Текст книги "Отчий дом"
Автор книги: Ян Винецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)
– Вот шут! – вздохнул Есипов. – Он нам все «Фарманы» выведет из строя. Теперь уже три осталось.
– Починим, ваше благородие! – громко сказал Нелидов. – Ночку не поспим и у «Фармана» отрастут ножки.
Есипов взглянул на добродушное, веселое лицо механика с черными хохлацкими усами, потом перевел взгляд на Нестерова. В глазах Петра Николаевича читалось, примерно, такое: «Вот мы, брат, какие!»
– Займись, голубчик. Очень прошу! – сказал Есипов Нелидову.
– Слушаюсь, ваше благородие! – козырнул механик и, повернувшись, пошел к поломанному «Фарману».
Есипов продолжал чертить прутиком по земле.
– Что это вы колдуете, господин поручик? – спросил Нестеров.
– Я думаю над вашим утверждением о перекрещивании рулей. Чертовски ново и потому, вероятно, непонятно! – признался Есипов. Его высокий лоб блестел от пота.
Петр Николаевич взял у командира прутик, нарисовал на земле крыло аэроплана.
– Смотрите. Представьте себе воздушные потоки, обдувающие аппарат при выполнении крена. Когда крен превысит сорок пять градусов, рули как бы поменяются ролями: руль высоты будет поворачивать аэроплан не вверх и вниз, а в горизонтальной плоскости, а руль поворота будет удерживать аэроплан от сваливания вниз или задирания кверху.
Миша Передков и Вачнадзе глядели на Нестерова с гордостью, смешанной со страхом.
– Все вверх дном переворачивает! – с уморительной серьезностью воскликнул Самойло, который вернулся из палатки и незаметно присоединился к группе офицеров. – И что у вас за страсть, Петр Николаевич, идти наперекор всем инструкциям и правилам!
– Бедный штабс-капитан! – шутливо пожалел Георгий Вачнадзе. – Вы так привыкли к добрым старым инструкциям!
– А эти «добрые» инструкции уже унесли в могилу не один десяток летчиков, – проговорил Нестеров, нахмурясь.
Есипов задумчиво глядел поверх головы Нестерова.
– Петр Николаевич, – сказал он после долгого молчания, – вы должны сейчас пообещать нам, что, не откладывая, напишете реферат о перекрещивании рулей при кренах. Эт-то же… настоящее открытие!
Петр Николаевич усмехнулся:
– Вы готовы превратить меня в новоявленного Коперника.
– Не улыбайтесь, – горячо возразил Есипов. – То, что вы нашли, очень нужно России. – Он понизил голос и повторил: – Поймите, это очень нужно России.
– Если бы так рассуждали генералы и начальники всех рангов, к которым я обращался! – с горечью произнес Петр Николаевич.
В небе послышалось стрекотанье мотора. Со стороны солнца заходил на посадку незнакомый аэроплан.
– Кто это? – спросил Нестеров.
– Шиуков, – ответил Есипов. – Летает на аппарате собственной конструкции.
Из аэроплана вылез невысокий мужчина с моложавым нервным лицом. Он снял шлем и густая грива черных волос подчеркнула в нем кавказца.
– Он недавно прилетел с Кавказа, – тихо проговорил Есипов. – Говорят, он первый из кавказцев, поднявшийся в небо…
Знакомство с Шиуковым началось с того, что все летчики с интересом осмотрели его машину.
– На хвосте моего аэроплана следовало бы написать его названье: «С бору да с сосенки», – сказал Шиуков с легким кавказским акцентом, который очень мило оттенял его слова. – Мы руководствуемся при конструировании летательных аппаратов не смелым замыслом, а… денежной наличностью. Капиталу у нас, как известно, кот наплакал. Ну, моторчик раздобыл ветхонький. Летишь и ждешь: вот-вот рассыплется. И все-таки – аппарат! И аппарат превосходнейший!
Петру Николаевичу понравилось, что Шиуков говорил о своем аэроплане без бахвальства, с грустной гордостью. Так говорят о трудном, обнищавшем, но верном друге.
– Может быть, это странность моя, господа, – продолжал Шиуков, – но иной раз аэроплан кажется мне живым, умным, одухотворенным существом. И ей-ей, я не променял бы своей старушки машины на новенького «Фармана!»
