Текст книги "Отчий дом"
Автор книги: Ян Винецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)
«Святая! Святая моя!» – шептал он дрожащими губами. Слезы бежали по щекам…
Каждый день он писал письма и каждый день приходило письмо от матери и Наденьки.
3
Земля уходила быстро и плавно. Дома, деревья, мосты становились крохотными, игрушечными. Новые и новые дали открывались взору. Казалось, небо отступало, приподымая голубую завесу. Глядя на эту неохватную глазом ширь, на безбрежный голубой океан, куда уносил его воздушный шар, Петр Николаевич испытывал чувство какой-то бурной, неудержимой радости. Сердцу становилось легко и свободно. Забывались горести. А их снова было немало.
Начальник Главного инженерного управления инженер-генерал Александров, холеный, пахнущий тонкими духами, с женственным личиком и близоруким прищуром зеленоватых глаз, сказал ему:
– Проект вашего аэроплана, мой друг, находится сейчас у полковника Найденова, которому поручено сообщить вам результат.
– А вы, ваше высокопревосходительство, не знакомились с проектом? – спросил Петр Николаевич, почувствовав вдруг робость и перед пышной роскошью кабинета и перед этими непроницаемыми глазами.
– Знакомился, мой друг, и мнение мое вам скажут официально. Так вот-с.
Петр Николаевич вспотел. «Фу, черт, до чего скользкий, увертливый человек!.. И глазки прикрывает, и улыбочкой ослепляет. Это, брат, не Кованько!..»
Через несколько недель полковник Найденов принял Петра Николаевича и, щурясь не то от солнца, не то оттого, что перенял привычку у своего начальника, объявил беспокойному поручику об отклонении проекта.
– Когда б вы были летчиком, – добавил Найденов с мстительной колкостью, – вы сами расстались бы без сожаления со странной идеей вашего проекта.
– И летчиком буду и с идеей своей не расстанусь! – бросил поручик запальчиво. У него покраснели уши, похожие сейчас на два петушиных гребня.
– Можете итти, поручик, – холодно сказал Найденов, но в глазах его блеснуло торжество победителя.
Петр Николаевич, сдерживаясь, чтобы не повторить скандала, возникшего при первой встрече с Найденовым, быстро вышел.
– Поручик! – услышал он чей-то глухой голос и обернулся. Худощавый пожилой офицер с участливым выражением спокойных серых глаз протягивал ему руку.
– Подполковник Ульянин. Начальник авиационного отдела.
Петр Николаевич поглядел на него еще не остывшими от гнева глазами и не торопился отвечать, словно ожидая нового подвоха.
– Ишь, как вас раскалили! – засмеялся Ульянин и, взяв Нестерова за локоть, повел его по длинному коридору. – Я знакомился с вашим проектом и приложенной к нему объяснительной запиской. Признаюсь, к проекту остался равнодушен или, быть может, мало что понял в нем. Но тронула меня объяснительная записка. Настойчивая, сильная воля, смелость, бескорыстие – вот что прочел я в ней!.. И обрывок разговора вашего с полковником Найденовым слышал. Не согласен я с Найденовым! Мне кажется, он отнесся к вам с предубеждением…
Петр Николаевич вслушивался в мягкий голос Ульянина, то и дело повертывал голову, глядя на подполковника с удивлением и неожиданной надеждой.
– Помогите мне, господин подполковник! – проговорил Петр Николаевич с доверием и теплотой в голосе. – Я вижу, вы добрый человек. А в сей земной юдоли добрые люди попадаются не часто. Все больше найденовы, господин подполковник!
Ульянин снова тихо рассмеялся.
– Хорошо, постараюсь помочь…
Через несколько дней Петр Николаевич пришел к Ульянину. Подполковник был мрачен.
– Я написал представление о переводе вас в школу летчиков, но полковник Найденов… вмешался…
– Опять Найденов! – не сдержался Петр Николаевич.
– Да… И представление оставили… без удовлетворения.
Петр Николаевич при воспоминании о Найденове сжимает кулаки…
Гондолу стало сильно раскачивать. Петр Николаевич выбросил несколько совков балласта, чтобы миновать зону «болтанки». Он наносил на карту населенные пункты, над которыми пролетал воздушный шар.
