Текст книги "Отчий дом"
Автор книги: Ян Винецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)
Часть вторая
Неистовый поручик
1
Злые пересмешницы, докучавшие офицерским женам старыми россказнями о любовных связях генеральши Натальи Алексеевны с капитаном Сегеркранцом, получили немалую пищу: в артиллерийскую бригаду приехал новый офицер.
Все сплетницы сошлись на одном мнении, что вновь прибывший подпоручик Нестеров – хорош собой, строен, педантически аккуратен и элегантен.
Но зато от них не ускользнуло и то обстоятельство, что подпоручик очень молод, а стало быть, и юная спутница, сопровождавшая его, конечно, не жена, и они приехали в такую даль, чтобы избежать реверса.
На другой день юную пару называли уже не иначе, как «беглецами от реверса», и все стрелы злословия полетели в маленькую женщину, прибывшую с подпоручиком Нестеровым.
«Вот что делают нынешние нравы! Ст оит офицеру поманить пальцем, как девица, очертя голову, мчится за ним вслед за десять тысяч верст!» – говорили одни. Другие добавляли: «Нынче венчаются сначала под кустом, а потом уж – прости царица небесная! – в „божьем храме“».
Как бы там ни было, но подпоручик Нестеров с невестой, как он ее называл, явился с визитом к командиру бригады и сразу завоевал расположение генеральши Натальи Алексеевны, которая расспрашивала преимущественно о петербургских ресторанах и клубах, так что Нестерову, мало знакомому с ними, чтобы не уронить себя в глазах любительницы столичных увеселений, пришлось импровизировать.
Вся неделя ушла на визиты к офицерам бригады. Потом Петр Николаевич и Наденька принялись за устройство своей маленькой квартиры, окна которой выходили на бухту Золотой Рог.
Первым делом купили старенькое пианино – без музыки они не мыслили себе существования. Петр Николаевич уже привык к расторопности Наденьки, но сейчас она работала с такой веселой увлеченностью, что он не поспевал за ней. В каждой скатертке и салфетке, разостланной с изяществом и тонким вкусом, виделась заботливая и нежная рука.
Когда все было готово и в квартире стало уютней и, казалось, светлей, Наденька сказала:
– Я хочу, чтобы и здесь был «дом Нестеровых».
– Будет! – улыбнулся Петр Николаевич. – Появится первый «нестереночек»… А там еще и еще!.. – Он поцеловал ее в маленькие зардевшиеся уши…
Командир бригады отдал визит в воскресенье. Наталья Алексеевна столь же незаметно, как и придирчиво осмотрела все вокруг и осталась довольна.
Наденька отличалась общительностью, и беседа потекла непринужденно. Правда, нервы Наденьки были напряжены: она испытывала прямо-таки суеверный страх перед роскошной, прикрывавшей грудь с двумя «Владимирами» и тремя Георгиевскими крестами бородой генерала, перед его одутловатым, в складках, как оплывшая свеча, лицом с маленькими зеленоватыми глазками, над которыми нависали лохматые, тут и там охваченные сединой брови, перед всей его непомерно рослой и тучной фигурой.
– Как там нынче в Михайловском толкуют о тактике артиллерии? – спросил генерал у Петра Николаевича. – Два года прошло, как окончилась война, а профессора все еще, верно, дудят в старую дуду?
– Война эта (Петр Николаевич хотел сказать «несчастная война», но сдержался) мало изменила тактику артиллерии, ваше превосходительство. Пушки наши в одних случаях молчали оттого, что не хватало снарядов, в других потому, что были в руках… господ стесселей!..
Петр Николаевич осекся, почувствовав что сгоряча сказал лишнее, но генерал неожиданно одобрительно поддержал его своим сипловатым басом:
– Святая истина, подпоручик!.. Куропаткин и Стессель глядели на артиллерию глазами прабабушек. Еще на моей памяти батарея выезжала на стрельбище так: пушки эскортировали коляски с представительницами прекрасного пола, денщики на двуколках везли самовары, обильную закуску. Так эти генералы и войну представляли себе… с самоварами да с бабами!..
– Ми-шель! – простонала Наталья Алексеевна. – Ты иногда забываешься, мон шер.
На ее костлявом, слишком длинном лице округлились темные глаза.
