Текст книги "Отчий дом"
Автор книги: Ян Винецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)
Ян Винецкий
Отчий дом
Другу Анне,
с которой идти солнечно
даже в ненастье.
Часть первая
Отчий дом
1
Прошлым летом кадет Коля Зарайский пригласил Петю Нестерова в родовое имение своей матушки в селе Воскресенском. Удили рыбу в пруду, окруженном старыми ветлами, меланхолически бродили с мольбертами, рисуя таинственную мельничную запруду, какую-нибудь плакучую березку, заплутавшуюся меж высоких осокорей, или грустное, отпылавшее пожарище вечерней зари, ухаживали за двумя прехорошенькими питомицами института благородных девиц.
Одна из них – Вероника, пухлая, розовая, с золотистыми кудряшками, глядела на кадетов с капризной гримасой превосходства, словно обладала мудростью, недоступной для безусых сынов Марса. Другая – Саша, с острыми плечиками, вздернутым носиком и узкими голубыми глазами, пела под аккомпанемент Пети на фортепиано:
Кто-то мне судьбу предскажет,
Кто-то завтра, сокол мой,
На груди моей развяжет
Узел, стянутый тобой…
При этом в голосе Саши было столько печали, что Петя украдкой сокрушенно вздыхал и уже готов был влюбиться в эту милую, совсем по-взрослому страдающую по ком-то девочку. Но он вспомнил о Наденьке и покраснел, низко опустив голову.
Как-то раз вся компания отправилась верхом в лес, который издали казался густо-синим, загадочным и словно бы плывущим в дрожащем мареве под белыми парусами облаков.
Коля божился, что в лесу водились лоси и что, учась еще в третьем классе корпуса, убил из отцовского винчестера красивую лосиху, но окрестные мужики воспользовались его победой.
У изволока Петя придержал коня и, увидев, что вся кавалькада осталась далеко позади, повернул обратно. Слившись с конем в галопе, он с упоением подставил лицо ветру.
– Нехорошо, – выговаривала ему Саша, премило щурясь, – оставлять спутников и лететь очертя голову…
– Простите, – смущенно произнес Петя, – когда я сажусь на резвого коня, то забываю про все на свете.
– Вот так признанье! – захохотала Саша и сморщила носик. – Умереть можно с досады!
Петя промолчал. Нет, он не умел разговаривать с чопорными институтскими девицами, которые перенимали манеры великосветских дам. Другое дело – Наденька. Она держала себя просто, с ней было весело, легко и свободно. И вот теперь, когда Наденьки нет рядом, сердце точит тихая непрестанная грусть.
Отчего он не остался в Нижнем Новгороде? Отчего дал согласие поехать к Зарайскому на целых две недели!..
Молодые люди спешились, привязали коней и побрели по мягкому ковру из прошлогодней листвы. В лесу было девственно тихо и дремотно. Паутина опутала кусты боярышника и бересклета, тонкой сединой пролегла в зеленой шевелюре кленов.
Коля и Вероника (она была самой старшей в компании, ей недавно минуло двадцать лет, и поэтому она держалась независимо и несколько насмешливо в отношении остальных) ушли вперед и вскоре скрылись из виду.
Саша нашла темно-голубой колокольчик и изумилась, какими судьбами забрел сюда степной житель. Теперь, наедине с Петей, она не манерничала, была задумчива и грустна.
– Петя, не обижайтесь, но вы напоминаете этот степной колокольчик.
– Чем же, позвольте узнать?
– Вы так же забрели к нам нежданно и… не похожи на нас.
– Вы хотите сказать, что я… хуже? – насторожился Петя.
– Нет, нет! Совсем наоборот…
Щеки Саши залились краской.
Где-то неподалеку разливисто зааукали.
– Вероника, – сказала Саша и вдруг заговорщицки зашептала: – Ой, послушайте, что я вам расскажу. Только, Петя, никому ни слова!.. Вчера Николай объяснился Веронике… Это, должно быть, очень интересно, когда объясняются в любви!..
Петя в смущении ломал ветку крушины. Молодые люди пробродили в лесу несколько часов: набрали две корзинки земляники, нарвали цветов. Николай и Вероника успели побраниться, и по их кислым, отчужденным лицам было заметно, что у них произошла размолвка.