Гатчино…
Вдруг шар с большой силой подбросило вверх. Петра Николаевича откинуло в другой конец корзины и прижало к мешкам с балластом.
Сильный восходящий поток неудержимо нес шар в холодную глубину неба. Петр Николаевич вскочил на ноги, дернул за веревку предохранительного клапана. Газ вырывался где-то наверху с сердитым шипеньем, но воздушный шар даже не уменьшил стремительности подъема.
Петр Николаевич отпустил веревку: дальше выпускать газ было опасно.
«Унесет тебя, Петр, к марсианам. Может, там к твоему проекту отнесутся сочувственно и ты вернешься на землю победителем», – мысленно подшутил он сам над собою. Но тут же одернул себя: вряд ли кому-нибудь пришло бы в голову шутить в такую минуту, когда его несет черт знает куда.
Петру Николаевичу стало холодно. Он глянул вниз: земля была закрыта белыми, как снег, облаками…
4
Примечал Петр Николаевич: и удачи и беды любят приходить толпою. Бывало, как зарядят невзгоды, как посыпятся удары на твою голову, – только успевай увертываться да духом не падай, жди, когда выдохнется косматая беда.
А уж выглянет краешек надежды, блеснет лучик успеха – так и знай: как солнечный восход, рождается твое счастье и много-много добрых вестей окрылят твою душу.
Как ни усердствовал полковник Найденов в отклонении и даже осмеянии изобретения Нестерова, все-таки Воздухоплавательный комитет вызвал Петра Николаевича для защиты своего проекта.
Среди экспертов сидели Яцук и подполковник Ульянин. Петр Николаевич с благодарностью пожал им руки: без их энергичного содействия не пробиться бы ему сюда, к самим богам авиационной науки. Эксперты слушали его с интересом. В молодом, двадцатичетырехлетнем поручике чувствовался недюжинный талант исследователя. Он свободно владел законами механики.
– Помянешь мое слово, как только он дойдет до обоснования боковой устойчивости, настроение комитета изменится в худшую сторону, – шепотом сказал Яцук подполковнику Ульянину.
Тот утвердительно кивнул и вздохнул:
– Да, крены, крены…
Так и случилось. Против изложенной Нестеровым теории управления своим аэропланом никто не возразил, она была ясна.
Но освещая боковую устойчивость, Нестеров большое значение придавал кренам. Лица экспертов стали скучными. Некоторые глядели уже теперь на поручика с нескрываемым неодобрением.
После короткого обсуждения председательствующий инженер-генерал Александров объявил Нестерову решение:
– Денег мы вам не дадим, поручик. В проекте вашем еще много… э-э… сырого, а некоторые положения его неверны. Подробно ознакомитесь с нашим заключением завтра, когда оно будет отпечатано. Одновременно… учитывая ваши склонности, мы ходатайствуем о назначении вас в авиационный отдел Воздухоплавательной школы.
Петр Николаевич, вначале приунывший и уже готовый ринуться в сражение за свое несчастливое детище, теперь весь залучился от радости.
– Спасибо! – произнес он, звякнув шпорами.
– И вот еще что, – добавил инженер-генерал, сощурив глаза. – Горячий вы. Это от молодости, вероятно. А конструктору надобен ум холодный.
Поднялся начальник школы Императорского аэроклуба.
– Вы хотите что-то сказать? – спросил инженер-генерал.
– Да! – ответил Яцук. – Я хочу сказать, что у иных конструкторов и ум холодный и сердце холодное. У поручика Нестерова то преимущество, что у него горячее сердце. Я бы сказал – мятежное сердце. И это хорошо!.. Я отношусь к противникам проекта его аэроплана вследствие того, что проект зиждется на ошибочной и опасной теории кренов. Но я вижу, однако, что поручик Нестеров способен сделать немалый вклад в русскую авиацию, и я твердо верю в этот вклад!
Он сел, шумно отдуваясь и смахивая платком пот с покрасневшего лица…
Не успел Петр Николаевич нарадоваться поступлению в авиационный отдел Воздухоплавательной школы, как из Нижнего Новгорода пришло письмо, написанное рукою Наденьки.
«Петрусь, здравствуй!
Спешу уведомить тебя, что с минувшего воскресенья ты стал отцом двух детей. Я родила тебе Илью Муромца – сына!..