На Кавказе со мной был случай. Аэроплан при взлете задрался почти вертикально и грозил перевернуться на спину… Я уже прощался с сим скорбным миром…
– Я полагаю, в эти секунды вы были заняты не только прощанием? – спросил Нестеров с напряженным лицом.
Шиуков внимательно поглядел на Петра Николаевича.
– Представьте, в эти секунды я был совершеннейший болван и мной руководил только инстинкт. Аэроплан вдруг скользнул на левое крыло…
– И вы сделали инстинктивное движение ручкой в противоположную сторону? – снова спросил Нестеров, почему-то очень волнуясь.
– Да, – ответил Шиуков.
– И аппарат продолжал скользить на левое крыло?
– Откуда вам известно? – удивился Шиуков. – Вероятно, из газет?
– Нет, – покачал головой Петр Николаевич. – Мне кажется, что инстинкт – плохой вожатый. Я бы сказал более – он предатель.
– Н-не знаю, – произнес Шиуков задумчиво. – Во всяком случае, я шмякнулся о землю именно левым крылом и это спасло меня от верной смерти. Аэроплан самортизировал и я отделался десятком-полтора весьма чувствительных шишек.
Петр Николаевич неожиданно обратил внимание на хвостовое оперение аэроплана Шиукова. Стабилизатор был снабжен стальным грушевидным противовесом.
– Дань теории автоматической устойчивости! – заметил Нестеров, кивнув на противовес.
– Представьте себе, автоматической устойчивости, и только ей, принадлежит будущее! – горячо проговорил Шиуков, смутно чувствуя в Нестерове противника этой теории. – Все конструкторы работают именно в этом направлении. Во Франции братья Моро и Астаньер испытывают аэропланы с автоматами маятникового типа, в Германии профессор Банки разработал гидравлический автомат. А у нас, в России? В Москве – профессор Жуковский, в Петербурге – Яблонев и Бенуа, в Харькове – Гризодубов изобретают автоматы для безопасности полета.
Шиуков сыпал именами и особенно часто называл Жуковского, Блерио, братьев Райт.
«Человек хороший, но увлечение автоматами приняло у него характер заболевания», – подумал Петр Николаевич.
– Недавно все газеты облетело известие, что Ольвир Райт приехал во Францию с вполне безопасным аэропланом, – продолжал Шиуков, обращаясь почему-то только к Нестерову.
Петр Николаевич улыбнулся:
– Я не верю в подобные «чуда», господин Шиуков, хоть и уважаю многих из названных вами людей. Увлечение автоматической устойчивостью доходит до курьезов. Я как-то вычитал в одном немецком журнале, что исследователь Парсеваль предлагает прицеплять к аэроплану… аэростат. Ну, разве не уродливо, не нелепо объединять столь разные по природе машины?!
– Лебедь и щука! – засмеялся Вачнадзе. – Только рака не хватает.
– Важно добиться неопрокидываемости аэроплана, – заметил Шиуков.
– А я считаю, что важно не бояться опрокидываемости, а научиться выводить аппарат из любого положения. Не в автоматах, а в человеке, в летчике решения искать надобно!
Они проспорили долго. И вдруг, к удивлению офицеров, обнялись и, отойдя в сторонку, начали мирно беседовать. Петр Николаевич впервые встретил конструктора аэропланов и теперь засыпал его вопросами.
– Вы мечтаете о конструкторской деятельности? – спросил Шиуков.
– Да! Я давно работаю над проектом своего аэроплана… Для всех нас, летчиков, главную опасность представляет не столько полет, как взлет и спуск. Вот я и хочу достигнуть возможности спуска на самой незначительной площадке. В последнюю минуту мой аппарат будет замедлять полет отгибанием крыльев, как это делают птицы.
– А я сейчас занят мыслью… Ну, да вам можно сказать! Я хочу установить на верхнее крыло аэроплана… пулемет!