– Доаукались! – шепнул Петя Саше, и та звонко рассмеялась.
Обратно ехали шагом. У въезда в Воскресенское их остановила толпа крестьян. В руках у всех были косы.
Широкоплечий старик со слезящимися глазами, в выцветшей рваной рубахе и черных от грязи и пыли лаптях взял коня Зарайского под уздцы и, поклонившись, проговорил сипло и просительно:
– Извиняйте, молодой баринок. Передайте матушке вашей… Пущай не гневится – идем косить Зарайские луга. Потому как упреждали мы – без сенокосу нам никак нельзя… Невмоготу!..
Николай молча полоснул плеткой по лицу старика.
Конь взметнулся на дыбы и, свалив старика и еще двух мужиков, галопом полетел к имению. В толпе раздались крики, хриплая брань, угрозы. Петя хотел было помчаться вслед за Николаем, но, взглянув на бледные испуганные лица девушек, решил остаться.
Старика подняли. Он закрыл обеими ладонями лицо. Меж коричневых, огрубелых пальцев сочилась кровь.
Петю и девушек стащили с коней, окружили, – злые, потные, враждебно-пристальные.
– Вот они, баре, как разговаривают с нами!
– Щенок еще, а уже старика – плеткой!
Саша смотрела на крестьян в изумлении и страхе, точно перед нею стояло дикое племя индейцев из романа Фенимора Купера.
– Боже мой… Они нас растерзают! – шепнула она Пете и крепко ухватилась за его левую руку.
– Не бойтесь, – успокоил ее Петя.
Вероника внешне была спокойна, но поблекшие, почти белые губы ее дрожали.
Мужики покричали, поспорили между собою, потом, высокий чернобородый мужчина сказал с оскорбительным пренебрежением:
– Ступайте!.. Ну, жи-иво-о, не передумали покудова!
Петя помог Саше и Веронике взобраться на коней, вскочил на своего каракового жеребца, и кавалькада понеслась по дороге.
– Слава богу! – в один голос вздохнули девушки.
– Вы слышали, как этот чернобородый, похожий на цыгана, сказал – «убирайтесь!»?.. Что до меня, то лучше бы уж побили!
– Что вы, Петя! – испугались девушки. – И потом, он сказал не «убирайтесь», а «ступайте».
– Хрен редьки не слаще! – задумчиво отозвался Петя.
Мать Николая встретила их вопросом:
– А где Коля?
– Разве он не вернулся? – удивились все трое. Они, рассказали про встречу с крестьянами.
– Мерзавцы! – воскликнула она и подняла свои маленькие кулачки. На ее некрасивом, широком лице зло темнели карие глаза. Она опустила руки и сказала, сдерживая рыдания:
– Коля, должно быть, поскакал в Нижний… Там брат мой… есаул…
Мучительные чувства боролись в душе Пети. Зарайский пригласил его «погостить у матушки», но – боже! – до чего чужая, до чего нелепая здесь жизнь! Кажется, будто Петю самого подменили. Он вспомнил, с какою ненавистью и холодным пренебрежением глядели на него крестьяне, и у него от стыда и обиды часто забилось, сердце.
И Николай хорош! Ударил старика плеткой по лицу… Откуда в нем столько жестокости? И ведь трус к тому же. Ударил – и бежать. Бросил девушек, товарища. Эх, кадет!..
Поздно вечером в село вступила казачья сотня. Николай ехал впереди, рядом с кудрявым, пышноусым сотником. Казаки недовольно хмурились: «Чистые воры эти нижегородцы. Известное дело, ушкуйники отсюда вылупились…»
Сотник пошептался с матерью Николая, потом казаки поехали по крестьянским дворам и стали отбирать самовольно накошенное сено. Тех, кто сопротивлялся, избивали нагайками. Чернобородого мужика арестовали как зачинщика смуты.
Петя не мог уснуть. Его душили обида, гнев, тоска.
Он слышал, как голосили на деревне бабы, кричали и ругались мужики, надрывались от лая собаки… «Зачем я приехал сюда? И ведь Зарайский не друг мне, вовсе не друг. Просто товарищ по корпусу…»
Петя вспоминал зуботычины, которыми наделял Зарайский кадетов младших классов и все больше сожалел о своем неожиданном и странном сближении с Николаем.