Сероглазенький, беленький, с твоими прямыми бровями и твоим упрямым лбом. Ручонки крохотные, а уже цепкие; вчера схватил мой палец, так едва освободила. Маргарита Викторовна смеется: „В отца пошел. Цепкий!“
Ты знаешь как мы его назвали? Петром! В честь тебя! Это мама предложила, Петрусь! Об одном прошу: теперь ты должен быть вдвойне осмотрительнее. Береги себя!»
Внизу твердым мужским почерком было написано: «Петруша! Поздравляю! Появился у тебя свой Петр Петрович. Был я приглашен крестным отцом его. Горжусь и радуюсь. Петр Петрович Соколов».
Взыграло сердце у Петра Николаевича. В глазах круги красные пошли. «Стало быть, враки, враки ученейшие предсказания знаменитого профессора… Слава богу! Наденька жива, здорова!»
Он глядел на письмо, и умиление, восторг, нежность лучили его лицо…
В вагоне пригородного поезда стояла привычная скука недальней дороги. Две элегантных молодых дамы, таясь друг от друга, посматривали на интересного поручика и, наконец, отчаявшись привлечь его внимание, принялись за чтение романов. Пожилой господин в пенсне рассказывал сухонькой старушке о знакомом докторе, любившем перечислять своим пациентам покойников, которых он лечил.
«Милые, милые мои!» – шептал Петр Николаевич, занятый своими мыслями. Он жалел, что под руками нет клавишей пианино. Хотелось сыграть что-нибудь бурное, торжественное и слышать, как музыка сливается со звучанием сердца.
Сын! Петр Нестеров! Весь мир наполнялся радужными, весенними красками, все казалось праздничным: и грязный, с облупившейся краскою стен вагон, и плывшая за окном земля, недавно освобожденная от снега, и две дамы, сидевшие напротив, которым очень быстро наскучили их романы в сафьяновых переплетах, и теперь оживленно толковавшие о пророческой силе сновидений, ценах на молоко и новых французских винах, выставленных на Невском у Елисеева, и еще бог знает о чем.
Перестук колес, долгий гудок паровоза, непрерывное дребезжание двери в тамбуре – все сливалось в удивительную мелодию могучей, нарастающей, словно морской вал, симфонии. Будь под руками пианино, Петр Николаевич исполнил бы эту вдохновенную музыку.
Сын!.. «Сероглазенький, беленький, с твоими прямыми бровями и упрямым лбом…» – мысленно повторял он снова и снова…
Поезд остановился. Еще весь во власти грез, Петр Николаевич вышел на перрон Гатчино. Холодный ветер сердито рванул полу шинели. Низкие серые облака с темными обводами сеяли мелким дождем. Стоял один из тех хмурых дней, когда апрель не отличишь от октября.
Петр Николаевич ступил на окраинную улицу тихого городка и вдруг остановился. Военный оркестр заиграл траурный марш Бетховена. Четыре офицера с обнаженными головами, по древнему русскому обычаю, на длинных полотенцах несли гроб. У покойника было совсем юное лицо с припухлыми, по-детски обиженно сложенными губами. Петр Николаевич быстро отвел глаза, так не вязалось это молодое лицо, эти обиженные губы с гробом, с похоронной процессией.
За гробом, по четыре человека в ряд, шли офицеры-летчики. Шествие замыкал взвод солдат с винтовками «на плечо». «Летчика хоронят!» – догадался Петр Николаевич и присоединился к процессии.
Плакали трубы. Плакало небо. Слезы-капли бежали по темным веткам раскидистых ветел. Петр Николаевич испытывал такое чувство, будто на солнце, которое несколько минут ярко и весело светило ему, набежала тяжелая черная туча.
– Сегодня разбился Федя Волков, – сказал кто-то обреченно, – а через неделю, глядишь, кого-нибудь из нас вот так понесут…
– Что ты, Алексей! – зашикали на него со всех сторон.
– Накаркаешь еще…
– И без тебя тошно!
Вдруг недалеко от себя Петр Николаевич услышал нагловато-небрежный голос:
– …Когда муж внезапно вернулся, она сказалась больной. Лежит с мокрым полотенцем на лбу, стонет, а под кроватью… выглядывает сапог Александра…
«Где я слышал этот голос?» – подумал Петр Николаевич, стараясь припомнить и одновременно морщась оттого, что рассказчик, хороня товарища, рассказывает анекдоты.
