Текст книги "Тринити"

Автор книги: Яков Арсенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 67 страниц)

Посожалев об отсутствии подруг, Артамонов, Прорехов и Варшавский отправились за продуктами сами.

Черемушкинский рынок имел специальный сектор для обитателей ДАСа. Продукты там не были гуманнее в смысле нитратов, просто студенты перлись с ходу почему-то именно в эти ворота.

На углу старуха продавала тайное питье, вынимая бутыли из ведра с мутной водой. На первый взгляд прохожему казалось, что вода – это для охлаждения, но на деле бабка прятала подакцизный товар от рдевшего неподалеку участкового.

Артамонов пробовал все подряд. Дотошно, с каждого прилавка. Брал, сколько влезет в горсть. Для полноты эксперимента.

– Попробуйте квас! – предложила тетка за стойкой.

– Меня не процедить, я сам себе дуршлаг! – Артамонов спел в ответ себе под нос собственноручно сочиненный куплет.

– Ну, и что тут нового? – спросил его подошедший Прорехов.

– Черешня и клубника – терпимые, – доложил Артамонов, – а вот редиска полный дерибас! Пустая внутри. – Переговариваясь, они пошли вдоль развала. Ведь на то он и рынок, чтобы пробовать. Правильно я говорю?

– Купите лук! – предлагала старуха с левого фланга. – Молодой, сплошные козочки!

– А как это – «сплошные козочки»? – спросил Артамонов у старухи.

– Козочки, милый, это белая хрустящая часть, – расшифровала старуха, а вот это перья, которые зеленые. А потом козочки превращаются в луковицы.

– А почему «козочки»? – удивился Артамонов. – Что в них такого козлиного?

– Не знаю, сыночек, – развела руками старуха. – Так было всегда.

– Интересно девки пляшут, – записал себе в блокнот Артамонов с приговором. – По четыре штуки в ряд.

– Пойдем уже, пытливый ты наш, – оттащил Прорехов Артамонова от старухи.

– Возьмите молочного! – пытался завлечь прохожих разбитной хохол из Подмосковья. – Посмотрите, какая простокваша, прямо глутками.

– А как это «глутками»? – продолжал вести фольклорное исследование Артамонов.

– Глутками, – пояснил продавец, – это когда молоко скисло единой массой, которая даже при аккуратном переливании почти не распадается. И если берешь ложкой, прямо кусочком получается.

– Понятно, – поблагодарил Артамонов, разглядывая зыбкую массу на деревянной ложке. – Но какого же рода это слово, женского или мужского? Вот это что у вас на ложке – глуток или глутка?

– Я не знаю, – признался продавец, – я знаю только, что глутками.

– Понятно, – не удовлетворился расспросом Артамонов.

– Самые хорошие глутки получаются, когда кринку на загнеток ставишь, чтобы закисло, – попытался объяснить доходчивее торговец.

– Тогда ловлю на слове, – сказал Артамонов. – Вопрос на засыпку. Откуда слово загнеток взялось в русском языке?

– Не знаю, – кинул руки себе на грудь торговец.

– Вот видишь, не знаешь, а стоишь тут родиной торгуешь, – погрозил ему пальцем Артамонов и объяснил происхождение. – За огнеток ставили горшки в печь для согрева! Так и возникло слово загнеток. Понятно? Точно также как и кошелек, – сунул ему мелочь Артамонов. – От английских слов cash и lock. Понятно?

– Понятно, – обрадовался торговец тому, что трудный диалог, похоже, заканчивается.

– А мне наплевать на брынзы многопудье! – сказал подошедший со спины Прорехов и, пойдя на поводу у торговца, отведал ломтик брынзы. – Несоленая. Отлично, – сказал он и завершил стих: – И мне начхать на сливочную слизь! И хватит мучить народ своими дурацкими расспросами! – пристыдил он Артамонова. – А то мы так до вечера не управимся!

– Пожалуйста, подложите под язык! А запах какой! Мы еще вырастим! Мы можем много вырастить! – причитал человек в тюбетейке, рекламируя жевательный табак насвай. – Или купите арбуз!

– Арбуз – это всегда правильно, всегда – своевременно! заподхалимничал Артамонов, сбивая цену. – Нам, пожалуйста, самый мочегонный!

– Выберу самый сахарный! – кинулся к арбузной горе торговец.