Он долго ворочался с боку на бок. Наконец, не выдержал, оделся, вышел во двор. Звезды Большой Медведицы, будто казаки сторожевого поста, раскинулись за высокими осокорями.
Петя попытался отодвинуть засов у калитки, но он был заклинен чем-то тяжелым. Бешено, взахлеб залаял пёс, угрожающе гремя цепью. Не оставалось ничего другого, как взобраться на ворота. Прыгая в мягкую пыль улицы, он зацепился за гвоздь и порвал гимнастерку. «Э, дьявол!» – молча выругался Петя и пошел к выезду из села.
На взгорьи, уже далеко от Воскресенского, он оглянулся. Огромное зарево поднималось к небу. Зарницами дрожали пучки искр и рассыпались огненной пылью.
Петя вспомнил чернобородого мужика с цыганскими отчаянными глазами, перекошенное в злобе тонкогубое лицо Николая, кровь, сочившуюся меж пальцев черных, с подагрическими узлами, рук старика и, поеживаясь от озноба, зашагал быстрее к городу…
Холодной сталью сверкнула Волга. Чем дальше уходил Петя, тем необъятней становилась ширь могучей реки, которая сливалась на горизонте с белесым рассветным небом в синих наплывах туч.
У высокого обрывистого берега, одетого темным кустарником и мелколесьем, била крыльями чайка, то камнем бросаясь в воду, то вскидываясь вверх и тревожно крича.
Петя долго следил взглядом за мятущейся птицей…
2
Старший класс Нижегородского графа Аракчеева кадетского корпуса готовился к выпуску. Уже подсчитано было число служб, что оставалось отстоять в церкви под бдительным надзором офицера-воспитателя штабс-капитана Львова, бань, вечерних прогулок и даже французских булок, подаваемых к утреннему чаю, завтраку и ужину.
Кадеты младших классов в фуражках с красным околышем, в черных брюках навыпуск и коротеньких мундирчиках с красными погонами, быстро сновали по коридорам и лестницам, брали под козырек при встрече с офицерами, а если случалось, что никого из воспитателей не было поблизости, весело тузили друг дружку, давали подножки зевакам и вообще вели себя так, как поступали всюду озорники их возраста.
Среди этой краснопогонной шумной мелюзги выделялись ростом, своеобразной степенностью и безупречной выправкой кадеты-выпускники.
Петю любили за общительный нрав и прямоту, за то, что он никогда не отказывался объяснить непонятный урок. Но причудливая кадетская привязанность время от времени перебегала от Нестерова к Зарайскому. В последнем привлекали их сердца отчаянная храбрость, с какою он участвовал в жарких потасовках, папиросы и множество анекдотов, будораживших игривое воображение.
В седьмом классе корпуса образовались с некоторых пор две партии, словопрения между которыми нередко заканчивались дракою.
Приближалась бурная волжская весна с ее хрустальным перезвоном ледохода, веселым плеском ручьев, и величественными, задумчивыми разливами.
Будущие юнкера с нетерпением ожидали перемены нелегкой своей судьбы.
Группа рослых кадетов стояла у высокого полукруглого окна, с откровенным недружелюбием поглядывая на двух юношей, ходивших вдоль коридора и поглощенных разговором.
– Данилка жалуется Нестерову! – иронически бросил высокий, костлявый, с маленькими глазками на самодовольном птичьем лице и с жиденьким темным хохолком над бровями кадет Митин, которого звали «Жирафом» за рост и длинную шею. – Вчера я ему пустил дым из глаз да показал квартиры докторов «Ой» и «Ай».
– Мы проделаем то же и с заступником, – негромко сказал старшина классного отделения Николай Зарайский. – Если его отец был в корпусе воспитателем, то это еще не значит, что он нам ровня. Такой же нищий, как и Данилка.
– Рыбак рыбака видит издалека! – хмыкнул толстый Васька Лузгин, сын богатого нижегородского торговца скотом.
На розовом, усеянном веснушками лице старшины проступила надменная усмешка:
– Его мать приходила недавно к директору корпуса просить вспоможения.
– Ха-ха, – тоненько захихикал Васька Лузгин, – ну и что ей ответил генерал?