Офицер закашлялся и обернулся. На его лице на мгновенье застыл испуг, потом заблестела притворная улыбка.
– Ба! Нестеров!.. Петька, ч-черт, поди сюда!
То был Николай Зарайский.
– Князь, знакомься: мой однокашник по корпусу и Михайловскому училищу, – громко рекомендовал он Петра Николаевича своему спутнику. Тот дружески улыбнулся, показывая белые, с голубоватым отливом зубы и тихо проговорил:
– Князь Георгий Вачнадзе.
– Для меня он просто Жоржик! – вставил Зарайский.
– Это, должно быть, потому, что ты тоже князь, – сказал Петр Николаевич.
– Разумеется, – самодовольно ответил Зарайский, не поняв иронии Нестерова. Николай всюду козырял своим княжеским титулом.
– Ну, рассказывай, – небрежно хлопнул Николай Нестерова по плечу. – Где ты был в эти годы, где служишь сейчас? Помнится, ты уехал на Дальний Восток вслед за хорошенькой, если не ошибаюсь, мадмуазелью Наденькой. Но почему ты здесь? Или ты тоже решил вступить в общество самоубийц?
– Каких самоубийц? – не понял Петр Николаевич.
– Авиаторов. Так нас называют некоторые газеты. А одно французское страховое общество считает, что пользование летательным аппаратом является высшим видом самоубийства!
– Страховое общество можно понять: оно боится связываться с авиаторами, – сказал Петр Николаевич холодно, – но тебя я что-то не пойму. Ты разделяешь мнение страхового общества?
– Этот покойник убеждает в справедливости мнения французов! – продолжал Зарайский. – Третьего дня Федька Волков пил с нами в «Яре» и плясал с цыганочками, а нынче вот… со святыми упокой!..
Петра Николаевича всего передернуло от нагловато-пошлого тона, с каким Зарайский говорил о покойном товарище и от той рисовки «избранников смерти», к которой прибегали, чаще, впрочем, перед дамами, подобные авиаторы.
– Зачем же летать, когда боишься… Пошел бы опять в гусары! – едко заметил Петр Николаевич. В нем проснулась давняя неприязнь к Зарайскому.
На лице Вачнадзе блеснула одобрительная усмешка…
– Это не твое дело! – бросил Зарайский и обиженно отвернулся. Больше он не проронил ни слова.
«Встретил дружка!» – вздохнул Петр Николаевич.
На кладбище под сенью плакучих берез тут и там блестели алые воздушные винты аэропланов на могилах погибших летчиков. Одни концы лопастей были устремлены в небо, а другие зарылись в землю, словно напоминая о трагическом мгновении, оборвавшем молодую и смелую жизнь.
В ступицы винтов были вклеены фотографии погибших. И странно, к какому бы винту Петр Николаевич не подошел, на него смотрели улыбающиеся лица, веселые, приветливые глаза.
Они улыбались, точно приветствуя его, пришедшего им на смену, и кому суждено, быть может, разделить их участь. Горькое чувство, сжало сердце Петра Николаевича.
«Да, не розами усеян путь авиатора. Как Змей Горыныч, сторожит его смерть, не пуская в небо. И все-таки… Все-таки никогда не пожалею я, что пришел на смену этим молодым, дерзким и прекрасным людям. Небо надо отвоевать у Змея Горыныча!..»
Ему понравилась мысль о Змее Горыныче. Сказка, услышанная в детстве, спустя много лет блеснет вдруг новыми красками, и человек благодарно улыбнется ей: она помогает разобраться в сложном лабиринте жизни.
5
Учебные группы еще не были укомплектованы, и вновь прибывшим офицерам разрешили заняться устройством личных дел. На тихой, усаженной липами Люцевской улице Петр Николаевич снял большую комнату с широкими окнами, выходящими в сад. Ветки яблонь мягко стучали по стеклу, на стенах солнечные зайчики прыгали по длинным теням от веток.
