Текст книги "Отчий дом"
Автор книги: Ян Винецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)
– Шарада идиотская! – отозвался он дрожащим голосом. – Нестеров не из тех, кто «бьет на оригинальность». Пожалуй, это определение больше относится к автору стишка!
– О, верный Санчо Панса ринулся защищать благородного Дон-Кихота! – возвестил Зарайский. Раздался новый всплеск смеха.
– Ничего, Миша, – проговорил Петр Николаевич. – Эта «загадка» не обижает меня. Я сам отвечу на нее!
Он подошел к «Альманаху», обмакнул ручку в чернила и стал писать. Офицеры заглядывали через плечо, читали:
Коль написано: «Петля»,
То, конечно, это я.
Но ручаюсь вам, друзья,
На «петлю» осмелюсь я!
Насмешки утихли, уступая место молчаливому удивлению не тому, что Нестеров писал стихи экспромтом, а его твердому убеждению в осуществлении смелой мечты.
Одного хочу лишь я,
Свою «петлю» осуществляя:
Чтобы «мертвая петля»
Была бы в воздухе живая.
Не мир я жажду удивить,
Не для забавы иль задора.
А вас хочу лишь убедить,
Что в воздухе везде опора.
Миша взобрался на стул и прочел вслух стихотворный ответ Петра Николаевича. Он все время глядел в сторону Зарайского, и в блеске его глаз, в торжествующем выражении заалевшего лица читалось:
«Что, господин хороший? И мы не лаптем щи хлебаем!»
Появился Стоякин. Он кого-то искал. Передков спрыгнул со стула, подбежал к инструктору:
– Вы кого ищете, господин поручик?
– Нестерова.
Петр Николаевич подошел к Стоякину.
– Поручик, отправляйтесь-ка, голубчик, спать. Завтра вам вылетать самостоятельно.
Стоякин произнес эти слова тем особенным хрипловатым голосом, в котором было что-то отцовское, заботливое. Петр Николаевич вытянулся и, хоть голова закружилась от острой радости и появилось сумасшедшее желание тут же на паркете заплясать лихо и безудержно, с достоинством ответил:
– Слушаюсь, господин поручик! Благодарю!
– Благодарить будешь, когда взлетишь и сядешь, – улыбнулся Стоякин и ласково подтолкнул Нестерова к выходу.
Миша выбежал на улицу вслед за другом.
– Петруша! – воскликнул он, обнимая Петра Николаевича. – Как я рад, дружище!.. Признаюсь тебе: когда Стоякин начал с «князьков», мне было обидно за тебя. Ты летаешь лучше нас всех, а в самостоятельный полет тебя не выпускали.
– Ну, хватил ты, брат! – смущенно заметил Петр Николаевич. – Пока Стоякин сидит за спиной, – мы все летчики, а как останешься один – так и душа в пятки:
– Нет, не поверю! – горячо сказал Передков. – Я убежден, что ты ничего-ничего не боишься. И случись война, я хотел бы быть вместе с тобой. Мы бы совершили подвиг, уверяю тебя!..
Петр Николаевич расхохотался. Ах, юноша, юноша! Он еще совсем ребенок. Но какая, все-таки, восторженная и чистая душа!
Давно прошли светлые белые ночи, но и сейчас стоял тот своеобразный серебристый полумрак, так характерный для северных ночей. Луна ныряла в белые, как снег, сугробы облаков. Ветер шумел в тугой листве кленов и лип. В привокзальном парке играл полковой оркестр, наполняя тихие улицы задорными и веселыми звуками мазурки.
– Пойдем ко мне, Мишутка! – пригласил Петр Николаевич. – Попьем чайку. А может, что-нибудь и погорячей найдется. Послушаешь, как мы с Надей музицируем.
Передков молча принял приглашение…
На крыльце, обхватив руками колени, сидела Наденька. Миша всегда испытывал странное чувство, разговаривая с женой Петра Николаевича. Она была с ним одних лет, и это давало ему основание держаться с ней довольно непринужденно. Но одновременно она стала матерью двоих детей, и тут уж дистанция была изрядной.
У него не повернулся бы язык назвать ее по имени, как обращались к ней другие.
– Надежда Рафаиловна, – довольно твердо сказал Миша, и Наденька сразу уловила в его тоне волненье, смешанное с гордостью.
