Текст книги "Тринити"

Автор книги: Яков Арсенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 65 (всего у книги 67 страниц)

Глава 12
ВСЕ ЗАМКНУТО НА СЕБЯ

После телепередачи, в которой были представлены дебаты «под фанеру» двух лидеров президентской гонки – кандидата Макарова и кандидата Зиганшина – Владимир Сергеевич явился в свой номер в гостинице «Россия» как никогда уставшим. Настя просто не узнала его. Таким морально потускневшим и физически измотанным она его еще не видела. В то же время он был как-то излишне и нездорово взбодрен, словно обошел на скачках два десятка букмекеров и скачал с ипподрома весь запас игровых денег.

– Приляг, милый, полежи, – сказала Настя с тревогой в глазных впадинах. – Я организую ужин в номер. И давай сегодня никуда не пойдем. Меня подташнивает от всех этих клубов! – Она стянула с него сапоги, галифе, вынула его через голову из рубахи, и он остался в своей всегдашней синей солдатской майке и камуфляжных панталонах модели «где голь?» с двумя прорезами-ширинками впереди и сзади.

– Конечно, никуда, – согласился Владимир Сергеевич. – Да я и не в состоянии, если уж на то пошло.

Они вместе поужинали с колес – на деревянной тележке, перехваченной у официанта, Настя подвезла к изголовью Макарова пару флаконов питьевого йогурта и пакет пустых французских рогаликов.

Даже после столь легкого ужина уснуть не удавалось. Владимир Сергеевич лежал в полудреме и молчал, а Настя стояла и смотрела в окно, придерживаясь за портьеру.

– Что-то мне как будто нехорошо, – сказал Владимир Сергеевич, тяжело вздохнув, – словно что-то с воздухом творится.

– Не хватает? Нечем дышать? – спросила Настя. – Или душно? Давай я открою балкон.

– Наоборот, воздуха слишком много, и сегодня он как бы плотнее обычного…

– Нужно срочно вызвать врача! – не находила, чего еще такого придумать Настя.

– Похоже, это от переживаний, у меня внутри словно шевеление какое-то. Я чувствую себя наподобие беременного. Вот смех. Как в фильме «Чужой»…

– Не болтай-ка ты страхов, милый, а выпей лучше снотворного, и спать, посоветовала ему Настя. – Утром наверняка станет легче.

– Я бы и рад уснуть, но боюсь, не поможет, – отказался Владимир Сергеевич от таблетки, которую протянула ему Настя. – А не позвать ли сюда Артамонова. Если он, конечно, в гостинице. А если на выезде, то беспокоить не надо.

Пришел Артамонов. Он оказался неподалеку. Друзья стали разговаривать.

– Может, мне и вправду сняться с гонки? – сказал Макарон и, пополоскав рот, выплюнул в раковину глоток «Мерло», на автомате закинутого в горло. Ни капли не идет! – сообщил он, давая понять, что уже не в первый раз пытается попить вина для успокоения, но ничего не получается. И проиллюстрировал текст гримасой отвращения. – А? Как ты на это смотришь? Распилим деньги, которые нам предлагают как отступные, и приступим к активному отдыху. У меня больше сил нет.

– Ты что?! – возмутился Артамонов. – Такая каша заварена! Да и на фиг нам деньги? Мы уже и так неплохо заработали. Под тебя все как один подлегли! Политические партии и блоки, которые начинали самостоятельно, скинули нам свои ресурсы, чтобы довести тебя до финиша! Уже ведутся согласительные переговоры, все делится в полном соответствии со вкладами, нам передается контрольный пакет этого общества с ограниченной ответственностью под названием страна! Остальная часть коалиции получит всего два поста и три портфеля!. Они капитулировали и, заметь, без кровопролитного сражения с нашей стороны. Что значит твоя личность! Мат тебя сразу вычислил! Полвека охотился!

– Семь трупов, – сказал Макарон. – Может, и правда – это минимальная цена за все? И на этом остановимся?

– Не мудри! – не давал ему продыху Артамонов. – Уже все задуманное сделано. Надо только прождать каких-то полмесяца. Голосование начинается практически через неделю. А по открепительным талонам – и того раньше. Еще немного, и все срастется!