– Он сказал: «Корпус – не благотворительное заведение, сударыня. Мы и так содержим троих сыновей покойного Николая Федоровича».
– Врешь? – усомнился Лузгин, хотя круглое лицо его сияло.
– Клянусь честью. Преподавательница немецкого Анжелина Францевна говорила моей маман.
– Смотрите! – воскликнул вдруг Митин, но все уже увидали, как инспектор классов полковник Никонов остановил Данилку и Петю Нестерова.
– Вы на ярмарке или в кадетском корпусе?! – закричал Никонов. Его лицо налилось кровью. – Почему не отдали чести?
Нестеров молчал, не зная, что сказать.
– Мы… вас… не заметили, господин полковник… – промолвил вконец перепуганный Данилка. Это еще больше подлило масла в огонь.
– Не заметили? Меня не заметили! Где же у вас глаза, господа? Извольте доложить офицеру-воспитателю о лишении вас отпуска на три воскресенья.
– Слушаюсь! – ответил Данилка и вслед за ним Петя Нестеров. – Доложить офицеру-воспитателю о лишении отпуска на три воскресенья. Разрешите идти?
– Ступайте!
Все кадеты, находившиеся в коридоре, замерли по стойке – смирно!
Когда полковник Никонов, или, как звали его кадеты «Три Никона» за его приверженность к тройному наказанию – трое суток карцера, либо три воскресенья без отпуска, или балл «три» за поведение, – спустился по лестнице в нижний этаж, Митин, Лузгин и Зарайский преувеличенно громко хохотали.
Петя Нестеров поглядел на них и, резким движением головы забросив назад светлые волосы, сказал своему другу Данилке:
– Не обращай внимания. Пойдем лучше вниз, в гимнастический зал.
Данилка был на голову ниже Пети, хотя обоим исполнилось по шестнадцати лет. С легкой руки Зарайского Данилку стали звать «хохлом», придавая этому унизительный смысл.
Хохол Данилка
Напился горилки,
На ведьме женился,
С лешим породнился!
– дразнили кадеты.
Данилка, вообще не робкий, чувствовал себя затравленным и самым последним в классе. Недавно вызвал его учитель русской словесности, туговатый на ухо старик Истомин:
– Ну-ка, прочитайте мне, великолепный, стихотворение Лермонтова «Ангел».
Когда Истомин бывал в хорошем расположении духа, он всех звал «великолепными».
Данилка, твердо выучив стихотворение, обернулся к классу и начал:
По небу полуночи ангел летел
И тихую песню он пел…
В это время «Жираф» сделал рожу и негромко проскандировал:
Хохол Данилка
Напился горилки…
Данилка побледнел так, что темные глаза его теперь, казались угольками. Он опустил голову и умолк.
– Ну-с, дальше, великолепный, – пригласил Истомин, удивленный остановкой. Но Данилка молчал, вобрав голову в плечи.
– Коротка у вас память, великолепный!
Весь класс с трудом сдерживал хохот. «Жираф» спрятал голову под пюпитр парты и всем было видно, как дергались его плечи.
Данилка тщетно силился вспомнить продолжение стиха. Он не знал, как унять обиду.
– Садитесь, – недовольно проговорил Истомин. – В преддверии выпускных экзаменов не знать более двух строк Лермонтова!
Данилка со слезами на глазах пошел на свое место… Вдруг с задней парты, с «камчатки», поднялся Нестеров.
– Подлецы! – гневно воскликнул он, поглядев на «Жирафа» и Зарайского.
– Что ты сказал? – спросил Истомин. «Ты» предвещало резкую перемену настроения.
– Придержи язык за зубами! – негромко, но угрожающе бросил Зарайский.
– Я хочу сказать, – почти кричал Нестеров, – что недостойно издеваться над своим товарищем только за то, что он другой народности!
– Ка-акая чушь! – возмущенно пропел Истомин. – Кто издевается?
– Все! – крикнул Нестеров.
В это время прозвучала труба и «Великолепный» повел Петю к офицеру-воспитателю.
– Только уважая память покойного Николая Федоровича и отдавая должное твоему прилежанию в учении, не наказываю за проявленное сумасбродство, – сказал штабс-капитан, выслушав объяснение Пети. – Кстати, мне доложили, что вчера на второй обедне регент вывел тебя за ухо из церкви.