– Сказали же – самый мочегонный! – поправил его Артамонов. – Мы же русским по-белому говорим!

– Харашо, как скажете! – мягко славировал человек в тюбетейке.

– Виноград! Киш-миш! – голосил другой продавец. – Без косточек! Изабелла!

– А у вас нет сорта «дамские мальчики»? – спросил его Прорехов.

– Нет, такого нет, – задумался продавец, чувствуя, что смысл вопроса где-то рядом, но от его неуловимости начинает ломить в коре надпочечников.

– А давайте у нас будет сегодня туркменский стол! – с энтузиазмом и восторженной семантикой предложил друзьям Артамонов, пробуя восточные сладости. – Купим три литра вина «Сахры», продолговатую канталупу отберем попотресканнее, зеленого чаю (здесь у него чуть не вырвалось – змия) заварим.

– Ешьте сами с волосами! – отказался от затеи Прорехов. – Что касается меня, то я уже сыт, разве что всю эту кислятину притрусить чем-нибудь десертным. – И взял с прилавка кусок шербета.

– А почему именно туркменский стол? – спросил Артур, набив рот зеленью.

– Да потому, что мексиканский я видал в гробу! – объяснил Артамонов.

– Интересный информационный паводок, – сказал Прорехов.

Будучи жителем авитаминозного края, Артур всегда набирал такой гадости, что только сам и мог ее есть. Он поедал столько чесноку, что даже у его соседей по жизни никогда не было глистов. Это обстоятельство подвигло Прорехова приступить к написанию трактата об инвазии народов.

У Артамонова с Прореховым никогда не было лишних денег, особенно в конце сессии. Свои поджарые финансовые курдюки они истощали в первые же дни сессии, а потом начинали лепить из Варшавского приют для неимущих.

Несмотря на обилие сумм, вбуханных Артуром во всю эту зелень-перезелень, Прорехов и Артамонов изыскивали средства на банку килек в томатном соусе и пару селедок к репчатому луку. Потому что зелень за ночь вяла, а селедка могла сойти и наутро. После этого затарка считалась оконченной, и можно было шлепать в ДАС накрывать на тумбочку.

Друзья вернулись в общежитие с полными нихераськами снеди. Принесенные овощи побросали в ванну с водой. Следом погрузили бутылки. И от духоты без очереди полезли туда сами.

Артур и в ванной умудрялся не вынимать пальца из носа. К слову сказать, нос Артура походил больше на техническое приспособление, чем на орган. У Артура была сноровка выуживать мизинцем козули из-под самых глазных яблок. Он лазал по своим ноздрям, как ребенок, и постоянно тер нос – у врачей это называется аллергическим салютом. Поначалу при выскребывании пазух Артур старался отвернуться от присутствующих, как бы рассматривая на стене какую-нибудь дичь. Стеснение длилось пару сессий, не больше, а потом… Потом в ДАС выбросили рукописного Бродского. Списки пошли по этажам. Сколько философии и гениальности нашли в поэте иные! «Конец прекрасной эпохи», «Представление», «Бабочка» – всего не перечислить! Наконец самиздатовская папка дошла до 628-й комнаты второго корпуса ДАСа. Единственное, что отметил в Бродском Артур и на чем бы не остановился даже Белинский, – стихотворение «Посвящается стулу». Там, в третьей строфе, сиял орифмованными гранями первоисточник, фундамент и оправдание всех ковыряний в носу:

 
Вам остается, в сущности, одно:
Вскочив, его рывком перевернуть.
Но максимум, что обнажится, – дно.
Фанера. Гвозди. Пыльные штыри.
Товар из вашей собственной ноздри.
 

Вооружившись столь поэтическим взглядом мастера на застывшие сопли, Артур стал проделывать свое, чисто психологическое, как он уверял, отправление намеренно принародно. Если при этом кто-то морщился, Артур совал ему под нос замусоленные страницы Бродского и говорил, что на опоэтизированное гением могут фыркать только необразованные люди. Отчего становилось еще противнее. Непосвященным. Прорехов с Артамоновым терпели причуду Артура как самые последние интеллигенты. А Варшавский знал о своем хобби все. И то, что у большинства ковыряние в носу занимает не более пяти минут в день, и что в основном проделывается это правой рукой, а левшей на этом фронте – в четыре раза меньше. Некоторые вообще не обращают внимания на то, какой рукой они производят свои изыскания, а остальные не отказывают себе в удовольствии пошарить в носу двумя руками одновременно. Указательный палец применяется чаще – почти половиной людей на земле. Странно, что никто не пользуется при этом безымянным. Зато каждый десятый подвергает тщательному изучению то, что удается вынуть.

