Текст книги "Отчий дом"
Автор книги: Ян Винецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)
– Благодарю вас, – прошептала она и, отвернувшись, быстро зашагала, почти побежала к воротам аэродрома.
– Объяснился! – невесело усмехнулся Петр Николаевич, проводив ее взглядом…
14
С приездом Наденьки и здесь, в Гатчине, «дом Нестеровых» приобрел то же значение, что и на Дальнем Востоке.
Это был своеобразный маленький клуб, где по вечерам офицеры-летчики до хрипоты спорили о полетах, о новых конструкциях аэропланов, об искусстве, о происках немцев на Балканах.
В воскресенье сюда приходила целая ватага мотористов во главе с Нелидовым. Располагались прямо на траве в саду. Петр Николаевич изучал с ними магнето, карбюратор, масляную и бензиновые помпы – самые сложные агрегаты мотора. Он объяснял им законы механики, электротехники, сопротивления материалов. Мотористы вспоминали разные случаи, когда мотор выбрасывал черный дым из патрубков, «стрелял» в карбюратор, недодавал оборотов или перегревался и стрелка термометра ползла к красной черте.
Эти занятия обогащали и самого Нестерова: по крупицам собирал он их наблюдения, которые не вычитаешь ни в одном учебнике.
Потом Наденька выносила в сад самовар, и открывалось чаепитие. Начинались рассказы о всяких историях и приключениях. Однажды Нелидов рассказал смешную историю про своего деда Онуфрия:
– Напился как-то дед Онуфрий и лег на печке спать. Среди ночи просыпается, и кажется ему, что заблудился он в дремучем лесу. Воет вьюга. Ни зги не видать. «В такую ночь только ведьмам да чертям раздолье, а христианской душе погибель!» – думает дед Онуфрий, и так ему себя жалко стало, что заплакал горькими слезами. Плутал он по лесу, из сил выбился. Вдруг увидал избушку. Подошел к ней и стучит в ставни:
– Хозяйка! Эй, хозяйка!
Все в избе проснулись. Жена Онуфрия полезла на печку и видит: дед колотит кулаком по печке и кричит:
– Хозяйка! Люди! Пустите в хату, замерзаю!
Жена Онуфрия зажгла лучину и давай бранить мужа:
– Дьявол окаянный! Нализался и теперь детей пугаешь!
Дед Онуфрий увидал свою избу, свою старуху и облегченно сплюнул:
– Тьфу! На собственной печи заблудился!..
Петр Николаевич хохотал раскатисто и неудержно, закинув назад голову, а мотористы улыбались с самодовольной снисходительностью:
– У нас и не то припасено, глядите только, Петр Николаевич, не распаяйтесь, как самовар без воды…
Под конец долго, до сумерек, пели песни. Тенор Нестерова лился чистой и сильной струей. К ней присоединялась светлая и нежная Наденькина запевка. Исподволь, тихо вступал хор мужских голосов – задумчивых, густых, и вот уже разлилась песня широкою, могучею рекою…
Чумазая любопытная гатчинская детвора усеяла забор сада, и казалось, стоит взмахнуть рукою, как они вспорхнут и разлетятся, будто воробьи.
Любил вот так сумерничать Петр Николаевич.
Песня трогала, согревала сердце. Она была доброй, как мать, и хотелось вверять ей самые сокровенные думы…
Сегодня Наденька была особенно оживлена. Через час должны собраться гости, а ей еще предстоят немалые дела – расставить посуду, положить на блюдо поросенка и водрузить на его розовую голову разноцветный венок из моркови, капусты и соленых огурцов, нарезать тонкие ломтики ветчины, раскупорить бутылки с вином, уложить в вазы печенье и конфеты, надеть только что принесенное портнихой платье с ажурным кружевным воротничком, – господи, мало ли дел у молодой хозяйки, когда она ждет гостей!..
Петр Николаевич писал письмо матери.
