Текст книги "Отчий дом"
Автор книги: Ян Винецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)
– А вы репортер? Из «Киевской мысли»? – вместо ответа спросил тот, нахмурясь.
– Нет. Я представитель фирмы Шанцера.
– Час от часу не легче. Хотите заключить договор на платные полеты перед почтенной публикой? Ничего у вас не выйдет!
– Послушайте, – разозлился Вениамин Добржанский, – почему вы отвечаете за поручика Нестерова?
– Очень просто! Потому что я и есть тот самый поручик!
Вениамин ахнул от удивления и, шагнув к Нестерову, ухватился за лопасть пропеллера.
– Господин поручик! Я полечу с вами. Я никогда не поднимался на аэроплане, но воображение подсказывает мне, что это будет похоже на прогулку на сковороде по преисподней. Что ж, я готов!.. Мировой рекорд – это такая штука, ради которой можно рискнуть свернуть себе шею!..
Петр Николаевич молча смотрел на незнакомца с пылкими жестами и горящими, по-детски наивными, голубоватыми глазами.
«Безумец, – подумал Петр Николаевич. – Право, безумец!.. Но откуда ему стало известно о нашем перелете?..»
– Господин… Не имею чести знать вас… – сказал Нестеров.
– Добржанский! – подсказал чудаковатый представитель фирмы Шанцера.
– …передайте хозяину фирмы, что я не могу принять его предложение.
– Его принял капитан Линно.
Петр Николаевич изумленно поднял брови, но в эту минуту – легок на помине! – появился и сам капитан. Он подошел со стэком в руке – длинный, прямой, величественно-холодный.
– Ктэ такэй? – спросил Линно у Нестерова, показав стэком на Добржанского.
– Меня прислал господин Шанцер, – ответил за Нестерова Вениамин.
– А-а… – произнес Линно, не поворачивая головы. – Этэт челэвек пэлетит с вами и будет фэтэграфирэвать.
– Господин капитан, – сказал Петр Николаевич, резко повернув пропеллер и поставив его вертикально. – Со мной должен лететь механик Нелидов. Он крайне нужен в дальнем перелете.
– С вами пэлетит фэтэграф, – невозмутимо проговорил Линно. Потом, подумав, выдавил на лице гримасу, чем-то отдаленно напоминавшую улыбку, и добавил:
– В синематэграфе вы увидите себя и весь перелет.
Петр Николаевич скрипнул зубами. Хотелось бросить все и крикнуть капитану Линно: «Летите сами со своим стэком и „фэтэграфэм“!»
Переждав, покуда утихнет прилив раздражения, Петр Николаевич сказал с неожиданной для самого себя просительной нотой в голосе:
– Позвольте, в таком случае, заявить ходатайство, господин капитан, чтобы процент от сбора при демонстрации будущей синематографической картины отчисляли в пользу Российского Воздушного Флота.
Линно молча кивнул и ушел, играя стэком…
Всю ночь Вениамин не спал. Он то и дело вскакивал с постели, проверял синематографический аппарат, пересматривал запасные кассеты. Потом ложился в кровать и думал, думал…
Его обуревали сомнения. Он часто читал в газетах о гибели авиаторов. Небо жестоко мстило тем, кто дерзал врываться в его голубые, с земли кажущиеся такими безмятежными, просторы.
Сумеет ли он, Вениамин Добржанский, сохранить самообладание, находясь высоко над землей на утлом суденышке, именуемом аэропланом? Как он будет себя чувствовать там, среди туч, над пропастью. А ведь ему придется там не просто сидеть, а работать с синематографическим аппаратом.
Старый Лазарь Добржанский, узнав о новой затее Вениамина, сказал, что бог наказал его, дав ему блаженного сына.
Утром Вениамин облачился в новый чесучевый костюм («Если разобьюсь, так в новом…»), надел мягкую серую шляпу и на лучшем в Киеве фаетоне – с извозчиком рассчитывалась фирма! – покатил на аэродром.
– Фирма Шанцера! – в один голос объявили Миша Передков и Вачнадзе, увидав фотографа. Они стояли у аэроплана Нестерова, получая от командира перелета последние наставления.
– Теперь, кажется, все готово, – сказал Петр Николаевич, кивнув Добржанскому. – Взлетаем по одному. Над Купеческим садом пристраиваетесь. Внимательно следите за моими сигналами. Час добрый!