– Я себя как-то странно чувствую, – продолжал канючить Владимир Сергеевич.

– Это от новизны, – трактовал по-своему ощущения Макарона Артамонов. Скоро все уляжется. Конечно, впервые в жизни стать президентом! Я бы и сам сейчас ходил руки за спину и блевал от перемен! Кто не волновался при таких делах? Я думаю, и Горбачева кидало, и Ельцина! То в пот, то в жар. Ну, может, только последний наш не выдавал никаких треволнений!

– Ну ладно, теперь я, кажется, усну, – стал затихать Владимир Сергеевич. – Если вы не против, конечно.

Артамонов на цыпочках удалился, аккуратно прикрыл дверь и попросил Бакутина отослать охрану на десять метров в стороны – чтобы не торчали прямо под дверьми.

Настя подлегла к мужу, укрыла его одеялом и стала гладить по голове, по мелким, как у манкурта, завиткам, которые парикмахеры не успевали подстригать – настолько быстро волосы отрастали, завивались все круче и делались мягкими и шелковистыми, словно колготки.

– Все будет хорошо, милый, – успокаивала Настя Владимира Сергеевича. Все придет в норму. Сейчас пик народных волнений. Еще шаг, и сумятица пойдет на спад.

Утром Владимир Сергеевич долго не вставал, что было на него не вполне похожим. «Лежал бы себе и лежал, – мыслил он, ощущая теплый уют своего кокона – ночного костюма, состоящего из байковой пижамы и колпака, сползающшего на уши. – Хорошо с колпаком, ничего не видишь и не слышишь. И идти никуда не хочется.»

После подъема он не сделал, как обычно, зарядки, и даже не умылся. И потом не стал одеваться. Он заметил, что пижама страшно болтается на нем, а колпак, как у куклуксклановца, можно до груди дотянуть – сделался свободнее, чем нужно, на два размера. Владимир Сергеевич продырявил в колпаке дырки для глаз и напялил его на голову до подбородка. Потом подошел к зеркалу и посмотрел на себя. Увидел бы его Дастин, точно бы запустил ракеткой по пятаку! Бойкий парень, этот черномазый! Хотя про куклуксклановцев он, пожалуй, уже читал кое-что. Может и обидеться.

Владимир Сергеевич стянул колпак и снова уставился в зеркало. Вместо щетины на щеках вился молодой юнцовский пушок, причем, белесый, а не темный, каким был недавно, откуда-то взялась мальчишеская худоба и на скулах, и в районе ключиц, а волосы, наоборот, густели и лоснились, стараясь выпрямиться. Да, этого нельзя было не заметить – он помолодел лет на десять за одну ночь. Он тут же решил пощупать бицепсы – мышцы стали продавливаемыми, как груша у прибора, которым измеряют артериальное давление. А ведь еще вчера при сокращении бицепсы надувались, как резиновые жгуты.

Владимир Сергеевич позвал Настю. Она явилась из помывочной комнаты мокрая, как курица, и обмотанная влажными полотенцами. Своим криком он ее вынул из воды – она не успела до конца принять ванну.

– И все-таки что-то не то со мной творится, – вновь пожаловался супруге Владимир Сергеевич. – Может, и впрямь врача вызвать. А, Настя?

– У тебя боль? – заволновалась Настя. – Где? Где тебе больно?

– Да какая боль?! – возмутился ее полному непониманию Владимир Сергеевич. – Никакой боли нет! Нигде! Наоборот, я ощущаю подъем. Но он настолько головокружителен, что я не успеваю за ним! Понимаешь, мне бы сейчас мотануться на мотоцикле в горы, схватить ружье да побегать по сопкам за животными! Как раньше это проделывал Бурят! У меня ноги ноют от усталости, которой не было! Все мышцы гудят! Мне нужно устать, загрузиться чем-то, хочется поделать что-то физически! Меня раздувает от безделья! В фитнесс какой-нибудь, что ли, пойти! Валяюсь здесь, как валежник!

– Я скажу ребятам, пусть организуют какую-нибудь вылазку, – придумала на ходу Настя.