– Заступиться за товарища… когда… его незаслуженно обижают, вы называете сумасбродством!
– Кадет Нестеров! – вспыхнул штабс-капитан. – Ты дурно ведешь себя. Марш отсюда!..
После этого случая насмешки и подтрунивания над Данилкой стали еще более частыми. Третьего дня подняли по тревоге седьмой класс, и оказалось, что у Данилки исчез левый сапог. Так и пришлось ему встать в строй с одной босой ногой под вкрадчивый хохоток кадетов.
А сегодня Данилка рассказал своему другу, что Васька Лузгин вызвал его драться на кулаках.
– Когда? – спросил Петя, нахмурясь.
– Нынче же ночью, после отбоя. В уборной.
– Не ходи.
– Меня прозовут трусом… – пробормотал Данилка.
– О драке станет известно в корпусе и тебя исключат. За нас с тобой некому заступиться.
– Что же делать? – спросил Данилка, в отчаянии кося узкими черными глазами. Его лицо выражало растерянность и одновременно мрачную решимость. – Нет! Будь что будет, а я пойду.
– Брось петушиться! Потерпи. Осталось немного. А окончим корпус – посчитаемся с ними.
В гимнастическом зале друзья на двух турниках одновременно делали склепки, перевороты, только «солнце» не давалось Данилке и он с завистливым восхищением смотрел, как Петя на вытянутых руках крутил «небесное светило»…
Вечером Петя читал книгу о путешествиях Васко дэ Гама (мать Пети любила смешить детей и звала португальца на русский лад – Васька Дагамов).
Воображение рисовало картины одну страшнее другой. Шторм бушует четвертые сутки, бросая на утлую каравеллу тысячепудовые волны. Матросы уже потеряли счет океанским бурям, но такой свирепой, как эта, им еще не доводилось испытывать.
Шкипер и кормчий явились к Васко дэ Гама, доложили, что они не ручаются за корабль: обшивка его расшаталась, течь стала угрожающей. Васко дэ Гама ответил:
«Отплывая от Лиссабона, я поклялся не поворачивать назад. Всех, кто еще заикнется об этом, – выброшу за борт!»
Вспыхнул мятеж. Матросы требовали вернуться назад, в Португалию. Васко дэ Гама арестовал шкипера и кормчего, отобрал у них навигационные приборы. Потом вышел на трап и, освещаемый молниями, обдаваемый холодными волнами, сказал:
«Матросы! У вас нет больше ни шкипера, ни кормчего. Я арестовал их. Теперь на корабле нет никого, кто смог бы показать вам дорогу назад. Есть только один путь – вперед!» «Ух, Васька Дагамов!» – шептал Петя в подушку и засыпал с непоколебимым убеждением, что с таким капитаном команда не пропадет и корабль достигнет цели.
Можно было заглянуть в последние страницы книги и узнать, чем окончилось путешествие, но Петя не любил этого. «Так поступают только нетерпеливые девчонки».
3
Маргарита Викторовна всегда с нетерпением ожидала воскресенья. В этот день дом Нестеровых оживал. Еще в субботу вечером приходили из корпуса самый старший сын Николай и «младшенький» Мишутка. Стройная гимназистка Сашенька становилась первой помощницей мамы в стряпне праздничных пирогов.
Всеобщий любимец Петюшка оставлял возню с птичьими клетками, в которых порхали дрозды, канарейки и даже соловьи. Как успевал Петюшка раньше всех прибежать из корпуса, сбросить тесный мундир со стоячим воротником и добрый час размахивать длинным шестом, гоняя голубей, было для братьев загадкой.
Николай рассказывал про какой-нибудь комичный случай во время верховой езды под командованием полковника Никонова, которому кошка всегда перебегала дорогу, и он при этом страшно злился, чихал и ворчал, как кот, поводя усами. Малыши катались со смеху, им доставляло несказанное удовольствие хоть дома посмеяться над корпусным страшилищем…
Отчего больше всех детей любила Маргарита Викторовна Петюшку? Она и сама не знала. Может, оттого, что он рос без отца? Николай Федорович скончался, когда Петюшке едва минуло два года. Но без отца рос и Михаил. Может, оттого, что он самый ласковый с матерью и со всеми людьми, любит птиц, хорошо усваивает ее уроки на рояле? Может быть…
Вскоре дом Нестеровых опустел.