– Я забываюсь – не беда, а вот что господа стессели забылись – это для России похуже! – с запальчивостью бросил генерал и неловко заерзал на стуле. «При молодом офицере выпалил такое. Бог знает, что за человек!»
Наденька встала и, извинившись, вышла из комнаты. Вскоре она вернулась, неся в руках красивую серебряную вазу.
– Эту вазу, – сказала она, – Петр Николаевич намерен подарить офицерскому собранию. Как вы находите ее, ваше превосходительство?
– О-очень ми-ило, – растягивая слова, опередила мужа Наталья Алексеевна и громко прочитала надпись, выгравированную на вазе: «Подпоручик Петр Николаевич Нестеров». Очень ми-ило, мон шер!..
Она перешла на французский, считая его более удобным для интимного разговора двух женщин о новых петербургских модах и одновременно имея тайную цель проверить, нет ли у хозяйки пробела в образовании.
Генерал подержал в руке вазу.
– Да, да, превосходно! – сказал он. – Представьте, лет через двадцать господа офицеры сядут к столу, кто-нибудь прочтет надпись на вазе и спросит: «Помните, был у нас в бригаде подпоручик Нестеров? Где он теперь?» И кто-нибудь ответит: «Разве вы не знаете? Он высочайшим приказом произведен в генералы и командует нынче бригадой». Да-а… Как знать, а может, еще выше вознесет вас фортуна!
– Спасибо на добром слове, – проговорил Петр Николаевич, – но, сказать откровенно, не тем заняты мысли мои, ваше превосходительство.
– Чем же? – не переставая улыбаться, спросил генерал.
Петр Николаевич чуть подрагивающим от волнения голосом ответил:
– В Михайловском училище профессора неплохо обучили нас высшей математике, черчению, механике… И вот замыслил я… сконструировать аэроплан.
Чрезвычайно подвижные черты лица генерала мгновенно окаменели. «Блаженный, помилуй бог, блаженный!» – подумал он и несмело пробормотал:
– Аэроплан… Что вы, батенька, в самом деле… Хе-хе… Читал я намедни в «Утре России», будто французы, дай бог памяти… Да где их запомнишь! – смастерили аэроплан и продержались на нем изрядное время в небе… Ну да ведь это французы! Они мастера на всякие такие цирковые штуки.
– Вот-вот! Французы! – с горечью произнес Петр Николаевич. – А то, что наш, русский, человек – Александр Федорович Можайский – более полувека назад летал на воздушном шаре, а два десятка лет тому назад построил аэроплан, который летал в русском небе, – про это никому не ведомо!
– Не слыхал, – пожал плечами генерал. – Во всяком случае, вам, подпоручик, советую аэропланные мысли из головы выбросить. Вы – артиллерист, молодой офицер, только начинаете службу, и надо, батенька, заниматься артиллерией!
Генерал поднялся, подошел к зардевшейся хозяйке и приложился к ручке. Наталья Алексеевна начала шумно прощаться…
– Фу-у! – облегченно вздохнула Наденька, когда захлопнулась дверь за высокими гостями. – Эта Наталья Алексеевна с лошадиной мордой и французскими манерами так и стрижет глазами, так и стрижет… Ищет повода для сплетен!
– Полно, Дина!.. Генерал тоже не лучше. Слышала: «Советую эти мысли из головы выбросить»? По его разумению, офицеры должны быть, как пушки, все одинаковы, по нивелиру…
Вечером пошли визитеры помельче. Особенно запомнился Наденьке капитан Сегеркранц. Стройный, белокурый, с точеным, маленьким, как у отрока, нежным личиком, несмотря на свои тридцать лет. Он обладал, однако, таким неожиданно густым басом, что Петр Николаевич невольно улыбнулся и шепнул Наденьке:
– Сплетницы по всей артиллерийской бригаде злословят: «У нашего генерала и капитана Сегеркранца много общего, например: голос, Наталья Алексеевна и прочее».
Когда Сегеркранц улыбался, он был воплощением доброты и нежности, но время от времени, когда он забывался, беспощадно злая волна отчетливо проплывала в его глазах.