Но больше всего прельстило его старенькое фортепиано, стоявшее у стены возле двери. Фортепиано было совершенно расстроено, что-то в нем дребезжало и шипело, но Петр Николаевич с волнением и какой-то необыкновенной радостью сыграл любимых своих «лебедят». Нежная, ласкающая душу мелодия полилась свободно, легко, точно она была рождена этим солнечным, светлым утром, этим синим будоражащим чувства весенним небом…
Ярко-белые зайчики качались на отражениях веток. Длинные пальцы Петра Николаевича бегали по клавишам, он играл долго и жадно, истосковавшись по музыке. Потом к нему постучались. Вошел старый еврей. Нестеров осоловело глядел на него, словно внезапно разбуженный, все еще во власти сновидений. Ах, книги!.. Он купил у букиниста две связки книг.
Хозяйка квартиры удивленно рассказывала соседям:
– Чудной офицер мне попался. Право, чудной!.. Прежние жильцы все больше бражничали, из-за девок дрались, шум стоял на всю улицу. А этот – молодой, красивый, в летчики готовится, а сам тихий, ласковый, обходительный, ну, чистый агнец божий, ей право. Все больше с книжками сидит да пишет, пишет… Давеча вхожу к нему, а он… птиц рисует. Много-много птиц, да все кувыркаются они у него, будто играют… чудно! По вечерам долго сидит, не зажигая лампы, сумерничать любит. Потом вдруг заиграет на фортепиано, ах, как чувствительно заиграет!..
Наконец начались занятия в учебных группах. Изучали теорию авиации, метеорологию, моторы. Петра Николаевича определили к инструктору поручику Стоякину. Этого угрюмого, уже немолодого офицера звали «богом аэродрома», и многие гатчинские жители по вечерам ходили любоваться его полетами.
Петр Николаевич был в восторге. «Хорошо, что попал к Стоякину. Летчик отменный, я слышал о нем еще в Петербурге». Он даже не успел удивиться тому, что в группе из семи человек оказалось четыре офицера из одного кадетского корпуса – он, Зарайский, Ленька Митин и Васька Лузгин.
Поручик Стоякин, коренастый, смуглый, с твердыми, энергичными чертами лица, в кожаной тужурке, из-под полы которой выглядывал офицерский кортик, и в кожаном шлеме с большими овальными очками, молча разглядывал учеников. В его черных, строгих глазах читалось, примерно, следующее: «Ну-ка, какой народец попал ко мне? Похоже, что половина из них будет отсеяна».
Многим становилось не по себе под его пытливым, недоверчивым взглядом. Только два князя – Зарайский и Вачнадзе, – держали себя непринужденно. В ангаре тянуло сладковатым, поначалу очень приятным запахом эмалита – специальным лаком, которым покрывалась обтяжка крыльев и хвостового оперения аэроплана.
Стоякин, по слухам, не отличался многословием, и теперь Петр Николаевич в этом убедился.
– Господа офицеры! – сказал Стоякин резким голосом, будто остался недоволен осмотром своих учеников. – Запомните правило: летчик должен быть бесстрашным и осторожным. Если только осторожен – скверно, если только бесстрашен – плохо!.. А теперь перейдем к изучению аппарата. Это «Фарман-4»…
Петр Николаевич внимательно всматривался в самолет и сравнивал его с «Райтом». Он густо был опутан тросами и проволокой. Позади крыльев, на четырех стальных трубках, как обычно, находились стабилизатор и руль поворота, зато руль глубины оказался впереди, у верхнего крыла, как козырек. На нижнем крыле помещалось плетеное сиденье летчика, сзади на брусках – мотор.
«Каракатица! – неодобрительно окрестил его Петр Николаевич. – Право, каракатица!»
– Кстати, господа… Иные летчики зовут «Фарман-4» высокомерно-пренебрежительно – «Фармашкой», будто имеют дело со своим денщиком или с лакеем. Упаси вас бог от этого! «Фарман» рано или поздно отомстит за неуважение к себе…
Петр Николаевич покраснел, словно Стоякин мог прочитать его мысли. В словах инструктора слышался суеверный страх, но Нестерова удивило и глубоко тронуло другое: «Аэроплан надо любить, ведь у тебя с ним одна судьба, и не раз он спасет тебя, может быть, от верной гибели. Очень верная мысль! Не полюбив, нельзя до конца понять ни человека, ни аппарата…»
Теперь уже по-иному смотрел Петр Николаевич на «Каракатицу». Ему даже понравилось весьма любопытное крепление мотора. «Можно позаимствовать и для моей конструкции…»
В перерывах между занятиями Стоякин уходил в глубь аэродрома – курить. Уходил один и, жадно затягиваясь, выкуривал по две папиросы кряду.