Петр Николаевич с проникновением поглядел в темные глаза Шиукова:
– Как странно, что вы – гражданский человек, мечтаете о вооружении самолета. А я, кадровый офицер, стремлюсь дать дешевую, общедоступную машину простым людям, нечто вроде небесного велосипеда…
Нестеров задумался. В это время Шиукова вызвали в штаб: на его имя пришла телеграмма из Тифлиса. Петр Николаевич провожал глазами Шиукова в глубокой задумчивости. «Вот прилетел человек… Горячий, ершистый, уверенный в своей правоте… И снова меня окружают сомнения… Не переоцениваю ли я способности летчика вообще и свои в частности? Может быть, конструкторская мысль создаст такой аэроплан, что полет станет не опасней велосипедной прогулки? Ведь я же сам мечтаю создать нечто вроде велосипеда в небе… Сколько ученых занято автоматической устойчивостью!»
Особенно смущало Нестерова то обстоятельство, что в пользу автоматической устойчивости неоднократно высказывался Николай Егорович Жуковский.
«Надо с ним встретиться. Непременно!..»
Петр Николаевич завел тетрадь, в которую заносил все случаи авиационных катастроф. Вачнадзе и Передков назвали ее «поминальником».
– Чур, Петруша, – хохотал Миша, – только меня с князем Жорой, при случае, не заноси в поминальник.
– Впрочем, нет, – добавлял Вачнадзе, – запиши примерно, так: «Покойные увлекались стихами Блока и некоего Передкова, и аэроплан не выдержал перегрузки».
Нестеров внимательно исследовал каждый случай и все уверенней приходил к выводу: летчики не овладели свободным маневрированием в воздухе. Одни гибли от растерянности при резком порыве ветра, другие – вследствие «инстинктивного», а по-существу, неграмотного управления.
Надо рассеять трагическую дымку, окутывающую авиаторов. Иные летчики уже примирились со своею участью, прожигают жизнь в ресторанах и барах, ведут себя «сверхчеловеками», демонами смерти.
Петр Николаевич, исполняя обязанности командира отряда, сказал однажды штабс-капитану Самойло, после скандала, учиненного им на Крещатике, в ресторане:
– Если я еще раз услышу о подобных проделках, я подам рапорт подполковнику Борескову об отчислении вас из отряда.
– Как? Разве командир роты не капитан Линно? – спросил Самойло, будто его больше всего занимал этот вопрос.
– Линно только временно замещает подполковника Борескова.
Хитрость Самойло удалась: Нестерова смутила невозмутимость штабс-капитана. Но за глаза Самойло жаловался летчикам:
– Отчитывает, как юнкера. А я старше его по чину. И летать у меня научился!
– Дело не в том, от кого ты родился, а с кем ты пасешься! – отвечал ему Вачнадзе. – Гляди, как бы царица Тамара не кончила пировать!
– То-то и оно… – суеверно вздыхал Самойло…
Есипов уехал в Петербург за новыми аэропланами, и Петр Николаевич, оставшись за командира отряда, теперь ежедневно тренировался в поворотах с кренами. Чем меньше был радиус виража, тем круче приходилось делать крен.
Он вновь и вновь убеждался в правильности своего открытия: при крене, превышающем сорок пять градусов, рули меняются ролями. Сколько летчиков, не знающих этого, гибнет при крутых кренах, вызванных порывами ветра!
Он выявлял эффективность хвостового оперения в новой обстановке, записывал свои наблюдения, анализировал направления воздушных потоков, обдувавших аэроплан.
Несколько недель допоздна сидел Петр Николаевич, запершись в своем кабинете. Наденька стучалась в дверь сначала тихо, потом настойчивей и, наконец, выйдя из себя, барабанила кулаками так, что Петр Николаевич отпирал, бормоча:
– Вот наказание божие! Не даешь сосредоточиться…
– Будет! Второй час ночи! – решительно говорила она и бережно, однако, складывала листки, густо исписанные мелким почерком мужа.
В один из таких вечеров, прежде, чем Наденька догадалась постучаться, Петр Николаевич вышел с одухотворенным, очень взволнованным лицом. В руках он держал тоненькую папку.
– Закончил реферат, Дина! – объявил он мягким голосом и раскрыл папку.
Наденька прочла:
«О взаимодействии рулей глубины и направления при значительных углах крена самолета».
– Сыграем «лебедят», Диночка? – спросил он.
Наденька улыбнулась: всегда, когда он чем-нибудь особенно доволен, просит сыграть «лебедят».