«Мама, пишу тебе, и слезы капают на бумагу из глаз моих. Не волнуйся: я только что кончил натирать хрен. Торжество превеликое: после усиленной тренировки твой Петушок сдал последний экзамен на звание военного летчика! Пришел домой и дотемна играл на фортепиано „Жаворонка“. Хоть на дворе и поздняя осень, а у меня в душе нынче распустились все почки. Весна, мама, и какая весна!
Помнишь, ведь совсем недавно, погрузив на себя пудовый планер, бежал я за „мотором“, которого нахлестывал кнутом любезный Петр Петрович. А теперь тридцать лошадей мчат меня в небо!
Хорошо, мама, в воздушном океане: кругом такие светлые дали, такое широкое раздолье, что и сам становишься светлее, чище.
Третьего дня летал ночью. Взлетел с тревогою: ни зги не было видно, только слева мигали выставленные в одну линию фонари „летучая мышь“. Возникало ощущение, немного похожее на то, с каким прыгал я в детстве с высокого обрыва в Волгу.
Я поднялся, набрал высоту, и от сердца отлегло. Внизу – золотые строчки огней Гатчины, а вдали – светлое зарево Петербурга. Вспомнился Лермонтов:
По небу полуночи ангел летел…
Стало самому смешно: „ангел“ только что отбыл трое суток домашнего ареста. Не бойся, мама! Не за пьянство, не за буянство. Просто летал чуточку не так, как предусмотрено правилами. На мою беду, мне открылась ужасающая глупость этих правил…»
В дверь постучались. Петр Николаевич с сожалением отложил письмо. С детства он любил беседовать с матерью. И теперь, когда ему минуло двадцать пять лет (другие в этом возрасте разговаривают с матерями с ласковой покровительственностью и преимущественно не выходят за пределы семейной темы), он писал ей как старому и верному другу о своих замыслах, неудачах и радостях…
Дверь отворилась, и гости, бог весть каким образом успевшие собраться все вместе, один за другим стали входить в комнату и, конечно же, начинали с того, что прикладывались к ручке Наденьки.
Здесь была вся учебная группа, кроме Зарайского: он не разговаривал с Нестеровым после их столкновения из-за Нелидова. Все были в парадной форме, при кортиках, а Вачнадзе даже надел шпоры, и по комнате плыл их нежный звон.
– Что это ты, князь, про старое вспомнил? – спросил Петр Николаевич, кивнув на шпоры.
– Не могу отвыкнуть. Музыка! Мой папа писал сонаты, а сын пристрастился к звону шпор. Я где-то слышал, что однажды на царском смотру, когда оркестр заиграл гимн «Боже, царя храни», под императором Александром закружилась в вальсе лошадь. Конфуз был страшный. Государь пришел в неистовый гнев и приказал строжайше расследовать этот случай. Оказалось, интенданты проглядели родословную лошади: ее мать когда-то принадлежала дрессировщику и выступала в цирке.
Все расхохотались. Митин и Лузгин смеялись, взявшись за руки. Они все делали вместе: бранились, гуляли с девицами, кутили в ресторанах. Однажды Митин совершил неудачную посадку и подломал консоль левого нижнего крыла. Товарищи советовали Лузгину: не летай. Тот печально улыбался в ответ и молчал. Через два дня Лузгин на посадке боковым ударом срезал начисто правую ногу шасси и поломал правое нижнее крыло.
– Еще одна поломка, – кричал на него Стоякин, – и я выгоню вас вместе с Митиным!
Теперь и Лузгин и Митин, оба побагровев одинаково, дружески хлопали Вачнадзе по плечу:
– Князь Жоржик скажет!
– Его только слушайте!
Миша Передков, сняв фуражку, воскликнул:
– Господа! Вы читали сегодня «Русское слово?»
Но в это время дверь отворилась снова, пропуская Стоякина и Веронику Петровну.
Петр Николаевич шагнул к Веронике Петровне и, целуя ей руку, услышал, как она шепнула:
– Видите, я великодушна. Пришла, несмотря на недавний наш с вами разговор о необитаемых островах.
– Простите, Вероника Петровна, – пробормотал он смущенно.
