Текст книги "Тринити"

Автор книги: Яков Арсенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 67 страниц)

У Рудика настроение было тоже не в меру куртуазным. Накануне он получил сразу два послания – из Мелового от загорелой Маши и очередную сводку погоды за ноябрь от радиодиспетчерши с Ямала. В сердцах староста хватал то одну, то нескольких педагогичек и тащил в круг покривляться. Он пытался даже заговорить с будущими училками, но радиодело не очень смешило гуманитариев. Все эти частоты и волны совсем не будоражили гостей, потому что попадали в зоны неуверенного приема.

Татьяна вела себя половинчато. Большей частью она самозабвенно танцевала, оттолкнувшись от подоконника, и заводила публику треморными движениями и цыганскими потрясами вскинутой вверх груди, давая понять, что она пусть и с трудом, но все же нашла культпросвет в этой теснотище и заполнила свободную нишу быстрого нон-стопа, в связи с чем готова бесконечно и в полной отвязке всем на зависть воплощать в телодвижениях диетический вопль одинокой и неразгаданной женщины. В эти моменты апериодические вспышки огней выхватывали из темноты в основном только ее одну – Забелину было скучно направлять фонари на других. Исполняя танец престижа, Татьяна самозабвенно играла своим нелегким телом. Она покоряла население тазобедренной и другой хаотической пластикой, словно мстя сразу всем виновникам ее сегодняшней невостребованности. Татьяна походила то на борца сумо, который овладевает азами, то на культуриста, который демонстрирует свои наросты за истекший год. Это был не танец, а дискурс, потому что он не ставил никаких точек в судьбе. Это был не танец, а балет с подстрочным сурдопереводом. На голове Татьяны красовался широкий лентец, который мешал волосам собраться в прическу «я с покоса». Ее мрачная масса не успокаивалась ни на миг – в моменты медленных танцев Татьяна набирала апельсинов и, бродя между танцующими парами, совала всем в рот оранжевые дольки. Усову по ошибке она втолкнула кожуру, причем не в рот, а дальше. Тот в горячке ничего не понял и попросил добавки. Время от времени Татьяну одолевал синдром повышенной вязкости – и тогда она подсаживалась к Решетову, чтобы насесть на него с вопросами по метагалактике.

Реша, будучи под сильным допингом, стращал ее внеземными цивилизациями, чтобы подолгу не довлела.

Нинкина и Пунктуса уже ничто не интересовало на этой дискотеке. Они устали отыскивать соединение, подобное их коменсалическому союзу, – а это, как выяснилось, было единственным способом стать счастливыми сразу обоим. Учтя долгий опыт своего симбиоза, Нинкин и Пунктус пришли к заключению, что их разрозненные, удельные знакомства с девушками ни к чему не приведут. Сколько друзья ни пробовали заводить шашни поврозь, у них ничего не получалось – ровно через неделю они начинали скучать и томиться друг по другу. Приходилось убегать от подруг и возвращаться назад с виновато опущенными глазами. За Нинкиным числилось несколько попыток крутануть роман с Алешиной Наташей. Она тянула к нему свои короткие руки и не доставала, потому что вступала в конфликт с Татьяной, которая на случай пролетов с парнями придерживала Алешину подле себя.

Перед самым Новым годом друзья решили смотаться в баню, где все и приключилось. К Пунктусу, то и дело потряхивающему анакондой, стало приставать мурло, которому приглянулось все еще продолжающее, как ему показалось, подрастать по коление Пунктуса. Размахивая купюрой, мурло пыталось пригласить Пунктуса к себе в гости, обещая сплошную выпивку и закусь голодному студенту. Нинкин обиделся на Пунктуса за то, что тот позволил волочиться за собой. В отместку он после бани не пошел в общагу, а решил простоять, распаренный, под окнами, чтобы простудить придатки и умереть. Пунктус долго звал его из окна, но Нинкин настаивал на своем, пока Пунктус не пообещал ему больше никогда не откликаться ни на чьи предложения и даже не давать для этого повода.

– «АББА»? Нет? Значит, «Бони М», – корчил знатока диско-текучки Пунктус.