Передков и Вачнадзе побежали к своим аэропланам. Вениамин недоумевал: он ожидал многолюдную толпу, цветы, речи провожающих, музыку. А тут строгое, бледное лицо поручика Нестерова, несколько торопливых, непонятных слов, и он уже садится в жиденькую фанерную кабинку аэроплана.
И это называется первый в истории дальний групповой перелет аэропланов на побитие мирового рекорда!
Кто-то накинул Вениамину на плечи кожаную куртку. Он поднял голову – на него глядел механик Нелидов, добродушно улыбаясь.
– Наденьте мою тужурку: на высоте холодно. И шляпу придется оставить.
Механик протянул ему пробковый шлем.
– Спасибо, – растроганно сказал Добржанский.
– Ежели в небе будет вас мутить, достаньте в правом кармане соленый огурчик.
– Спасибо! – повторил Вениамин и вдруг, направив на механика аппарат, стал фотографировать.
Нелидов смутился и спрыгнул с крыла на землю.
Поручик Нестеров сел в переднюю кабину.
Оглушительно затрещал мотор. Потом механик что-то кричал поручику и тот утвердительно кивал.
И вот аэроплан побежал по земле, сначала медленно, дрожа всеми своими на редкость тоненькими, хрупкими и на вид в высшей степени ненадежными членами, потом все быстрее и быстрее, точно за ним гнались, и вдруг Вениамин почувствовал, как аэроплан последний раз вздрогнул и затих: он попал в свою стихию.
Сверкнул чистым серебром Днепр, бестолково и смешно затолпились домишки киевской окраины.
Вениамин кинулся к аппарату, кляня себя за то, что забыл заснять взлет и вместо того, чтобы работать, крепко держался за борта кабины, боясь вывалиться из аэроплана. Теперь он уже ничего не пропустит. В сущности, в полете на аэроплане нет ничего опасного… «Правда, до того момента, когда стукнешься обо что-нибудь твердое!» – мысленно пошутил Вениамин. – «Во всяком случае, это вовсе не сковородка из преисподней».
Аэроплан неожиданно сильно тряхнуло и он стал быстро проваливаться. Добржанский бросил аппарат и ухватился за борта кабины. Голова закружилась. Под ложечкой нестерпимо засосало.
Вениамин с благодарностью вспомнил механика Нелидова: хорошо, что он сделал установку, закрепляющую синематографический аппарат!
Редкие облака, наплывая, окутывали на мгновенье аэроплан тонкой белой кисеей. Справа и слева, совсем близко, Вениамин увидал аэропланы. Они то повисали, словно на невидимой нитке, то проваливались. Летчики в высоких шлемах и очках походили на таинственные существа из нового фантастического романа. И только сверкающие в улыбке зубы Миши Передкова, летевшего слева, напоминали Вениамину о реальности.
Он фотографировал аэропланы, облака, спичечные коробочки зданий Киева. Ему уже некогда было предаваться испугу: он работал.
Аэропланы летели строем фронта, на расстоянии ста метров друг от друга. Глаза Передкова и Вачнадзе были все время в движении. Надо было строго выдерживать интервал; чтобы не потерять ориентировку, глядеть то на карту, то на землю, запоминая села, церкви, речонки; следить за сигналами Петра Николаевича, который в любую минуту мог приказать вести всю группу.
Анероид показывал высоту тысячу метров. Сильный встречный ветер затруднял полет, кроме того, ветер мог нагнать тучи, и тогда бедный фотограф фирмы Шанцера лишится и гонорара, и славы автора первого синематографического фильма с аэроплана.
Петр Николаевич беспокойно поглядывал на темневшие впереди облака. Он поднял правую руку и Вачнадзе тотчас резко снизился, будто провалившись в пропасть, потом вырвался вперед и встал во главе группы. Нестеров все время следил за землей и глядел на карту: Вачнадзе вел правильно. Затем ведущим стал Миша Передков.
Через два часа двадцать пять минут аэропланы снизились над Нежином и, выбрав подходящую площадку, сели неподалеку от города.
Петр Николаевич, Миша и Вачнадзе – все разом выпрыгнули из аэропланов и, обнявшись, побежали по теплой и мягкой траве. Потом стали весело тузить друг дружку и, наконец, повалились на траву.