Наденька увидела, как покраснел Петр Николаевич, и ей показалось, будто он дольше, чем это принято, целовал руку гостье. Глухая неприязнь шевельнулась в сердце Наденьки: она немало была наслышана о любовных интригах этой гатчинской львицы.
Вероника Петровна расцеловала Наденьку в одну и другую щеки и проговорила, певуче растягивая слова:
– Боже, как вы обворожительны в этом платье, Надин! Вы выглядите в нем совсем девочкой, эдакой, знаете ли, гимназисточкой в пору первой любви… Восхитительно!
Наденька вспыхнула. Ей было противно и это банальное сравнение с гимназисточкой, и приторно-сладкие, с затаенной насмешкой глаза Вероники Петровны.
– Вы раздаете комплименты, как вяземские пряники! – шутливо погрозила ей пальцем Наденька и пригласила гостей к столу.
В последнюю минуту пришел Нелидов. Он долго ходил вокруг дома, брался за ручку двери и опять возвращался и, наконец, решился: Нестеров сказал ему, что если он не придет – дружбе конец!
Стоякин, увидав Нелидова, недовольно нахмурился. Нелидов смущенно топтался на месте, не смея сесть к столу.
Петр Николаевич порывисто поднялся и усадил механика рядом с собой.
– Дорогие друзья! – сказал он, побледнев и оглядывая всех гостей. – Мы собрались в знаменательный вечер. Окончена школа, и завтра нам прочтут приказ – куда ехать каждому из нас. Позвольте же поднять тост за того, кто остается, за того, кто дал нам крылья, за поручика Стоякина!
Все поднялись. Тонко зазвенели бокалы. Стоякин почувствовал, как дрогнула его рука и вино потекло по пальцам. Он выпил залпом и, не закусывая, ответил Нестерову:
– Спасибо, поручик! Спасибо, господа! Я был с вами строг, много бранился, простите меня за это.
Офицеры зашумели:
– Полно, господин поручик!
– Мы знаем, у вас доброе сердце!
– Закусывайте!
Гости принялись за поросенка, и вскоре от него остался лишь один хвостик, закрученный в виде штопора.
Вероника Петровна сидела напротив Петра Николаевича, часто поглядывая на него с улыбкой.
Наденьку злила эта лукавая, таившая в себе что-то одной ей, госпоже Стоякиной, известное, улыбка.
«Ревнуешь?» – молчаливо спрашивала себя Наденька и тут же отвечала: «Нет! Просто… противно глядеть, как старая, уже порядком облезлая кошка набивается в любовницы. И хоть бы капелька стыда была в этой женщине!»
Петр Николаевич беспрестанно наливал бокал за бокалом и вместо тоста каждый раз запевал одну и ту же фразу из «Дубинушки»:
– Еще-е ра-азик… Еще да-а раз!
– Куда ты торопишься, Петр? – увещевал его Вачнадзе. – Неужели под столом интересней?
Уж ты пей до дна, коли хошь добра,
А не хошь добра, так не пей до дна!
отвечал Петр Николаевич.
Он сегодня был не похож на себя. Пил, не пьянея. Начинался новый этап его жизни, может быть, самый значительный и яркий.
Теперь он владеет тем самым оружием, которое было заперто за семью замками. Оружием… Впрочем, можно ли считать оружием уменье взлететь, продержаться в воздухе и сесть? Нет! Военному летчику надо овладеть маневром в воздухе, нужно быть изворотливее противника. Вот-вот, изворотливее! Хорошее слово!
– Господа! – громко сказал Петр Николаевич, но его никто не слушал. Гости захмелели, и шум за столом стоял невообразимый. Стоякин рассказывал что-то Наденьке; Вероника Петровна, то и дело раскатисто смеясь, слушала, как слева и справа балагурили Митин и Лузгин. Миша нараспев читал Блока, и Вачнадзе просил, хлопая его по плечу:
– Еще читай, Мишенька! Люблю стихи, черт возьми! Когда-нибудь, когда жизнь станет красивой и свободной, как птица в полете, люди будут говорить стихами!
