Текст книги "Отчий дом"
Автор книги: Ян Винецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)
Петр Николаевич поморщился.
– Потерпи, Петр. Знаю, ты не любишь похвал. Но я как раз и собираюсь бранить тебя!.. Своею петлей завершил ты целую научную систему нового управления аэропланом. Отчего же не отстаиваешь ты ее от нападок невежд? Отчего примирился ты с кличкой «Русский Пегу»? Или тебе невдомек, что речь идет о высоте русского неба?
Странно, но теперь, когда он пересек через перевал очень трудных раздумий, сомнений и дел, когда первая в мире мертвая петля на аэроплане совершена, им овладела такая усталость, что газетная шумиха не трогала его, точно славили кого-то другого.
Петру Николаевичу стало безразличным, бранят его газеты или хвалят. Вероятно, оттого, что хвалили глупо, крикливо, точно балаганного факира, а бранили грубо, незаслуженно и равнодушно.
Только сегодня, прочитав заметку полковника Найденова в «Биржевых ведомостях», он почувствовал удушье от негодования и обиды.
Есипов прав. Нельзя поддаваться усталости. Надо бороться за высоту родного неба. Это очень хорошо сказано, черт возьми!..
– Мы напишем письмо великому князю Александру Михайловичу, – сказал Миша Передков.
– Сейчас же напишем! – проговорил Есипов.
Петр Николаевич улыбнулся:
– Спасибо, други, за участие. Сначала выпьем и подкрепимся Наденькиными пирожками.
В тот вечер Нестеров пил много, необычно много.
– Командование отрядом ходатайствую передать тебе, – говорил Есипов. – Не сомневаюсь, что под твоим начальствованием…
– Какой из меня начальник, – возражал Петр Николаевич. – Может быть, с твоим переводом повременят? Мы все попросим подполковника Борескова.
– Нет, в Очакове сформирован новый отряд, и я должен выехать завтра же…
Всякий раз, когда уезжал кто-нибудь из товарищей, Петр Николаевич испытывал тягостное чувство утраты чего-то очень близкого, какой-то очень важной частицы собственной души, точно она становилась беднее, точно какие-то очень нежные струны переставали звучать навсегда…
– Есипов! – сказал Петр Николаевич, обнимая его. – Добрый, большой друг! Отчего так коварна жизнь: только полюбишь человека, только сроднишься с ним, а она уже торопит – «Свидание окончено, пора расходиться!»
– Жизнь не коварна, а мудра, Петр, – смеялся Есипов. – Она устраивает так, чтобы у хорошего человека было много друзей!..
Петр Николаевич сел к пианино, играл и пел – «Не счесть алмазов в каменных пещерах», «Любушку-соседку», «Вот мчится тройка»…
Потом все пели «Славное море, священный Байкал», «Ермака». Крутень и Передков плясали камаринского.
Никогда не был так весел Петр Николаевич. Никогда не было так вольно его душе.
За чаем Миша Передков прочел свое стихотворение:
Твоя петля, как новая звезда —
Светлей Полярной! – рдеет в небосводе.
По ней мы будем выверять сердца,
Как выверяют компас мореходы.
– Хорошо! – похвалил Есипов. – Хоть и с рифмой не везде в порядке.
Петр Николаевич вдруг порывисто метнулся к Мише Передкову и, обняв его, молча поцеловал в губы.
15
Петр Николаевич с немым восхищением глядел вокруг. Лес был совершенно недвижим, охваченный безмолвным пожаром поздней осени. Под ногами мягко пружинило разноцветье влажных опавших листьев. Это была какая-то беспорядочная, но удивительно красивая, буйная мозаика красок…
Старые березы горели ровным светло-желтым пламенем. Дубы казались отлитыми из латуни. Высокие осины кутались в алые платки.
В лесу стоял мягкий, задумчивый свет. Хотелось думать, вспоминать о самом светлом и хорошем, что случалось в жизни. И, конечно же, прежде всего приходили мысли о Наденьке, о Петруше и Маргаритке.
Вот эта молодая, стройная березка, что с небрежностью доброго и щедрого сердца раскидала у ног своих золотые монетки самой тонкой чеканки, как похожа она на юную Наденьку, когда она плясала на их нешумной, немноголюдной, но неповторимо прекрасной свадьбе.