…Всякий вопрос Артур решал бесконечно долго. Особенно главный – Артур никуда не эмигрировал, хотя постоянно собирался. Телефон-автомат в холле он насиловал часами, перекатывая в карманах тонны двухкопеечных монет. Из-за лени отыскать в записной книжке чей-нибудь домашний телефон Артур дозванивался даже до тех, кого не было на работе. А в ванной он всегда засыпал. Курсовую работу за первый семестр Артур сдал уже после диплома.

Поэтому застолье обыкновенно начиналось без Артура. Начиналось оно всегда до омерзения однообразно – с партии шахмат. Прорехов с Артамоновым, чтобы определиться в дебютах, делали по первому ходу. Потом на доске оказывались стаканы, закуска, пепельница. Посиделки входили не спеша в нужное русло. И хотя фигурам с каждым часом приходилось бороться все в более сложных ландшафтных условиях, форсируя пролитое пиво и одолевая перевалы огрызков, игра доводилась до конца. Основная путаница возникала в эндшпиле, когда Прорехов приступал к ветчине и ставил на доску майонез. Чтобы не макнуть в эту гадость коня, мало было знать теорию – требовались серьезные навыки. К концу игрищ часть фигур, как правило, терялась, в роли ладьи выступала пробка от вина, чинарик мнил себя пешкой, а за ферзя легко сходил усеченный шпиль костяного памятника погибшим кораблям. Таким образом, из плоской игры шахматы переходили в разряд трехмерных. Сыграть до конца в такие разукомплектованные шахматы можно было только под обширным наркозом. Особенно когда под руки попадалась доска из облезлой фанеры, на которой черные клетки мало чем отличались от белых.

– Открой еще одну бутылку, – попросил Прорехов Артамонова.

– Всю? – уточнил Артамонов.

– Не умничай, – предложил ему жить проще Прорехов.

– Мне повестка пришла, – сказал Артамонов и сделал свой коронный ход Кр e1– f2. Этим нестандартным ходом Артамонов всегда намеренно создавал себе дебютные трудности, чтобы потом было интереснее выкручиваться. – Пошел проверить почту перед отъездом, смотрю – лежит! – перешел на ор Артамонов, потому что шум воды в ванной не позволял разговаривать тихо и раскованно. Ничего не понимаю! – наклонился он к самому уху Прорехова и прокричал: Куда-то там явиться завтра, номер части, адрес! Ничего не понимаю.

– Покажи-ка, – протянул он руку.

– Минуточку.

Артамонов покопался в карманах и вытащил бумажку. Прорехов взял ее, повертел в руках, проверил на свет и сказал:

– Один к одному.

– Что «один к одному»?

– Повесточка один к одному, – сделал какой-то свой вывод Прорехов.

– Не понял.

– Видишь ли, пятачок, – пояснил Прорехов, – я получил такую же.

– Покажи! – не поверил Артамонов.

– Минуточку, – сказал Прорехов. Он дотянулся до портмоне и вынул свою.

Повестки и впрямь были идентичными.

– А ты когда получил? – спросил Артамонов.

– Позавчера, кажется, – вспомнил.

– Почему мне не сказал?

– Ты же знаешь, я не военнообязанный, – просто объяснился Прорехов. – И никому ничем не военнообязан. Подумал, может, прикол какой. Из своих, думаю, кто-нибудь пошутил. А ты почему до сих пор не сказал?

– Я хотел завтра сдернуть с концами, чтобы не возвращаться ни сюда, ни домой, – признался Артамонов. – Вроде как никаких повесток не получал. Ты же знаешь, служить я не буду ни за что. По мне лучше прислуживаться.

– Странно, что повестки пришли в конвертах, – призадумался Прорехов. Обычно такого рода бумаги приходят неупакованными.

– Чтоб никто не прочитал, я думаю, – догадался Артамонов.

– Но, с другой стороны, ни на конверте, ни на самих повестках нет ни штампа, ни печати, – выказал сомнение Прорехов.