Нелидов барабанил ножом по тарелке.
«Да что это они с ума посходили все? Не хотят человека выслушать!» – огорчился Петр Николаевич и вдруг, осененный новой мыслью, выбежал из-за стола и подсел к фортепиано.
Пальцы забегали по клавишам. Петр Николаевич сыграл победный марш из «Аиды», потом взял новый аккорд и, аккомпанируя самому себе, запел:
Долго не сдавалась любушка-соседка,
Наконец шепнула. «Есть в саду беседка…»
Все повернулись в сторону Петра Николаевича. Шум утих. Вероника Петровна выпрямилась и вся словно бы застыла, только полумесяцы сережек дрожали у алых мочек ушей.
Небо обложилось тучами кругом…
Полил дождь ручьями, прокатился гром!
В голосе Петра Николаевича, как блестки невидимых снежинок в предвесенний солнечный день, светились грусть и нетерпеливое кипенье молодой крови, и торжество любви…
Да зато с той ночи я бровей не хмурю,
Только усмехаюсь, как заслышу бурю…
– Браво! – закричали Митин и Лузгин и захлопали в ладоши.
Вероника Петровна подошла с сияющими глазами:
– Поздравляю, Петр Николаевич! У вас чудесный голос! Мне кажется, вы учитесь у Собинова. Помните концерт в Петербурге?
Нестеров поблагодарил.
– Спой еще, Петр!
– Спой! – просили гости.
Петр Николаевич подошел к столу.
– Я спою, господа, – сказал он, строго сдвигая брови, – но только позвольте прежде сказать то, что волнует больше всего… Представьте себе военный корабль, который, движется медленно и неуклюже, едва разворачивается для боя… Грустное зрелище, не правда ли?
Нестеров в упор глядел на Стоякина, и тот утвердительно кивнул, потом улыбнулся и ответил:
– Это будет скорее мишень, чем корабль. Мишень для стрельбы матросов первого года службы!
– Так почему же вы, – не сдерживая огромного волненья, продолжал Петр Николаевич, – почему вы позволяете кораблю воздушному – аэроплану – оставаться мишенью?.. Мы – военные матросы того моря, которое зовется небом Родины. Как защищаться будем, когда придут с чужого моря чужие корабли?
– Глядите, как бы и впрямь, вместо неба, не очутиться вам под столом! – засмеялся Стоякин. Смех его был злым не то оттого, что он не соглашался с Нестеровым, не то оттого, что чуял он в нем уже новый предмет для любовной игры Вероники Петровны.
– Я нисколько не пьян! – продолжал Петр Николаевич. Его лицо покрылось розовыми пятнами. – Политическая атмосфера в мире накалена. На Балканах уже идет война. Это значит, завтра ее пламя может перекинуться и к нам!.. Готовы ли мы, господа, к драке с противником, мы, авиаторы? Нет! Мы – летающие мишени!
– Вы хороший офицер, Нестеров, – сказал Стоякин, – но у вас серьезный недостаток: слишком далеко забегаете вперед. Сегодня большая война в воздухе еще относится к области фантастики, поймите это, друг мой. Никто ни в одной стране еще и не помышляет об этом!
Петр Николаевич откинул упавшую на лоб прядь русых волос.
– Если и помышляют, то ни вам, ни мне не доложат! Всем известно, что и немцы, и англичане спешно готовятся к войне. Нам и только нам следует думать о том, как защитить русское небо!.. Не убаюкивать, не обзывать фантазерами и чудаками надо нас, а учить! Учить летать смело, овладеть маневром – глубоким креном, разворотом и, может быть, петлей!
– Вон оно что! – теперь уже не сдерживаясь более, захохотал Стоякин, оборачиваясь к гостям. – Он протаскивает свои крены и петлю!..
Наденька со странным чувством вслушивалась в спор мужа с поручиком Стоякиным. С тех пор, как выбрал Петр беспокойную судьбу авиатора, она жила в постоянной настороженности. Ее радовало, что вот уже и среди летчиков Петруша слывет самым смелым, «отчаянным», а шумные восторги гатчинцев, когда он кружился в небе, как кречет, приносили немалое удовлетворение.