– «Бони М»? Нет? Значит, «АББА», – через полчаса присоединялся к диспуту Нинкин.

Но и сегодняшний вечер не смог подарить Пунктусу и Нинкину двух подруг, между которыми существовала бы связь, подобная их прочному и гармоничному соединению. Этот вечер подводил черту под их долгими раздумьями как и с кем жить. Сегодня они окончательно утвердились в мысли: жить надо проще и с тем, с кем хочется, то есть, без всяких шаблонных наворотов. До нынешнего вечера они мучались и не понимали, как им продолжать отношения. В стране была полная неразбериха с этим вопросом. Только в самых глухих уголках общества можно было выудить информацию о том, что и у нас существует такое. Будучи зажатыми и ограниченными в понятиях, поскольку не существовало среды, Пунктус и Нинкин интуитивно кружились друг подле друга, словно выжидая, когда разрешат.

– Ну что, меньшевики, прошу к столу, – пригласил их Рудик.

Други спокойно последовали совету и уселись рядком. В разгар праздника Пунктус заметил, что вино в стакане Нинкина всегда одного цвета и налито до одного уровня, в то время как в посуде у других уровень и цвет жидкостей постоянно меняются. Догадка отрезвила Пунктуса. Он потихоньку толкнул друга, потом еще раз и еще. Голова Нинкина, покоящаяся на упертых в стол руках, упала в тарелку с оливье.

– И тут проспал! – поднял тревогу Пунктус. – Это ж надо, Новый год продрых! И когда же ты снимешь с себя эту резинку?!

Нинкина затормошили. Он вскочил, испуганно схватил бокал, машинально опорожнил в один счет и очень серьезно попросил, чтобы его пропустили в санузел.

– Что за страна?! – обиженно произнес Нинкин. – Не успеешь прикорнуть ненадолго, как тут же рядом почетный караул выстраивается!

Клинцов проводил политику двойных стандартов – контролировал Алешину и одновременно пас гостью под фикусом, то и дело обзывая ее Феней.

– Может, хватит! – не выдержала она, шатенно-вихрастая и трескучая. – Я же не называю тебя Васей, хотя ты уже чуть не хрюкаешь!

Клинцов заковылял в компанию напротив искать на ночь глядя цвета и характеры более умеренные.

Фотоаппарат Забелина сиротливо висел на оконном шпингалете. Орудие было впервые выпущено мастером из рук. Деля себя между световыми эффектами и биологичкой Леной, Забелин с трудом отмахивался от своей фотографической планиды и с болью в сердце отторгал великолепные кадры, которые так и перли в глаза, так и просились на пленку. Но сегодня он решил всенепременнейше уладить дела с биологичкой и был готов ради этого изменить не только делу жизни, но и всему на свете.

Для поддержания оперативного порядка на дискотеке Фельдман, отдавший свою контрамарку Татьяне, порекомендовал Бондарю впустить без билетов себя, Мукина и Мата как наиболее активных членов добровольной народной дружины, сокращенно – ДНД.

Мату, как самому надежному в дружине, райотдел в будничные дни доверял даже надзор за несовершеннолетними в соседних с общежитием кварталах. Так уж получалось по жизни, что, какую бы телку он ни заснял, при ближайшем рассмотрении она всегда оказывалась учащейся ПТУ. И в последний раз Мату по его же просьбе достался самый трудный надел. Охраняя и воспитывая его до самоистязания, Мат влюбился в малолетку с противозачаточными зубами, которая в свое время провела хорошо продуманное ограбление пункта приема стеклотары, а наутро притащила посуду обратно, чтобы сдать. Ее взяли с поличным. После этого случая несовершеннолетнюю поставили на учет в детскую комнату милиции. Находясь на посту, Мат проявил слабость и попытался пробить ее на причастность к организованным бандформированиям. Иными словами, попытался склонить свою подопечную сначала к дружбе, а потом к сожительству. Но то ли его речи, обретавшие смысл только в контексте узкого круга самых близких друзей, то ли просто серьезные несмыкания конституций сделали свое дело, но в любом случае при попытке взять малолетку в руки он ощутил себя на лестнице. Вслед летела просьба: «Передайте в детскую комнату милиции, что я завязываю с хулиганством и легким поведением вообще исключительно потому, чтобы мне в надзиратели не присылали таких!..» Каких, Мат не расслышал, дверь захлопнулась.