– Завтра Петруша полетит один! Понимаете? Один!
Наденька прижала к груди руки, спросила срывающимся голосом:
– Как же это? Так скоро…
Петр Николаевич пожалел, что не предупредил Мишу не говорить о предстоящем полете. Теперь Наденька вся измучится, дожидаясь утра.
– Полетим. Дело нехитрое, – сказал он как можно спокойнее.
– А теперь, Надежда Рафаиловна, уложите Петрушу спать! – вдруг выпалил Передков. – А то он собирается – да минуют меня небесные громы! – выпить нечто погорячее чаю.
– Послушай, Мишка, – почти всерьез разозлился Петр Николаевич, – это называется на чистом русском языке предательством!
– За оскорбление расквитаюсь завтра, а пока – спокойной ночи! – смеясь проговорил Миша и быстро зашагал по улице.
Ночь была бессонной. Петр Николаевич знал, что и Наденька не спит, с тревогой и страхом думает о первом его полете. Он перебирал в памяти каждое замечание Стоякина, каждое движение ручкой и педалями.
Что труднее всего давалось ему? Посадка… Всякий раз, как идешь на посадку, – волнуешься. Миша даже сочинил шутливые стихи о том, что земля ревнует летчиков к небу и потому то и дело ставит синяки тем из них, кто зазевается.
– Почему Стоякин предупредил тебя о полете заранее? – неожиданно спросила Наденька голосом, в котором не было и тени сонливости.
Да, почему? Ведь и он совершал когда-то свой первый самостоятельный полет и знал, какие с этим связаны сомнения и переживания. Знал, несомненно. И все-таки предупредил… Чтобы не застать меня врасплох.
– Теперь ты не уснешь. Какой из тебя завтра будет летчик? – шептала Наденька.
– Спи, Дина. Стоякин – добрый человек, он хочет, чтобы я все основательно продумал.
Протяжно заливались петухи. «Третьи, должно быть», – думал Петр Николаевич в полудреме…
Стоякин опробовал аэроплан в воздухе, сделал два круга над аэродромом и сел.
– После ремонта «Фарман» стал строже на посадке, – сказал он, ни к кому не обращаясь, но это предназначалось для Нестерова.
«Догадывается, что у меня с посадкой не все благополучно», – нахмурился Петр Николаевич. Передков с тревожным недоумением наблюдал за своим другом. «Что это с Петром? Бледен, невесел…»
– Поручик Нестеров! – вызвал Стоякин. – Один круг!
Он отошел на несколько шагов от аэроплана, словно подчеркивая, что теперь аппарат переходит в полное распоряжение Нестерова.
У Петра Николаевича захватило дух от неожиданного и острого сознания сиротливости, покинутости всеми в эту решающую минуту. Такое чувство испытывал он малым ребенком, когда мать оставляла его одного поздно вечером в пустой квартире.
Офицеры не спускали придирчивых глаз с Нестерова. «Как поведет себя наш „полупризнанный герой?“ Похоже, что и он боится подняться…»
В это время к Стоякину подошел Нелидов. Отдал честь. Смуглое усатое лицо его улыбалось подобострастно и просительно.
– Ваше благородие! Дозвольте полететь… вместе с господином поручиком…
Петр Николаевич вздрогнул. «Нелидов поверил в меня. Жизнь свою доверяет!..»
Он решительно застегнул шлем и взобрался на сиденье. Краем глаза следил за Стоякиным и Нелидовым.
– Вот еще надумал! – недовольно бросил Стоякин. – По земле ходить надоело…
– Очень прошу, ваше благородие, – твердил Нелидов весь изогнувшись, и в каждой морщинке его лица дрожала мольба, будто от ответа поручика зависела сама судьба механика.
– Пускай полетит! – смеясь поддержали офицеры.
– Поможет Нестерову за воздух держаться!
Стоякин поглядел на Нестерова, напряженно застывшего на сиденье, потом на механика и махнул рукой:
– Ступай.
Нелидов как-то сразу преобразился, сверкая зубами, побежал к аэроплану.
– Готово, ваше благородие? – спросил он, берясь рукой за лопасть винта. В голосе механика почудилась Петру Николаевичу озабоченность друга – «не подведешь ли?»