«Как поохотились?» – «Подстрелили козу». – «В наших краях – дикую козу?» – начал кривляться Владимир Сергеевич. – «Не такую уж и дикую! Но зато фермер оказался таким бешеным!» – скороговоркой проговорил Макарон, словно прочитал текст какой-то комедийной роли в провинциальной постановке.

Уловив ерничание Владимира Сергеевича по поводу предложения поохотиться, Настя тут же нашла другое потенциальное уклонение от текущей жизни.

– Ну, или, там, соревнования по бегу на руках устроить в рамках кампании, чтобы сбросить напряг, скинуть силы и… – соображала она, чего бы такого ему еще подсказать…

– Они меня не разрывают изнутри, эти силы, – пытался объяснить свое состояние Владимир Сергеевич, – они зскручивают меня вовнутрь. – В меня, словно в воронку, все уходит.

Вновь вызвали Артамонова. Настя позвала его как раз в тот момент, когда он сидел в моем номере. Артамонов пригласил с собой и меня.

Мы вошли к Макарону.

Владимр Сергеевич, не обращая на меня никакого внимания, сказал Артамонову, что ему кажется, что его теперешняя розовощекость и худоба следствие длительной неподвижности.

– А в чем вопрос? – сказал ему на это Артамонов. – Давай жить активнее, а то все, действительно, сгорает в никуда! Зачем залег? Ни нам ни тебе болеть нельзя! Запрещено! Мы нужны стране здоровыми!

– Да я бы и не сказал, что я болен, – начал утренний обход самого себя Владимир Сергеевич. – Ну да, есть некоторое внешнее расстройство, неугомонство какое-то, даже где-то ребячество. Но это не болезнь.

– Я считаю, все эта переживательная муть оттого, что у нас полный порядок с выборами, – придумал оправдание текущей меньжовке Артамонов, просто ты все еще ощущаешь некоторую неуверенность в ближайшем будущем. Но на днях ты будешь в нем абсолютно уверен!

– Да я давно во все уверовал! – отмел дешевые соображения Артамонова аксакал. – Я знаю наперед, что случится завтра! Меня несет из штанов! Я вылез, как Гаврош, из всех ваших кутюрье! Идашкин не успевает перешивать мои шмотки! Имиджмейкеры каждый день перемеривают мое тело и каждый день тащут новую форму! Ты посмотри – я стал худым и долговязым! А был…

– Ну и отлично! – усадил его на край кровати Артамонов. – Ты что, хочешь походить на Черчилля?! У нас другой подход к внешности, – пытался организовать Макарону хоть какую-то моральную поддержку Артамонов.

– Ладно, давайте куда-нибудь смотаемся! – согласился Владимир Сергеевич. – Мне осточертело здесь торчать! Но только не сейчас. Через пару дней.

– Хорошо, – сказал Артамонов. – Нет вопросов.

– Я все подготовлю, – добавила Настя.

Для Владимира Сергеевича она была единственным утешением во всей этой предвыборной лабуде. Оставаясь с ней наедине, он чувствовал себя молодым повесой, без умолку шутил, веселился, избавлялся от закомплексованности. Настя отрывала его от действительности, они без конца обнимались, целовались, но до какого-то момента. Как только он переходил в окончательную позицию, она накладывала ему палец на губы и говорила:

– Потерпи, милый, мы же договорились – после выборов. Пусть спадет волна. Нам не нужен истеричный ребенок, у нас будет спокойный, нормальный малыш.

Макарон сжимался в комок, у него начинало ныть в мошонке. А навстречу из памяти неслись схожие ощущения детства. Однажды, играя на реке в хоккей, Макарон подъехал близко к берегу и провалился под лед, после чего простудился да так, что вскоре в области паха вскочило сразу 17 чирьев! Через какое-то время они вызрели и стали один за другим лопаться. Макарон от боли терял сознание, а мать гладила его и вздыхала, приговаривая: «Бедные ядрушки, совсем заплыли». Вот и теперь, когда Настя отстраняла или приостанавливала его перед самым главным, их архива всплывали материнские слова, и что-то надсадно начинало ныть в простате. Бедные ядрушки, думал Макарон и пытался распределить неприятное ощущение по всему телу, рассредоточить, добиться небольшого удельного воздействия.