Обыкновенно при знакомствах с девушками Мат представлялся водителем ассенизационной машины. Он считал, что на антитезе «говночист, а какой умный!» прохилять гораздо легче. И действительно, у Мата при таком обороте дела почти всегда срасталось. Девушки на него липли, как мухи на висячую ленту-липучку. А тут сдуру взял да и честно представился юной нарушительнице правопорядка студентом третьего курса – и вот результат – выгнала!

Рассказывая о малолетке друзьям, Мат опускал завершающий акт несовершеннолетней. Тем не менее его поступок был обсужден в узком кругу экспертов и осужден, после чего благонадежность добровольца народной дружины Мата резко упала. Чтобы повысить ее, Мат переключился на следовательницу из линейного отдела, засидевшуюся допоздна на служебной лестнице.

А сейчас, под всю эту дискотечную какофонию, Мат сидел бок о бок со скучающей Алешиной и в сотый раз объяснял ей, что значит для него вот эта красная повязка для проформы на первый взгляд. А Наташе были по фигу все страдания этого толстого Вертера, у нее своих проблем хватало – среди гостей было столько подходящего материала, что разбегались глаза.

Реша накачивал кого-то рядом насчет того, что, дескать, люди перехитрили время – эту самую беспрерывную и безызъянную категорию жизни. Чтобы разомкнуть ее, говорил Реша, надо быть, по крайней мере, светом. А тут простой человеческий выход – Новый год. Единственная точка, где время спотыкается, как порой и мы сами на скрытой ковром ступеньке. Давайте все поголовно выпьем за время и за нас, людей!

– Давайте! – взвизгивала его визави с густым монохроматическим взглядом. – Жаль, что у нас в пединституте этот предмет не проходят…

– Его нигде не проходят, – говорил Реша, – на нем останавливаются. – Он осаживал педагогичку, устремлявшуюся в круг танцевать, и продолжал: – Так вот, чтобы качка не перевернула нефтеналивное судно, его разбивают на танки. Точно так же люди когда-то поступили со временем. Они разбили его на сезоны, периоды, семестры и путины. Все измельченное не так всесильно. Толченым можно есть даже стекло. Возьмите тот же май – День солидарности, День печати, День радио, День Победы, День пионэрии, – Решетов намеренно произнес слово через «э», как Раневская, – День пограничника. И не успеешь похмелиться после мая – сразу День защиты детей. Вот. И теперь все мы живем от праздника к празднику, от случая к случаю, время от времени. Давайте выпьем за это!

– Давайте! – звонко соглашалась собеседница и делала очередную попытку переключиться с глобального на конкретное – пойдет Решетов танцевать или нет.

Артамонов открыто сочувствовал всем. На балах и дискотеках он занимался только одним – следил за зарождением пар. Следил, как они поэтапно вытанцовываются для последующей росписи и «отбраковывания». Его с детства интересовал процесс упорядочения досознательной толпы в эти компактные двухполюсные образования. И всматривался он в хаос не праздно, а затем, чтобы ответить на вопрос, почему для одних познакомиться и раззнакомиться сущий пустяк, а для других – почти невыполнимая затея. Артамонов всегда взирал на любовную суету других с высоты своего юмора, смеялся навзрыд над удачами и неудачами друзей, ставил ни во что женский вопрос, а сам втайне мечтал подружиться с какой-нибудь начитанной девушкой. Он хотел простого советского человека женского пола без чудес и завихрений. Но поскольку с этим всегда была проблема, он забил на нее и на себя и сидел гадал, какая из пар, отлитых сегодняшним вечером, будет иметь место в будущем. И приходил к выводу, что дискотека может оказаться пустоцветной. Разве что у Забелина выгорит с этой биологичкой Леной. Да у этих лилипутов – Усова с Катей. И то вряд ли. Больно уж у этой связистки Кэт слабая хватка. Да еще эта ее тюбетейка вместо берета. Поэтому в основном соединения выйдут летучими, мыслил Артамонов образами Виткевича, который сильно доставал его на химии как одного из первых по списку.