Два березовых беленьких пруточка (дети красавицы!) желтели, как две тоненьких свечечки…
Петр Николаевич вспомнил строки какого-то поэта:
Я люблю умирающий лес,
Смерть красива его, как весна…
Чепуха! Смерть всегда безобразна. Красива жизнь. Лес красив во все времена года, потому что он живет.
Но почему при виде этого леса охватывает его чувство какой-то неизъяснимо светлой грусти?
Вспомнился Данилка. Еще в корпусе, на уроке рисования Нестеров нарисовал в тетради немудреную картинку: у изгиба узкой речушки стоит юная березка вся в зеленых густых кудерьках.
Данилка заглянул в его тетрадь и долго не мог отвести завороженного взгляда.
– Отчего у тебя, Петь, всегда так превосходно получается природа? – спросил он.
– Оттого, что я люблю ее! – ответил Петр Николаевич теперь, спустя много лет, и тихо засмеялся. Потом улыбку сменила грусть…
Данилка теперь далеко. Лену приговорили к двадцати годам каторги. Данила уехал следом за ней куда-то в Сибирь. Приходил прощаться, но Петр Николаевич был в перелете. Наденька долго разговаривала с ним. Он сказал, что Лена родила сына. «И мы нарекли его Петей… в честь Петра Николаевича!..» – добавил он.
Наденька, передавая это, прослезилась. И у Петра Николаевича похолодело в груди.
– Надо помочь им! – сказал он Наденьке. – Узнай адрес Данилы… Пошлем ему денег…
Справа, метрах в пятидесяти стояла невысокая липочка. Ветры и дожди вычесали из ее кудрей много листьев, и теперь она была окружена реденькими золотыми листочками, издали похожими на золотистый рой пчел, кружащий вокруг дерева.
Здесь, в этом тихом, увядающем лесу, отдыхала душа Петра Николаевича. Отдыхала от сонмища газетных заметок о «ярмарочно-спортивных трюках поручика Нестерова», от нападок высших начальников.
И все-таки никуда не уйти от жгучей обиды. О французе Пегу говорят с почтением и хором приписывают ему «первую в истории авиации мертвую петлю», а он, Нестеров, лишь скопировал находку французского героя…
Нет, этого невозможно более терпеть! Надо защищаться.
Он решил немедленно поехать в Петербург и там объясниться с высшими чинами авиации. Пусть им судьба и престиж штабс-капитана Нестерова безразличны, пусть!.. Но ведь здесь речь идет о престиже России! Неужели это не ясно представителям высшего командования?..
Появилась заманчивая мысль: в Петербург он полетит. И не просто полетит, а доберется туда из Киева за один световой день, то есть так, как еще никто не добирался… «Надо только дождаться сильного попутного ветра. У „Ньюпора“ скорость сто верст в час, да ветер мне даст двадцать пять – тридцать… Вот и доберусь!..»
Была еще одна цель у Петра Николаевича. Пришло время взяться за осуществление давно тревожившей его мечты – построить аэроплан своей оригинальной конструкции. Проект есть. Он несколько лет работал над ним, внося все новые и новые изменения. Более того, ему удалось несколько своих конструктивных новинок перенести с проекта непосредственно на аэроплан. Он с помощью механиков Нелидова и Руденко переделал моноплан «Ньюпор», установив на нем широкий ласточкин хвост без вертикального оперения. Фюзеляж был укорочен и снабжен раздвоенным стабилизатором с двумя открылками. Весной Нестеров сделал на этом аэроплане несколько испытательных полетов.
Да, Петр Николаевич теперь убедился, что построит аэроплан, крылья которого будут устанавливаться в воздухе под различными углами по отношению к фюзеляжу. Это позволит производить посадку на маленькой скорости, как это делают птицы.
«Надо добиться разрешения на строительство моего аэроплана на заводе „Дукс“…»
16
Готовясь к перелету в Петербург, Петр Николаевич задумал сначала полететь в Одессу. «Сразу лететь в столицу страшновато…»
Он подозвал механика Руденко, молодого унтер-офицера с карими веселыми глазами:
– Залей в мой «Ньюпор» пять пудов и двадцать фунтов бензина, осмотри мотор и машину. Полетим в Одессу.