– Может, это Артур подсунул, – допустил Артамонов, – а потом оборжется над нами, скотина!

– Вполне возможно, – согласился Прорехов. – Но если он не расколется в ближайшие минуты, значит, не он.

– А кто? – предложил расширить круг подозреваемых Артамонов.

– Давай спросим его самого, – сообразил Прорехов. – Вдруг он тоже получил и молчит по своей дурацкой натуре никогда ни с кем ничем не делиться?

– Давай, – согласился Артамонов.

– Эй, вы! Хватит шептаться! Уроды! – забулькал Артур, слыша, как его ф.и.о. поминают всуе.

– Да мы, напротив, хотим узнать, не ты ли подсунул повестки, – сказал Артамонов.

– На фиг вы мне сперлись! – честно признался Артур.

– Ответ исчерпывающий, верим.

– Что ж теперь будет-то? – захлопотал лицом Артамонов.

– Что будет?! Что будет?! Война с турком будет! – успокоил его Прорехов. Темой его диплома был Гоголь в условиях сеточного планирования многотиражки.

– Верно, это все француз гадит, – таинственно сообщил Артамонов.

– Выходил бы ты, Артур, из ванной, – поторопил товарища Прорехов, – а то у нас тут питейный кризис.

– Иду, – булькнул Варшавский.

По натуре Артур был каботином и привносил в жизнь некоторую манерность. Он казался человеком, в присутствии которого невежливо быть талантливым. Его фундаментальное надувание щек в физическом смысле основывалось на внутренней философии, которая была глубже, чем заветные гайморовы пазухи его носа. Варшавский с упоением вчитывался в биографии великих людей, чтобы найти их такими же, как и он сам, грехоимущими. Упертый на самодостаточности, Артур с удовольствием отмечал, что такой-то гений в тридцать лет все еще не соизволил приступить к сотворению своего основного труда. Это страшно радовало Артура, он со вздохом делал утешительный вывод, что раз тот, великий, успел, то и он, Артур Варшавский, мастер накрахмаленных подходов, тоже все свое успеет до капельки. А пока можно ничего не делать.

…В команде Артамонов – Прорехов – Варшавский двое первых были неразлучны. Встретятся, бывало, утром и ходят целый день вперемешку, пока не установят меж собой взаимно-однозначное соответствие.

Меж собой они познакомились на первой сессии. Прорехов тут же выдвинул Артамонова в старосты курса. Уже на обзорной лекции стало известно, что Прорехов делает третью попытку получить гуманитарное образование. Начал он его в Горьковском университете, но, прознав, что оттуда был изгнан Лобачевский, Прорехов бросил заведение и из чувства протеста поступил в Ленинградский университет. Там – опять неувязка: выяснилось, что из Санкт-Петербургского университета был выперт Гоголь. Пришлось из солидарности оставить и этот вуз. И вот теперь Прорехов в Московском университете и не знает, что делать, – отсюда, как стало понятно из мемориальной доски, за скверное поведение сто пятьдесят лет назад был отчислен Лермонтов. В этих раздумьях – бороться с царским произволом в высшей школе до конца или закрыть на него глаза – и застал Прорехова Артамонов.

– Мои университеты, – ласково называл Прорехов свои тщетные попытки расквитаться со старым режимом.

– Не волнуйся, выгонят и тебя, – успокаивал его Артамонов, который сам в Московском университете был почти проездом и полагал, что все приличные люди оказались здесь тоже случайно. Тем более на заочном отделении, заочнее которого не было ни в одном вузе страны.

Получив техническую «вышку» и поработав механиком, Артамонов прибыл в Москву, чтобы поступить в Литературный институт и получить второе верхнее образование. Но как назло, в приемном покое Литинститута оказался выходной. За неимением времени Артамонов не стал рисковать и на следующее лето избрал заведение поближе к Киевскому вокзалу, чтобы было удобней добираться.

На сессиях Прорехов и Артамонов держались парой. Артура они выписали в друзья позже, на втором курсе. Увидели, что нормальный с виду телевизионщик – сами они одолевали газетное отделение – мается дурью в полном одиночестве, и пригласили в портерную лавку «Фазан» за Киевским вокзалом попить пива за его счет. Дружба завязалась и пошла как по маслу.