Они сели к фортепиано и, прежде чем начать игру в четыре руки, Петр Николаевич обнял Наденьку, целуя в жаркие и почему-то дрожащие губы…
7
В самом начале лета неожиданно пришел приказ о вылете в район маневров. Наденька собрала чемодан, на скорую руку испекла коржиков (Петр их очень любил).
Двухлетний Петрушка оседлал шею отца, а пятилетняя Маргаритка – спину. Наденька глядела, как Петр носился по гостиной на четвереньках под дружный заливистый хохот детей, ржал по-лошадиному, выщелкивал языком, подражая цоканью копыт по булыжной мостовой, и временами вставал на дыбы, но седоки еще веселее хохотали, крепко уцепившись за плечи и русые кудри «коня».
Она улыбалась сдержанно и грустно. Завтра утром Петр улетит из Киева, и для Наденьки все, решительно все, станет другим – и синее ласковое небо, и их тихая улица в каштанах и белых акациях, и эта просторная уютная гостиная с портретами родителей Петра, с шелковыми шторами и портьерами из тяжелого темно-бордового бархата. Все будет скучным, пустым, хмурым, как осенний безрадостный день. Наденька сядет к фортепиано и станет играть что-нибудь грустное-грустное из Грига, потом уронит голову на клавиши и будет молча плакать. Отчего? От невыносимого одиночества, от тяжелого предчувствия, поселившегося в ее душе с тех пор, как Петр стал летать, либо от невысказанной любви к нему? Она и сама не могла бы сказать – отчего, но ей было очень грустно.
Наденька уложила детей спать и вышла в гостиную. Петр Николаевич сидел у фортепиано и играл. Она прислонилась плечом к косяку дверей и следила за его длинными музыкальными пальцами, потом подняла голову и встретилась взглядом с Петром. Он оборвал игру, вскочил и, подойдя к ней, ласково встряхнул за плечи:
– Диночка, что невесела? Не на войну ухожу!
– А у вас всегда война. Что ни неделя – то катастрофа…
– Нервы это все. Женские нервы! – засмеялся Петр Николаевич и вдруг сказал совершенно другим, спокойным и задумчиво-строгим голосом: – Кстати, Диночка, тебе следовало бы поучиться спокойствию (бесстрашию, хотел он сказать, но сдержался) у Лены.
– Чему учиться? – подернула плечами Наденька. – Ежедневному бражничанью? Разгулу? Мне кажется, она испортила Данилу. Вспомни, он совсем не был таким до женитьбы.
– Не говори так о Лене, – сказал Петр Николаевич. – Она хорошая, мужественная…
– Ты что-то знаешь о ней и не говоришь! – с проникновением поглядев на него, проговорила Наденька.
Петр Николаевич отвел глаза.
– Ничего я не знаю…
Он и впрямь ничего не знал определенного. А что до его догадок, то они такого характера, что о них нельзя никому говорить, не рискуя навлечь беду на Лену и Данилу…
Ночью Наденьку измучили страшные сны. То они с Петром качались на качелях и возносились высоко в небо, а потом обрывалась веревка и они летели в пропасть, то кто-то свирепый, волосатый, злобно кривя рот, кричал ей хриплым голосом: – Врешь, матушка! Не уйдешь!..
Наденька часто просыпалась и все боялась, что проспит, не успеет разбудить мужа. Под утро сон все-таки сломил ее. Проснувшись, она увидала Петра Николаевича сидящим за письменным столом. Он что-то писал.
Наденька неслышно поднялась и, подойдя к мужу, заглянула через плечо.
«Профессору Николаю Егоровичу Жуковскому…» – прочла она на конверте.
– Опять ты со своей мертвой петлей? – спросила она. И вдруг испугалась, впервые почувствовала душой весь холод этого слова – «мертвой»…
Он обернулся. Бледная, с блеклыми губами, Наденька глядела на него с каким-то суеверным страхом.
– Что с тобой? – спросил он.
– Мне снились дурные сны…
Петр Николаевич расхохотался и обнял Наденьку – теплую, еще полусонную, смешную.
– Сон – нелепый мираж, Дина. Верь больше яви. Вот я вернусь с маневров и мы с тобой разучим новую пьесу Листа. Прелюбопытная и милая штука!