Вышла замуж Сашенька, окончил корпус Николай и уехал в военное училище, затянутые в кадетскую форму, маршировали по корпусному плацу Петюшка и Мишенька.
Маргарита Викторовна давала уроки музыки в нескольких богатых семьях. Она приходила домой усталая, тоскующая, и в пустых комнатах печально звучало эхо от ее шагов…
Однажды к ней постучались. В гостиную вошли дородный, с моложавым загорелым лицом поручик и маленькая девочка лет десяти, не более.
– Госпожа Нестерова? – спросил он тонким голосом, неожиданным для его атлетической фигуры.
Она утвердительно кивнула.
– Поручик Галицкий, – представился он, звякнув шпорами. – Я дерзнул обратиться к вам потому, что слышал о вас в городе много хорошего. – Он густо покраснел и отчаянно затеребил темляк сабли.
– Садитесь, пожалуйста, – пригласила Маргарита Викторовна, – я к вашим услугам.
Поручик сел на придвинутый стул, усадил на своих коленях девочку и продолжал:
– Девочка эта – Наденька – моя племянница. Ей не было и года, когда она потеряла отца, а нынче после Рождества скончалась мать. Наденька жила у меня. Третьего дни случилось непредвиденное обстоятельство: наш полк переводят на Дальний Восток. Я холост, не имею родных. Мне очень хотелось бы, чтобы Наденька получила образование здесь, в Нижнем Новгороде. И вот, когда б вы согласились взять ее на воспитание, я был бы вам признателен на всю жизнь. Половину своего жалованья я буду переводить аккуратно.
Девочка между тем спрыгнула с колен дяди и подбежала к окну, где висела клетка с дроздом.
– Какая хорошенькая птичка! – воскликнула она, всплеснув ручками.
«Сирота, – подумала Маргарита Викторовна. – Это мне знакомо. Ой, как знакомо!..»
– Что ж, я согласна, – сказала она просто. – Только надо спросить, каково мнение на сей счет самой Наденьки?
Поручик встал и поднял на руки девочку.
– Вот у этой доброй женщины ты будешь жить до моего возвращения.
– А ты скоро вернешься, дядя Коля? – спросила Наденька.
Поручик нахмурился.
– Может быть, скоро, если отпустят. А не отпустят, – вот тебе, Наденька, самый родной здесь человек!
Он показал на Маргариту Викторовну. Девочка уставилась на нее взглядом, в котором были и любопытство, и совсем не детское выражение, которое примерно означало: «Ну-ка, я погляжу, стоит ли вверять тебе свою судьбу».
Маргарита Викторовна не выдержала этого взгляда и, заморгав внезапно покрасневшими веками, кинулась обнимать девочку.
С тех пор Наденька и стала жить в доме Нестеровых. Все дни недели, кроме воскресенья, Маргарита Викторовна была какой-то подавленной, угрюмой. Зато когда приходили ее «кадетики», она преображалась. Бегала из комнаты в комнату, счастливо улыбалась, суетилась, потчевала сыночков вкусными «мамиными» пирожными.
– Петю-уша, – ласково, нараспев ворковала она, гладя мягкие светлые волосы своего любимца, – я не видала тебя целую вечность.
– Шесть дней, мама, – поправлял сын, смеясь и по-матерински щуря серо-голубые глаза.
– Шесть дней! – вздыхала она. – Эх, что ты, голубчик, понимаешь! – В голосе Маргариты Викторовны было столько неутолимой и вместе грустной любви, что Наденька замирала в своей комнате, боясь пошевельнуться. Но вот раздавалось за стенкой.
– Надю-уша! Завтракать!
Она машинально поправляла рукой косички и, чувствуя, как рдеет лицо, шла в столовую.
Петюшка вскакивал, с достоинством здоровался, резко опустив и затем вскинув голову, прищелкнув каблуками. Так, приметил Петя, здороваются офицеры-воспитатели, когда они без головных уборов.