«Не подведу, добрая, мужественная ты душа!» – хотелось ответить Нелидову, но Нестеров бросил взгляд влево – на бензиновый сектор и контакт, правой рукой взялся за ручку управления и крикнул сдавленным, каким-то не своим голосом:
– К запуску!
– Контакт!
– Есть контакт! – ответил Петр Николаевич, включая контакт и открывая бензин. Мотор стрельнул, будто над ухом ударили бумажной хлопушкой, и заработал.
Нелидов примостился сзади. Выруливая, Петр Николаевич услышал, как механик загудел над ухом:
– Ого-о-го-о! Не Зарайские мы, чать! Придет время, Пётра, мы и на Луну заберемся! Ого-о-го!
Аэроплан побежал. Все быстрее и быстрее. Петр Николаевич до боли сжимал ручку, до рези и слез в глазах всматривался в горизонт.
«Успею ли взлететь до деревьев? И что за дьявол посадил их здесь, будто назло летчикам?!»
Петр Николаевич не дышал. Ждал, когда аэроплан оторвется от земли… Наконец-то! Он облегченно вздохнул. Теперь пора отпускать ручку, чтобы аппарат полез вверх. Впрочем, нет, рано! Еще потеряешь скорость… От напряжения заныла рука. Но деревья, деревья! Не дай бог врезаться…
Петр Николаевич ослабил ручку управления, и аэроплан быстро пошел на подъем.
Нелидов притих. Он держался руками за подкосы с такой силой, что побелели ногти. «Случись чего… Костей не соберешь!»
Его охватило острое чувство страха и удивила широта простора, открывавшегося взору. Дома превратились в зеленые, красные и бурые пятна крыш, дороги обернулись белыми лентами.
Нелидов молча дивился этим превращениям и с надеждой посматривал на спину Нестерова.
«Держись, Пётра! Держись, родимый!»
Нелидов не был суеверен, но сейчас истово молился Иисусу Христу, выпрашивая благополучную посадку.
Петр Николаевич только сейчас заметил, что альтиметр показывал девятьсот метров. «Вот так забрался!» Он осторожно убавил бензин, выровнял аэроплан и полетел по горизонтали…
«Полдела сделано – взлетел благополучно»! – с уже пробивающейся сквозь опасения и заботы гордостью подумал Петр Николаевич. Почему-то вспомнился банальный анекдот об одном влюбленном в жену губернатора семинаристе, который обнадеживал себя тем, что, мол, полдела сделано: он влюблен.
Петр Николаевич, снова затая дыхание, подвинул правую ногу вперед… Еще чуточку. Еще… Чуть-чуть наклонил ручку вправо. Аэроплан едва заметно наклонился и стал поворачивать вправо. Петр Николаевич выровнял его и все движения повторил сначала. Аэроплан слушался. Слушался! Бурная волна счастья подкатила к сердцу.
– Ого-о-го-о! – кричал он, подражая Нелидову. – Ого-о-го-о!
Механик понял его, но сидел безучастно: его немилосердно тошнило, особенно в те мгновенья, когда аэроплан проваливался в невидимые и таинственные «воздушные ямы».
Петр Николаевич посмотрел вниз слева, потом справа. Где же аэродром? Дал левую ногу и наклонил ручку влево. Аэроплан повернул влево. Вдали показалось здание Балтийского вокзала. Вон он где! Стоякин, верно, ругается, поминая всех святых и чертей.
Нестеров взял курс на вокзал. Страх снова начал просачиваться в душу. «Сяду как?..»
Перед глазами встало лицо Вачнадзе с окровавленным ртом…
Вот и аэродром с белыми проплешинами взлетной и посадочной полос. Петр Николаевич медленно-медленно убавил газ – не дай бог заглохнет мотор! – и пошел на снижение.
Раздался протяжный и противный свист. Петр Николаевич сообразил, что снижается с большой скоростью и убавил угол. Свист прекратился. Нестеров почувствовал, как прилипла к спине рубашка. В шею жарко дышал Нелидов.
Слева мелькнуло белое посадочное полотнище. Мотор гудел по-шмелиному ровно и глухо. С присвистом стрекотал на малых оборотах винт.
Петр Николаевич замер: вот-вот аэроплан должен коснуться земли колесами. Плавно выбрал ручку на себя. Толчок. Аэроплан катится по земле… Сел!
