После Рождества Нестеров доложил Самойло о готовности подняться на «Ньюпоре».
– Слава всевышнему! – вздохнул штабс-капитан. – А я думал, вы будете рулить до Троицына дня.
Нестеров поднялся в воздух, сделал круг на высоте двадцати метров и красиво приземлился у посадочного знака. Все обошлось гораздо проще, чем думал Петр Николаевич.
«Выходит, „Ньюпор“ не так страшен, как это казалось вначале. Теперь – летать, летать!..»
Варшавские кинематографы показывали новую картину: «Драма авиатора». Петр Николаевич, Миша и Вачнадзе купили билеты в иллюзион на Новом Свете – аристократическом районе польской столицы и разгуливали по фойе в своих кожаных курточках.
Две хорошенькие паненочки, краснея, провожали их, влюбленными взглядами и перешептывались с высоким смуглолицым мужчиной, который часто и пристально поглядывал в сторону летчиков.
Когда прозвучал первый звонок, паненочки оказались рядом с нашими героями, и смуглолицый господин, сверкнув белыми зубами, проговорил:
– Панове, прошу извинить мою… э-э… навязчивость, но пани Тереза и пани Ядвига Вишневецкие прожужжали мне уши: «Познакомьте нас с русскими авиаторами».
Паненочки смущенно потупились и присели в реверансе. Петр Николаевич рассмеялся:
– Грешно отказать в желании таких восхитительных девушек. Поручик Нестеров.
Вслед за Петром Николаевичем, Миша и Вачнадзе приложились к ручкам паненок, причем Вачнадзе так элегантно и лихо звенел шпорами, что друзья только сейчас по достоинству оценили его привязанность к «музыкальным гривенникам».
Смуглолицый мужчина представился последним:
– Барон Розенталь, австрийский летчик. Я надеюсь… э-э… наше знакомство на этом не оборвется?
– Разумеется, разумеется.
Тереза и Ядвига таинственно и лукаво улыбались.
Погас свет. Паненочки испуганно вскрикнули и из темноты донесся их мелодичный дуэт:
– До видзенья, панове!..
Пока друзья, с помощью фонарика билетерши, нашли свои места, на экране красивая дама уже заключила в объятья горбоносого, пиратского обличья, авиатора.
– Везет нынче авиаторам, – с улыбкой произнес Петр Николаевич, – и в кино, и в жизни.
Но Миша и Вачнадзе уже пристально следили за экраном.
…Красивая дама оказалась дочерью богатого маркиза. Она, не повинуясь запрету родителя, тайно обвенчалась с безвестным авиатором и под покровом ночи бежала из Парижа. Началась жизнь, полная лишений, бедности, контрактов на платные полеты для увеселения публики, за которые авиатор получал гроши от богатых предпринимателей, нанимавших его, как актера.
«И все-таки оба были счастливы: они любили друг друга и жили под одной крышей, – что еще надо для счастья?» – дрожала на экране надпись, и авиатор, надевая шлем, отправлялся в свой полет.
– На «Райте» летает, – шепнул Миша.
– Какой там «Райт»! Это «Блерио», – ответил Петр Николаевич.
Как ни банален был сюжет французского фильма, летчики сидели, затая дыхание. Предчувствие надвигающейся беды щемило горло.
…Хорошенькая жена авиатора увлеклась известным тенором, приехавшим на гастроли в городок, где они обитали. Начались тайные свидания, дочь маркиза мечтала о возвращении в Париж.
Авиатор стал пить, осыпал жену упреками, та плакала, божилась, что незнакома с тенором, и… бежала снова на свиданье… Счастье кончилось. Пьяный, измученный, поднимается авиатор в мрачное, затянутое тучами небо и падает подбитой птицей. Гром потрясает воздух. Мечутся огненные стрелы молний. Жена авиатора рыдает под звуки траурного марша Бетховена.
Домой шли узкими, грязными улочками Варшавы. Все трое долго молчали… Когда вышли на широкое, выложенное крупным булыжником, шоссе, Петр Николаевич тихо запел:
На диком бреге Иртыша-а
Стоял Ермак объятый ду-умой…
2
Странное дело! Еще только вчера, после первого самостоятельного вылета на «Ньюпоре», Петр Николаевич готов был взлетать и садиться без счета, а сегодня он волновался так, словно летит впервые. Сердце трогала опасливая мысль: «Справлюсь ли? Не выбросит ли „Ньюпор“ какую-нибудь „штуку“?»
Петр Николаевич чувствовал себя прескверно. С утра болела грудь и это служило верным предзнаменованием сильного кашля, который не отпустит его весь день.
– Предбанник какой-то здесь, а не зима – сырость, туман… – бормотал он, застегивая привязные ремни. – Эх, в Нижний бы сейчас… все в серебре, в алых и золотых блестках снега на морозном солнце!
Нестеров взлетел и долго не разворачивался: мотор работал с какими-то необыкновенными похлопываниями.
«Карбюратор шалит… Нелидова бы сюда! Вот кто умел следить за мотором…»
Наконец он плавно развернулся. Впереди громоздились дома Варшавы. Под крылом белело шоссе, примыкавшее к изгороди Мокотовского аэродрома.