Он ушел бодрый, стройный, красивый, и Наденька, стоя на крыльце, долго провожала его задумчивым взглядом…
С утра было ненастно, а к полудню выведрило. Ветром разогнало облака, и с синего неба полилось жаркое сверканье солнца. Васильки и ромашки, вымытые дождем, весело пестрели в полях. Жаворонки дрожали высоко над землей.
– Будет ли война похожа на этот первый день маневров? – спросил Миша у Нестерова.
Они сидели на траве у своих аэропланов.
– Вряд, ли, – нахмурясь, ответил Петр Николаевич. Он был недоволен тем, что маневры начались так тихо и мирно.
Во второй половине дня на позициях артиллерийской батареи началось движение. Солдаты расчехляли орудия, открывали снарядные ящики.
Нестерова вызвали в штаб корпуса. Здесь было много генералов – все в орденах и медалях, все статные, бородатые. «На Руси, должно быть, не найдешь генерала без бороды», – с улыбкой подумал Петр Николаевич и представился командиру корпуса.
– Поручик, – сказал генерал, заметно волнуясь, – мы намерены испытать военный аэроплан в качестве корректировщика артиллерийской стрельбы. Справитесь вы с этим делом?
– Так точно, ваше высокопревосходительство! Во Владивостоке я корректировал стрельбу с воздушного шара.
– И как, получалось?
– Отменно, ваше высокопревосходительство!
– Что ж, договоритесь с начальником штаба о сигнализации и приступайте.
– Слушаюсь!
Теперь уже Петру Николаевичу скучать не пришлось. Он летал от рассвета до заката. Нелидов едва успевал осматривать аэроплан и заправлять бак горючим.
Худой, жилистый подполковник – командир батареи – и все солдаты после каждого выстрела задирали вверх лица. Аэроплан резко разворачивался вправо.
Подполковник делал новые вычисления и подавал команду. Снова выстрел. Аэроплан резко опускал нос и пикировал.
– Недолет! – кричал один из солдат, выставленный для наблюдения.
Снова вычисления. И снова выстрел. Аэроплан клюнул носом и выровнялся.
– Есть! – кричал наблюдатель и батарея стреляла залпами.
Во время одного из полетов на корректирование артиллерийской стрельбы Петр Николаевич заметил густые волны пыли, клубившиеся над извилистыми степными балками. Приглядевшись внимательнее, он увидал длинные колонны кавалерии. «Противник!» – догадался он.
Петр Николаевич быстро снизился и, посадив аэроплан, выпрыгнул из кабины.
– Мотоциклет! – приказал он дежурному по аэродрому. Через несколько минут Нестеров уже мчался к начальнику штаба корпуса…
Вечером командир корпуса потребовал Нестерова к себе.
– Поздравляю, поручик! Вы корректировали стрельбу отлично. Отныне артиллерия будет взаимодействовать с небом.
Генерал самодовольно засмеялся и разгладил бороду на левое и на правое плечо.
– Кроме всего прочего, вы спасли наш корпус от внезапного удара кавалерийской дивизии противника. Мы выставили против них артполк и казаков генерала Дроздова. Разведчики с неба оказались расторопнее разведчиков «земных». Посредник признал атаку противника успешно отбитой. Знаете, поручик, в военное время ваши действия были бы отмечены как большой подвиг.
– Рад стараться, ваше высокопревосходительство!..
Ночью в душной палатке Петр Николаевич не спал. Он лежал, подложив руки под голову, и думал над словами генерала и над своими собственными словами: «Рад стараться, ваше высокопревосходительство!»
Он никогда не думал о своей карьере, не любил выслуживаться перед начальством, чтобы оно непременно заметило его рвение. Но всегда, с детских лет думал он о Родине, всегда ощущал на своем плече ее невидимую, но ласковую и требовательную руку.
И сегодня, когда командир корпуса похвалил его за корректирование стрельбы и успешную разведку, Петр Николаевич в словах генерала различил нечто гораздо большее, нежели похвалу.
«Разведчики с неба!» Два слова, может быть, два случайных слова, но Петр Николаевич увидел в них огромный смысл. Он затормошил сладко храпевших Мишу Передкова и Вачнадзе. Но заставить их проснуться было не так легко, и еще труднее – заставить слушать.