– Ого-о-го-о! – протяжно и ликующе протянул Нестеров. – Ого-о-го-о!
Ему нравится самому этот могучий, лихой, торжествующий возглас. Он похож на музыкальную гамму. До-ре-ми-фа!
Петр Николаевич отстегнул привязные ремни, выключил мотор. Аэроплан окружили офицеры.
– Спасибо, поручик! – сказал Стоякин, пожимая руку Нестерову. – Не подвел. Сел на три точки!
Нелидов с трудом выбрался из «Фармана» и пошел шатаясь, как пьяный.
– Укачало! – смеялись офицеры.
Петр Николаевич смотрел ему вслед с ласковой задумчивостью…
13
По вечерам, когда солнце медленно клонилось к закату и в воздухе стояла необыкновенно безмятежная, задумчивая тишина, любили жители Гатчины наблюдать полеты авиаторов. Аварии и катастрофы были столь часты, что люди расценивали каждый полет единоборством гордого человеческого духа с неукротимой и капризной стихией неба.
Перрон Балтийского вокзала и привокзальный сквер заполняли густые толпы народа.
Прежде с уст не сходило имя «бога аэродрома» поручика Стоякина. Теперь появился у публики новый кумир – поручик Нестеров.
Мотористы во главе с Нелидовым к своим восторженным рассказам о поручике Нестерове примешивали немало фантазии, и вот, подобно волнам от брошенного в воду камня, разбегалась, множилась, обрастала самыми невероятными подробностями стоустая людская молва…
Передавали, будто из Петербурга приезжал какой-то фабрикант, слезно молил заключить с ним контракт на любых условиях – только согласись, мол, летать за плату над одним из столичных ипподромов. И будто Нестеров ответил ему так:
«Вы сказали – на любых условиях? Хорошо! Тогда вот мое условие: раздайте рабочим весь свой капитал, тогда я, может, и стану иметь с вами дело!»
Вачнадзе передал однажды этот ходивший в народе рассказ Нестерову. Тот польщенно рассмеялся, потом задумался.
– Пожалуй, так… – сказал он тихо.
– Что «так»? – не понял Вачнадзе.
– Полезно запомнить, говорю, на будущее. Теперь я знаю, что ответить, если…
– А-а… – улыбнулся Вачнадзе.
…В этот мягкий субботний вечер публики собралось больше обычного: питомцы Стоякина после тренировочных полетов сдавали экзамены на звание «пилота-авиатора». Посторонние люди бродили у ангаров, подходили к аэропланам и с опаской щупали крылья…
У крайнего ангара стояли Зарайский и жена Стоякина.
– Благослови, Вероника, – произнес он тихо. – Сейчас мне лететь…
Он сказал это неожиданно просто, без обычной рисовки, и Вероника Петровна настороженно улыбнулась:
– Что же… Желаю тебе удачи, Ника.
– Удачи! – вздохнул он. – Она неуловима, как дерзкая и хитрая птица.
– Плохой из тебя птицелов! Нестеров, вон, держит уже ее за крылья.
Зарайский со злобной проницательностью заглянул в ее прищуренные глаза.
– Когда ты кончишь охотиться на птицеловов! – сказал он раздраженно. – Ты думаешь – я летаю хуже этого нижегородского голубятника?
– Я ничего не думаю, – ответила она с небрежностью, в которой сквозил сарказм. – Я только помню, как месяца два тому назад ты струсил, побоявшись взлететь, и все свалил на механика.
– Ложь! – вскрикнул Зарайский с болезненной гримасой, словно его ущипнули. – Это выдумал Нестеров, а Стоякин поверил ему.
– Во всяком случае, ты должен благодарить меня, – ее губы изогнулись не то жалостливо, не то брезгливо. – Стоякин намеревался тебя выгнать…
Зарайский задумался. Что влекло его к этой изрядно помятой чувственными излишествами даме?.. Красота? Он мот найти женщину в стократ красивее. Острый, кокетливый, временами безжалостный ум? Отчасти так. Поначалу ему было только забавно, не более, что Вероника Петровна затеяла с ним игру, чем-то напоминавшую забаву кошки с мышью, но только с той разницею, что трудно было сказать, кто у кого чаще бывал в зубах.