Руденко отдал честь и живо побежал к аэроплану: он любил летать с Нестеровым и приказание пришлось ему по душе.
Два дня ждал Петр Николаевич попутного ветра. На третий день разразился настоящий шторм. Мотористы и солдаты укрепляли палатки, штопорами причаливали аэропланы.
В Киеве и в других авиационных ротах летали только в тихую, безветреную погоду, и когда Нестеров приказал выводить «Ньюпор», Руденко изумленно спросил:
– В такой ветер?
– Попутчик. Его-то я и дожидался.
Десять солдат вывели из ангара «Ньюпор», с нескрываемым страхом поглядывая на «шального офицера», но они столько о нем слышали хорошего, что беспокоились за него, тревожно думали: «И родятся же люди с такою отвагою… Храни его бог, бесстрашного человека!..»
Петр Николаевич попробовал мотор, проверил его на всех оборотах и подал Руденко знак садиться во вторую кабину. Солдаты отбежали от крыльев, и аэроплан взлетел в мглистое небо.
Анероид показывал тысячу метров. Здесь, на высоте, дул ровный и сильный северный ветер. Петр Николаевич взял курс прямо на юг. Миновав Белую церковь, Нестеров заметил, что ветер стал попутно-боковым и относил аэроплан за пределы проложенного на карте маршрута. Единственным средством для ориентировки осталось солнце, но вскоре и оно скрылось за тучи.
Петр Николаевич снизился, внимательно приглядывался к земле. Город… По времени это должна быть Умань… Через полчаса будет Ананьев…
Пошел снег. По косым полосам его легче стало ориентироваться: они показывали направление ветра.
В Одессе на стрельбищном поле аэроплан Нестерова встретили офицеры и солдаты. Штабс-капитан, командовавший Одесским отрядом, покачал головой и сказал:
– Ай-ай-ай! Разве можно в такую штормягу летать?!
– Можно! – воскликнул Нестеров. – У «Ньюпора» скорость – сто верст в час, а мы летели со скоростью сто пятьдесят верст! Вот вам и «штормяга»!
Через два дня Петр Николаевич полетел в Севастополь. Сделав красивый «нестеровский» разворот, он приземлился на аэродроме военно-авиационной школы на Каче.
Смелое маневрированье Нестерова в воздухе видели все летчики и ученики Качинской школы.
– Нестеров!
– Тот самый, что первый сделал «мертвую петлю».
В столовой, в офицерском собрании его окружали плотными группами, забрасывали вопросами. Он рассказал им, что сейчас он впервые испытал, что можно в полете ориентироваться не только по земле, а и по солнцу. И скорость… скорость очень полезно занимать у ветра.
Ученики и летчики смотрели на него, как на бога. Каждый мечтал: «Вот бы мне научиться летать так, как летает Нестеров!..»
На следующий день инструктор штабс-капитан Андреади, пользовавшийся репутацией блестящего летчика, взлетел на своем аэроплане и, проделывая крутые крены «не хуже Нестерова», неожиданно сорвался с крутого виража и разбился насмерть.
Петр Николаевич, мрачный, как туча, долго стоял у обломков аэроплана. «Андреади… Тот, что прославился в позапрошлом году перелетом из Севастополя в Петербург. Представляю, как эта катастрофа отозвалась в сердцах учеников!..»
Вечером, по просьбе начальника школы, Нестеров сделал доклад о причинах гибели инструктора.
– …Дмитрий Георгиевич стал жертвой старого, неправильного метода пилотирования, когда не учитывалась перемена функций рулей при глубоких виражах…
Вернувшись в Киев, Петр Николаевич часто стал уединяться с механиком Нелидовым. Оба в коротеньких кожаных тужурках, только у Петра Николаевича – с черным бархатным воротником, они целыми днями лазили по аэроплану, осматривали и ремонтировали его.
Даже Миша Передков не мог узнать, что задумал Нестеров.
Одиннадцатого мая в три часа тридцать минут утра Петр Николаевич и Нелидов взлетели и взяли курс на станцию Быхов. Ветер был попутный, и через три с половиной часа они уже заправлялись бензином в Быхове.