Зарайский громко рассказывал про злоключения «князя Жоржа».
– Пригласила нас с ним на вечер дочь генерала Лебедева, хорошенькая Лили. Ну-с, пришли. Князь Жорж – ты меня простишь, мон ами? – на виду у всех гостей поскользнулся на паркете и, падая, зацепил старуху генеральшу, сбив ее с ног. С генеральшей сделалось дурно и она, по милости князя Жоржа, на весь вечер была водворена в спальню.
Затем принесли вазу с пирожными. Князь Жорж взял у слуги вазу и вместо того, чтобы обойти с нею дам, преспокойно взял пирожное и поставил вазу на стол. Дамы подарили нас взглядами, от которых у меня заныли зубы.
Но дальше получилось еще веселей. На стене висел «Орден де Танц», свежая краска еще не обсохла. Князь Жорж, как известно, одним глазам не доверяет и прибегает к помощи пальцев. Надо ли говорить, что вся пятерня мон ами вскоре отпечаталась на стене?.. Кончилось тем, что мадемуазелле Лили плакала, генерал топал ногами, а князя Жоржа на самом быстром аллюре вынесло на улицу…
Офицеры смеялись, подтрунивая над князем Вачнадзе. Он стоял полуопустив голову, с рассеянной улыбкой на лице…
«Что он за человек? – думал Петр Николаевич. – Временами кажется, что он неглупый, добрый и только по стародавней дурной привычке, что ли, позволяет Зарайскому корчить из него шута. По крайней мере, в случайно перехваченном взгляде его видится совсем другое, не шутовское».
Зарайский оглянулся на спину Стоякина, курившего в глубине аэродрома, и, понизив голос, будто инструктор мог его услышать, продолжал:
– Господа, только прошу оставить между нами… У меня с поручиком Стоякиным предвидятся серьезные осложнения… Как бы он не отставил меня от полетов…
– Что такое? За что? – полюбопытствовали офицеры.
Зарайский замялся:
– Видите ли… У меня с его женой… И уже давно. И самое скверное – Стоякин об этом знает. Веронике Петровне скучно с ним. Вы ведь знаете, он молчун и отшельник. А она любит бывать в обществе, танцевать, кружить головы. Ах, что это за женщина, господа!
Нагловато-красивые глаза Зарайского были сладко прищурены, и что-то обнаженно чувственное было в его полураскрытых красных губах.
«Вероника… – вспомнил Петр Николаевич, – неужели та самая, что лет десять назад гостила в имении у Зарайских? Десять лет. И вот где встретилась она снова с Николаем…» С ней была тогда Сашенька, тоненькая девушка, в которую Петр Николаевич чуть не влюбился. «Неужели и она стала… такою же, что и Вероника?»
Зарайский придал своему голосу циничную игривость (эту манеру особенно не терпел в Зарайском Петр Николаевич) и перешел к таким подробностям, что Лузгин и Митин похохатывали, как от щекотки.
Петр Николаевич, почувствовал ту хорошо знакомую ему тошноту, волной подступавшую к груди, когда рушились все перегородки, и, обычно сдержанный, он не мог предотвратить вспышки гнева. Он вознамерился было отойти прочь, чтобы не слышать ни самоуверенно-пошлой болтовни Зарайского, ни повизгивающего смеха купеческих сынков. Но вдруг прозвучал чей-то негодующий напряженный голос:
– Эт-то подлость! Да, подлость!.. За спиной поручика Стоякина рассказывать о связи с его женой и потом глядеть ему в глаза… и улыбаться… Черт! Я не умею это выразить… Но так отзываться о женщине, которая… доверила тебе свою любовь, которая…
Зарайский побагровел. Офицеры засмеялись:
– Ха-ха! «Женщина, которая доверила свою любовь!» Ты поэт, Миша.
– Ему еще никто не делал таких подарков!