Наконец в дверях санузла во влажной тунике из простыни показался Варшавский. Он устроил друзьям очную ставку и перекрестный допрос.

– А ну, показывайте повестки! – потребовал он.

– Вот, смотри, – друзья сунули ему под нос фиговые листки повесток.

– Ты же все собирался в Афган добровольцем, – сказал Варшавский Артамонову. – Вот и докаркался.

– Одно дело добровольцем, – отделил котлет от мух Артамонов, – а когда напрягают, я не люблю.

– Да вы не переживайте, – утешил новобранцев Артур, – это «партизан» набирают в лагеря. Меня как-то самого чуть не забрили из якутского универа. Благо успели отчислить с физмата.

– Вот и мы об этом. А ты, случаем, не получил какой-нибудь бумажки? спросил Артамонов.

– На фиг мне все это сперлось! – повторил Артур свое любимое высказывание. – А если бы и получил, то выбросил бы на помойку. Ну, плесните же, наконец, и в мой стакан! – топнул он ножкой. – Но почему вы об этих повестках до сих пор молчали?

– Думали, прикол какой, – пожал плечами Прорехов.

– Или рассосется, – сделал серьезное лицо Артамонов.

– Такие повестки обычно приходят по месту жительства, – здраво помыслил Артур. – Странно, что вам притащили их сюда, в общагу. Ведь вы же здесь не прописаны.

– Может, это как-то связано с завершением учебы? – как вариант предложил Прорехов.

– Да, по-другому не объяснить, – согласился Варшавский. – Выходит, завтра вы ни по каким домам не разлетаетесь, а добираетесь к месту призвания? – сделал он несложное заключение.

– Выходит, – не стали с ним спорить Прорехов и Артамонов.

– То есть вы умные, а я дурак? – наседал Артур.

– Похоже, – предоставили друзья оперативный простор для рассуждений Варшавскому.

– Ну-ну, – потянулся Артур. – Тогда и я никуда пока не полечу, дождусь вас. – И спросил: – А куда приказано прибыть?

– В Завидово, – сказал Артамонов. – Прямо в резиденцию.

– Недалеко, – прикинул Артур. – Может, это просто начинается дележ заповедников? И вас командируют освещать?

– Разбазаривание – это правильно, – поддержал курс реформ Прорехов. Каждому члену общества по лосю и по сосне!

– И по рогам! – добавил Артамонов.

– Каждой жо… по «пежо»! – поставил точку в прениях Прорехов.

– А вдруг вас зашлют в какой-нибудь очаг! – обеспокоился Варшавский. Сделают корреспондентами «Красной звезды» – и на передовую! – поразмыслил он вслух. – На вашем месте я бы на повестки вообще не реагировал. Выбросил бы в урну – и все!

– За рубеж не зашлют, мы не международники, – спозиционировал себя Артамонов.

– Интересно, Артур, а почему тебе не прислали никаких повесток? спросил Прорехов.

– А он из седьмого батальона, – помог с ответом Артамонов. – У него приобретенный по сходной цене порок сердца и взятый напрокат энурез! перечислил он вероятные мотивы годности к нестроевой Варшавского и, загасив окурок в бутерброде, наехал на спарринг-партнера: – Мне уже полчаса как мат, а ты все ходишь своими нечестными пешками!

– Дезертир запаса ты, Артур! – пожурил Прорехов Варшавского. – Ты пытаешься закосить от службы в армаде как самый дешевый представитель поколения икс! Получишь пять лет за неотказ от преступления!

– Боже мой, как хорошо, что меня никуда не призвали! – обрадованно, как кот, гнул спину Варшавский. – Сейчас с Галкой закажем билетики и – дикарями на черноморское побережье Баренцева моря! – взвизгнул он и, повязав салфетку из скатерти на уровне пупочной впадины, подсел к пучку сельдерея.

– Надолго не устраивайся, – зашел слева Артамонов. – У нас тут кризис пойла.

– Почему? – возмутился Артур. – Имею право после трудов земных.

– Мы тут, пока ты мылся, все укрепленное одолели, – сделал намек Прорехов.

– Я и насухую обойдусь, – отгородился Варшавский.

– Сухое, кстати говоря, мы тоже потребили, – сообщил Прорехов.