В восемь часов утра – снова в воздухе. Петр Николаевич косился на синие тучи, закрывавшие небосвод на севере. Ветер усилился. Он подбрасывал то одно, то другое крыло, неожиданно поднимал хвост, и вскоре аппарат стал походить на утлое суденышко, бросаемое тысячепудовыми волнами в штормовом море.
Нелидова тошнило. У Петра Николаевича кружилась голова. «До Витебска не дотянем!» – подумал Нестеров и у станции Городок повел аэроплан на посадку.
– Чудн о! – сказал Нелидов, когда они вылезли из аппарата и легли на траву. – Я помню, отправлялся в перелет летчик Васильев. Он выслал три автомобиля для разведки пути, заранее отправил наблюдателей. Целый месяц размещал склады запасных частей, получал донесения, посылал телеграммы. А мы с вами только отправили бензин да квитанцию положили в карман. Без шума!
– Шум – плохой попутчик, Геннадий Матвеевич, – отозвался Нестеров.
– Петр Николаевич, – неожиданно виноватым голосом проговорил Нелидов. – Забыл вам передать… Когда вы были в перелете, приходил ваш друг… Запамятовал, как он назвался… «Передайте, грит, Петру Николаевичу, что я уезжаю далеко, вслед за Леной… И пусть его хранит судьба! И вы храните его, пуще глаза своего храните!..» Слово с меня взял, чтоб я берег вас…
«Данила!..» – догадался Петр Николаевич. Он долго молчал и вдруг сказал сердитым, сдавленным голосом:
– Чую – будет гроза. Россия бурлит. Много я облетел городов и селений. И всюду встречал недовольных, гонимых. Дымком мятежа тянет, и его улавливают даже такие нечуткие ноздри, как мои.
Он сорвал травинку и, взяв ее в рот, задумчиво пожевал.
– А с Запада? С неметчины? Оттуда уже давно собираются тучи.
– Да-а… – протянул Нелидов. – В России неспокойно…
Пока они разговаривали, аэроплан и их самих окружила толпа крестьян, работавших в поле. Впереди застыли мальчуганы – сплошь белоголовые, в рваных домотканных портках с одной помочей через плечо.
Петр Николаевич оглянулся, увидал крестьян и сел, наблюдая за тем, как толпа удивленно разглядывала их, точно диковину.
– Здравствуйте, господа! – сказал Петр Николаевич.
– Добрый день! – ответил за всех высокий старик с короткой седой бородой. – А только здесь господ нету. Мужики мы из села Коротьки. И заметьте, все Короткевичи.
– Как, все? – спросил Петр Николаевич.
Морщины старика залучились улыбкой. Стала слышна его хрипящая одышка.
– Все как один! В древности здеся хутор был. Жил мужик Короткевич Василий, имел целую дюжину сынов. Сыны женились, потом женились внуки. Ну, Короткевичи росли числом, множились семьи… Густой корень-то!
– Садитесь! – пригласил Нестеров.
Старик крякнул и сел. За ним сели все остальные. «Душевный человек, – думал старик. – Офицер, а с мужиком разговор у него уважительный: „Здравствуйте, господа!“ Гм! И в глазах у него насмешки не видать…»
– Интересное у вас село! Дружное, наверно?
– А как же! Пришла в село повестка из города: «Короткевичу явиться в суд за потраву скотиной овсяного поля помещика Литвинова». Думали мы, думали. Имя в бумажке не поставлено. Явились в суд всем селом, все шестьдесят три мужика с половиною!
– Почему «с половиною»? – спросил Нелидов.
– А это у нас Короткевич Иван умом попорченый, с японской войны таким пришел. Ну, его «полмужика» и зовем. Судья, увидав такую ораву, разозлился вначале, а как узнал, что все село Короткевичами кличут, рассмеялся, погуторил вполголоса с помещиком Литвиновым и объявил нам:
«Раз все село заступилось за Короткевича Ивана и тем самым взяло вину на себя, всем мужикам села два дня отработать на полях господина Литвинова».
Петр Николаевич рассмеялся, с интересом рассматривая разговорчивого старика.
– Любопытная у вас машина! – проговорил крестьянин, и морщины на его лице вновь залучились улыбкой. – В иных местах приняли бы вас за колдунов. «Не иначе, – сказали бы, – как нечистая сила вас в небо уносит».