Вачнадзе поглядел на Нестерова осоловелыми глазами и снова зарылся головой в подушку, а Миша Передков повернулся на другой бок и «отдал концы», как шутил он сам над теми, кто начинал с присвистом храпеть.
Тогда Петр Николаевич отпустил каждому из друзей по тумаку и тихо, чтоб не слышали в других палатках, сказал:
– Тревога!
Передков и Вачнадзе разом поднялись с постелей.
– Тише, тише, господа. Можете лечь, но спать запрещаю!
– Сумасшедший! – проворчали оба друга, но довольные тем, что тревога оказалась ложной, улеглись снова.
– Сегодня, корректируя стрельбу, – продолжал Петр Николаевич, – я приметил кавалерию, которая, крадучись, двигалась по балкам. Я доложил об этом в штаб. И, представьте, оказалось, что кавалерийская дивизия противника намеревалась захватить штаб и нанести непоправимый удар нашему корпусу.
Передков и Вачнадзе приподнялись на локтях.
– Вы понимаете, что это значит?
– Нас могли взять в плен, – произнес Миша.
– Да не в том дело, – улыбнулся Петр Николаевич, – аэроплан участвовал в разведке, – вот в чем суть! И представьте себе, если бы мы летали на двести, пятьсот верст в тыл к противнику, сколько ценных сведений привозили бы нашим войскам!
– Мысль интересная! – заметил Вачнадзе.
– Только пока еще несбыточная, – скептически проговорил Миша. – Летчики боятся оторваться от своих аэродромов, как желторотые птенцы от гнезда…
– Боятся, говоришь? – подхватил Петр Николаевич. – А мы попытаемся оторваться. Вы помните слова Есипова: «Стрелка барометра все более отклоняется к военной буре»? Я задумал дальний перелет…
Они проговорили до рассвета.
8
Да, в мире было неспокойно. Двадцатый век зачинался в крови и дыму, предвещая бури и штормы. Еще не прошло и восьми лет после горестной для России русско-японской войны, а уже слышались раскаты приближающейся новой грозы.
Только что отгремели залпы Триполитанской войны между Италией и Турцией. Теперь пожар занялся на Балканах…
Недавно Петр Николаевич прочел в газетах: «Изумительно смелые полеты совершает находящийся при Второй болгарской армии, осаждающей Адрианополь, русский авиатор Тимофей Ефимов, брат знаменитого Михаила Никифоровича Ефимова. Второго ноября 1912 года во время полета аэроплан Ефимова был обстрелян турками и имел десять пробоин…»
«Братья Ефимовы – вот пионеры военной авиации на Руси!» – с любовью подумал Петр Николаевич. Хотелось продолжить их славное дело, расширить возможности воздушной разведки.
На Сырецком аэродроме Нестерова и его друзей встретил Есипов.
– Я привез новенькие «Ньюпоры»! – воскликнул он, едва вернувшиеся с маневров летчики выключили моторы.
Все побежали к палаткам смотреть машины. «Ньюпоры» блестели от лака, нанесенного поверх темно-зеленой краски. Винты отливали ярко-красной эмалью.
Это были уже не старые «Ньюпоры» с моторами «Анзани» в тридцать пять лошадиных сил, а с мотором «Гном» мощностью в семьдесят лошадиных сил.
– Теперь мы заживем. Ого-го-о-го-о! – с радостным озорством заполнил своим ликующим голосом палатку Петр Николаевич. Потом ухватился обеими руками за ремень Миши и высоко поднял его на вытянутых руках.
– Хитер! – поправляя сюртук, сказал Миша. – А ты попробуй подними… командира!
– Если командир позволит… – смутился Нестеров.
Есипов засмеялся и погрозил пальцем:
– Я то, может быть, и позволил бы, да мои шесть пудов не позволят. Расскажите-ка лучше о результатах работы вашей группы на маневрах.
Петр Николаевич кратко доложил.
Передков поднял руку:
– Разрешите добавить, господин поручик?
– Говорите, подпоручик.
Миша неодобрительно поглядел на Нестерова.