– Вы приехали из Петербурга, подпоручик, и можете, конечно, много порассказать о том, как там разгуливала по улицам… эта самая… революция. Мне она, извините, Надежда Рафаиловна, за грубость, представляется гулящей девкой во французском колпаке на развевающихся грязных космах и с мешочком немецких золотых марок у груди под платьем. Жаль, что меня там не было, очень жаль! Я бы потаскал эту девку за волосы.
Петру Николаевичу был противен и развязный тон капитана Сегеркранца, лениво растягивавшего слова, как будто он делал снисхождение собеседникам, одаряя их своей премудростью, и какая-то звериная жестокость, искажавшая его лицо херувима.
– Я не люблю иносказаний, – нахмурясь, произнес Петр Николаевич. – Революцию мы ощущали только в том, что в Михайловском училище на несколько месяцев были упразднены увольнительные записки и мы заполняли свой досуг гигантскими шагами… вокруг столба.
– Вы что-то не договариваете, милейший подпоручик. Революция, как океанская буря, как землетрясение, ощутима всюду. Скажу по секрету, пошатнулись даже самые надежные части, и в том числе знаменитый Преображенский полк, где в чине полковника состоит сам государь.
– Вы осведомлены гораздо лучше меня, – сказал Петр Николаевич.
Наденька видела, как побледнело его лицо, как плотно подобрал он губы.
«Бушует у него все в душе… Но сдержан, ох, как сдержан!» – молча дивилась она.
– Ничего мы здесь, за тридевять земель, не знаем. А вы, можно сказать, очевидец и молчите. Досадно!
Петр Николаевич молчал. Встретясь с голубенькими глазками Сегеркранца, не отвел взгляда, в котором гость увидел выражение неприязни.
– Ну, господь с вами. Желаю вам всяких благ, – сказал Сегеркранц, вставая.
Он поцеловал руку Наденьке, а с Петром Николаевичем холодно раскланялся.
2
Обвенчались Петр Николаевич с Наденькой в старой церквушке на окраине Владивостока, за китайским кварталом – Миллионкой. В церкви не толпились ни свахи, ни дружки, ни поддружья. В густой тишине потрескивали свечи. Поп, подняв правую бровь, а левый глаз плутовато прищуря, спросил размеренно и торжественно:
– Имаши ли, Петр, благое произволение пояти себе сию Надежду в жены?
– Так точно! – ответил Петр Николаевич и улыбнулся.
Большие карие глаза невесты с суеверным страхом смотрели из-под белой венчальной фаты на красные толстые пальцы попа с черными ободками под ногтями, на распятого Христа, скорбно уронившего голову, на строгие, нелюдимые лики святых. Она стояла перед налоем рядом с Петром Николаевичем. Кружилась голова. Часто-часто билось сердце…
В жизни человека бывают минуты, когда он с особенной остротой ощущает бег времени. Так пассажиры дальнего следования, достигнув крупной станции, вздыхают облегченно и вместе грустно – много верст отмахал поезд от родного дома!
Под фатой не видно было слез Наденьки. Но она плакала слезами радостными и горькими.
Быстрой птицей пронеслось детство и помнился каждый взмах сказочных крыльев. Чопорные классные дамы и милые, озорные шалости девочек; не богато, но красиво убранные детьми и Маргаритой Викторовной рождественские елки, угрюмые Петины соловьи-невольники и веселые, не унывающие дрозды в садках под потолком, голуби, воздушные змеи, катанье на коньках с хохотуньями-девчонками – все далекое и невозвратное.
Петр Николаевич стоял подняв голову. Наденька украдкой поглядывала на его открытое, смелое лицо. Он был для нее всем – и прошлым, и настоящим, и будущим. В отношении Наденьки мало было бы сказать «она любит его», она не мыслила себе существования без ласкового света с детства родных глаз его, без смелых мечтаний, которых она сначала пугалась, потом уверовала в них, без чистого, как лесной ручей, голоса его.
«Петя, Петя! Знаешь ли ты, как я люблю тебя, родной мой!..» – шептала она, глотая слезы.
Петр Николаевич весь отдался вдохновенной минуте венчания…
Третьего дня он подал рапорт командиру бригады. Просил разрешить ему «вступить в гражданский брак с девицею Надеждой Рафаиловной Галицкой».
Генерал вызвал председателя суда общества офицеров. Петр Николаевич неприятно удивился, когда в кабинет вошел… капитан Сегеркранц. «Вон кому поручен надзор за нравственностью господ офицеров!» – подумал он, отдавая честь.