– Дамы на вечерах в Собрании доверяют ему лишь свои перчатки и шляпы, не более!
Петр Николаевич посмотрел на того, кого звали Мишей. Маленький, даже хрупкий на первый взгляд юноша с круглыми щеками и детски припухлыми губами на побелевшем лице. Но в смелом разлете бровей, в гневном выражении темно-серых глаз сказывался уже мужчина, который умеет постоять не только за себя, а и за других.
«Как я его не заметил прежде? – думал Петр Николаевич. – А ведь молодец, право, молодец!»
– Ты! – бросил Зарайский, презрительно прищурясь. – Берешься судить о вещах, не имея о них ни малейшего понятия! С тобой ни одна…
– Вот-вот! – сжимая кулаки, воскликнул Миша. – Вероника Петровна для тебя вещь! Носовой платок! А поручик Стоякин, может быть, страдает…
– Господа, господа! – успокаивал князь Вачнадзе. – Горячая голова да язык – предатели, никогда не доверяйтесь им. Кстати, сюда идет поручик Стоякин.
Все стали с преувеличенной старательностью рассматривать «Фарман».
6
Полеты начались неожиданно. Стоякин долго ходил по аэродрому, выбирая место, где земля подсохла после весенней распутицы. Потом окликнул Петра Николаевича и сказал обыденным, даже скучным голосом:
– Пойдете со мной в воздух. Осмотрите аэроплан и доложите о готовности его к полету.
Петр Николаевич вытянулся, звякнул шпорами.
– Слушаюсь, господин поручик!
Стоякин глянул на ноги Нестерова и поморщился:
– С этими… бубенцами… придется расстаться. Они будут мешать управлять аппаратом.
– Слушаюсь, – улыбнулся Петр Николаевич и, нагнувшись, стал отстегивать шпоры.
Захолонуло сердце от радости. Он осматривал аэроплан и, по правде сказать, мало что видел: волненье не давало сосредоточиться. Механик Нелидов, маленький, смуглый, как цыган, унтер-офицер, ободряюще похлопал Петра Николаевича по плечу:
– Порядок! За Нелидова краснеть не будете, ваше благородие!
Петр Николаевич благодарно улыбнулся, ему понравилось излюбленное нелидовское словечко – «порядок!» Он услышал, как в десяти шагах от самолета Нелидов докладывал Стоякину:
– Ваше благородие! «Фарман» номер три к полету готов. Мотор проверен.
Петр Николаевич тоже направился к Стоякину, но тот остановил его:
– Первый полет я сделаю один.
Он отстегивает кортик. Садится в аэроплан. Твердое лицо его с плотно сжатыми губами непроницаемо.
«Бог!» – с уважением подумал Петр Николаевич.
Нелидов дернул за винт. Раздался оглушительный треск «вертушки» – все шесть цилиндров мотора «Гном» вертелись в кожухе, напоминая точило. Четыре велосипедных колеса дрожали под тяжестью биплана…
Стоякин махнул рукой, и солдаты отпустили крылья. Аэроплан, подпрыгивая, порулил по полю, потом приподнял хвост и побежал вперед. Шум мотора исчез, будто растворился в широком просторе аэродрома. И вот аэроплан уже висит в небе. Стоякин «пробует» воздух.
Офицеры с завистью и некоторым страхом одновременно, посматривают на Нестерова.
– Везет тебе, Петр! – проговорил Зарайский с напускным дружелюбием; но тут же сорвался на обиду. – Нет, ты скажи, отчего он начал именно с тебя?
– Надо же с кого-нибудь начинать, господа, – отозвался Петр Николаевич, неотрывно следя за аэропланом.
– И потом, – лукаво прищурясь, почти пропел князь Георгий Вачнадзе. – Уж что-нибудь одно, мон ами: пользоваться благосклонностью поручика Стоякина или… мадам Вероники. Раз ты предпочел последнее, не жалуйся.
– Замолчи, Жоржик! – вспылил Зарайский.
Все рассмеялись. Только один Петр Николаевич был серьезен. «Как поведу себя на аэроплане? Не даст ли себя знать малокровие, от которого не могу избавиться с детства?»