– Ты весь исхудал. Это от нервов, я понимаю, – продолжала Настя. – Но политика тебе идет явно на пользу. Пока ты на гребне – ты лет двадцать сбросил! Волосы у тебя не выпадают, как у других кандидатов, а наоборот густеют. Теперь у тебя будет вот такая шевелюра! А не плешь от чужих подушек! – Она запустила руку в его плотную «канадку» и зачикала по волосам пальцами, как ножницами с насадкой в 12 мм. – Значит, все же действенно это лекарство. Спасибо Довганю. Он поставил Пересвету целую партию! Тебе на прически. Соображает, кому пособлять, держит нос по ветру. Столько много всякого понанесли его посланцы – мы всей группой пользуемся! И вот видишь, как сработало – прическа у тебя просто как у Есенина!

– Так я, вроде, не пил ничего такого для волос, – удивленно сказал Владимир Сергеевич. – И не мазался ни чем.

– Я незаметно подливала в чай, – призналась Настя

– А я и чай твой не пил, – сообщил Макарон. – Я кроме своей перечной мяты с лимоном ничего не потребляю, ты же знаешь. Все, что мне приносят, я выливаю в раковину. Со зрелых лет. Привычка. Чтобы не отравили.

– Правда? – вскинула брови Настя.

– Конечно, правда, – сказал Владимир Сергеевич. – Так, может, ты мне еще чего подливала? – пожурил он ее за тихушный образ поведения.

– Нет-нет, только усилитель для волос.

– Я смотрю, вы все меня залечить хотите разными препаратами! – погрозил он ей пальцем.

– Неправда! Я делаю все, как велит Пересвет, – сказала Настя. – На лицо – крем, на ноги – пасту, и все такое. Но даже и с этим к тебе уже целый месяц никто не прикасается, ты и так нормально выглядишь. Имиджмейкеры поработали, и вот результат – хоть позируй. Да, кстати, Давликан и Лика художница от Мылова – будут тебя завтра рисовать.

– При чем здесь Мылов? – скорчил лицо Владимир Сергеевич.

– У нас с ним договоренность, – сказала Настя. – Лика в его студии подрабатывает, она тебя и нарисует. К слову сказать, она всех пишет.

– Как «всех»?

– Всех, кто себе это может позволить. И очень дорого берет. Пишет она, а тавро ставит Мылов. Твой портрет нужен для последнего, решающего плаката. Давликан договорился с Ликой за полцены.

– А сам Давликан не может нарисовать меня? – устало спросил Макарон. По старой дружбе.

– Он не умеет рисовать людей, ты же знаешь.

– Ну да, помню, как же, – улыбнулся Владимир Сергеевич. – Но я не хочу позировать! Мне лень! Надоело все это столоверчение!

– Мероприятие входит в программу, – спокойно сказала Настя. – Потерпи. Программа утверждена. Мы не можем брать на себя такую ответственность менять ее, потому что в случае проигрыша нам придется платить за самоуправство самим. А если мы будем послушны – спонсоры заплатят. Понятно? Ты же ставленик, а не сам по себе…

– Понятно, – плюнул Макарон и подфутболил лежащую рядом подушку, да так, что она едва не улетела за окно.

Ей приходилось разговаривать с ним как с сыном.

Портрет, сотворенный Ликой под присмотром Давликана, получился удивительно насыщенным. После того, как Мылов поставил под ним свою подпись, Давликан мастерски искромсал портрет кухонным ножом, а потом неделю штопал цветными нитками. Когда портрет растиражировали и вывесили на просторы России, все специалисты сошлись на том, что впервые художник Мылов изменил себе и отдался поветрию – снизошел до идеализации личности и сотворил молодящий прототипа портрет, который настолько тонко характеризует раннего Макарона, что его романтические и косые взгляды говорят неведомым и особым языком! Может быть, Мылов и прав, широко писала не проплаченная пресса, у каждого свой подход. Как вижу, так и рисую! К слову сказать, в итоге получился не портрет, а жанровый материал, в центре которого вращался вокруг себя недорезанный паренек не старше того, который купал красного коня у Петрова-Водкина.