– Если при каждой стыковке с пединститутом будут вытанцовываться по две пары, то совет да любовь наступят в группе через пятнадцать сближений, подсчитал Артамонов вслух.

– В пединституте групп не хватит, – заметил Нинкин.

– Действительно, – поддакнул Пунктус.

– В запасе камвольный комбинат, – расширил горизонты подвернувшийся под руку Усов. – Там столько бесхозного бригадного подряда! Просто страшно становится!

– Это какой еще у вас тут подряд! – как из-под земли выросла дюймовочка. – Я тебе дам подряд!

– Подряд – это хорошо, – не возникал по пустякам Усов, – только вот интересно, сколько раз, – юморил он на грани фола и согбенно тащился в центр танцевального пятачка, чтобы укрыться от преследования дюймовочки в общедоступном диско-танце.

Потом кто-то провокационно предложил крутануть бутылочку. Что тут началось! Все встали в кружок и затаили дыхание. Конечно же, первой выпало Татьяне, ей пришлось целоваться с Наташей, а потом еще и с двумя-тремя гостьями. Нинкину то и дело выпадал Пунктус, а Пунктусу, наоборот, Нинкин. Реша отчаялся дожидаться своей очереди, но в конце игры ему выпал Мат, а Рудику Мурат. Выяснилось, что если бы бутылка была полной, а не пустой, тогда бы она показала всю правду. Так и сделали – закрутили полную бутылку шампанского, и дела пошли куда лучше. Длилось, правда, это недолго разогретое и взболтавшееся содержимое не выдержало использования не по назначению и вышибло пробку вместе с проволокой. Хватило на всех. Это навело народ на мысль, что целоваться нужно срочно и со всеми подряд! Эта процедура высосала из участников почти всю энергию. В заключение Татьяне бутылка указала на висящий на стене вымпел, который институт получил в честь победы в социалистическом соревновании. Татьяна ринулась на стену.

Дискотека перевалила через свой апогей, и быстрые танцы стали все чаще прореживаться медляками. Через некоторое время народ начал потихоньку выползать на улицу.

Как праведник, без всяких зазрений валил снег, переходящий в овации. Крупные, отчетливые, словно вырезанные из бумаги снежинки доносили до земли свою индивидуальность и становились просто снегом. Как мало у них было времени, чтобы проявить себя, – от неба до земли. А тут целая жизнь. От земли до неба. Но такая же участь – затеряться в конце концов.

Студенческий бульвар мигал фонарями. Снег давил на психику, как отпущение грехов. Черный дым из труб машиностроительного завода тщетно пытался свести на нет эту индульгенцию – снег проникал в душу чистым и незапятнанным.

До личных вопросов снежинок студентам не было никакого дела. Развеселые, натанцевавшиеся, они устроили кучу малу и вываляли в сугробе дюжину самых неактивных сотоварищей.

Те, кому удалось раздобыть себе на ночь сговорчивого партнера, отправились в общежитие. Они змейкой проникли вовнутрь через предусмотрительно оставленное открытым окно «красного уголка» на первом этаже и рассосались по приготовленным заранее комнатам психологической разгрузки. Таких удачливых оказалось немного. Остальные продолжили довольствоваться красотой новогодней ночи впроголодь.

Старый и новый корпуса института следили за людской суетой и удивлялись легкомыслию людей. В такой праздник нужно стоять строго и задумчиво, даже величаво, потому как из жизни ушел еще один год и пора подвести текущие, промежуточные итоги. Сегодня нужно думать о том, что время летит непоправимо быстро. Мы, здания, живем веками, но замираем, ощущая его полет. А эти, беспечные, знай веселятся, как снежинки, забывая о краткости бытия и помня только о его первичности. Мы, бетонные, почти вечные, и то немеем перед временем, а эти бродят всю ночь и поют свои непонятные песни. Тоска и грусть ожидают вас впереди. Время не прощает такого. Беспечность наказуема.