Потом он стал испытывать неодолимую потребность встречаться с ней, слушать ее милые колкости и временами украдкой заманивать ее, как в силки, на вечер в отель. Он приохотился к этой любви в украдку, хотя ни для кого, в том числе и для Стоякина, связь Зарайского с Вероникой Петровной не была тайной.
Подумать только, что Вероника, которую он знал еще девушкой, наивной и взбалмошной, превратилась теперь в женщину, владеющую колдовством непонятной и прямо-таки царственной власти над ним!
– Мне смешны потуги принудить меня любить тебя! – сказала она однажды Зарайскому.
– Как? – удивился он вполне искренне. – Разве у нас не любовь?
Она долго хохотала, ероша его старательно уложенную прическу.
Теперь Вероника Петровна словно продолжала начатый давно разговор.
– Ах, юноша!.. Ты никогда не сумеешь любить, потому что у тебя холодное сердце эгоиста. Когда любят, отдают своей любви все и не жалуются на лишения. Стоякин, тот любит, да!.. Сколько я… мы доставили ему терзаний, – а терпит! О себе не говорю. Я не отношусь к тем женщинам, которые отдают любви все, что имеют, а потом жалуются, что их обокрали!..
Она стояла против него – стройная, гибкая, насмешливо-недоступная. Такою она всегда нравилась ему, возбуждая желание сломить эту недоступность, погасить эту усмешку превосходства победительницы.
– И все-таки, Вероника, в твоих словах слышится жалоба, – тихонько ужалил ее Зарайский.
– Ошибаешься. Сегодня, может быть, последний раз подвергаю я испытанию чувство твое…
– Чего же ты от меня требуешь? – спросил он, нервно теребя ремешок, отчего все время подпрыгивал кортик.
Вероника Петровна понизила голос до шепота:
– Ты должен сегодня доказать, что летаешь не хуже, а лучше Нестерова. До сих пор твою удаль видели лишь в ресторанах. Иной раз приходит в голову мысль: не научиться ли мне летать? Я бы показала тебе, что такое храбрость!..
– Кабы не «бы», то и мухомор годился б в грибы! – засмеялся Зарайский.
Вероника Петровна обиженно отвернулась. Он быстро взял ее напудренную, пахнущую ландышем руку и, поцеловав, проговорил тем хорошо знакомым ей бархатистым голосом, который появлялся у него всегда, когда ему самому казалось, что он вовсе не напускает на себя храбрость:
– Обещаю, Вероника. Я утру нос этому… этому…
Он не докончил. Подбежал коренастый солдат с рыжими прокуренными усами и, вытянувшись, доложил:
– Ваше благородие! Господин поручик просют вас до себе!
Зарайский кивнул Веронике Петровне и побежал, задыхаясь от волнения…
Члены экзаменационной комиссии стояли возле посадочных полотнищ. Среди них был и начальник школы подполковник Ульянин. На маленьком раскладном стульчике сидел приехавший из Петербурга председатель комиссии полковник Найденов.
Стоякин быстро подошел к полковнику Найденову и, отдав честь, доложил:
– Первым держит экзамен на звание пилота-авиатора поручик Нестеров!
– Начинайте, начинайте! – заторопил Найденов. – А то, не дай господь, поднимется ветер… Погода нынче капризна, что женщина.
Стоякин взмахнул флажком, и Петр Николаевич, ждавший сигнала в «Фармане» с работающим на малых оборотах мотором, порулил к старту. Он уже хорошо освоился с аэропланом, и каждый полет имел свою неповторимую прелесть.
И все-таки он волновался. Такое же состояние испытывал он, когда пел на людях любимые романсы или народные песни. Сердцу было легко, вольготно, и вместе с тем брала оторопь: «А вдруг сорвусь?»
Стоякин, заменяя стартера, взмахнул флажком снова. Нестеров подвинул бензиновый сектор. Мотор затрещал, унося аэроплан вперед.
Петр Николаевич оторвал машину от земли, в сотый раз кляня дурацкое упрямство высокого начальства, не позволявшего срубать деревья. Говорили, что эти березы были посажены по велению императрицы Александры Федоровны.
Почувствовав по теплым потокам воздуха, бившим в лицо, что скорость достаточная, сделал глубокий крен и развернулся с той плавной и быстрой легкостью, по которой гатчинцы уже безошибочно узнавали пилота.