Ощущение радости и полноты жизни не покидало Владимира Сергеевича, оно наполняло его все больше и больше. Но в последнее время оно стало неожиданно перерастать в тревогу и страх. Безусловно, кандидат Макаров понимал, что с ним происходит на самом деле, причем, происходит с очень большим ускорением. Он находился на пике процесса, о котором говорил Бурят, – в его организме полным ходом шло омоложение клеток. И что самое противное – Владимир Сергеевич ничем не мог воздействовать на этот ход. И если раньше процесс был медленным и радовал Владимира Сергеевича, потому что вносил в забытые ощущения память юности, здоровья, веселья и бодрости, то теперь процесс протекал настолько быстро, что не хватало времени насладиться им. И более того, процесс уже почти и не улавливается Макароном, словно глохнет. По соображениям Макарона, он уже миновал критическую точку счастья, а дальше? Что дальше? Ведь если так пойдет дальше, то…

Врача все же вызвали. Аналитические выкладки прибывшего доктора успокоили Владимира Сергеевича – они были прекрасными. Форма кандидата Макарова испытывала наивысший подъем – и давление, и температура, и наполнение удара – находились на абсолютном уровне.

– Единственное, что я хочу сказать, – пояснил врач, – у вас странно высокий пульс. При таком давлении он должен зашкаливать, а у вас ритм нормальный при том, что пульс насчитывает более ста ударов в минуту. При этом вы совсем не задыхаетесь. В своей практике, если говорить откровенно, я никогда не сталкиваться с подобным…

– А я, коллега, тоже, с позволения сказать, поначалу медицине учился, признался Владимир Сергеевич. – Может, мы рядом маялись?

– Вполне возможно, – не стал отрицать доктор. – Но, я думаю, вы покончили с учебной муштрой несколько позже.

– А в каком году выпустили в население вас? – спросил Владимир Сергеевич с нескрываемым интересом.

– Сейчас вспомню, ну да, тогда еще профессор Подольский заведовал этими сферами…

– И я при нем закончил, – обрадовался совпадению Макарон.

– А по виду не скажешь, – признался седой и дряблый доктор в очках плюс восемь или что-то около этого. – Но вас, видно, жизнь не мотала так изрядно. А я меня где только не носило!

– Да и меня покрутило, – чуть не обиделся Макарон, – и дальние гарнизоны, и Афган, и Даманский! Вот только недавно здесь осел, неподалеку.

– Да, у каждого своя судьба, – попенял доктор, – кто-то всю жизнь белоручка, по штабам отсиживается, а кто-то и до сих пор не вылезает из крови и грязи…

– Конечно, оно, может, и мне не от чего было седеть, – сказал Макарон. – Если оглянуться назад и посмотреть на все из этой точки, все кажется гладким. Извините, если что не так.

– Да за что извинять-то? Но я вам должен сказать открыто, – наклонился к уху Макарона доктор, – у вас несусветно увеличено сердце, оно настолько велико, что выпирает из грудной клетки. При такой патологии пульс должен быть редким, а у вас наоборот – сердце и увеличено, и бьется дико. Возможно, отклонение это врожденное, с детства. И всего лишь обострилось на фоне вашей нынешней нервотрепки. Отсюда и похудение, и потеря веса, и даже некоторая розовость кожи. Такое случалось в человечестве…

– А в моей жизни – впервые, – сказал Владимир Сергеевич.

Заметно озадаченный доктор откланялся, а кандидат Макаров ни на шаг не отпускал от себя Настю, словно предчувствовал неладное. Ничего не подозревающая, она была поглощена мечтами о скорейшем устройстве их высших семейных начал, хлопотала, как цесарка, прикидывала, где им будет удобнее поселиться, когда закончится выборная суета – ее веселью и беззаботности наступал предел.

Молодыми овладевали двоякие чувства. С переменным успехом то одного кидало в мечтания, то другого. То он сопротивлялся, критиковал и противодействовал, то она. Когда первая сторона уставала спорить, другая начинала заводиться и уходить в сторону светлого будущего. Настя искушала Владимира Сергеевича вопросами на предмет, смогут ли они вместе выполнить все, чтобы быть счастливыми.