– Фу, устал! – воскликнул Миша. – Головой так много пришлось ворочать, что шея ноет!
– Это хорошо, – ответил Петр Николаевич. – Кто больше головой ворочает, тот скорее увидит противника!
К летчикам, шатаясь, шел Вениамин Добржанский. Он икал, безмолвно шевелил бледными губами, но в глазах его было что-то безмерно счастливое и гордое.
– Как вы себя чувствуете? – спросил Петр Николаевич, сознавая свою вину в том, что так нелюбезно встретил фотографа на аэродроме в Киеве.
– Как после именин, – признался Добржанский.
Все рассмеялись.
– И ушам ужасно больно. Пока работал – ничего. А когда приземлились, – тут меня завертело! Зато мировой рекорд группового перелета увидит каждый киевлянин, и не только киевлянин!
– «Не кажи „гоп“, пока не перескочишь», – проговорил Нестеров. – Мы прошли только половину пути.
На дороге из Нежина завихрилась пыль. Вскоре пять извозчичьих пролеток подъехали к стоянке аэропланов. Тут были и начальник Нежинского гарнизона, тучный рыжебородый полковник, и городской голова, маленький толстый господин с розовыми щечками, старенький, с трясущейся головой архиерей с реденькими седыми завитками волос вокруг лысины и с большим серебряным крестом на шее, красивые дамы в длинных платьях и белых шляпах с широкими полями, корреспонденты «Киевской мысли» и местной газеты.
Архиерей осенил летчиков крестным знамением и прошамкал беззубым ртом:
– Христолюбивому воинству слава и благословение господне!
Дамы не сводили глаз с Добржанского, принимая его за летчика и восхищаясь его красотой и могучим сложением. Петр Николаевич отмахивался от назойливых корреспондентов:
– Господа, перелет еще не окончен. Я не могу вам сказать более того, что все участники перелета живы, здоровы и нуждаются в отдыхе. Поймите, господа, что нам требуется отдохнуть!..
Корреспонденты щелкали фотоаппаратами, что-то записывали в свои блокноты.
Нежинский городской голова преподнес Петру Николаевичу серебряный складень с изображением Трех Святителей.
– Теперь нас будут звать «Тремя Святителями», – шепнул Георгий Вачнадзе Передкову.
– Побрился бы, святитель! – отозвался Миша. – Видишь, ни одна дама не удостоила до сих пор тебя ни единым взглядом.
– Ты, Мишука, тоже у них не в фаворе, хоть и побрился! – уколол Вачнадзе.
Петр Николаевич убедился, что отдохнуть не придется, и, с досадою махнув рукой, приказал вылетать…
До Остера ведущим шел Вачнадзе. Петр Николаевич с удовлетворением думал о своих друзьях. Вачнадзе и Передков показали себя вдумчивыми и исполнительными пилотами. Они вели аэропланы точно по карте, ни разу не теряли ориентировки.
Вот и Десна. Отсюда, с высоты, видны камни на дне реки и волны кажутся застывшими, как барханы песка. Добржанский ссутулился над синематографическим аппаратом, фотографируя реку, пароходы, степь в мозаике теней от облаков.
Петр Николаевич покачал крыльями. Это означало: «Группу веду я!»…
На Сырецком аэродроме собралась большая толпа: офицеры и солдаты Третьей авиароты, корреспонденты, фотографы, жители села Святошино, чумазые и неугомонные крестьянские ребятишки…
Заходя на посадку, Вачнадзе заметил цепочку городовых и жандармов, отделявшую толпу от летного поля. «За мной!.. – подумал он. – Городовые для порядка, а жандармы за мной…»
Когда Петр Николаевич выключил мотор, он услышал приветственный рев толпы, увидел Вачнадзе, вылезавшего из аэроплана со складнем в руках.
– Чего это он за икону вдруг взялся? – недоумевал Нестеров, но тотчас приметил, как трусцой, придерживая шашки, бежали к аэроплану Вачнадзе жандармы, и все понял.
Громко забилось сердце. Пропала радость от удачливого исхода перелета. Хотелось улететь отсюда, чтобы не видеть ни жандармов, ни городовых, ни корреспондентов…
Аэроплан содрогнулся, и кто-то обнял Петра Николаевича – тяжелый, сильный.