Петр Николаевич улыбнулся:
– Я вам расскажу случай, которому я свидетель. Три года назад я с товарищем летел на воздушном шаре. Унесло нас далеко: из Петербурга до Архангельской губернии. Ну, ищем поле, где бы приземлиться.
Ночь. Звезды. Тишина… Вдруг видим – на берегу речонки костер, и рыбаки сидят вокруг него, судачат. И удивительно: нам все слышно. Мужики рассказывают небылицы или бывальщину про попа и дьякона.
Мой товарищ, поручик Николаев, шутник был, весельчага, возьми да и крикни в жестяную трубу – рупор, с помощью которой мы обычно солдатам сверху команду подаем:
– Грешники! Вот вы как божьих-то слуг честите!
Мужики запрокинули назад головы. Что за штука? Темно. Вроде белое облако опустилось и с облака голос. Перепугались, крестятся, дрожат. А Митя мой (это поручик-то Николаев!) вошел в «небесную» роль:
– Слушайте, мужики! Завтра к заутрене сбирайтесь в церковь и, кто в чем грешен, при всем народе покайтесь! Только не перед священником, а перед тем, против кого погрешили. Тогда я вам грехи отпущу!..
Вскоре сели мы, воздушный шар привязали и пошли ночевать в деревню. Утром просыпаемся – стон, шум, крик по всей улице. Спрашиваем у хозяйки:
– Что там такое приключилось?
– Да как же, – отвечает женщина, – ночью божий глас раздался. Велено было всем покаяться при всем православном народе. (Тут я вспомнил про вчерашнее Митино озорство.)
– Ну и что же дальше? – спрашиваю.
– Начал Василий. Напротив нас его изба стоит. Василий подошел к соседу Ермилу и говорит: «Я перед тобой грешен, Ермил. Прости меня, если можешь. В четверг я с твоей бабой… в риге ночевал»… Ну, Ермил развернись да и трах его по грешной-то роже. Тут и пошло, и пошло!..
Петр Николаевич оглядел всех веселыми и чуть усталыми глазами:
– Так вся деревня и покаялась в грехах.
Мужчины смеялись, женщины смущенно прикрывали рот уголками платков.
– Недалеко время, будут и среди ваших Короткевичей такие, как мы.
Петр Николаевич говорил и посматривал на часы. Высокий старик шепнул что-то стройной молодухе в белом платке, повязанном до самых глаз, и через некоторое время та принесла кипящий самовар и поставила его перед летчиками.
– Пейте, пожалуйста, – сказала она, стрельнув в Нестерова темными, с поволокою глазами. – Не обессудьте: сахару нет.
– А мы будем пить вприглядку на ваши прекрасные глаза. Спасибо! – сказал Петр Николаевич и засмеялся.
В два с половиною часа пополудни Петр Николаевич и Нелидов, провожаемые крестьянами, полетели дальше. Но вскоре им пришлось вернуться: испортился маслопровод.
– Приворожила нас Фекла своим самоваром! – сказал Петр Николаевич с усмешкой, хотя неисправность сильно испортила ему настроение.
Вылетели они только в седьмом часу вечера…
А в это время в Петербурге заканчивались публичные полеты «короля воздуха» Адольфа Пегу. Тысячи зрителей смотрели на аэродроме эквилибристику знаменитого француза. Газеты давали большие фотографии, пространные и восторженные отчеты.
Петр Николаевич решил сесть в Гатчино и не отнимать у триумфатора Пегу части его поклонников.
В десятом часу вечера, когда аэродром уже погрузился в темноту, красивым спиральным спуском приземлился аэроплан.
– Гатчино?
– Да, гатчинский аэродром, – отозвались голоса офицеров. Они уже закончили полеты и теперь зачехляли свои машины. – А вы откуда?
– Я штабс-капитан Нестеров. Прилетел из Киева.
– Как?!
– Не может быть!
Офицеры-летчики повели Нестерова и Нелидова ужинать и по дороге не переставали изумляться неслыханному по скорости перелету…
В три часа утра Петр Николаевич и Нелидов уже были на ногах. Они пришли на аэродром и не успели расчехлить «Ньюпор», как их окружила добрая дюжина бессонных петербургских репортеров.