Они вели себя как дети, вопрошая: а где поселимся сразу? А куда будет главный выход из дома – в лес или на улицу? Где поставим кроватку? Что купим на кухню? Будет ли дома библиотека? Не бросит ли он Настю с будущим ребенком в связи с тем, что государственной работы навалится выше крыши?

Они договаривались и соглашались, что все будет нормально, и Настя, спокойная, засыпала у него на груди. Он дожидался этого момента, аккуратно снимал с себя ее голову и шел в ванную комнату. Там он опять в который раз включал все светильники и без конца рассматривал свое тело.

Да, процесс зашел дальше некуда, видел и понимал он. И хотя постепенное привыкание к обновленной внешности скрадывало озабоченность, тем не менее, было понятно, что процесс неостановим и вряд ли поддастся контролю. Никакие тут не помогут ни врачи, ни таблетки. Но надо ли мешать этому? Если бы не люди вокруг, не эти выборы, он бы знал, что делать с собой. Если бы не Настя. Тогда он сразу нашелся бы. Он бы взял Бека и снова отправился в землянку, и там, один на один с жизнью, он был бы смел и отчаян. А тут, с таким обозом и с таким тылом, поди разберись с собою, думал Владимир Сергеевич.

До выборов оставалось две недели.

Подведение их итогов планировалось дожидаться в гостях у Татьяны, в ресторане «One way chicken», чтобы сразу анализировать текущий ход голосования на основании донесений своих людей в избиркомах на местах.

Командой Макарова были предприняты беспрецедентные меры по предотвращению всякого рода подделок бюллетеней, подвохов, подлогов и прочих ударов конкурентов, ведь, по сути, страна разделилась на два лагеря, как Макарон и предполагал. Все основные составляющие сил раскололи Россию пополам. На две неравные части. Кое-как склеить их, причем временно, удалось только при помощи очень серьезных сумм.

С Москвой бодались все остальные регионы России. Фактически провинциальная Россия боролась за Москву и имела намерения выровняться с нею, а Москва, как отдельное государство, боролась за Россию и не хотела ее отдавать, как подспорье и кадровое, и сырьевое. И вообще. Но и с той, и с другой стороны были одни и те же козыри – евро. Отмытые, отмоленные, побывавшие в крови и снова очищенные, поменявшие форму и снова вернувшиеся назад, но никогда не выпускаемые из рук – евро. А если где-то и случалось, что евро упускались на местном, локальном уровне, то в эту точку тут же бросались все силы, чтобы вернуться под прежний финансовый контроль. И тогда становилось понятно, что перед евро не устоит ничто.

За неделю до выборов случилось непоправимое.

Настя, как всегда, встала поздно, но нигде не увидела Владимира Сергеевича – ни за компьютером, где он играл в «Tetris» и «Lines», ни в ванной комнате, ни на кухне. Может, вышел погулять? – решила она. Но вся обувь стояла на месте. Настя заглянула на балкон и едва удержалась на ногах. Перед ней стоял юноша лет шестнадцати – голубоглазый, стоял молча и, казалось, ни о чем не думал. И даже, похоже, не смотрел никуда. Он смотрел просто вдаль, на Москву и дальше – за горизонт, туда, где заканчивается Россия и начинается чужая, неведомая ему земля.

Услышав шаги, он обернулся.

– Настя! – сказал молодой человек, очень похожий на Владимира Сергеевича.

– Милый! – бросилась она ему на шею, да так, что они оба едва не загремели с балкона.

– Вот видишь, – развел он руками, – я молился, но ничего не помогает.

Не веря своим глазам, Настя заметалась, но мозга ее не хватало, чтобы осмыслить произошедшее. Это был не Владимир Сергеевич, а юнец в огромных гостиничных разовых тапках, весь обтруханный и жаждущий поддержки. Доселе она радовалась, когда она наблюдала за все более улучшающимся его здоровьем и нарастающим положительным самоощущением, а сейчас он был нетерпим к ее присутствию, к тому, что она являлась свидетелем такого его состояния. Были времена, когда-то она при каждом новом объятии чувствовала в нем все больше и больше сил. Это его возмужание и проявляющуюся все больше молодцеватость она связывала с ростом его любви к ней, которая очищает организм и придает силы. Настя верила в энергию образов. Но теперь она отчетливо поняла, что это было совсем не то. Хотя и болезнью это назвать было бы не совсем точно…

– Позови Артамонова, – опять попросил Макарон.