Наденька тоже не оставалась в долгу: она делала реверансы не хуже самых заправских светских красавиц.
После завтрака Петя отправлялся к своим голубям. Он построил для них сооружение своеобразной архитектуры: три голубых клетки одна над другой и два похожих на крылья щита для взлетов и посадок.
Вот он берет двух турманов и, лихо свистнув, подбрасывает их в воздух. Голуби кружат в небе грациозно, легко, точными кругами. Потом он достает еще десять голубей и ставит их на щит. Они спали и теперь лениво переваливаются с боку на бок, ныряют клювами под крылья, отряхиваются. Длинным гибким шестом Петя тихонечко подталкивает длиннокрылых «почтовиков», медлительных «монахов», приглашая их в полет, но они неохотно перебирают лапками и жмутся друг к дружке.
Тогда Петя заливается отчаянным свистом и резко взмахивает шестом. Голуби разом срываются со щита и кругами, все выше и выше поднимаются в небо.
Каких только голубей не было здесь: большой желтый «Бормотун» недовольно и величественно озирался и все бормотал: «Гули, гули…»; «Плюмажный» важно ерошил перья на шее, точно испанский гранд, голова которого тонула в бесчисленных шелковых складках – лепестках воротника; «Козырной» разгуливал в чепчике, перебирая мохнатыми ножками; Белый «Чистяк» с черными крыльями глядел гордо и чуть обиженно, будто говоря: «И свела же меня судьба со всякой голубиной шушерой!».
Больше всех голубей любил Петя рыжего турмана: он был необыкновенно смелый, верткий, шаловливый, и Нестеровы прозвали его «Акробатом». Турман на лету вертелся кубарем через голову, перевертывался через крыло, падал на хвост и снова взмывал в небо. Петя, прищурясь, неотрывно следил за ним, потом брал пару «повивных» и вскидывал их в воздух. Удивительно, какие точные спиральные круги выводили они!
Как всякий истый голубятник, любил еще Петя «переманивать» чужих голубей, не из корысти, а из острого мальчишечьего интереса: чей голубь вернее?
Подержит Петя целый месяц голубя с голубкой в клетке, не выпускает в полет, откормит пшеницей, затем продаст голубя кому-нибудь из нижегородских голубятников. Через некоторое время, как бы невзначай встретясь с тем, кто купил голубя, предложит биться об заклад – на чей нагул сядет голубь с голубкой. Случалось, что в споре участвовали десятки мальчуганов.
Чаще побеждал Петя: голубка, хоть и привязчива, а все же садилась на свой нагул, а для голубя слишком велико было искушение, чтобы пренебречь возможностью сесть рядом с голубкой. Петя ликовал, хохотал до хрипоты и очень гордился своей победой.
Однажды разбился его любимый рыжий турман. Низко взлетев и перевернувшись через крыло, он ударился головой о выступ крыши и упал на землю. Петя поднял «Акробата» и долго ходил задумчивый и печальный…
Маргарита Викторовна и Наденька стоят рядом. Всю неделю они ухаживали за голубями и выпускали их в полет. Наденька даже научилась оглашать двор точно таким же пронзительным трехпалым свистом, как Петин.
– Услыхала бы твоя классная дама! – смеется Маргарита Викторовна. – Ну, будет! – спохватывается вдруг она. – Пойдемте музицировать.
Но Петю не так-то легко оторвать от его голубей. Он долго еще возится с ними, пока, наконец, не усаживается рядом с Наденькой у рояля. Они играют вальс в четыре руки. Музыка Грига сложна: то задумчива, как отраженье вечерней зари в голубом зеркале фиорда, то стремительна, как бешеный горный поток.
Наденькины пальцы бегают проворно и уверенно. Петя старается не отстать, но под конец не выдерживает и опускает руки.
– Что это? – изумляется Маргарита Викторовна. – Отступаешь перед неудачей? Ничего себе характер у будущего офицера! А ну-ка, попробуем еще раз.
Наденька лукавит: играет медленнее, чтобы не оскандалить Петю, но Маргарита Викторовна грозит ей пальцем, и она снова набирает верный темп. Высокий белый лоб Пети покрылся капельками пота, а мать по-прежнему неумолима.