– Скажите, господин Нестеров, когда вы вылетели из Киева?
– Вчера в 3 часа 30 минут утра. Всего перелет занял 18 часов, из них собственно полета было 8 часов, а 10 часов ушло на задержки при посадках. Средняя скорость полета составляла 125 верст в час. Общая дальность по прямой 1150 верст, – доложил он, сразу отвечая на неизбежные вопросы.
К немалому удивлению Петра Николаевича, на следующий день все газеты очень щедро отметили перелет Киев – Петербург, называя его «небывалым», «почти неправдоподобным».
Вечером гатчинцы устроили в честь своего бывшего однокашника торжественный обед. Против ожидания, приехал начальник воздухоплавательной школы генерал Кованько и другие генералы. Офицеры поднялись со своих мест.
– Садитесь, господа, – проговорил Кованько, ища кого-то глазами. Увидав Нестерова, он шагнул к нему, обнял и расцеловал.
– Молодец, Нестеров! Я не обманулся в тебе, когда впервые беседовал с тобой несколько лет назад. Помнишь, я говорил тебе: «Полетай, узнаешь, как пахнут тучи, повоюй с ветром!» Не испугали тебя ни тучи, ни ветер. Поздравляю тебя с замечательным перелетом!.. Господа! Я провозглашаю «ура» в честь того, что этот геройский перелет совершен русским человеком!
– Ура-а!.. – оглушительно пронеслось по столовой.
После генерала Кованько выступил подполковник Ульянин:
– Мне всегда нравилась в Нестерове редкая скромность. Миллионы рук восторженно аплодировали французу Пегу. А в это время русский летчик штабс-капитан Нестеров перелетел из Киева в столицу за световой день. Ему не делали ни встреч, ни оваций. Вспомните недавний перелет Бриндежона де Мулинэ из Парижа в Россию. Боже мой, сколько тогда писали, сколько шумели! Попробуйте сыскать среди авиаторов второго, который, подобно капитану Нестерову, отказался бы от торжества встречи!..
В столовой появился немолодой господин среднего роста, с бледным одутловатым лицом и внимательными глазами, в которых все время стояло выражение невысказанного восторга.
– Куприн!
– Писатель… – прошелестел по столам шепот.
Петр Николаевич с живым интересом посмотрел на писателя, который полюбился ему повестью «Поединок» и великолепными рассказами.
Куприн слушал речи и не спускал с Нестерова зоркого и восхищенного взгляда. Наконец Куприн не выдержал, подошел к Петру Николаевичу и крепко пожал ему руку. В столовой стало неожиданно тихо.
– Вы как одинокий и гордый парус в безбрежном и бурном океане русского неба. Вы ищете бури и в схватках с нею выходите победителем.
Петр Николаевич встал. Багровая краска смущения залила его лицо.
– Благодарю вас, господин Куприн, за красивое сравнение и добрые слова. Но я не хочу быть одиноким парусом. Пусть в русском небе будет много смелых парусов!
Кругом бурно захлопали в ладоши. Куприн широко улыбался и одобрительно рукоплескал…
Потом говорил поручик Стоякин. Петр Николаевич удивился изменению, происшедшему в его внешности. Прошло два с половиною года после отъезда Нестерова из школы, а у Стоякина уже поседели виски, лицо, изжелта-бледное, сильно исхудало.
«Трудно ему, видать, со своей Вероникой управляться! – подумал Петр Николаевич. – И вино губит его…»
– Я вспоминаю, как смеялись над Нестеровым здесь, в школе, и над его мечтой, дикой, как нам казалось, о «мертвой петле». Прошел год и «полупризнанный герой» стал признанным героем «мертвой петли»!.. Таков и его нынешний перелет. Он перегнал всех нас, учителей его, и один бог знает, что еще совершит Нестеров на поприще авиатора!.. Будем гордиться им и учиться у него, он доказал, что достоин быть учителем всех русских авиаторов!
– Нестеров! – закричали офицеры, сидевшие у дальних столов:
– Пусть скажет Нестеров!