– Может быть, не надо, может, мы сами… – попыталась удержать его Настя.

– Позови, – приказал он ей. – Они должны это видеть.

Под «они» Владимир Сергеевич подразумевал Артамонова и меня.

– Хорошо, – сказала Настя.

– Остальных звать не надо, – предупредил ее Макарон. – Остальные не вынесут такого зрелища.

– Хорошо, – повторила Настя.

– Только не мечись, – попросил ее Владимир Сергеевич, – спокойно, чтобы никто не заметил твоего беспокойства. И сразу скажи Артамонову, чтобы он отменил все оставшиеся встречи.

Артамонов нашел меня, и мы прибыл в номер кандидата Макарова.

– Я решил, что больше никого не надо посвящать, – сказал Владимир Сергеевич. – А то произойдет утечка.

– Нам плевать на утечку! – сказал Артамонов. – Ты скажи, что происходит!

Чтобы не вызывать у нас излишнего восторга, Владимир Сергеевич запахнул фалды своего военно-полевого халата, который трижды обвил его худое тело, и демонстративно улегся в постель. Халат был хорош, но великоват, ничего не скажешь, из-под него торчали только голова да пятки владельца.

Не разглядывая Владимира Сергеевича, Артамонов сразу начал по существу предвыборного периода.

– Дело близится к завершению, – начал он листать свои бумаги.

– И у меня тоже, – сказал Макарон.

– Что значит и у тебя тоже?

– Шагреневая рожа сжимается, – сказал Владимир Сергеевич.

– Времени в обрез, дорогой аксакал, – осек его Артамонов, – так что давай без этих твоих штучек! Сейчас не до них!

– Соберись, пожалуйста, сядь и послушай меня внематочно, – сказал уже мягче Макарон, даже и пытаясь шутить. – Давай-ка мы с тобой, как в древние времена, пройдемся чисто по железу, без всякого софта и соплей, как говорится.

– Ты что, вчера выпил лишнего? – стал принюхиваться к его дыханию Артамонов. – А то вся эта твоя показная страсть к безалкогольным коктейлям…

– Насколько ты помнишь, он уже год ничего в рот не брал, – сказал я, как Марфа-заступница. – Не лезет.

– Он вообще не пьет, – подтвердила Настя.

– Ну, и..? – стал спешно подтягивать его на продолжение Артамонов.

Тут Владимир Сергеевич распахнул свой халат и поднялся во весь рост на кровати. Мы стояли рядом – наши головы сровнялись с его головою.

Я не видел Владимира Сергеевича несколько дней и тоже был немало удивлен, когда вместо него увидел нытлого парня, который, как сын, в миниатюре повторял кандидата Макарова. Следуя Артамонову, я тоже старался держаться спокойнее. Это и спасло ситуацию.

– А теперь я поясню, – сказал Владимир Сергеевич и вкратце поведал суть его тасканий с Бурятом. – Понимаете, – обратился аксакал ко всем нам, – мы с ним решили помолодеть. И вроде все получилось. У меня. У него – нет. Он сошел с лыжни – печень подвела. Но времени после всего этого остается не столько же, понимаешь? Его количество зависит от того, в какую сторону ты живешь. Бурят был прав: в каком бы направлении ты ни двигался – во Вселенную или вовнутрь себя, – ты все равно движешься по одному вектору, потому что Бог есмь. Но в обратную сторону, как теперь выясняется, путь гораздо короче и быстрее!

– И что это значит? – спросил Артамонов.

– А то, что мне остается не так уж и много, – сказал Владимир Сергеевич.

– А сколько именно? – практично спросил Артамонов. Ему, как привлекшему Макарона к выборам, необходимо было знать, хватит ли времени добить затею.

– Я не могу подсчитать, – развел руками Макарон. – Моя личность сжимается сама по себе.

– Давай не паясничать, – попросил его Артамонов.

– Давайте, – присел на край кровати Макарон. – Это случилось больше года назад. Вот и прикинь.

– Послушай, – заволновался вдруг Артамонов. – Давай мы сейчас не будем об этом. Сейчас надо решить только одно – как поступить на предвыборном уровне.