– Подпоручик Нестеров просит разрешения жениться, – сказал генерал, с трудом сдерживая улыбку. – Какое у вас мнение на сей счет, господин капитан?
Сегеркранц сузил глаза и неожиданно засмеялся:
– Ах, молодость, молодость! Так и не терпится надеть тяжкие вериги супружества!
– Я несколько иного мнения о семье! – заметил Нестеров, выпрямившись.
– Ну разумеется! – всплеснул руками Сегеркранц. – В девятнадцать лет и кладбище – только место для слушания соловьев. – Сегеркранц повернулся к генералу. – Я думаю, ваше превосходительство, что надо бы повременить, мы еще мало знаем подпоручика Нестерова. – Сегеркранц сделал паузу, наслаждаясь бледностью, выбелившей лицо Петра Николаевича, и продолжал: – Да, мы еще мало знаем его, но, принимая в расчет то обстоятельство, что господин подпоручик фактически проживает под одной крышей с восхитительной Надеждой Рафаиловной, с которой я имел честь познакомиться при визите, и что эта совместная жизнь без венчания вызывает… э-э… различные толки и пересуды, считаясь… э-э… с данными обстоятельствами, суд общества офицеров не возражает против женитьбы подпоручика Нестерова.
Генерал написал на рапорте: «Отдать в приказ», – и, поднявшись, сказал громко и добродушно:
– Поздравляю, господин подпоручик!..
Теперь, стоя под венцом и слушая старческий, монотонно жужжащий голос попа, Петр Николаевич вспомнил об этом разговоре в кабинете командира бригады.
Нет, не вериги, а крылья принесла ему Наденька. С ней он пойдет в самые метельные дали и ему будет солнечно и легко.
Петр Николаевич поднял глаза. На купольном своде церкви тускло синели намалеванные звезды и Саваоф почему-то напоминал Можайского, парящего на своем аэроплане.
«Летать – вот призвание мое. Строить аэроплан и летать! – с охватившим всего его трепетом думал Петр Николаевич. – Да, да, Дина будет опорой мне в опасном предприятии. Я еще не говорил ей о проекте моего аэроплана, который уже продуман во всех своих частностях…»
Петр Николаевич увидал профиль Наденькиного лица под медным венцом с крестом наверху и удивился прелести очертаний ее носа, губ, подбородка, шеи, будто тончайший резец влюбленного в свое творение ваятеля создал эти формы для того, чтобы люди славили его искусство.
«Боже, как она красива!.. Столько лет мы были вместе и я не знал, что она так хороша…»
Ему хотелось отбросить фату и целовать, целовать Наденьку в нежные, вздрагивающие губы, но до заветного поцелуя еще было далеко. Еще предстояло водить невесту вокруг налоя и петь «Исайя, ликуй!..»
3
Петр Николаевич, по случаю получения чина поручика, пригласил к себе лучших солдат батареи Олейника и Васильева.
– Что вы, ваше благородие…
– Как можно! В гости к ахвицеру… – польщенные, но испуганные неожиданным и неслыханным приглашением, вполголоса проговорили солдаты.
– Никаких отговорок! – начальственным тоном сказал Нестеров. – Завтра жду вас у себя.
И вот теперь Олейник с Васильевым стояли в прихожей, смущенно переминаясь с ноги на ногу. Слышались переливы буйно-тоскливой песни. Солдаты узнали голос командира батареи:
Однозвучно гремит колокольчик,
Издали отдаваясь слегка.
И замолк мой ямщик, а дорога-а
Предо мной далека-а, далека…
Из гостиной вышла маленькая женщина с веселым, очень красивым лицом.
«Поручица!» – догадались батарейцы.
– Милости прошу, господа. Раздевайтесь.
Солдаты продолжали стоять в нерешительности. «„Милости прошу, господа“. Такого обращения мы и во сне не слыхивали. Чудно, право!..»
– Ну, смелее же, смелее! – улыбаясь, тормошила их Наденька и показала на плакат, висевший в простенке.
Рукою поручика на плакате было написано:
«ЧИНЫ ОСТАВЛЯТЬ ЗА ДВЕРЯМИ».