Мурат, проводив Нинель, возвратился в комнату последним. Он застал всех в настроении, расшифровать которое ему удалось не сразу.

На потомственной кровати Реши, весь замотанный в одеяла, лежал Бирюк. Вокруг него сидели, стояли и ржали человек двадцать, не меньше. Бирюк, выпятив губы, пытался лабиализировать о чем-то до того непонятном, что по его цвета хаки лицу было не определить, бредит он или заговаривается. Через минуту о том, что же в конце концов произошло, узнал и Мурат.

А вышло так, что своим широким жестом и совсем того не желая, бондаревские «Веселые судороги» устроили бирюковским «Сладким спазмам» настоящую обструкцию. По случайному совпадению юбилейный, пятидесятый, концерт ансамбля и такая же юбилейная, но десятая по счету дискотека начались в одно и то же историческое время – 31 декабря 1977 года в

19.00. «Спазмы» посчитали, что сотня человек, которую отнимет «аквариум», – не велика потеря. Остальной народец придет как миленький. Но на концерт вокально-инструментального ансамбля явились одни только близкие, словно для того, чтобы проводить в последний путь. Бирюк ждал до половины восьмого. Актовый зал оставался почти пустым.

– Кажется, это абзац! Нас прокинули даже подфанки! – сказал Бирюк. Телки подфанки по жизни способны на все, парни подфанки – способны на все остальное! – пропел он и в сердцах произвел на гитаре свой коронный запил дикое одинокое уматное соло такой невероятной длительности, что всех достало до кишок. А звукооператор все это дело еще как надо смикшировал. Затем, запустив в пустоту зала резкий истошный проигрыш, который в среде профессионалов именовался залупом, Бирюк предложил устроить прощание славянки. Все сразу пошли у него на поводу. С каждой песней прощались поименно. Сначала ее исполняли при закрытом на засов зале, потом жирно вычеркивали из списков как отпетую. К полуночи «Спазмы» распрощались со всем репертуаром.

– Ну все, чуваки, кочумаем, – провозгласил отбой Бирюк, долбанул китайской палочкой по самой большой лопасти ударной установки, затем сосанул из дула початой бутылки «Зубровки», схватил вместо полотенца чехол от барабанов и наперевес с этим куском брезента засобирался на реку сбивать нервное расстройство. В сложных аварийных ситуациях, когда жизнь применяла против него болевые приемы, Бирюк всегда, как к крайней мере, прибегал к купанию в ледяной воде.

– Ты куда? – спросил Гриншпон.

– Не волнуйся – не топиться! – успокоил он бас-гитару и скрылся в створе аварийного выхода.

Никто с лодочной станции Бирюку не помешал. Неподалеку от пристани в реку впадала канализационная труба, и вода вдоль берега не замерзала даже в лютые морозы. Получалась своего рода короткая вода, которая тем не менее допускала использование любого стиля.