Однажды, проходя по улице, Наденька наблюдала, как двое чумазых мальчишек лет десяти, не более, подрались из-за того, что каждый хотел быть Нестеровым.
– Я – Нестеров! – кричал один, по-петушиному выставляя грудь и идя на противника.
– Врешь, я – Нестеров! – отвечал другой, широко расставив ноги и показывая всем своим видом, что он никогда не уступит. – Какой из тебя Нестеров, когда ты мышей боишься? Сам же мне говорил!
Наденька улыбнулась и прошла мимо. Да, она гордилась Петром, понимала теперь, что его увлечение полетами не было ни прихотью, ни чудачеством, а подлинным призванием.
Но как боялась она за него, каким ледяным дыханием обдавало ее, когда часто (боже, как часто!) провожали летчики своих товарищей в последний путь!
«И Петюшу так могут…» – шептали ее губы.
Наденька, вся трепеща, прогоняла прочь эту страшную, ненавистную мысль, но она возвращалась снова и снова. У Наденьки начинала нестерпимо болеть голова, все тело холодело, и стучали зубы от озноба. Кто знает, как нелегко быть женою авиатора!
Казалось бы, пора привыкнуть, втянуться в опасную и тревожную жизнь, не терзаться страхом от каждого стука двери, от всякого посвиста ветра. Усилием воли Наденька заставляла себя поверить во вздорность своих страхов.
Но как бы ни была спокойна и безмятежна ее душа, где-то глубоко-глубоко таилось постоянное ожиданье чего-то тяжелого.
Иной раз она просыпалась ночью, будила мужа и говорила, замирая от страха:
– Стучат, Петюша!
Он чмокал губами и, ответив: «Тебе приснилось. Никто не стучит», – засыпал снова. А она не спала, прислушивалась с какой-то болезненной надеждой на чудо, которое не пустит в их дом несчастья…
И самое трудное – надо таить в себе эти страхи, бороться с ними одной, молча, стиснув зубы: не дай бог, если узнает о них Петр!
Наденька вспомнила слова Маргариты Викторовны: «Петюша верит в нас с тобой. И если мы зароним в его сердце сомнение, погубим его!»
Теперь, слушая Петра, Наденька и гордилась им, и не одобряла его стремленья совершить мертвую петлю. Это были два страшных слова, которые леденили губы, когда их шепотом произносила Наденька. «Стоякин прав, – думала она, – Петюшка слишком далеко забегает вперед. Таким он был в детских играх, таким он остался и сейчас…»
– Господа! – вмешался в спор Передков. – Я прочитал сегодня в «Русском слове» любопытное заявление великого князя Александра Михайловича. Мне кажется, оно имеет отношение к нашему разговору.
– Ну, ну, расскажи, – благодушно разрешил Стоякин.
– Недавно в деревне Сализи, неподалеку от Гатчины, состоялись испытания авиационного парашюта, изобретенного Глебом Котельниковым. С аэроплана был сброшен манекен, туго набитый песком, парашют раскрылся и плавно опустил на землю пятипудовое изображение человека.
– Ура! – в один голос закричали Митин и Лузгин. – Нам брошен спасательный круг!
Стоякин пристально взглянул на Нестерова. «Кому-кому, а Нестерову известна эта история!» – подумал он, вспомнив, как летом Нестеров и его друг Дмитрий Николаев взялись испытать парашют Котельникова. Готовились, волновались, всю ночь не спали, а когда наутро приехали в деревню Сализи, чтобы начать испытания, их немедленно отправили под арест на гауптвахту.
Митин и Лузгин налили бокалы, готовясь произнести тост за парашют – орудие спасения летчиков.
– Погодите! – остановил их Передков. – Парашют на снабжение не принят. Генерал Кованько утверждает, что если вместо манекена с песком спрыгнет живой человек, то у него оторвутся ноги… А верховный начальник воздушного флота великий князь Александр Михайлович заявил сегодня: «Парашют – вещь вредная, так как при малейшей опасности со стороны неприятеля летчики будут выпрыгивать, предоставляя самолеты гибели».