То ли от необыкновенного этого плаката, то ли от приветливого голоса молодой женщины, но солдаты, с ощущением минутной дерзости, быстро сняли шинели и прошли в гостиную.
Петр Николаевич опустил крышку пианино, приветливо улыбаясь, протянул руку:
– Здравствуйте, батарейцы!
– Здравия желаем, ваше благородие! – отчеканили Олейник и Васильев, вытягивая руки по швам. Поздороваться с поручиком за руку они не посмели, считая это недопустимым.
У празднично уставленного стола хлопотал денщик Петра Николаевича Федя Загоняйко, худощавый, невысокий солдат с очень подвижным лицом и быстрыми маленькими глазами.
Командир батареи встал, пригласил к столу:
– Прошу, прошу.
Олейник и Васильев в один голос смущенно заговорили:
– Никак не можно, ваше благородие!
– Сидеть за одним столом нам не положено по уставу.
Петр Николаевич разозлился:
– Вы читали плакат в прихожей? Чины остались на вешалке, здесь – товарищи по батарее. Садитесь! Ну!.. Обидеть меня хотите?
Олейник и Васильев несмело подсели к столу.
– Канонир Васильев, бомбардир-наводчик Олейник, развернуть батарею по фронту! – шутливо скомандовал Петр Николаевич и наполнил большие рюмки водкой. – В ознаменование производства вашего командира батареи в чин поручика – залпом! Огонь!
Все разом опрокинули в рот рюмки.
– Ха-ха-ха! – стоя в дверях, рассмеялась Наденька. – Ну, если вы и из пушек так дружно стреляете, быть вам нынче победителями!
– Дай бог! – вздохнул пожилой, с редкими, будто выеденными молью, усами канонир Васильев.
– Так и будэ! – с лихой торжественностью гаркнул Олейник и, устыдившись того, что голос его прозвучал слишком громко, вскочил и стал объяснять поручице: – У пушки самая что ни на есть наиглавнейшая часть – затвор. Сними его – и пушка не страшнее колодезного журавля. А в батарее, вашскородь, голова всему – командир. И вот… стало быть… с нашим Петром Николаевичем, извиняйте, с их благородием господином поручиком мы всей бригаде утрем нос!
– Это почему же именно мы? – не без удовольствия, сощурясь, спросил Петр Николаевич.
– Дозвольте сказать чистую правду, ваше благородие? – спросил Олейник.
– Говори, чудак ты эдакий! Разве я не учу вас всегда говорить и поступать правдиво?
Но тут неожиданно вмешался Васильев. Он взволнованно затеребил усы.
– Сядь, Олейник. Я годами постарше тебя и скажу, что думают все канониры, все бомбардиры-наводчики, все телефонисты батареи.
Об унтер-офицерах батареи – фейерверкерах Васильев умолчал: фейерверкеров солдаты не любили.
Наденька подошла к столу. Села, с интересом прислушиваясь и подкладывая батарейцам жареных омулей, ветчину, соленые грибы…
– Солдаты говорят: «Нашего Нестерова не заменят шестеро!» – продолжал Васильев. – Каждый видит, командир батареи с рядовыми обходится душевно, учит нас умело, и мы добром ответим…
Васильев сел, красный, с взмокшим от пота лицом, смущенный тем, что высказался так в присутствии поручика, и вместе с тем довольный, что передал думы всей батареи.
– Спасибо, братцы, – тихо проговорил Петр Николаевич и побледнел, – он всегда бледнел, когда волновался. – Спасибо! Дорого мне доброе слово солдата. Быть другом солдат учил русских офицеров великий Суворов. А как же иначе? Вместе обливаемся потом в ученьи, вместе проливать будем кровь на войне.
– Це святая правда! – воскликнул Олейник.
– Ну, а коли правда, то давайте выпьем еще по одной, – улыбнулся Петр Николаевич.
– А их высокоблагородие госпожа поручица чего ж с нами не выпьет? – осмелев, спросил Олейник.
На лице Наденьки потемнели коричневые пятна.
– Ей пить нельзя, – обласкав ее заботливым взглядом, сказал Петр Николаевич и тихо добавил: – ждем ребенка.
– Дай вам бог принести богатыря! – встав, пожелали солдаты.