Полковник Найденов отодвинул на затылок фуражку с овальными летными очками над козырьком и, вынув надушенный носовой платок, вытер белый, с залысинами лоб.
– Он у вас сорвется, если не через пять, то через десять минут, – сказал он с раздражительностью высокого начальственного лица, которое, случись сегодня кому-нибудь разбиться, будет иметь неприятное объяснение с самим военным министром. – Теперь я вспоминаю этого безумца, приносившего ко мне преглупый проект своего аэроплана.
– Не извольте беспокоиться, господин полковник, – заметил Ульянин. – Нестеров зарекомендовал себя у нас отличным учлетом.
Петр Николаевич сделал предусмотренные программой десять восьмерок с набором высоты сто метров. Оставался получасовой полет. «Что же, я и буду полчаса на людей скуку нагонять?» – подумал он, приметив, как густеют толпы зрителей на аэродроме и на перроне вокзала. Он вспомнил, как недавно на Корпусном аэродроме в Петербурге летали русский летчик Абрамович и молодой голландец Фоккер. Они делали не допустимые по инструкциям виражи, и Петр Николаевич долго рукоплескал от восторга. Это было именно то, что проповедовал в школе он сам и за что подвергался постоянным насмешкам.
Он набрал высоту пятьсот метров и заложил крутой левый вираж. Потом выровнял машину и подвинул правой ногой, одновременно ручку наклонив вправо. Попеременно врезались в небо то правое, то левое крыло.
Не видали еще гатчинцы подобных полетов! Обычно аэроплан медленно, почти незаметно для наблюдающих с земли, поворачивался и, казалось, не летел, а висел в небе. И это было понятно: аэроплан не велосипед, с которого, если упадешь, через минуту поднимешься и, отряхнув пыль, поедешь дальше. На аэроплане летчик все время балансирует над пропастью…
Но сейчас «Фарман» словно бы превратился в большую и ловкую птицу, свободно и смело чертившую небо. И потому, что люди знали – аэропланом управляет человек, полет казался им песней без слов, той песней, что слушаешь, затая дыхание…
Полковник Найденов вскочил, отшвырнул ногой раскидной стульчик.
– Что он делает?! Что делает! С-самоубийца! – закричал он, уронив фуражку. Начальник школы побледнел и переглянулся с поручиком Стоякиным, у которого в глазах были тревога и растерянность.
Между тем аэроплан начал терять высоту и плавно заскользил на посадку. Как только жиденькие велосипедные колеса коснулись земли, шумная людская толпа ринулась навстречу. Прерывистый разноголосый крик дрожал над аэродромом.
– Что это? Что они кричат?! – гневно и испуганно спросил полковник Найденов.
– Кричат: «Ура, Нестеров! Ура!» – с ликующим, счастливым лицом ответил выскочивший откуда-то Нелидов и, подбрасывая вверх свою фуражку, побежал вслед за толпой.
– Черт знает, что такое! – процедил сквозь зубы Найденов. – Господин начальник школы! Не находите ли вы, что это скорее напоминает балаган, нежели военную школу летчиков?
– Поручика Нестерова проверял в воздухе прибывший вместе с вами капитан Разумов и остался доволен, – проговорил подполковник Ульянин и не то виновато, не то обиженно насупился.
А Нестерова, покрасневшего от смущения, людская волна высоко подбрасывала в воздух и бережно подхватывала, чтобы через минуту взметнуть снова.
Полковник Найденов некоторое время молча исподлобья глядел на взлетавшего над толпою Нестерова, потом сказал с холодной, отчетливо слышимой враждебностью:
– Арестуйте его на трое суток…
Наконец, восторг толпы угомонился. Петр Николаевич очутился на земле, но десятки рук цепко держали его, не отпуская ни на шаг. Он задыхался от усталости, смущения и медленно копившегося раздражения. Толпа давила со всех сторон.
– Господа, господа! Отпустите, ради Христа, – просил он с полуулыбкой, составляя планы освобождения из своеобразного плена. – Я не знаменитый тенор, не святой и даже не глотатель шпаг. Обыкновенный учлет, то есть ученик-летчик…
– Необыкновенный! – кричали из толпы.
– Орел!
– Учителей за пояс заткнул!
– Ура, Нестеров!