– Знаете, что я вам на это скажу? – разошелся Варшавский. – Козлы вы винторогие! Конец цитаты.

– Правильно, никто и не спорит. – Артамонов дипломатично подвигал Артура к исполнению роли гонца.

– Ты-то обойдешься, а мы? – развешивал красные флажки Прорехову. – Ты о людях подумай!

– Знаешь, Артур, – решил удивить Варшавского Артамонов, – когда ты сидел в ванной, Прорехову прямо так и сказал: «А не слетает ли за пузырем сам-Артур?»

– Но почему и плати – я, и беги – я?! – попытался по-настоящему вознегодовать Варшавский.

В напряженные жизненные моменты друзья давили на самолюбие Варшавского и величали его не просто Артур, а сам-Артур. Эта приставка «сам» вроде французской «де» образовалась на имени сама собой, как чага на березе. Как-то, готовясь к экзаменам по литературе, Варшавский выучил все, кроме поэзии Кольцова. В то время по ФАКу гулял анекдот, из числа абстрактных, приблизительно такого содержания:

«Шел студент. Навстречу дурак.

– Привет, дурак! – сказал студент.

– Сам привет! – ответил дурак».

На экзамене Артур вытащил билет и почернел. Такое случается раз в сто лет, как нормальная теща. В билете было то, чего он меньше всего ожидал. По науке, прежде чем сесть готовиться, билет следовало показать преподавателю, чтобы тот зафиксировал тему.

– Усаживайтесь и готовьтесь, – сказал Варшавскому ничего не подозревающий преподаватель. – У вас – Кольцов.

– Сам Кольцов! – вырвался у Артура неожиданный сочняк.

С тех пор Варшавского стали величать сам-Артур.

– Так кто же мне растолкует, почему я должен и платить, и лететь? спросил Артур. – Не слышу умных речей.

– Я объяснял это уже сто раз, но напрягусь и объясню в последний, решил дожать его до конца Артамонов. – Записывай. Кому быть гонцом, если ты помнишь, мы должны разыграть. Как это делалось все последние годы. Не бросить жребий, как в дешевых слесарских компаниях, где правят грубая мужская сила и беспредел, а именно разыграть. Почему в шахматы, ты спрашиваешь? Да потому, что в карты ты проиграешь любому из нас еще быстрее. Мы просто зря теряем время. А если проиграю я или Прорехов, что маловероятно, и мы будем вынуждены пойти в свой последний мирный гражданский вечер искать пузырь теплой водки, то все равно деньгами ссужать нас придется тебе, Артур. Таким образом, мы останемся должны тебе энную сумму на неопределенное время, поскольку встретимся неизвестно когда. А если пойдешь ты и купишь за свои, то никто никому должен не будет. Как в любой приличной компании джентльменов. Мыслишь?

– Кстати, Артур, по версии ФИДЕ ты сможешь стать чемпионом ДАСа! подлизался Прорехов. – Я специально узнал, из ДАСа в этой федерации никто не состоит. Так что давай, дерзай! Мы будем самыми умными по линии Карпова, а ты – по версии Каспарова! Круто?

– Да идите вы! – играно обиделся Варшавский.

– Тем более что завтра нас вообще могут взять в плен! – выдавил слезу Прорехов. – А ты остаешься в обозе и мелочишься! Сука ты тыловая, Артур! Вот ты кто!

– На кого шуршишь, кулек? – поднял на него руку Варшавский.

– Ну-ну, без примочек! – тормознул его Артамонов.

– Поклонники садомазохистского русла! – вялил мяту Артур.

– Я себя под Булдаковым чищу! – признался Прорехов. – Мне идти не в мазу. Все!

– Песня знакомая, складная, – сделал Варшавский последнюю попытку отвертеться. – Но уже все магазины, наверное, позакрывались, – придумал он причину никуда не ходит.

– Такси работает круглосуточно! – поставил точку Артамонов. В компании он отвечал за время – взводил будильник по вечерам и гасил по утрам. Каждые пять минут он мог угадать, который час. Со временем он был излишне церемонен: если объявляли, что весеннее на летнее будет меняться в два ночи, то именно в два он вставал и переводил стрелки.

Располовинив принесенный Артуром питьевой набор от «Кристалла» и прихватив остатки, друзья отправились совершать прощальный обход общежития. Ведь главным было вписаться всеми своими углами в окружность кайфа, очерченного количеством выпитого, чтобы своим порывистым дыханием озвучить несколько фрагментов из жизни товарища Шверника.