Петр Николаевич смешался. Он не любил восхвалений, но теплота приема и главное – единодушная поддержка его дела летчиками и даже генералом Кованько волновали его несказанно.
– Ваше превосходительство! Господа офицеры! – сказал он. – Я не буду говорить о том, как я тронут вашим вниманием и добрыми пожеланиями. Прошу верить, что я благодарен всем вам от всей души.
Мое горячее желание, – чтобы такой перелет, как мой, каждый из вас мог бы совершить не хуже меня.
Но я хочу воспользоваться случаем и вернуться к вопросу о «мертвой петле». Ведь для нас, военных летчиков, петли все еще под запретом. Я считаю, что «мертвая петля» должна быть обязательно включена в программу обучения военных летчиков! В будущей войне «мертвые петли» сыграют громадную роль. Борьба в воздухе будет напоминать нападение ястребов на ворон. И разве найдутся среди вас такие, которые захотят оказаться в положении ворон!..
У задних столов – там сидели ученики-летчики – вспыхнули дружные хлопки.
– Да! Не курицами и мирными голубями, а ястребами должны мы быть, защищая Отчизну! – воскликнул Петр Николаевич. Он с задором вновь рожденной мысли поглядел на присутствующих.
– Помянете мое слово: как только начнется война, начнутся и бои в воздухе. Нужно предусмотреть, чтобы у летчиков было с собою оружие. А пока его нет, что вы скажете о том, чтобы рискнуть толкнуть вражеский аэроплан колесами своего шасси?
Офицеры громко засмеялись, принимая его слова за шутку.
– Я серьезно об этом думаю, господа! – продолжал он. – Смелыми эволюциями аэроплана принудить врага к приземлению в расположении наших войск, а если враг не покорится – таранить его в небе! Разумеется, такое дело по плечу лишь искусным и отважным. Но я думаю, на Руси в таких молодцах недостатка не будет!
– Браво, Нестеров! – сипловатым голосом воскликнул генерал Кованько, подымая руку с бокалом. – Люблю русское удальство! Выпьем, господа, за капитана Нестерова!
Его голос заглушили шумные приветствия офицеров.
– Если тебе нужна будет какая-нибудь помощь, приезжай прямо ко мне. В моем доме всегда самовар с разведенными парами! – Кованько положил тяжелую руку на плечо Нестерова.
– Нужна помощь, ваше превосходительство. Я привез чертежи своего аэроплана и хочу построить его на московском заводе «Дукс».
– Помогу! У меня есть покладистые господа в Думе, – подмигнул Кованько.
Петр Николаевич повеселел и, сам не замечая, запел вполголоса:
«Не счесть алмазов в каменных пещерах…»
Куприн снова подошел к Нестерову, подсел к столу.
– Я часто бываю в Гатчино. Меня тут знают все – от пристава Василь Васильича до бродяги и контрабандиста Фильки. Дружен я и с летчиками. Мне рассказывали о странной болезни среди авиаторов, которая называется «потерей сердца». Вот летает человек, его даже считают смельчаком, и вдруг чувствует внезапный и непреодолимый страх перед небом. «Я потерял сердце», – говорит он себе и уходит, навсегда уходит из племени авиаторов. Это правда, Петр Николаевич?
– Правда, – ответил Нестеров задумчиво. – Бывают такие положения в воздухе, когда аэроплан не слушается летчика. Да, не слушается. И это пугает. По существу, все что я предлагал – и глубокие крены, и крутые развороты, и мертвая петля, – не что иное, как противоядие, лекарство против «потери сердца».
– Интересно! Когда-нибудь я напишу рассказ об этом, – сказал Куприн. Он хотел добавить, что его интересует именно Петр Николаевич Нестеров. Он хотел бы узнать о его детстве, о его жизни, чаще встречаться с ним и слушать его, наблюдать его, попытаться понять его душу, без чего нельзя браться за перо.
Но он ничего не сказал ему больше. Только сидел, подперев руками крупную гривастую голову…
Пока Нестеров гостил в Гатчино, Адольф Пегу успел переехать в Москву и начал там демонстрацию своих полетов. Петр Николаевич хотел увидеть его искусство, и, кроме того, он намеревался установить связи с заводом «Дукс», имея при себе рекомендательные письма генерала Кованько и двух депутатов Государственной Думы.