– Ура-а!
Петр Николаевич перестал улыбаться. Появилась обида на этих будто сошедших с ума людей, которые не слушались никаких резонов…
В это время раздался тонкий женский голос:
– Петр Николаевич! Господин Нестеров! К начальнику школы!
Нестеров узнал голос Вероники Петровны и ухватился за него, словно за брошенный ему спасательный круг.
– Пустите, господа! К начальнику школы вызывают. Да отпустите же наконец!..
Потный и обессиленный, Петр Николаевич все-таки избавился от жарких объятий толпы. Солдаты откатили аэроплан к ангару.
– Фу, черт! – вздохнул он, утирая лицо носовым платком. – Умаялся!
Смех Вероники Петровны рассыпался тоненьким звоночком:
– Ну что, слава похожа на розу, не правда ли? Вслед за ароматом испытываешь уколы ее шипов!
– Верно, Вероника Петровна! Теперь я понял, отчего Собинов в антрактах запирается от поклонников на два замка, а после концерта ускользает через запасный выход, низко надвинув на глаза шляпу и закутавшись в плащ.
– К начальнику школы вас не звали, – сказала Вероника Петровна. – Вас спасла я и, право же, не бескорыстно.
Ее обычно узкие глаза были теперь расширены и глядели с таким откровенным призывом и сладкою истомою, что Петр Николаевич невольно подумал:
«Кажется, я попал из огня в полымя!..»
– Благодарю вас, – сказал он, целуя ей руку. – Прошу прощения, мне необходимо доложить поручику о выполнении задания.
– Обещайте, что вечером придете в парк. Я буду ждать на второй скамейке слева от музыкальной беседки.
– Простите… Вечером… я не смогу, – пробормотал он смущенно.
– Боитесь? – Вероника Петровна коротко и с колючей иронией рассмеялась. – Герой неба боится кроткого земного существа!..
Петр Николаевич увидал, как сверкнули ее острые зубки и от углов рта побежали волны морщинок. Он хотел тоже ответить ей дерзостью, но сдержался и, буркнув: «Простите!» – побежал к поручику Стоякину.
Николай Зарайский взлетел с твердой решимостью доказать свое уменье виражить не хуже «нижегородского голубятника». Он с гнетущей завистью наблюдал, как приветствовали гатчинцы Нестерова, как метнулась к нему Вероника…
Ревность, обида, злоба копошились в душе Зарайского, и в эти минуты не было такого безумного и отчаянного шага, на который он не дерзнул бы. Хотелось подойти к Веронике Петровне, взять ее за белые, не раз ласканные плечи и крикнуть, как самой последней распутной бабенке:
– Будет тебе бродить возле мужчин, словно кошке у горшков со сметаной!
Офицеры рассказывали о ней анекдоты, но, заметил Николай, завидовали его связи с ней.
Нет, все-таки он любил ее. Пусть она старше, пусть замужем, пусть распутна, но Зарайский был уверен, что нигде не найдется еще такой женщины, в которой было бы столько нежного лукавства, неистощимой изощренности ласк, остроумия и какой-то врожденной, постоянно возбуждающей его игривости.
Несмотря на молодость, у него было уже много романов, но после Вероники все женщины казались скучными, серыми, как прошлогодние газеты.
Теперь, при взлете, в Зарайском еще держалась решимость исполнить обещание, данное Веронике. Аэроплан перемахнул через деревья. В моторе что-то захлопало. Зарайский хотел перекреститься, но правая рука была занята ручкой управления, а левая – бензиновым сектором.
«Спаси, господи…»
Всякий раз, взлетая, он молился, выпрашивая у бога благополучный исход полета и веря, что ему не будет отказа. Зарайский знал немало летчиков, которые пристраивали в кабинах аэропланов иконки Николая-чудотворца или божьей матери. Другие брали на борт талисманы в виде ладанок, медальонов, золотых нашейных крестиков, прядок волос жен либо возлюбленных, не летали тринадцатого числа и в понедельник, а также в те дни, когда случалось встретить покойника или попа.
Альтиметр показывал шестьсот метров. «Пора виражить!» – подумал Зарайский и стал легонечко накренять аппарат. Вдруг порывом ветра подбросило правую полукоробку крыльев, и аэроплан круто накренился влево.