Вдруг что-то оглушительно хлопнуло. В карбюраторе загорелся бензин. Петр Николаевич выключил зажигание. Мотор заглох. Винт остановился, правая лопасть его беспомощно торчала над капотом мотора, словно заячье ухо.
Нестеров бросил взгляд на альтиметр. Семьдесят пять метров высоты!.. Под крылом аэроплана чернели острые зазубрины кровель ангаров…
«Гроб!» – промелькнула беспощадная мысль. Петр Николаевич скрипнул зубами. Судьба отпускала ему лишь одно мгновенье на принятие решения. Одно мгновенье!
Сесть на ангары – смерть! Развернуться, – потеряешь скорость и тоже…
Петр Николаевич не видел, как из трубки лился бензин и пламя уже лизало стойки и рессоры шасси…
У ангаров беспомощно суетились летчики и мотористы. Кто-то бежал с огнетушителем. Миша Передков и Вачнадзе стояли с перекошенными страхом лицами, не дыша, глядели вверх.
Штабс-капитан Самойло схватился за голову и простонал:
– Господи! Второй покойник за неделю!..
«Ньюпор» с глубоким, невообразимо крутым креном, почти на месте, развернулся на сто восемьдесят градусов и (всем очевидцам показалось это чудом!) плавно приземлился, подламывая колесами тонкий ледок.
Все, кто был на аэродроме, бежали в эту минуту к аэроплану. Бензин разлился по льду и воде, окружая «Ньюпор» кольцом огня. Вачнадзе вырвал из рук солдата огнетушитель и побежал вслед за Передковым, кричавшим на бегу:
– Вылеза-ай! Скорее!
Петр Николаевич стал расстегивать привязной пояс, но никак не мог найти пряжку.
– Спокойно, Петр! – скомандовал он себе и, приглядевшись внимательней, нашел пряжку и отстегнул ее.
Нестеров увидал толпу бегущих к нему людей. У всех были бледные, испуганные лица. Он уперся руками в борта кабины, подтянулся и легко выпрыгнул из аэроплана…
Шипел огнетушитель, гася пламя. Десятки людей ощупывали Петра Николаевича, словно он был выходцем с того света, и взволнованно говорили, говорили…
– Сел без дров, без щепок, хоть и с огнем! – восхищенно сказал кто-то густым баритоном.
Миша Передков молча поцеловал своего друга и вдруг не выдержал, заморгал и, кусая губы, с трудом сдерживался, чтобы не разрыдаться.
Штабс-капитан Самойло растроганно повторял:
– Простите… простите меня! Я гадко, подло думал о вас… Из такого положения еще никто не выходил живым… Поверьте мне, старому «ньюпористу», – вы великий летчик, клянусь честью! Либо колдун…
Петр Николаевич отвечал, улыбаясь:
– Чего вы все всполошились? Это, вероятно, оттого, что вчера смотрели «Драму авиатора».
Вачнадзе мял его грязными и мокрыми от огнетушителя пальцами и шептал, глядя своими черными, с выражением твердого убеждения, глазами:
– Самойло прав. Может быть, никогда он не был так прав, как сегодня. Ты великий летчик, Петр! Говорю это тебе не для комплимента, а потому, что ты должен это знать!..
3
Когда улеглось волнение и уже было написано письмо Наденьке, в котором незаурядный случай с пожаром в воздухе излагался в полушутливом тоне, Петр Николаевич стал перебирать в памяти все детали последнего полета.
«Не окажись я в безвыходном положении, разве отважился б сделать разворот с креном почти в девяносто градусов? А между тем, именно это спасло мне жизнь…»
Рука быстро чертила аэроплан, летящий в крутом вираже. Да, он поступил вопреки правилам. Но никогда еще с такой ясностью, чем сейчас, не представали перед ним во всей своей неприглядности официальные правила и инструкции. Стоякин говорил, что они писаны кровью. Ну и что ж? Разбейся он вчера на «Ньюпоре» и его кровью записали бы новый пример гибельности глубоких виражей. А на самом-то деле совсем наоборот!
Черт возьми! Случай, подобно молнии, часто освещал ученым путь к открытиям, и не будь его, они долго еще бродили бы во мраке догадок. Вчерашний полет… Он тоже осветил путь к открытию. Петр Николаевич в Гатчине доказывал естественную необходимость полета с кренами, летал смелее своих инструкторов, но таких кренов, как вчерашний, еще никто не делал.
А он, Петр Нестеров, будет отныне летать с глубокими кренами всегда. И если летчики поймут, что именно в этом одна из основ безопасности полета, – он будет счастлив.
Петр Николаевич запечатал письмо. Хотелось обнять Наденьку и детей, увидать карие, лукаво мерцающие глаза жены, в которых не раз черпал он силы.
Неожиданно кольнула мысль, что не улыбнись ему вчера судьба, жена была бы уже вдовой, а Маргаритка и Петенька – сиротами. От этой мысли по спине пробежал холод и, прогоняя наваждение, Петр Николаевич сказал вслух:
– Не беспокойся, Дина! Твой Петрусь – двухвихровый!