Бирюк облюбовал местечко, стряхнул снег с прибрежных ив, разобрался и устроил из кустов вешалку. Ощутив знакомое покалывание в предвкушении приятного ледяного ожога, он стал спускаться к воде, страшно черневшей на гомолоидном снежном фоне. Свои ежеутренние купания вместе с Матом Бирюк проводил обычно на официальном моржовом пляже, хотя Мат по своей всегдашней привычке лезть во всякое дерьмо и старался затащить Бирюка купаться под канализационную трубу. Но Бирюк был стоек – он увлекал Мата купаться в стороне, где почище и попрохладнее. Каждый раз, взяв вечернюю газетку вместо коврика и прихватив пешню на случай, если прорубь подмерзнет и никто ее до него не продолбит заново, Бирюк всякий раз с радостью бежал поистязать себя температурными перепадами. Сегодня же ввиду особенной возбужденности не было никакой охоты тащиться до моржового пляжа, и Бирюк решил, что в критический для организма момент не стоит гнушаться тепловатой сточной проталиной прямо под мостом. Он заткнул нос и опустился под воду, потом вынырнул, потянулся и равномерно задвигал обеими лопатками. Так он плыл вниз по течению, пока окончательно не пришел в себя. Выбравшись на берег ниже моста, Бирюк вприпрыжку побежал назад, к биваку. Однако одежды на ивовых прутиках не оказалось. Бирюк подумал, что все это шуточки сторожа с лодочной станции, но на двери сторожки висел огромный гаражный замок. Было понятно, что с осени сюда никто не являлся. Бирюку сдуру вздумалось потрясти замок. Пальцы вмиг примерзли к металлу и освободились лишь ценой нескольких клочков кожи. Бирюк вернулся к «раздевалке», но одежда не появилась. Снегопад совсем не сбивал мороза. Бирюк побежал под мост, но там оказалось не теплее. Замерзающий морж, обрастая сосульками, начал носиться по берегу, как водяной, выжитый из родной стихии грязными стоками. Вдруг ему стало как будто теплее. Но Бирюк еще из «Зимовья на Студеной» Мамина-Сибиряка знал эти штучки с виртуальным согревом, и, когда пятки начали на самом деле примерзать к тропинке, Бирюк наметом рванул от реки, оставляя за собой шлейф последнего уходящего из тела тепла.

До своей квартиры ему было ближе, но беспокоить родителей по такому пустяку он не стал – а то подумают, что сдался, что, дескать, общага надоела, не вынес. Тем более что до общаги не намного и дальше, так, пустяки, пару лишних троллейбусных остановок, это даже и для бешеной собаки – не крюк. Поэтому общежитие номер два и выходило единственной спасительной точкой.

Алиса Ивановна, дежурившая на вахте, насторожилась, увидев в дверях заиндевелое чудовище. Вахту Алиса Ивановна считала самым ответственным местом в жизни и, будучи закоренелой атеисткой, не верила ни в какие чудеса. Поэтому повела она себя соответственно – вмиг обернулась турникетом, перекрыв доступ в хранимые покои, и потребовала пропуск.

– А там труба! – хрустнул рукой Бирюк, тщась показать в сторону реки. Прикрыывая пах веником из трех ивовых прутиков, Бирюк в экзотически сверкающем неглиже проскрипел мимо дежурной и зацокал по направлению к лестнице. Алисе Ивановне ничего не оставалось, как крутануться на месте вокруг своей оси и замахать вдогонку руками.

Миновав с опаской женскую территорию, на которой полным ходом шло веселье, Бирюк скользнул на заветный пятый этаж.

Следующими за Алисой Ивановной жертвами ледяного нудизма стали «паренечки» – две однояйцевые старухи-близняшки, служившие в общежитии уборщицами. Столь панибратски – «паренечки» – их нарекли за обращение, которым они предваряли каждое свое появление в комнатах. «Можно, мы у вас тут уберемся, паренечки?» – культурно спрашивали старушки обычно и в две швабры приступали к работе.

Когда почти прозрачная друза Бирюка вломилась на этаж, близнецы как раз домывали последние перед уходом домой квадратные метры. Старушки обернулись на нарастающий сзади скрип и чуть не откинулись на спину с перепугу.

– Свят, свят, свят! – закрестились они, отпрянув к стене. – Господи, помилуй!

«Паренечки» пережили лихоимство своих мужей, блокаду, превозмогли голод в Поволжье, вынесли целину и освоение Севера, но ни тот, ни другой форс-мажор не заставил их так крепко и трепетно обняться, прощаясь с жизнью, как это леденящее душу зрелище с Бирюком во главе. Они как стояли, так и сели в свои дежурные ведра. Скрещенные швабры плавно сползли по стене, а отжатые мешковинные тряпки стали медленно раскручиваться в обратную сторону.

– Пошел купаться, и вот – одежду увели! – сморозил Бирюк, думая, что старухи у него двоятся в глазах. Своим горним, как хрусталь, голосом он полностью доконал близняшек, улегшихся на полу.

– Оно еще и говорит! – успела сказать одна другой перед окончательной отключкой.