Зарайский панически ухватился за упущенную на мгновенье ручку управления и выровнял аппарат. Лицо покрылось испариной. Сердце стучало громко и часто, словно напоминая Зарайскому, что второй раз из такого крена вывести аэроплан не удастся.
Именно при таких неожиданных кренах и срывались многие авиаторы. Вспомнился последний покойник Федя Волков и фотокарточка его, вклеенная в ступицу винта, уже успевшая пожелтеть и покоробиться от дождей и солнца…
– К черту Нестерова! К черту этого безумца, который бредит о «мертвой петле»! Она захлестнет его и задушит. Да, да, задушит! – кричал Зарайский под ровный треск мотора.
Он и сам теперь походил на безумного. «А как же обещание, данное Веронике?» – уколол его внутренний голос.
Стоит ли ради Вероники рисковать головой? Не-ет! Он сумеет убедить ее, что он ей нужнее живой. Зарайский совсем успокоился и стал выполнять «восьмерки».
На аэродроме поредело. Гатчинцы расходились, смутно предчувствуя, что теперь, после Нестерова, в небе не произойдет ничего интересного…
Вероника Петровна все-таки дождалась Нестерова. Он шел к ангару, опустив голову: ему уже объявили об аресте.
– Петр Николаевич! Я вижу, начальство приветствовало вас с меньшим восторгом, нежели гатчинские зеваки.
– Найденов размахивал перед моим носом инструкцией и кричал: «Читайте, поручи-ик: „Максимально допустимый крен для аэропланов – двадцать градусов!“»
– Ну и летали бы себе по инструкции, не тревожа начальства, – сказала Вероника Петровна, глядя на него с насмешливой проницательностью.
– Но ветер дует не по инструкции! – воскликнул Петр Николаевич.
Вероника Петровна расхохоталась.
– Открою вам одну тайну. Зарайский обещал сегодня, простите, «утереть нос Нестерову», а летал так, что тошно было смотреть.
– В детстве, в корпусе, его звали «мозолекусом», – с грустной усмешкой проговорил Петр Николаевич. – Удивительно, как у некоторых людей характер проявляется еще в юном возрасте, он как бы заявляет о себе: «Глядите, каким я буду, когда стану взрослым! Только тогда вы меня не сразу узнаете, так как я чаще буду ходить в маске».
– Сегодня я увидала Зарайского без маски. Впрочем, не только сегодня… – В тоне ее не было и тени досады, скорее злорадство, смешанное с иронией.
– Ах, Петр Николаевич, – проговорила она с отчаяньем, хрустнув пальцами. – Если бы вы знали, как я устала в этой Гатчине! Мне надоело здесь все, наскучили люди… Уехать бы куда-нибудь на необитаемый остров, что ли… Ведь остались, наверно, такие острова?
– Такие острова еще есть. Но вы, разумеется, собираетесь туда не одна? – спросил он вкрадчиво. Ему было забавно наблюдать, как эта томная дама начинает очередной роман.
Вероника Петровна игриво-капризно надула губы.
– Вы смеетесь… Но если бы вы знали, как я… люблю вас!.. Понимаю, что это, должно быть, безумие… Скоро вы оперитесь, как говорит Стоякин, и улетите в далекие края. Вот почему я отважилась признаться в своем чувстве…
Она нервно комкала в руках платочек. В глазах блестели слезы.
Петр Николаевич нахмурился. Ну и актриса! Ну и старая… шалунья! Не слишком ли далеко зашла она в своей игре…
– Поймите, мне ничего от вас не надо, Петр Николаевич. Я хочу лишь сказать вам, что никогда не забуду вас…
– Послушайте, Вероника Петровна, – резко прервал ее Нестеров. У него запрыгала правая бровь, и это предвещало вспышку гнева. – Все, что вы говорите сейчас, выглядело бы очень забавным, если бы не имело отношения… к Стоякину. Извините, я буду откровенен и, может быть, резок… Своими любовными шашнями вы увечите душу мужественного, хорошего человека. Стоякин все чаще приходит на полеты пьяным. Вы понимаете, чем это может кончиться? Оставьте же вашу связь с Зарайским, единственное, о чем прошу вас!
Вероника Петровна выпрямилась. Гнев и обида перекосили ее лицо, ставшее вдруг некрасивым, злым, старым…