– Илью Муромца! На меньшее не согласен! – захохотал Петр Николаевич. – Садитесь, братцы.
Все выпили за Илью Муромца. Наденька села к пианино.
– Споем, братцы? «Ревэ тай стогне Днипр широкий». Люблю в этой песне неохватную ширь… Ах, черт возьми, славная песня! – сказал Петр Николаевич. – Поет ее хорошо поручик Данила Георгиевич Гайдаренко. Да что-то не пришел он. Начинай, Диночка!
Наденька взяла несколько аккордов.
Раздался звонок. Петр Николаевич вышел в прихожую, открыл дверь. Перед ним стояли капитан Сегеркранц и Данила. Оба были увешаны свертками.
– Принимайте гостей, Петр Николаевич! – оживленно сказал Сегеркранц. – Надо обмыть погоны поручика, а не то заржавеют и тогда беда – будете поручиком до второго пришествия Христа!
В глазах Данилы сквозило выражение: «Извини, Петр. Он пристал по дороге, как банный лист. Ничего уж, брат, не поделаешь…»
Петр Николаевич улыбнулся этому выражению смятения и виноватости в глазах друга и громко проговорил:
– Чего же вы стоите? Проходите, пожалуйста.
Сегеркранц и Данила вошли.
– О! – изумленно воскликнул Сегеркранц. – «Чины оставлять за дверями». Это, собственно, как понимать?
Из гостиной вышла Наденька, и Сегеркранц ринулся целовать ручку.
– Надежда Рафаиловна! – играя глазами, говорил Сегеркранц. – Глядя на вас, невольно вспоминаешь романс «Как хороши, как свежи были розы»!.. Честное слово офицера, вы восхитительны! В офицерском собрании по вас соскучились. Все не могут забыть, как вы пели «Соловья». И правда, сколько в вас… очарования!
В это время солдаты, узнав по голосу капитана Сегеркранца, не на шутку испугались. Не за себя боялись они. Страшно было за поручика: как почетных гостей принимает у себя солдат батареи. Больше того, отдает нижним чинам предпочтение – сначала принял их, а потом уж офицеров. Как тут не закипеть спесивой Сегеркранцевой крови!
Васильев и Олейник выскочили в прихожую, едва не сбив с ног капитана Сегеркранца, стоявшего к ним спиной.
– Прощевайте пока, ваше благородие! – пробормотали они растерянно и, схватив шинели, опрометью кинулись к выходу, так что Петр Николаевич не успел и слова вымолвить.
– Вот и видать, что они чины оставили за дверями: не приметили капитана! – с плохо сдерживаемым негодованием произнес Сегеркранц.
Петр Николаевич прищурился и ответил с язвительной холодностью:
– Напротив, они только вас и приметили, оттого и припустили аллюром в три креста!
Рассеивая неожиданно возникшую напряженность, Наденька взяла Сегеркранца под руку:
– Прошу, господин капитан.
Сегеркранц весь дрожал от злости и оскорбленной гордости. Этот сумасброд Нестеров ведет себя крайне подозрительно и бестактно. Заводит какие-то шашни с солдатами, приглашает их к себе, как равных. Да за один этот мерзкий плакатик по поводу чинов, если доложить генералу, строжайшее наказание последует. И пренепременно надо сообщить о нем его превосходительству. Это же опасный подрыв воинского устава, семена смуты, порожденные недавней революцией!..
Капитан Сегеркранц вознамерился было демонстративно уйти – не сядет же он, в самом деле, за стол, где только что грызли кости и сморкались в рукав канониры и бомбардиры-наводчики.
Но власть над ним госпожи Нестеровой, этой маленькой женщины, почти девочки, с лукавыми карими глазами на белом, столь же нежном, сколь и энергичном лице, делала невозможное возможным: он громко рассмеялся и прошел в гостиную.
– Господа! Вы не слышали новость? В сегодняшнем «Утре России» напечатано интереснейшее известие: французский летчик Луи Блерио перелетел через Ламанш!..
4
С некоторых пор Наденька стала замечать, что с Петром творится неладное. Он стал молчаливей, строже. Задумчивость часто ложится на его лицо грустными тенями.
Наденька не распрашивала его, зная, что он не выдержит и откроет ей все, но это терпеливое ожидание стоило ей немалых душевных усилий.