ДАС гудел, сотрясая Черемушки. Студенты палили из ракетниц, ниспадающая с этажей музыка заглушала трамвайные звонки. Группами и в одиночку выпускники толпились под сенью насаждений вокруг маломерной посуды, вспоминали годы совместной учебы и беспредметно спорили, аргументируя громкостью высказываний. Загулявший всеобуч сметал с теплых скамеек улегшихся на ночь бомжей. На подступах к ДАСу следовало бы выставить плакаты «Опасная зона!». Случайным прохожим, занесенным судьбой на территорию бала, происходящее вокруг могло травмировать психику. Пространство в радиусе километра плотно кишело выпускной братией, которая вытесняла любые другие общественные явления, протекающие в скрытой от милиции форме. Но основное коловращение, завершающее инкубационный период четвертой власти, происходило непосредственно в покоях ДАСа. Там студенческий студень принимал нужную форму.

Прощальные посещения друзья начали с Ульки. Белокурая Мальвина с голубыми искрящимися глазами. Хрупкие руки, открытое, почти прозрачное лицо. Никогда не носила брюк. Обтекаемая конструкция тела, созданного как бы для полета. Когда она шествовала по коридорам ДАСа, казалось, что у нее за спиной что-то трепещет, слюдяное и с прожилками.

Будучи профессиональным фотографом, Улька занималась визуальным компроматом. Мисс Компромат – величали ее или, сокращенно, компромисс. Сделанные ею снимки выкупались потерпевшими немедленно и по хорошей цене. Знакомство с Улькой, собственно, и возникло на этой почве – она предложила Прорехову посмотреть, чем он занимался прошлой ночью. С тех пор она и стала временной поверенной в его делах.

Чтобы добыть Ульку для нужд компании, требовалось снизойти на второй этаж.

В обычное время при ней находился неизменный пластиковый пакет, внутри которого легко угадывалась початая бутылка коньяка для Прорехова. Ходила Улька исключительно в белых, похожих на свадебные, платьях. Для того чтобы в любой момент быть готовой выйти замуж за Прорехова.

Не до конца осведомленная в правилах языка, Улька часто обращалась к своему товарищу по учебе с просьбой помочь разобраться то с парадигмами, то с переходными глаголами.

– А не сбегать ли тебе лучше в лавку! – всегда уклончиво отвечал Прорехов. А когда Улька уходила, рассуждал вслух: – Переходные глаголы – это когда подлежащее сочетается со сказуемым без предлога. Например, завалиться к кому-нибудь в койку. Без предлога.

И еще они занимались политикой. Проходили глухие согласные – изучали народонаселение доперестроечного периода.

Прорехов пособлял ей не только по профилю – он научил ее пользоваться гелем, а в торговый центр за питьем она ходила так часто, что дворник стал припасать для нее товар на случай, если магазин закрыт.

Как-то раз, желая уединиться, Прорехов с Улькой заехали на крышу ДАСа и отпустили лифт. Рассказывая эту историю, Прорехов обыкновенно предварял ее оценочной категорией:

– Попал, как кур, ващще! Ну, уединились, то-се, пятое-десятое, пора, так сказать, и честь знать – чай не лето. Температура в тени – минус двадцать, в глазах – северное сияние. Не май месяц. Стали вызывать лифт, а он не едет. Оказалось, что попасть на крышу лифтом – можно, а уехать – нет. Пока сдуру туда не занесет кого-либо еще. Потому что на крыше нет кнопки вызова. Администрация ДАСа сделала это специально в пылу борьбы с чердачными привязанностями молодежи. Вместо того чтобы устроить на крыше номера. То есть вся огромность ДАСовского чердака была отдана на откуп котам. В ссылке на то, что в марте у них якобы какой-то свой социализм… Ну вот, учащенное дыхание, на улице поскрипывает крещенский дубнячок, лифт шмурыгает где-то внизу, чертовски хочется «Хванчкары»… Часа через четыре совершенно случайно другой сладкой парочке наконец-то приходит в голову повторить трюк. И кому бы вы думали? Ну, с трех попыток! Слабо? Выплывает она из лифта эдак налегке в сопровождении конголезского парубка. «Дай вам бог здоровьица!» битый час отпускали мы поклоны своим спасителям. Но о том, что лифт работает в одну калитку, мы, естественно, умолчали.