– Попробуем еще раз! – заладила она, и Петя злится, но не хочет огорчать ее, играет…
Пальцы Наденьки снова замедляют свой бег, и Петя взглядом благодарит ее за доброту.
После обеда мать с «кадетиками» и Наденька идут на прогулку. Маргарита Викторовна превосходно знает историю города. Детям кажется, что устами матери глаголет седая, покрытая сказочной дымкой старина…
В минувшее воскресенье они ходили в старинный Спасо-Преображенский собор. С замирающим сердцем смотрел Петя на потемневшие знамена и древние хоругви. Это с ними провожали нижегородцы Минина и Пожарского в Москву. Пете чудилось, будто он слышит грозный людской гул и твердый голос князя Пожарского: «Спасибо за доверие, други! Не пожалеем живота своего за родную землю!»
Сегодня Маргарита Викторовна пошла с детьми в музей.
– В Нижнем Новгороде, – говорит она своим глубоким грудным голосом, – жило немало удивительных людей, прославивших русскую землю. В восемнадцатом веке среди нижегородских посадских стал известен своей изобретательностью Иван Петрович Кулибин. Еще в детстве он строил такие хитроумные механизмы, что многие прочили ему великую будущность. Так и случилось. Слава о нем дошла до Петербурга, и в тридцатипятилетнем возрасте его пригласили занять должность механика Петербургской академии.
Петя внимательно слушает рассказ матери. Он тоже увлекается механикой. На уроках черчения, держа в руках какую-нибудь шестеренку и изображая ее на ватмане, Петя не раз мечтал построить машины, которые служили бы человеку.
В кадетском корпусе преподаватели и офицеры-воспитатели прожужжали уши о благородном призвании офицера, о грядущих боях и подвигах. Петя не знает, какое увлечение у него сильнее – военное или сугубо «штатское» занятие механикой.
Он любит работать с рубанком, когда шелковистые стружки белой пеной клубятся под пальцами, выпиливать ключ из зажатого в тисках куска стали, чинить часы, гнуть из жести ведра. Да мало ли что увлекает Петю! Все комнаты уставлены клетками с птицами, под потолком на проволоке подвешены садочки, где птицы чувствуют себя на свободе, во дворе воркуют голуби. Бедная мама! Она жалуется, что устала от щебета и пересвиста.
А музыка? Как поет душа, когда сидишь за роялем и комната, – да что комната! – весь мир наполняется чудесными звуками…
В музее они сразу идут в уголок Кулибина.
Вот проект арочного однопролетного моста через Неву длиной в 298 метров, фонарь-прожектор, при помощи сложной системы зеркал в пятьсот раз увеличивающий свет обычной свечи, «повозка-самокатка», оптический телеграф, «водоход» – судно, которое «шло противу воды, помощью той же воды, без всякой посторонней силы».
Глаза Пети перебегали от одного изобретения к другому. Но больше всего поразили его «часы яичной фигуры». Размером с гусиное яйцо, они были заключены в причудливую золотую оправу. Каждые пятнадцать минут раздавался их бой.
– А если наберешься терпения, – тихо произносит Маргарита Викторовна, – подождешь, покуда истечет час, то яичко это… Нет, говорить не буду! Увидишь сам.
Петя не сводил глаз с яичка. «Что можно еще здесь увидеть? Не шутит ли мама?..» – подумал он, но сразу же отбросил эту мысль: мать никогда не обманывала его доверия.
Наконец истек час. В гладко отполированном яйце распахнулись створчатые дверцы, и в открывшемся за ними золоченом чертоге фигурки ангелов и воинов под, звон колокольчиков и мелодичную музыку начали разыгрывать спектакль.
Петя смотрел, затая дыхание. Ничто не поражало еще так его воображения, как эти умные творения простого русского человека. Наденька тоже стояла, как завороженная. А Маргарита Викторовна вполголоса говорила:
– Современники называли его «Архимедом наших дней». Генералиссимус Суворов, приветствуя его и низко кланяясь ему, восклицал: «Вашей милости! Вашей чести! Вашей премудрости мое почтение!»
«Помилуй бог, много ума! – говорил о нем Суворов. – Он изобретет нам ковер-самолет!»
Петя нисколько теперь не сомневался, что Кулибин и впрямь мог бы изобрести ковер-самолет…