В глазах его появилась какая-то незнакомая угрюмость. Наденька испугалась этого нового в Петре. Она чувствовала, что какая-то жестокая, непонятная сила отнимает у нее Петра, увлекает его все дальше и дальше от семьи, от первых солнечных лет ее замужества, когда над головою Наденьки не было ни одного облачка.
Холодея сердцем, она готова была кричать от боли, от горькой женской обиды. Но, взглянув на исхудавшее лицо мужа, она с ужасом сознавала свое бессилие.
Говоря с ней, Петр временами задумывался, прислушиваясь к самому себе, точно в нем жило нечто очень дорогое, хрупкое, и она одним лишь чутьем угадывала, что то, о чем он думал в эти минуты, сильней его привязанности к ней, значительней.
Может, его изводит безумная, юношеская еще, греза об изобретении своего аэроплана? Нет, он слишком много сил отдает батарее, чтобы еще оставался досуг. А может быть, отсутствие времени и гнетет его? Но почему он молчит, почему не поделится с ней?
Гордость и еще что-то необъяснимое ею самой заставляли молчать и ее. Неужели Петр остыл, очерствел и пылкие клятвы юности остались лишь в воспоминаниях?.. А что если Петр… влюбился? Да! Влюбился в какую-нибудь женщину… Разве не случается таких историй?.. Сегеркранц как-то обмолвился, что «видел Петра Николаича на Светланке с восхитительной японочкой. Впрочем, – добавил он, – возможно, мне почудилось…»
Наденька рассмеялась тогда, не желая выдавать своей ревности, но, оставшись одна, проплакала весь вечер.
Вот и сегодня… Скоро уж полночь, а Петра все нет. В полуоткрытое окно тихо шептал что-то ветер. Сонно шелестели листвой клены.
Было ли это полудремой или мимолетным воспоминанием, но Наденька вновь увидала себя шестнадцатилетней.
Петя учился уже в Михайловском училище, тоскливо тянулись первые недели разлуки. Все в доме напоминало Петра – и дрозды, и соловьи, и голуби, казавшиеся сиротливыми и хмурыми. Как-то приснился ей сон: Ока. Лодка. И Петя сидит рядом. Алый парус – словно крыло лебедя, озаренное закатом. Вода бурлит, бьется о борта, и ветер щекочет уши не то стоном, не то буйной песней.
Ах, как хорошо, как сладостно было лететь по зеленым ласковым волнам реки! Ветер обвевал лицо водяной пылью, пахнувшей водорослями и кувшинками. Петя пел, смеялся и дурачился, бросая в нее мокрыми и мягкими, как шелк, кувшинками. И вдруг у Наденьки закололо в ушах, острая, пронзительная боль не проходила. «Продуло ветром, – сказал Петя. – Надень платок!»
Наденька проснулась. Была глухая ночь, за окном медленно всхлипывал и робко стучал по стеклу осенний дождь.
И так пленительно-сладостны были только что посетившие Наденьку видения, так хотелось их продолжения, что она торопливо встала, босиком дошла до комода, достала из ящика синий гарусовый платок и надела его, спрятав уши и спутанные кудрявые прядки волос… Потом легла в постель, простодушно надеясь оказаться снова среди теплых, ласковых волн, под сенью алого паруса, снова чувствовать плечо Пети, слышать его песни.
Но сна больше не было. Сны не повторяются и не имеют продолжения. До утра плакал дождь, и Наденька плакала вместе с ним…
Странно, теперь вовсе не выглядело смешным это полузабытое девичье огорчение.
Хлопнула дверь. Пришел Петр с тяжелой связкой книг. Зябко поводя плечами, Наденька недовольно проговорила:
– Где ты пропадаешь до поздней ночи?
– Как не стыдно ревновать меня к пыльным книгам, – улыбнулся он, обнимая ее.
– Оставь! – Она отстранила его руки. – Ты похож больше на стряпчего, чем на офицера.
– А каким должен быть офицер? Пить вино, играть в карты и призывно звенеть шпорами, завидя хорошенькую женщину?
Петр Николаевич был сегодня в хорошем настроении. Но усталость брала свое: за ужином он ел вяло, неохотно.
– Все смеются… «Что это ваш супруг решил профессию переменить? Книгами обложился, умничает… Не в сельские ли учителя готовится?»