– Изверг, – заключил Артамонов, выслушав илиаду. – Не любишь ты человечество. Но самое непростительное то, что ты не ознакомил с этой историей нас! Ладно, эти, но ведь на кнопках мог погореть и кто-нибудь из нас!

– Научиться чему-то можно только на своем опыте, господа! – объявил Прорехов. – И заметьте, – ткнул он пальцем в табличку с требованиями к пассажирам лифта. – Третий абзац снизу. Запрещается пользоваться во время землетрясения. Это вам не хухры-мухры.

– А кто приехал-то на крышу? – не упустил спросить кто-то по соседству.

– Света! – ответил Прорехов.

В какой-то момент отношения между Улькой и Прореховым дошли до того, что девушка решила навести в них фотографическую резкость и выброситься из окна ДАСа. Она встала на подоконник, сделала «ласточку» и, балансируя фотоаппаратом, спросила Прорехова, будет ли он продолжать увиваться за другими.

– Только не надо устраивать тут жутких пучин с пропиливанием веняков! предупредил ее Прорехов. – А то уже завтра эти черные пиарщики, которые без конца таскаются по этажам, начнут собирать деньги на венок, на оркестр, потом еще год будут ходить просить на оградку, на обелиск! Не надо давать им пищу для размышлений. Они же в первую очередь к тебе и припрутся!

– В последний раз спрашиваю, да или нет? – настоятельно потребовала ответа Улька.

– Нет, нет и еще раз – да! – ответил Прорехов, как уклоняющийся пион, и тут же предложил проверенную альтернативу. – А не сбегать ли тебе лучше в лавку? – отсоветовал он ей. – Это не Улька, а трагедия курса! – бросил он апарт в сторону публики, чтобы партнерша по сцене ничего не услышала.

Выходка Ульки забылась быстро. Может быть, потому, что по счастливой случайности ничего трагического не произошло.

На поверку Улька оказалась в своей комнате. Забыв соорудить прическу, она сидела среди вороха фоток, классифицируя и складывая их в стопки по одной ей ведомым признакам. Стараясь не утонуть в глянцевом море снимков, Прорехов, как по кочкам, подкрался к Ульке сзади и закрыл ей ладонями глаза.

– Привет, алкалоиды! – угадала она и развернула в сторону гостей свои безоткатные глаза.

– Вот, – заявил Артамонов, – пришли проститься.

– Нас на службу призывают, – пояснил Прорехов.

– Хватит изгаляться! – не поверила Улька. – Какая, к черту, служба!

– Они повестки получили, – сказал Варшавский и сунул ей бумажки в подтверждение.

– Тогда я приеду на побывку, – придумала вариант Улька. – На денек-другой.

– С побывкой решим, – сказал Прорехов. – а сейчас мы совершаем прощальный обход. Идешь с нами?

– Конечно, иду, – засобиралась Улька. – Пакет брать?

– Разумеется, – сказал Прорехов.

Зацепив Ульку, компания отправилась шататься по коридорам ДАСа.

С отдаленной перспективой и единственным окном в торце, похожие на шахтные стволы, коридоры ДАСа были запружены когортами боливийских двоечников, обвешанных бамбуковыми свистульками. Так и не поддавшиеся высшей советской дрессуре латиносы водили хороводы, расставаясь с общежитием как с родным домом. Они в полной отвязке свободного поведения вплетали в косы всякую сентиментальную мишуру: цветы из клумбы во дворе, березовые ветки, добытые с балкона, полоски материи, отодранные от портьер, и прочее сырье, которое при обычных обстоятельствах заменяется лентой. Таким незатейливым образом медноголовые выпускники расставались с высшим советским образованием, которое им отрыгнул Карибский кризис, как кондор, приволокший в зобу мясо своим птенцам. Боливийцы, набив рты народным инструментом, висели на лестничных перилах и занимались художественным дутьем в многоствольные дудки, похожие на гвардейские минометы в миниатюре. Их концерты собирали толпы сочувствующих. Многим и впрямь было жаль, что в Центральной Америке закончились революции и призрение краснокожих студентов на правительственном уровне приостановлено до лучших времен.