– А что тут решать, – сказал я. – Понятно, что на люди ему уже нельзя.

– Я принимаю решение сняться с гонки, – сказал Владимир Сергеевич.

– Нельзя! Ни в коем случае! Столько ввалено сил! – Артамонов даже и не хотел мыслить об этом варианте. – На тебя, уважаемый Макарон, поставило больше чем полстраны! Получится, что мы подведем людей. Причем не команду, а на самом деле – россиян! Ты посмотри рейтинги, они реальны – за тебя весь народ! Ведь мы не сами по себе и даже не в команде, мы уже теперь – в России!

– Моя личная жизнь – это мое дело! – топнул ногой Владимир Сергеевич. Это интимный вопрос!

– Выборы, к сожалению, не наше личное дело! – искал аргументы и факты Артамонов. – Люди вложились! Вложилась страна! Они поставили на тебя, если страна проигрывает, ей смерть! Если другие придут к власти, они изведут все, что осталось на этой карте! – Артамонов в сердцах сорвал со стены покрытую целлофаном карту Евразии. – И не посмотрят ни на меня! Ни на Дебору! Ни на Настю! Ни на Дастина! Ни на всех остальных!

– Но что же делать в принципе? – едва не всплакнул Владимир Сергеевич.

– Надо затаиться и временно исчезнуть из поля зрения, – придумал Артамонов. – До выборов больше не показываться на людях. Я организую. А твое положение я попробую еще раз прокачать с врачами.

– Прокачай лучше со мной, и я тебе все скажу сам, – тормознул его гиппократов порыв Макарон. – Это неотвратимо.

– Что неотвратимо?

– Процесс не остановить.

– Но он не так уж и плох, этот твой процесс! – сказал Артамонов. – И до тебя люди и усыхали, и напрочь лишались тела. Сколько старцев было! И святых, и каких хочешь! Голова-то твоя работает! А это главное! Вспомни профессора Доуэля!

Настя слушала все это и, сложив на груди руки, едва сдерживала рыдания. Слезы текли потоком, но от судорожных всхлипов они даже не успевали касаться лица – из глаз падали прямо на пол. Ей не хватало сил удерживать себя хотя бы в каких-нибудь рамках.

– Надо очистить коридоры! – дал мне команду Артамонов. – Прикажи охране! Скажи, что Владимиру Сергеевичу нездоровится, и он не может больше выносить остроту момента. Чтобы не уплыть в стрессы бездонные, – продолжал далее Артамонов, – мы отъезжаем в нашу загородную резиденцию. В Миколино. Шарлотта Марковна там уже все подготовила! На ферму милосердия! Или, как там, – благолепия? Как правильно? – спросил Артамонов у меня уже на лету.

– И милосердия, и долголетия, и красоты – все вместе – сказал я.

– И пусть мне туда привезут собаку, – попросил Владимир Сергеевич. – Я соскучился по Беку.

Коридоры гостиницы «Россия» были очищены. Всех случайных прохожих, зевак, стаффов и проплативших за полгода вперед жильцов служба безопасности оттерла к западному подъезду, а носилки с Макароном, покрытые белой простыней, были спешно вкачены в машину «скорой помощи», поданную к восточному. Белую «скорую», как черные мухи, облепили тачки с мигалками. Кортеж без всяких визгов направился в Миколино.

На огромном земельном участке вовсю возводилась задуманная Пересветом ферма красоты, милосердия и долголетия. Наряду с фундаментами домиков для будущей клиентуры имелось уже совсем почти выстроенное местечко – домик для гостей. Там планировалось укладывать спать веселых товарищей, которые в перспективе должны будут приезжать на капустники к своим стареющим учителям.

Настя поселилась с Владимиром Сергеевичем в деревянном бунгало. К вечеру туда доставили Бека. Собака не нашла в хозяине никаких изменений запросто кинулась на грудь Макарону и своей страшной массой свалила его на землю. Не рассчитал Бек. Он не ожидал, что хозяин, обыкновенно выдерживающий подобные собачьи нежности и припадки, теперь вдруг надломится и упадет. Но все закончилось благополучно – Бек вылизал лицо хозяина, и шалость была ему прощена.