– Поздравляю! Браво, Петр Николаевич! Браво, родной мой!..
Это был поручик Есипов. Он разжал руки и вдруг, увидав мертвенно бледное лицо Нестерова, спросил в испуге:
– Петр Николаевич, что с вами?..
И как бы отвечая ему, у соседнего аэроплана раздался густой, привычно-сдерживаемый, чтобы не привлекать внимания посторонних, голос жандармского офицера:
– Господин Вачнадзе, я имею предписание немедленно арестовать вас…
– Богохульники! – закричал Вачнадзе с каким-то отчаянным злорадством. – Фуражки долой перед святой иконой!..
Растерянные жандармы сняли фуражки, а офицер позеленел от негодования, но, помедлив, тоже скинул фуражку.
Летчики медленно пошли к толпе, вслед за Георгием Вачнадзе. Жандармы не отставали ни на шаг. Вачнадзе подозвал глазами Нестерова, быстро и очень тихо зашептал:
– Слушайте внимательно, Петр Николаевич. Это, должно быть, последний наш разговор…
Петр Николаевич задыхался, во рту было горько и сухо.
– Они меня сейчас уведут… – продолжал Вачнадзе. – Не могу доверить никому другому. Передайте… Лене… сегодня же: «На Подоле переменить явки. Феоктист – провокатор».
Жандармский офицер подошел поближе к Вачнадзе, но Миша Передков резко отодвинул его плечом:
– Не лезьте в пекло поперед батьки, господин ротмистр, а то люди подумают, что вы главный участник перелета!
Голос Миши дрожал от обиды за милого друга Жору Вачнадзе, которого вот-вот постигнет страшная участь. «В чем он провинился, что его… жандармы?.. И так много их…»
Во всяком случае, Миша был уверен, что разговора Георгия с Петром Николаевичем жандарму слышать нельзя. И он взял на себя заботу охранять их от жандармов.
– И еще, – продолжал Вачнадзе уже громче, – я хочу взять с вас слово, что вы совершите свой подвиг – мертвую петлю. Это очень нужно народу, Отчизне нашей. Прощайте, Петр Николаевич! Я надеюсь, что и в тюрьме услышу о вас и буду рассказывать людям…
Петр Николаевич вдруг заплакал, впервые после далеких лет детства. Горячие слезы бежали по лицу, боль сжала горло, и он не мог произнести ни одного слова.
Миша Передков подбежал к Вачнадзе и со слезами на глазах порывисто обнял его.
Вачнадзе тихо, сдавленным голосом сказал:
– Прощай, Мишутка! Береги Петра Николаевича. Помогай ему!..
Толпа со всех сторон окружила летчиков. Их обнимали, крепко пожимали им руки. Потом толпа стала плотнее, летчиков подняли на руки и стали подбрасывать в воздух…
Вачнадзе выронил икону, и тотчас два жандарма схватили его, скрутили ему назад руки.
Вениамин Добржанский ошеломленно смотрел то на Вачнадзе, которого уводили жандармы, то на хмурого, бледного поручика Нестерова, ничего не понимая…
– Вот как нынче встречают летчиков на Руси! – неожиданно для самого себя звонким голосом крикнул в толпу Миша.
– Что случилось?
– Почему арестовали летчика? – раздавались недоуменные голоса…
Корреспонденты подскочили к Петру Николаевичу.
– Расскажите о своих впечатлениях от перелета, – попросили они.
Петр Николаевич еще более нахмурился и с горечью бросил:
– Спросите у господ жандармов!..
10
В доме Нестеровых поселилась тягостная тишина. Все разговаривали вполголоса, будто при покойнике. Миша Передков часто вздыхал, ерошил волосы и все повторял:
– Что они сделают с Жорой? Ведь он князь, дьявол их возьми!
– А ты в этом уверен? – спросил Петр Николаевич после долгого молчания.
Миша опешил.
– Как?! «Князь Жоржик» – не князь?!
– Точно не знаю… Но думаю, что нет…
Оба снова замолчали, погруженные в невеселые думы. Они вспоминали последние годы, так сдружившие их. Гатчина, Варшава, Киев… Сколько труда, тревоги, споров, сомнений и первых, робких, выстраданных успехов!..