– Если уж докладывать, так докладывать надо правду! А правда в том, что поручик Нестеров приукрасил мою и поручика Вачнадзе работу, а о своих полетах не сказал ни слова… Я хочу добавить, что Нестеров летал больше всех и, по сути дела, отбивал у нас хлеб…
Есипов улыбнулся:
– Об этой слабости поручика Нестерова я знаю.
– Позвольте, – покраснел Петр Николаевич, – я обязан был доложить о подчиненных в первую очередь… И потом, я не сказал главного: из опыта маневров мы вынесли ценную мысль о необходимости обучения летчиков дальним перелетам. Аэроплан – не воздушный шар, который привязан к аэродрому. Он должен летать на большие расстояния в тыл противника и привозить данные о передвижениях войск. К этому делу надо приступить немедля. Я просил бы вашего разрешения, господин поручик, совершить полет на дальнее расстояние.
– Это интересно, – задумчиво проговорил Есипов и вдруг спросил, поглядев в упор на Нестерова: – А как же с мертвой петлей? Или вы к ней охладели?
Петр Николаевич вздрогнул. «Охладели…» – повторил он про себя это обидное слово. О, если бы поручик Есипов знал, сколько передумал он о ней, сколько сделал расчетов, перечитал учебников по механике и физике, перечертил схем!..
Петля стала его ежедневной молитвой, с ней встречал он утро и провожал день. Иной раз ему казалось, что он заболел навязчивой идеей. Тогда он старался чем-нибудь отвлечься: начинал музицировать либо уходил с мольбертом на высокий берег Днепра и долго рисовал караваны барж, плывущих по реке. В свете вечерней зари, полыхавшей алыми и синими огнями, эти баржи казались расписными челнами атамана Стеньки Разина. И снова мысль возвращалась к мертвой петле, – мысль непокорная, упрямая, мятежная…
Петр Николаевич выпрямился и, встретясь глазами с Есиповым, ответил:
– К петле я продолжаю готовиться. Здесь нельзя торопиться, ибо судьба позволит мне ошибиться только один раз.
Есипов понимал Петра Николаевича. Он успел изучить его и знал, что Нестеров сейчас одержим идеей дальнего перелета. Но ему казалось, что новый замысел отвлечет его от подготовки к мертвой петле.
Вот почему Есипов не торопился с ответом и задавал все новые вопросы, которые относились к петле.
– Не могут ли вам помочь наши ученые? О петле, помнится, что-то писал профессор Жуковский.
– Да, он служит мне единственным маяком. Я много присматривался к полету птиц, но только Жуковский натолкнул мое внимание на волнообразную траекторию скольжения птиц.
– Какие данные надо иметь для петли?
– Вес машины, скорость пикирования перед петлей и радиус петли.
– И вы все это уже рассчитали?
– Да. Но расчет – это все-таки еще только бумага. Надо определить радиус петли практически.
Петр Николаевич поглядел на Есипова с лукавым выражением, словно говоря: «Понимаю, поручик, куда вы гнете: боитесь, что, погнавшись за двумя зайцами, ни одного не поймаю». Он твердо, очень решительно закончил:
– Вот слетаем куда-нибудь в Нежин или еще дальше, а потом займемся радиусом петли. Не возражаете, господин поручик?
– Что с вами поделаешь, – развел руками Есипов. – Готовьтесь.
Петр Николаевич, Передков и Вачнадзе попрощались с командиром и пошли по заросшему густой травой аэродрому.
– Почему ты выбрал Нежин? – спросили у Петра Николаевича друзья.
– Потому что там живет моя теща и у нее очень вкусные вареники в сметане! – засмеялся он. Потом, достав карту-четырехверстку, сказал уже серьезно: – Поглядите: на пути от Киева до Нежина особенно много населенных пунктов, а это как раз и нужно нам для практикования в ориентировке…
Рано поутру, никому не сказав ни слова, Петр Николаевич вылетел на «Ньюпоре» в Нежин. Только один человек знал о вылете – командир отряда поручик Есипов.
9
Фотограф фирмы Шанцера Вениамин Добржанский всю жизнь мечтал совершить нечто такое, чтобы прославиться на всю Россию, чтобы имя его стояло рядом если не с миллионером Ротшильдом, то, по крайней мере, с кинозвездой Верой Холодной.