На следующий день Петр Николаевич выехал в Москву.
Вечером 14 мая 1914 года в большой аудитории Политехнического музея было многолюдно. Профессор Николай Егорович Жуковский развернул большой лист ватманской бумаги и прикрепил его к кафедре.
– Господа! – сказал он. – Сегодня мы чествуем нашего французского гостя Адольфа Пегу, «мертвые петли» которого вы все видели.
Говоря о теоретическом обосновании фигурных полетов, я хочу рассказать, что свыше двадцати лет назад, еще в 1891 году, нами демонстрировалась диаграмма, на которой, как вы видите, в числе возможных траекторий аэроплана показана и «мертвая петля».
Да, господа, «мертвая петля» – новое и весьма веское слово в науке, сказанное героями-авиаторами. Наука – не пантеон, где покоятся великие мертвецы, не поклонение богам, а поиски, неутомимые поиски нового, не раскрытого человечеством, отвоевание у Природы ее тысячелетних тайн – вот истинные пути науки!
Жуковский пригласил господина Пегу. На кафедру поднялся крепкий, смуглолицый, с большими, гордо закрученными вверх темно-каштановыми усами и с такого же цвета быстрыми, веселыми глазами мужчина. Он стал говорить по-французски…
В это время к столу полетела записка. Николай Егорович нагнулся, поднял записку и развернул ее. «Девятнадцатый ряд, шестой стул справа, П. Н. Нестеров».
Профессор Жуковский прикрыл широкой рукой рот, растянувшийся в улыбке, и на том же листке бумаги написал несколько слов по-французски. В следующую минуту он передал записку на кафедру.
Жуковский искал взглядом девятнадцатый ряд, шестой стул справа… «Вон он, молодой штабс-капитан Нестеров… Бледное худощавое лицо, внимательные и одухотворенные глаза. Такие глаза бывают у ученых, поэтов и героев. И какая скромность, черт возьми! Истинно русская скромность!..»
Пегу взял записку и, прервав доклад, стал читать. Он побагровел, кончики усов мелко задрожали…
«Боже мой! Вот так встреча… Месье Блерио, французские газеты, депутаты поздравляли меня с редким открытием: „Вы совершили мертвую петлю, месье! Этот подвиг науки и храбрости принадлежит Франции!“ Да, это очень приятно, конечно. Но где-то на дне души червем точил неумолкающий укор: „А ведь мертвую петлю первым совершил русский поручик Нестеров. Да, он совершил ее первый. Ты прочел об этом во французской газете и уже повторил то, что сделано было другим“.
Мне надо было признаться. Найти в себе мужество и признаться. Но разве я сумел бы пересилить газетный перезвон!.. И вот теперь, в России, в этом самом зале сидит тот самый поручик и слушает мой доклад о „мертвой петле“. Нет, я обязан, наконец, открыть правду! Это долг чести…»
– Господа!.. К моему стыду, я этого не знал… – проговорил он хрипло. И вдруг возвысил голос, быстро-быстро продолжал: – Среди нас находится… настоящий творец мертвой петли. Я считаю недостойным выступать с докладом о мертвой петле в то время, когда здесь присутствует ее автор. Месье Нестероф!..
Он сбежал вниз и, пробежав восемнадцать рядов, остановился у девятнадцатого.
«Шестой стул справа… Вот этот… Офицер!..»
Петр Николаевич покраснел, поднялся и шагнул навстречу французу. Пегу обнял его, и так, обнявшись, они пошли к Жуковскому. Старый ученый трижды, по русскому обычаю, расцеловался с Нестеровым.
– Открывать новые законы полета, – сказал Николай Егорович, – укрощать воздушную стихию – вот дело, которому стоит посвятить свои силы. Ура пионерам молодой науки!
А слушатели хлопали в ладоши, кричали: «Браво, Нестеров!», «Ура Нестерову!», – смеялись и перебрасывались с соседями оживленными репликами.
Здесь было много ученых, инженеров, летчиков, которые знали Нестерова по стройному газетному хору осуждения и насмешек, но они уже давно составили свое, прямо противоположное мнение о смелом летчике с задатками подлинного ученого.
Наконец зал утих, и Петр Николаевич начал говорить…