Петр Николаевич с особенной отчетливостью вспомнил, что за все эти годы Вачнадзе ни разу не посетило уныние. Он всегда был весел, пересыпал свою речь шутками, и вместе с тем, с какой-то заботливой, застенчивой мягкостью относился к друзьям.
– Осиротели мы с тобою, Мишутка, – сказал Петр Николаевич и отвернулся к окну. – Они его теперь не скоро выпустят.
– А кто «они»? Жандармы, да? Что ж, над ними нет управы?! – голос Миши звенел и дрожал.
Петр Николаевич молчал. Что ответить ему? Он и сам не знал, можно ли найти управу на жандармов. Чем больше он вглядывался в русскую жизнь за последние годы, тем больше казалось ему, что Россией управляет именно жандармская – безжалостная, тупая и страшная воля.
Ничего не понимал он в том, что проповедовали и чем с таким фанатически-бесстрашным упорством занимались Вачнадзе, Лена и их единомышленники, но очень смутно, душою, чуялось ему, что за ними какая-то большая, светлая правда.
Сейчас, после ареста Вачнадзе, он снова думал об этом.
– Жора жил двойной жизнью… Теперь я понимаю… – проговорил Миша и вздохнул.
– Да, две жизни… И обе прекрасны! – порывисто сказал Петр Николаевич и поглядел Передкову в глаза.
Наденька сидела в смятении. Утром Петр сказал ей, что полетит вместе с Мишей и Вачнадзе в Нежин и попросил не провожать его, так как провожают надолго, а они прилетят в полдень.
Днем Наденька поехала на аэродром. В конке было очень тесно, все задыхались от жары и говорили о трех летчиках, которые полетели в дальний перелет, и что это, должно быть, первый воздушный поезд в мире.
– Вы говорите – поезд? – обратился седенький старичок, с не по возрасту темными и быстрыми глазами к широкоплечему, тоже немолодому мужчине в черном котелке. – Но это слово предполагает и понятие – «пассажиры». А где они найдут пассажиров? Разве только сумасшедших?..
– Боже! Я никогда не рискнула бы сесть в аэроплан! – стонущим голосом воскликнула толстая дама, обмахивая круглое розовое лицо платочком.
На полпути одна из лошадей, везших конку, вывихнула ногу и пассажирам пришлось идти пешком.
Наденька, конечно, опоздала и едва она прошла через новую арку у входа на Сырецкий аэродром, как увидала Вачнадзе, которого с шашками наголо вели шесть жандармов.
Наденька остановилась, как вкопанная. Она не могла ни двинуть ногой, ни крикнуть. Только огромными темными глазами, казавшимися еще огромней и темней на бледном ее лице, смотрела она на Вачнадзе.
Он заметил ее и улыбнулся ей грустно и прощально.
Народ расходился, обсуждая необычную встречу, устроенную жандармами героям-авиаторам.
– Одна женщина хотела преподнести ему букет цветов, а ротмистр ударил ее по руке, и цветы рассыпались по земле.
– Веревка и жандармская шашка – вот как встретили героев!
– Он чем провинился? Должно, убил кого…
– Летчики – они отчаянные… Из ревности, верно, женушку пристукнул…
Наденька увидала Петра и Мишу, которые шли, понурив головы, мрачные и усталые.
– Что случилось? – спросила она, кинувшись к ним.
Петр Николаевич молча взял ее под руку, угрюмо сказал:
– Я потребовал от ротмистра объяснений. Он ответил: – «Не будьте излишне любопытны – это может повредить вашей карьере». – Н-негодяй! – он скрипнул зубами и, прибавив шагу, заговорил горячо, торопливо, сбивчиво:
– Идемте в Жандармское управление! Этого нельзя так оставить… Они должны… Обязаны объяснить!
В Жандармском управлении их, конечно, не приняли. Петр Николаевич сразу остыл, обмяк, затих. Наденька не могла понять этой перемены в нем.
А Петр Николаевич горестно думал: «Какие тут еще нужны объяснения! Разве мне не известно, что он…»
Наденька глядела на мужа и Мишу с непонятным, леденящим страхом. Вачнадзе вносил в атмосферу дома Нестеровых шутку, веселую, часто шумную, суету. Грустным он становился лишь тогда, когда пел протяжные грузинские песни. Петр Николаевич с удовольствием подтягивал, быстро подбирая мелодию на фортепиано.