Еще в первых классах кадетского корпуса Нестерова звали «двухвихровым». Как ни причесывался он, постоянно торчали у него на макушке два больших вихра, а это у кадетов считалось самой верной приметой счастья.
Когда играли в орлянку, Петя часто выигрывал и тем окончательно утвердился, как счастливый. Случалось, выпросит у него кадет гривенник «на счастье» и вечером приносит рубль:
«На, бери. Я выиграл два рубля, а это тебе за счастливую монетку!»
Петр Николаевич улыбнулся милому воспоминанию…
На аэродроме стояла обычная страда. В небе летали по кругу «Ньюпоры», у открытых, раздвижных дверей ангаров толпились солдаты, выкатывая под командой мотористов новые аэропланы.
Миша Передков и Вачнадзе летали на «Ньюпоре» и теперь делились с Нестеровым впечатлениями о первом полете.
– Это, брат, не «Фармашка», – возбужденно говорил Передков. – «Ньюпор» на посадке куда-а строже!
– А в воздухе того и гляди скользнет! – с плохо скрываемым страхом произнес Вачнадзе.
– Боишься? – спросил Петр Николаевич, глядя на Вачнадзе с тревожным любопытством.
– Да как тебе сказать… Опасаюсь.
– Тебе на земле опасаться надо, – очень серьезно проговорил Нестеров. Он намекал на недавний разговор с Самойло. Штабс-капитан, сильно навеселе, горько сетовал на свою судьбу:
– Понимаете, поручик, мало того, что я получил в приказе по школе строгий выговор за катастрофу Митина, теперь новая неприятность. Третьего дня дал я по морде одному солдату, – стервец забрался на крыло «Ньюпора», да стал ногой не на нервюру, а на полотно, ну и продавил, разумеется. Выплюнул он с кровью два передних зуба и в запальчивости сказал, правда, только я один слышал: «Насидитесь на гауптвахте, скотина вы этакая!» Я остолбенел. Оказалось, представьте, переодетый жандарм! Ротмистр, кажется, или того выше. Чует душа, придется садиться на гауптвахту. А почем я знал, что он жандарм? На лбу не написано!..
Петр Николаевич испугался за Вачнадзе, полагая, что жандармские сети раскинуты ни на кого другого, кроме него, и в тот же вечер передал ему об услышанном.
– Спасибо! – коротко поблагодарил тогда Вачнадзе, и Нестеров приметил, как помертвело его лицо.
Теперь Миша Передков, не зная в чем дело, спросил у Петра Николаевича:
– Это кого князю надо опасаться на земле?
Вачнадзе засмеялся и, потрепав рукой волосы Миши, ответил за Нестерова, шутейно акцентируя:
– Дэвочек, кацо, дэвочек. На земле нет ничего опасней для нашего брата.
– Смейся, паяц! – обиженно бросил Миша. А повторись такое, как вчера с Петром…
– В природе ничто не повторяется, – раздумчиво сказал Петр Николаевич. – Я попробовал рисовать закат. Каждый вечер раскрывал мольберт, набрасывал одну-две детали. И понимаешь ли, у меня ничего не получалось: закаты все были разные, и перенесенные вчера на холст детали сегодня уже не годились. Потом я понял, что нужно так рисовать закат, чтобы в нем гармонично улеглись наиболее яркие черты многих закатов.
– Позвольте узнать, достопочтенный пан профессор, лекция по живописи тут к чему? – спросил Миша с неожиданной колкостью.
– А к тому, ясновельможный пан Бестолковица, что нам нужно вобрать горький опыт многих аварий и быть готовыми применить его при новой, не похожей на прежние. Я выработал специальную программу, которую сейчас покажу в воздухе.
– Не собираешься ли ты сделать свою мертвую петлю? – уже всерьез испугался Миша.
– К петле я еще не готов, – вздохнул Петр Николаевич. – Впрочем, и она не за горами.
На велосипеде подкатил штабс-капитан Самойло. У него было такое радостно-потрясенное лицо, будто он выиграл по лотерее сто тысяч.
– Господа! В высшей степени приятная новость: получен приказ – вы назначаетесь в Киев, в третью авиароту.
– Кто? Все? – спросили Нестеров, Передков и Вачнадзе одновременно.
– Все!
Друзья несколько мгновений молчали, не веря своему счастью.
Быть вместе стало потребностью души, и каждый из них последнее время жил в грустном предчувствии расставанья.
– Все, – уже грустней добавил Самойло. – И еще один…
– Кто? – спросил Вачнадзе.
– Штабс-капитан Самойло или «Царица Тамара», как вы изволите меня за глаза называть.
Друзья стали обнимать своего инструктора. Пусть много в нем смешных и даже нелепых качеств, все-таки он кое-чему их научил. Во всяком случае, каждый думал: уж если этот смешной и не всегда трезвый человечек летает на «Ньюпоре» и даже учит других, – так неужели я не сумею летать не хуже?