У Петра Николаевича задергалась правая бровь.
– Вы слышали? – спросил он с мрачной обидой в голосе. – Великий князь не верит в нас, русских летчиков! Он считает, что в бою мы будем спасать свою шкуру! Оттого и связывают нам руки инструкциями: не смей кренить аэроплан круче двадцати градусов!
Поручик Стоякин не знал, как себя дальше держать в этой компании: речи Нестерова слишком… неуважительны к верховному командованию.
– Крой их, Петр Николаевич! – крикнул Нелидов, стукнув по столу так, что зазвенела посуда и опрокинулся бокал, разлив вино по скатерти. Он был сильно пьян и с трудом держал голову. – Крой, спр-раведливый человек!
Стоякин брезгливо поморщился, бросил сквозь зубы:
– Пустили хама за стол…
Наденька и Вачнадзе вывели Нелидова из-за стола и уложили спать на кушетке.
Петр Николаевич стоял бледный, взъерошенный. Вачнадзе начал рассказывать смешную историю о похождениях одного гусара. Митин тихонько шепнул Веронике Петровне:
– Развеселите, ради бога, Петра Николаевича. Поглядите, какой он стал кислый.
– Он колется, как еж, – ответила она, и вдруг какое-то дерзкое чувство заставило ее подняться и подойти к Нестерову.
Наденька принесла из кухни весело шипящий, увенчанный белыми султанами пара самовар.
– Что вы не заведете себе прислуги? – спросила Вероника Петровна. – Ведь Надежде Рафаиловне тяжело…
– Вы правы, но она и слышать не хочет о прислуге. Все делает сама, – ответил Петр Николаевич.
За столом сразу повеселело. Митин и Лузгин радостно потирали руки:
– Самовар – купеческая отрада!
– Батюшка мой говаривал: «Перед смертью завещаю тебе наш трехведерный самовар…»
Наденька, разливая чай, ошпарила руку. Никто не заметил, как она закусила губы от боли. Вероника Петровна о чем-то мило разговаривала с Петром, небрежно положив руку на его плечо…
Чем больше мрачнела Наденька, тем чаще и вкрадчивей вспыхивал кокетливый хохоток Вероники Петровны.
– В медаме [1]1
Так в тексте. (Примечание верстальщика).
[Закрыть]Стоякиной сидит сам дьявол, – шепнул Митин Лузгину.
Тот прыснул.
– Вероника Петровна, – громко, чуть дрожащим голосом сказала Наденька. – Вам надо бы заказать брошь с высеченными на ней тремя буквами: «СОС»!
– Что эти буквы означают? – спросила Вероника Петровна, растягивая слова и не подозревая болезненного укола.
– Разве вы не знаете? – удивленно спросил Лузгин.
Митин стал разъяснять тоном учителя, толкующего ученикам тысячелетнюю истину:
– Когда корабль терпит бедствие, он подает сигнал «СОС», что означает: «Спасите наши души!»
– Ха-ха-ха! – зло рассмеялся поручик Стоякин; он был пьян и не скрывал горькой обиды на свою неугомонную супругу. – При знакомстве с Вероникой мужчинам надо поднимать сигнал бедствия – спасите наши души!
– Согласитесь, Надежда Рафаиловна, что морские термины здесь совершенно неуместны! – вся дрожа от негодования, проговорила Вероника Петровна.
Наденька выпрямилась и, с вызовом глядя ей в глаза, сказала:
– Я имею в виду вовсе не морской термин, а дамский. «СОС» – «Спасите от старости»!
Вероника Петровна несколько мгновений сидела неподвижно – бледная, с перекошенным лицом. Потом поднялась и побежала в прихожую одеваться. Петр Николаевич бросился за ней следом – резкость Наденьки испугала его самого.
Поручик Стоякин хохотал долго и до слез: Наденькин удар был меток…