Теперь в доме стояла гнетущая тишина. Наденька не любила тишины, боялась ее. Может быть, потому, что тишина разливалась по комнатам всякий раз, когда Петрусь улетал.
В такие дни каждый стук, скрип двери, возглас на улице заставляли ее вздрагивать. Она прижимала руки к груди и слышала, как бешено стучало сердце.
«Боже, как тяжело быть женою летчика!.. Петрусь… Если бы он знал, как боюсь я за него, с какой тревогою встречаю каждую зарю!..»
Наденька крепилась. Но сегодня удар настиг ее совсем не с той стороны, откуда она ждала с таким трепетом и готовностью встретить его грудью.
Арестовали Вачнадзе. За что? Она глядела на мужа и думала:
«Петрусь знает. И это, должно быть, очень серьезное, если он не говорит ей. А может быть, и он ничего не знает? Добивался же он приема в Жандармском управлении».
– Скажите мне, чем же Георгий провинился? – спросила Наденька, глядя на мужа и Мишу пристальными, горящими глазами.
Миша молча пожал плечами.
– Тем, что родился в России! – громко и с отчаянной, выстраданной силой сказал Петр Николаевич. – Честные, мужественные люди идут на каторгу, народ стонет от бесправия, от лютой нужды, и я теперь понимаю московских мастеровых, которые восемь лет назад дрались на баррикадах!
Петр Николаевич понизил голос:
– Иной раз кажется, что не будь на тебе офицерских погон, и ты бросил бы в лицо нынешним правителям – «Куда ведете вы Россию, господа?!» – Он горестно усмехнулся: – Иной раз!.. Георгий-то не побоялся… Не знаю, честно ли мы живем…
Он снова отвернулся к окну, опустив плечи.
«Что он говорит! – всполошенно думала Наденька. – Боже, да за такие слова…»
Передков поднял брови и застыл, не веря своим ушам.
В дверь постучали. Наденька вздрогнула и пошла открывать. Это почтальон принес «Киевскую мысль».
Петр Николаевич пробежал глазами газету. «…Дело Бейлиса привлекает пристальное и гневное внимание всего христианского мира. Кровь православного мальчика, употребленная преступником Бейлисом и его сообщниками-единоверцами для религиозного ритуала, вопиет о мщении…»
– Какая чепуха! Какая дикая, несусветная чушь! – воскликнул Петр Николаевич и, скомкав газету, отшвырнул ее прочь.
Наденька подняла газету и, задумавшись, стала ее разглаживать. Бывает странное состояние тревоги, когда человек смутно предчувствует несчастье, которое вот-вот постучится в его окошко.
Наденька совершенно растерялась. Прежде она боялась за Петра, когда он бывал в небе, теперь за него страшно и на земле. У него такие опасные мысли, что выскажи он их где-нибудь в офицерском собрании… Она зябко передернула плечами…
Петр Николаевич резко поднялся. Он весь преобразился, будто стряхнул с себя уныние. Он был теперь снова собранным, подтянутым, будто в нем натянулась внутренняя пружина.
– Куда ты? – спросила Наденька.
– На аэродром. Надо работать, друг мой.
На Крещатике Петр Николаевич сказал Передкову, отводя глаза:
– Передай Нелидову, чтоб готовил к полету «Ньюпор». Я зайду… починить часы.
– Пойдем вместе, Петруша…
– Нет, нет!.. Я скоро подъеду.
Петр Николаевич направился к Ирининскому переулку.
11
Дверь отворила Лена.
– Петр Николаевич!.. Здравствуйте!.. Пройдите, пожалуйста, в гостиную.
На этот раз Лена была весела, очень спокойно и благодушно настроена.
Петр Николаевич принужденно улыбнулся:
– Я вспоминаю нашу прошлую встречу. Тогда я, кажется, был менее желанным гостем.
«Он очень наблюдателен, – изумилась Лена. – Но не могу же я ему сказать о причине моей тогдашней тревоги!»
В гостиной Лена заметила, что он очень бледен и, должно быть, взволнован.
– Здесь никого нет? – быстро спросил Петр Николаевич.