– Кто смеется? – спросил Петр Николаевич, настораживаясь.
– Сегеркранц…
Петр Николаевич поджал губы.
– Петя, вы поссорились?
– Нет. Мне просто до тошноты противен этот… самодовольный гусак!
Она проницательно посмотрела на мужа и, строгая, обиженная, сдержанно-гордая, спросила, разуверившись узнать не спрашивая:
– Петр, что ты… ищешь?
Ее грустный, полный упрека взгляд говорил: «Что ты скрываешь от меня, Петр? Почему так долго молчишь? Скрываешь ведь, признайся!»
Петр Николаевич только сейчас остро, с прихлынувшей болью почувствовал свою вину перед ней. Он жил наедине со своей мечтой, забыв о Наденьке, о ее чутком сердце, которое должно, наконец, оскорбиться его невниманием и замкнутостью. Он взял ее обеими руками за голову, привлек к себе.
– Дина… я молчал… Мне казалось, что я перестаю верить в свои силы. Путь изобретателя каторжно труден.
Наденька вздохнула горестно и вместе с облегчением, так вздыхают дети, когда обида улеглась, тучи прошли и солнце снова проглянуло в юной душе.
Петр Николаевич выпрямился. На лбу пробежала зыбь морщин.
– Ты помнишь последний наш вечер в Нижнем? Высокий Откос над Волгой и звезды, куда ни взглянешь – звезды, до которых, казалось, протяни руку – достанешь? Ты помнишь?
– Помню. Ты собирался на Луну и звал меня с собою, – улыбнулась Наденька уже с прежней доверчивостью.
– Мечтать легко. А когда начинаешь к мечте пробиваться…
– Ты хотел сделать аэроплан. Теперь передумал?
– Нет, не передумал. Надо прежде научиться летать. Понимаешь, Дина? Самому летать. Тогда мне легче будет построить аэроплан своей конструкции.
В глазах Наденьки вопрос сменился испуганным удивлением:
– Ты с ума сошел, Петрусь!..
Петр Николаевич улыбнулся ей, как улыбаются ребенку, когда он скажет милую глупость.
– Авиация – область новая, неизведанная. Одни зажигаются красотой ее будущего, другие не верят в нее, третьи – боятся.
Наденька метнула в него сверкнувшим слезой взором, впилась пальцами в мягкие, с шелковинкой, кудри его.
– Мне страшно, Петрусь!.. У тебя малокровие. Почему тебя потянуло вдруг на опасное это дело?..
– Почему Пушкин стихи писал? – ответил он вопросом же, вырываясь из ее теплых рук. – Впрочем, сравнивать себя с Пушкиным глупо…
Петр Николаевич лукаво подмигнул Наденьке, собираясь сообщить самое сокровенное:
– Я подал рапорт… Поедем в Петербург. А там у меня вырастут крылья!..
Лежа в постели, Петр Николаевич продолжал с восторженной, почти мальчишеской увлеченностью:
– Помнишь, как зачитывались мы в школьные годы Жюль Верном? Он уносил нас на воздушных кораблях фантазии в сказочные дали. Мы верили ему, как верили отцам. И хорошо делали, что верили! Подумай, сколь гениален этот удивительный человек, так ярко предвидевший Завтра!..
– Завтра из музыкального магазина придет японец. Если мы не раздобудем семидесяти рублей, он увезет пианино, – голос Наденьки притворно сонлив и спокоен.
Петр Николаевич ничего не ответил. Он долго лежал с открытыми глазами и с поющей, безоблачной душой…
5
Петр Николаевич шагал с бусолью под мышкой. За ним почтительно следовали командиры полубатарей, подпрапорщики, фельдфебели и фейерверкеры. Батарея развернулась фронтом к Владивостоку. У трехдюймовых пушек застыла прислуга.
Командир батареи подошел к бомбардиру-наводчику Олейнику.
– Сколько выстрелов произведено из твоего орудия?
– Двести шестнадцать, ваше благородие!
– Орудие еще совсем новое, – заметил Петр Николаевич.
– Так точно, ваше благородие! – снова гаркнул Олейник и, вытянув руки по швам, «ел глазами начальство».
– Быстро ставить прицел и обращаться с оптическим прибором умеешь?