Он родился в солнечной Одессе в семье сапожника. Старый Лазарь Добржанский сорок лет просидел на своем низеньком раскладном стуле, горбатясь над щегольским офицерским сапогом или дамским ботинком, отчего спина его перестала разгибаться и вся фигура напоминала вопросительный знак.
Прокалывая шилом подметку, Лазарь говорил своему сыну:
– Веня, ты – большой осел, если надеешься стать порядочным человеком в России. Не забывай, что ты – еврей, а это значит, что ты будешь виноват во всех случаях: когда царь проиграл войну, или упали акции у пароходной компании, или у дворника Никифора сдохла собака. Садись лучше рядом и учись, как нужно работать шилом и дратвой!
Веня слушал отца молча, но в нем все клокотало, все противилось этой философии обреченности. Он был молод, высок, широкоплеч, обладал силой и, как мы уже сказали, жаждой славы. Он выступал в состязаниях по боксу и часто уходил с разбитым лицом, но с лаврами победителя.
Однажды, правда, ему пришлось испытать на себе всю жестокую справедливость отцовских слов.
Вениамин выступал в соревновании по французской борьбе со здоровенным верзилой, оказавшимся, как впоследствии стало известно, ставленником одесских миллионеров братьев Пташниковых.
Тела борцов переплелись, и в продолжении всей борьбы трудно было сказать, кто возьмет верх. Но вот оба повалились на подмостки, и одна лопатка Вениамина Добржанского уже коснулась пола.
В публике начался шум и свист. Все повскакали с мест. И вдруг Вениамин услышал крики братьев Пташниковых:
– Егор! Его-ор, жми жида!.. Жми жи-да-а!..
Что-то неимоверно горькое и твердое подкатило к: горлу. Не понимая сам, что делает, Вениамин искусал в кровь губы, обуреваемый диким, сумасшедшим стремлением не сдаться, – умереть, но не сдаться! Он освободил прижатое противником колено и, упершись ногой в пол, страшным усилием перекинул через себя борца и прижал его к полу мертвой хваткой.
Свисток судьи оборвал неистовые вопли толпы. Тут и там раздались рукоплескания. Равнодушная, густо накрашенная девица вынесла лавровый венок и надела его Вениамину на шею.
А он стоял с запекшейся на губах кровью, бледный, глухой ко всему, кроме не перестававшего звучать в душе вопля: «Жми жида! Жми жи-да-а!..»
Позже Вениамин познакомился с любимцем Одессы, спортсменом и летчиком Сергеем Уточкиным.
Он горячо привязался к нему, строил планы новых состязаний по боксу, борьбе, держал вместе в ним велосипедный магазин, бегал смотреть, как Уточкин спускался на своем гоночном автомобиле по самой длинной в мире лестнице – от подножия памятника Ришелье до портовой эстакады.
Чувствуя, что уступает Сергею Уточкину решительно во всем, Вениамин уговорил отца бросить Одессу и переехал в Киев.
Здесь, ослепленный триумфальным успехом синематографа, Добржанский увлекся фотографией и поступил работать в фирму Шанцера.
Третьего дня его вызвал хозяин. Лицо его сияло:
– Послушайте, Вениамин, вам выпал счастливый случай прославиться. Вы спросите – какой? Имейте терпение и слушайте. Я договорился с капитаном Линно: мой фотограф садится на аэроплан и летит вместе с поручиком Нестеровым. Вам ничего не говорит эта фамилия, Вениамин? Это тот самый поручик, что часто кувыркается в небе над Киевом, и у многих дам в это время случается обморок. Слушайте дальше, Вениамин! С этим поручиком летит мой фотограф, летит в дальний перелет. Вместе с поручиком Нестеровым вы побиваете мировой рекорд в авиации. Что? Разве это не шумная слава? В пути вы фотографируете все с большой высоты и ваш синематографический фильм обойдет все синематографы России. Что? Разве это не успех, который вам даже не снился?..
Через час Вениамин Добржанский был уже на Сырецком аэродроме.
– Где можно увидеть поручика Нестерова? – спросил он у молодого солдата или моториста (он был в серой рубашке с завернутыми рукавами), надевавшего тяжелый пропеллер на носок мотора.