– Никого… – тихо ответила Лена. Она почувствовала, как задрожали колени и знакомый холодок страха пробежал по спине…
– Вачнадзе арестован два часа назад на аэродроме. Он просил меня передать, что Феоктист – предатель и что… нужно переменить явки на Подоле…
Он сказал это быстро, четко и очень серьезно, точно отдавал рапорт.
Лена несколько секунд молчала, прижав к груди левую руку. Изумилась ли она тому, что «Феоктист – провокатор», или тому, что об этом сообщает ей… поручик Нестеров? Вероятнее всего – и тому, и другому.
На ее лице теперь отчетливо проступили коричневые пятна. «Она беременна…» – подумал Петр Николаевич и от этой мысли его почему-то бросило в холод.
«Если о ней узнают, не пощадят будущего ребенка…»
– Спасибо, – тихо произнесла Лена. – Вы рисковали очень многим, идя сейчас сюда… Спасибо!
– Полно! Вы рискуете вдвойне.
Она поняла его намек и покраснела.
– Леночка, я знаю… вам надо торопиться… Но уходя, я хочу просить вас… подумать о себе. Ведь вас теперь каждую минуту могут…
Она протянула ему руку и он приник к ней в долгом поцелуе.
– Добрый, добрый, хороший наш друг, Петр Николаевич!.. Спасибо!..
Он ушел в страшном смятении. «Чем я могу помочь ей? Может быть, спрятать ее у нас? Почему я ей не предложил этого? Впрочем, у нее, должно быть, есть более надежные места. Да и можно ли спрятать человека надолго? Рано или поздно выследят… А Данила?.. Каково ему?..»
Петр Николаевич представил, какие чувства борются в душе Данилы и какого мужества требует от него жизнь…
Через три недели рано утром в дом Нестеровых постучали. Петр Николаевич работал у себя в кабинете над расчетами петли. Он вышел в сени, открыл дверь.
У входа стоял Данила Георгиевич, в сюртуке, без погон, с непокрытой головой, на которой слиплись темные пряди волос. На Петра глядели черные, растерянные глаза с покрасневшими, воспаленными веками.
В глазах Данилы он увидел, нет, скорее почувствовал, глубоко запрятанную невыплаканную слезу, ту слезу, что остается долгим напоминанием о неизбывном горе.
– Лену… – хрипло произнес Данила, чувствуя как немеют губы, – …арестовали!.. Ее предают военному суду по пункту первому сто второй статьи… за попытку… ниспровергнуть царский строй.
Петр Николаевич схватил Данилу за плечи и бережно повел к себе в кабинет. Наденька спала и Петр плотнее прикрыл дверь спальни.
– Это не все… – продолжал Данила. – Меня вызвали в штаб и объявили резолюцию государя о лишении меня офицерского звания как супруга… государственной преступницы…
Данила умолк. Он выложил своему другу все и теперь молчал, низко опустив плечи.
Потом, среди тягостного молчания, он вдруг сказал:
– А Лена на сносях… Последние дни… – и всхлипнул, зажав лицо большой дрожащей пятерней.
Петр Николаевич стоял, борясь со спазмой в горле…
Много обид вынес Данила в детстве, Петр был свидетелем и часто заступником его. Но такой большой обиды еще не выпадало на долю Данилы. И самым тягостным для Петра было то, что он теперь не мог заступиться.
– Данила… – сказал Петр Николаевич, глотая соленые слезы и чувствуя, как больно сжимается сердце, словно тисками. – Родной мой… Судьба нас обоих не баловала с малых лет… Но мы выросли, возмужали! Вот и сейчас… надо выстоять, Данила! Представь себе отчий дом – милое, теплое, радостное гнездо наше. Каждый камень нам дорог, каждое деревце в саду – далекое и вечно близкое ласковое воспоминание… И вот, представь, поселился в милом отчем доме злой отчим – тупой, жестокий. И трудно нам, детям, неслыханно трудно с зверюгой-отчимом. Но мы должны выстоять. За нами будущее. Время свершит свой приговор. Отчим уйдет, а отчий дом будет стоять вечно!..
Данила молча слушал, не отнимая руки от лица.
– Понял ты меня, Данила? Ведь Русь, Родина наша – что отчий дом. А злой отчим уйдет!