Мысли, одна тревожней другой, теснились в голове. Столько преград преодолел он, и вот теперь, когда через несколько минут аэроплан поднимет его в небо, Петра Николаевича со всех сторон обступили сомнения. «Сумею ли собрать всю свою волю в кулак? Я где-то читал про знаменитого римского оратора, который был в юности заикой, но предельным напряжением воли исправил физический недостаток… Да, сила воли – могучее оружие!»
Тем временем Стоякин приземлился и подрулил к группе офицеров.
– Летать можно! – сказал он под тонкое верещанье работавшего на малых оборотах мотора. – Поручик Нестеров, приготовиться к полету!
Механик Нелидов подает Петру Николаевичу свой старый замасленный шлем с очками и, тщательно вытерев руки, осторожно берет его офицерскую фуражку.
Быстро подавив волненье (римский оратор, преодолев тысячелетние расстояния, положил ему руку на плечо), Петр Николаевич забрался на жердочки, втиснувшись между спиною инструктора и бензиновым баком.
Стоякин порулил к посадочному знаку из двух белых полотнищ, выложенных на траве в виде буквы «т» строго против ветра. Солдат, стоявший неподалеку от знака – стартер, взмахнул белым флажком.
Мотор громко затрещал за спиною Петра Николаевича. Самолет побежал по молодой траве, еще плохо прикрывшей землю. Петр Николаевич поглядел вниз и инстинктивно схватился левой рукой за стойку, а ногами сжал спину Стоякина: они были уже в воздухе.
Петр Николаевич крепко стиснул зубы, борясь с предательской тошнотой. Кружилась голова. «Почему со мной не было такого на воздушном шаре? – спрашивал он и сам себе отвечал: „Там ты сидел в добротной гондоле и шар нес тебя мягко и плавно. А здесь висишь на жердочках, как цыпленок в когтях у коршуна!“»
Он поймал себя на том, что боится глянуть вниз и сосредоточенно разглядывает затылок Стоякина. «Фу, дьявол! Как же я буду летать?..»
И вдруг увидал насмешливый и острый взгляд поручика Стоякина в круглом зеркале, привязанном к стойке аэроплана. «Он наблюдает, как я веду себя в воздухе… как я трушу…»
Петру Николаевичу стало душно, несмотря на то, что прохладный воздух обдувал его со всех сторон. Он встретился в зеркале с глазами Стоякина и независимо улыбнулся.
Петр Николаевич осторожно осматривался. Он заметил, как дрожали тросы и концы крыльев в полете, оглядывался назад на мотор со сверкающим перламутром круга от разрезающего воздух винта, но на землю все-таки не глядел, боясь приступа головокружения.
Стойка все время мелко-мелко дрожала и оттого нестерпимо ныла рука, которой Петр Николаевич держался за стойку, чтобы не выпасть из аэроплана.
Внизу зловеще раскачивалась земля, и горизонт то исчезал, то подпрыгивал к верхнему крылу аппарата. «Как море при шторме… – подумал Петр Николаевич. – Здесь всегда шторм… Всегда!»
Временами аппарат вдруг проваливался, словно падал в пропасть, и у Петра Николаевича невольно замирало дыхание и к горлу подступала тошнота. Через несколько мгновений аэроплан вновь приобретал прежнюю устойчивость и словно катился на санях по ровной дорожке.
«Пронесло! – облегченно вздыхал Петр Николаевич. – И как спокоен, как величественно спокоен Стоякин! Воистину – бог аэродрома! Бог!..»
Мотор чихнул и перешел на негромкое добродушное бормотание. Стало слышно, как свистят расчалки и дребезжат троса. В глазах потемнело от подступавшей со всех сторон земли. Легкий толчок колесами, и костыль зацарапал травянистую почву посадочной полосы, издавая глухие, прерывистые звуки, будто где-то поблизости тупой пилой пилили дрова…
Стоякин подрулил к группе офицеров и позвал:
– Поручик Зарайский!
Петр Николаевич с трудом вылез из аэроплана. Ныло все тело. В ушах стояла острая боль.
– Валерьянки не надо, господин воздухоплаватель? – расстегивая и снимая с Нестерова шлем, намеренно громко – чтоб Стоякин услышал! – спросил Зарайский.
Никто не засмеялся. Каждый думал: «Бог весть, как почувствую себя в воздухе я сам…» Стоякин, как обычно, был непроницаем.