Позвякивая твердой кристаллической решеткой, ледяная глыба Бирюка перешагнула через старух и добралась до отверзтой, к счастью, 535-й комнаты. Войдя вовнутрь, Бирюк дохнул паром в пустоту, упал на койку и начал натягивать на себя все подряд одеяла, фуфайки, матрасы, скатерть со стола и шторы с карниза.

– Считается, что каждая машина имеет право на свой двигатель! – просипел Бирюк узконаправленно в подушку и сам себе ответил: – Наука умеет много гитик!

Обитатели 535-й комнаты появились не сразу – праздник в «аквариуме» продолжался. А когда появились, не сразу придумали, что делать, увидев перед собой свежий овощ глубокой заморозки. Помыслив, Реша бросился вниз за снегом, а Рудик отправился вызывать «скорую помощь». Остальные начали готовить тело к растиранию.

Растирать себя Бирюк не давал, сопротивлялся, то и дело очухиваясь и вновь засыпая здоровым моржовым сном. Решетов силком стащил с сонного одеяла и прочие покрывала.

– Самое главное – разморозить активы, – указал появившийся Гриншпон своим оттопыренным мизинцем на ушедщий в себя почти целиком бирюковский отросток, который за незначительностью так и тянуло прижечь зеленкой. Реша внял просьбе и кое-как с помощью снега с прожилками льда довел температуру тела в указанном месте до 30 градусов по Цельсию.

– Ну что? – спросил Рудик, летавший вызывать «скорую».

– Да ничего, – ответил Реша. – А врачи-то будут?

– Обещали прибыть не раньше, чем к утру. Праздник, сказали, людей по улицам подбирают.

– Пульс нитевидный, почти не прощупывается, – доложил Реша. – Но надежды терять нельзя.

– Надо бы заговор применить, – придумал Гриншпон. – Я знаю, он все по вещуньям таскался.

– Знаю я этих вещуний, – сказал Рудик. – По пять рублей пучок на каждом вокзале. Его ошпарить надо, поставьте кто-нибудь воды на плиту…

– Бесполезно. Ты же видишь, я уж как ни пробовал – и так, и сяк, и батогами… – развел руками Реша. – Лежит как колода! Хотя, правда, местами потеплел чуть-чуть.

– Вы бы форточку закрыли! Не май месяц! – предложил притворить створку Артамонов.

– Да ему уже по фигу мороз! – сказал Миша.

Ничего не поделаешь, пришлось вызывать Татьяну. Быстро это сделать не получилось, но с течением времени готовая на все чрезвычайка явилась. Именно на нее возлагалась последняя тростиночка надежды.

Татьяна вошла в комнату даже с некоторым азартом.

– Ну, где этот отморозок? – строго спросила она и велела всем исчезнуть. Когда население свалило, Татьяна, не касаясь губами горлышка, влила в себя початый флакон «Перцовки», чтобы унять возникающий под мышками трясун, разделась догола, натерлась подсолнечным маслом и нырнула в койку под ворох одеял. Прильнув к холодному остову Бирюка, она стала учащенно дышать. Долгое время от пациаента не исходило никакой реакции. Потом от пяток к мозгу проскочила пара-тройка слабых разрядов. Это и явилось началом пробуждения. Очнувшись и обнаружив подле себя что-то скользкое, Бирюк с закрытыми глазами, которые все еще были скованы льдом, рефлекторно потянулся к злачным местам общественного пользования, но Татьяна быстро тормознула его:

– Ну ты, полегче! Я тебе не вещунья какая-нибудь!

– А чего тогда улеглась тут? – спросил из тумана Бирюк, едва ворочая своим ободранным, почти свиным языком.

– Спроси что-нибудь полегче!

Татьяна встала с койки и вернула к участию в деле остальное население.

– Ему же помогла, а он же и лезет! Идиот! – посетовала Татьяна.

– Да он просто ничего не понял, – оправдали его парни.

– Я подумал, бабу резиновую подсунули! – сказал Бирюк.

– Лабух внеаморален! – подсказал Миша.