Данила слушал сдавленный болью голос друга и плечи его постепенно выпрямлялись. «Ах, Петя, Петр Николаевич! Если бы не ты, не Лена, разуверился бы я в людях, ожесточился бы на жизнь лютой, нечеловеческой злобою!..»
Вошла Наденька, увидала Данилу Георгиевича – горестного, потемневшего, будто опалило его раскаленным ветром, и все поняла.
Прислонилась к стене, совсем по-бабьи скрестила руки на груди и залилась слезами…
12
Готовясь к мертвой петле, Петр Николаевич перечитал все старые русские и иностранные авиационные журналы. В них печатались сообщения о первых успехах людей, дерзнувших состязаться с птицами, подробно описывались трагические обстоятельства катастроф и аварий.
Три года назад два французских военных летчика Биассон и Таррон погибли в результате того, что слабосильные их аэропланы были опрокинуты ветром.
Внимание Петра Николаевича привлекла схема траектории, непроизвольно проделанной аэропланом в воздухе при аварийном случае с летчиком Морелем. В прошлом году, спускаясь с остановленным мотором, он был сброшен со своего сиденья при неожиданном и очень крутом крене аэроплана. Однако пилот сумел уцепиться за фюзеляж руками и ногами и так держался все время, пока аэроплан, никем не управляемый, перешел к пике, а потом, перевернувшись на спину, стал скользить вверх колесами.
Вися вниз головой, летчик подобрался перед землей к своему сиденью и уцелел, так как удар был воспринят одним крылом.
«Ловко! – удивился Петр Николаевич. – Выходит, аэроплан сам описывает кривую!»
А вот совсем свежее сообщение:
«Весною 1913 года аэроплан капитана Обри был брошен ветром носом вниз. При пикировании с высоты семисот метров пилот безуспешно пытался создать аэроплану нормальное положение. Скоро аэроплан перевернулся колесами вверх.
Летчик бросил управление и ухватился за свое сиденье, чтобы не выпасть. Но через несколько секунд аэроплан сам перешел в пике, и тогда пилот вновь взялся за управление. Он сумел выправить аэроплан, когда до земли оставалось менее ста метров».
«Стало быть, аэроплан способен возвращаться в нормальное положение даже без помощи пилота!» – думал Петр Николаевич. Эти случаи еще раз подтверждали правильность его расчетов.
«Теперь нужно найти тот наименьший радиус мертвой петли, при котором отталкивающая вверх центробежная сила сумеет уравновешивать силу тяжести самого аппарата и находящегося в нем летчика… Черт возьми! Найти… Но ведь это далеко не так просто!..»
Петр Николаевич занимался своими обычными делами исполняющего обязанности командира отряда – наставлял летчиков перед полетом, проверял техническую готовность аэропланов, справлялся у Нелидова, получена ли партия запасных частей к моторам, завезен ли бензин и касторка, но все видели: необычно задумчив и озабочен командир. И все знали, что думает он о мертвой петле.
Если бы Нестеров не был так захвачен своими мыслями, он заметил бы, как терзались за него все летчики и мотористы отряда.
Передков чертил, уж верно, сотую схему мертвой петли и в отчаянии ерошил волосы. «Тут нужна высшая математика, а я в ней не очень горазд…»
Кто-то посоветовал Передкову обратиться к известному киевскому профессору Зарембе.
Миша Передков в тот же вечер влетел в тихую квартиру профессора, начертил ему на бумаге схему мертвой петли и умолял его сделать теоретические расчеты с помощью высшей математики.
– Понимаете, господин профессор, речь идет о жизни одного человека. И какого человека, профессор!
Старик-профессор ничего не понял из горячей, сбивчивой речи Передкова, принял его за помешанного на всяких там воздушных трюках юношу и мягко, но энергично, с помощью прислуги и двух сыновей выпроводил его за дверь…
Нелидов наблюдал за тем, как Нестеров, сидя в тени под крылом аэроплана, считал на логарифмической линейке, испещрял листки бумаги длинными колонками цифр, чертил схемы мертвой петли, иногда перечеркивал написанное и бросал карандаш, задумывался…
Нелидов вздыхал, не мог ничем заняться, хоть и работы было по горло: все валилось из рук.
«Ох, Пётра, Пётра!.. Чем кончится все это..?»