С помощью оставшейся перцовки температуру тела Бирюка удалось довести до 36,6 и потом даже до кипения с выходом пара через все отведенные природой свистки.

– Пук – это заблудившийся ик, – сказал одобрительно Артамонов. Значит, все будет по-прежнему.

– Да уж! – согласились с ним некоторые.

Наконец Бирюк заворочался активней и приоткрыл льдинки глаз. Придя в себя окончательно, пострадавший, кое-как разлепляя от пены будто не свои губы, попытался прояснить детали принятия ледяной купели. Он как-то все мотал руками и старался направить их в сторону реки. Проникшись сочувствием, Артамонов и Мурат согласились сбегать на берег и притащить одежду купальщика. Оказалось, Бирюк с дубняка искал ее в десяти метрах от того места, где оставил.

Бирюк пассивно, как на чужие, взглянул на свои стоявшие колом брюки клеш, на сапоги системы «казачок», на кожаную куртку а-ля рокер. Не заостряя на вещах внимания, он сказал:

– В жизни надо срываться, друзья мои! Вскочить из теплой постели в два часа ночи и сорваться к любимой женщине, зацепив с горкомовской клумбы охапку цветов! И сказать ей, этой женщине, что ты попытался вдруг представить ее лицо и не смог, поэтому примчался, боясь, как бы чего не вышло! И напиться с ней вместе от счастья. А завтра – она к тебе. Ты – в сатиновой нижней спецовке, потому как бельем это… – посмотрел он на черный по колено семейный трусняк, одолженный у Реши, – бельем это назвать никак нельзя. Ты открываешь дверь и удивляешься: «Люсь, ты? Извини, а я вот тут это… без цветов!» Но ни в коем случае не жениться на ней! В жены надо брать тачку теплого парафина и лепить из него то, что пожелает душа! Или получить в сессию сразу пять двоек подряд, но сесть в поезд и уехать в Ригу на толкучку! Потом заболеть, на основании справки продлить сессию и сдать ее на стипендию! В этом весь смысл. Ведь жизнь – это поминутные аберрации, сплошное отклонение от так называемой нормальной, бог знает кем придуманной жизни! Но обыкновенно люди по своей душевной лени руководствуются самым что ни на есть наивным реализмом… – Бирюк, как отмороженный беспредельник, разгорался все сильнее и сильнее и сбрасывал с себя одно одеяло за другим.

– Ты прав, – сказал Реша. – Узнай я это чуть раньше, Рязанова была бы моей. Да, в жизни надо срываться! Проворонил я ее, проворонил! Духу не хватило!

– Да не переживай ты по поводу Рязановой, все у тебя с ней наладится, походя утешил обращенного в уныние Решу Бирюк. – А мы с Мишей, – поманил Бирюк к себе на колени Гриншпона, – мы с Мишей сразу после каникул усаживаемся за композицию, будем сочинять свои песни. – Стало понятно, что происшествие на реке вызвало в Бирюке странную реакцию – оно повлекло за собою музоргвыводы. – Довольно этой дурацкой советсткой эстрады! Играем мимо нот! Хватит с нас петь чужие тексты и как попало! Нас утомили хиты, замешенные на номенклатурных метафорах! Мы не станем ждать, когда нам на сцену станут бросать веники и сырые яйца по талонам! Дайте срок – и мы укажем «Судорогам» их истинное место! Мы замесим такой крутой рок, задыхался Бирюк, намечая новый фарватер своей музыкальной течки, – такую музыку, которая позволит понять, что человек – не совмещенный санузел, а предмет очень духовного обихода! Мы не скатимся до дешевых халтурок на свадебках и перестанем ходить на линию! Мы соберем новую команду и учредим клуб своей песни! «Спазмы» еще скажут свое слово! Мы будем пахать за все наше непоротое поколение до полной отключки, пока наши братья-гундосы, – в этом месте речи Бирюк потянулся к своей куртке, наршарил в кармане бельевую прищепку и нацепил ее на свой и без того синий шнобель, – пока наши братья-гундосы, – процедил он теперь уже через нос, – не слабают над нами Шопена! Правильно, Миша?!