Текст книги "Тринити"

Автор книги: Яков Арсенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 67 страниц)

– Так дал бы или нет? – потребовал окончательного ответа Артамонов.

– Нет! – поставил точку владелец катушечника и стал вырывать аппарат из рук Артамонова. – Он стоит пять стипендий.

– Тогда заполучи скандал! – выкрикнул Артамонов и протаранил лбом подбородок хозяина. Потерпевший распластался по стене и с рассеченными губами сполз на кровать. В горячке Артамонов не заметил, что раскроил пополам и свой роговой отсек.

– Зря ты, мля, – сказал Мат.

– Жмот он! – выкрикнул Артамонов.

– Бросаем все, еп-тать, – сказал Мат, – и уходим!

Через полчаса ребята с этажа промышленного факультета стали заполнять коридор «энергетиков». Кто-то вбежал на пятый этаж и крикнул:

– Они пришли!

О ком шла речь, все поняли сразу. «Промышленники» в институте держались кучно и славились крутостью характеров. У них даже учебная программа была другой – изысканных наук типа «динамики и прочности машин» там не проходили.

Неминуемо назревало то, что называется стенкой на стенку. Мстители захватывали поудобнее замотанные в вафельные полотенца тяжелые предметы. Владелец магнитофона, весь в крови, был выдвинут вперед как причина тотального прихода на чужой этаж. «Энергетики» выползали из комнат и выстраивались вдоль плинтусов. Стороны было уже не развести даже с помощью дипломатического корпуса – проблема лежала слишком на поверхности. Не отомстить означало признать за «энергетиками» все общежитие.

Стороны начали сходиться плотнее. Закоперщики примерялись друг к другу и вычисляли, сколько времени продлится схватка. Все высматривали друг в друге слабые места – куда бить сразу и как – добивать. На левом фланге началась легкая потасовка. По цепной реакции мандраж пронесся из одного конца коридора в другой. Еще мгновение – и стороны сошлись окончательно. Они задергались по всей длине, как две сцепившиеся конечностями сороконожки. Началась тупая махаловка, все начали месить и мочить кого, куда и чем попало. Затрещали двери, зазвенели битые плафоны. Махаловка плавно перешла в гасиловку. В коридоре погас свет. Удары наносились молча и вслепую, изредка раздавались вскрики и охи.

В разгар схватки с первого этажа поступило экстренное сообщение:

– Полундра! На вахте милиция!

Служители порядка прибыли более чем кстати – факультеты «метелили» друг друга до умопомрачения и не могли остановиться. К моменту прибытия милиции драка охватывала уже несколько этажей.

От возгласа «полундра!» созревший чирей драки лопнул и стал вытекать наружу. Бойцы, продолжая месить и метелить друг друга, рванули кто куда кто на пожарную лестницу, в туалеты и умывальники, кто на кухню и по ближайшим комнатам.

Милицейскому наряду удалось скрутить и препроводить в участок горстку зазевавшихся зрителей, никакого отношения к драке не имевших. Им досталось за то, что, находясь в комнатах, они высунулись по самое некуда. Мало того, что, желая досмотреть все до конца, были избиты обеими сторонами, так они еще и в ментовку загремели.

Чтобы замять инцидент, Рудик обратился к старосте «промышленников» с ящиком кальвадоса. Потерпевшие в качестве откупного потребовали в свое ведение «красный уголок», ключами от которого распоряжался Фельдман. В «красном уголке» было удобно проводить «огоньки», а через окна, поскольку «уголок» был на первом этаже, беспрепятственно проникать в общежитие в любое время суток.

На следующий день, проведя операцию «хрусталь», другими словами – сдав бутылки, Фельдман отхватил у общежитской фарцы, недорого и в рассрочку, прекрасную в клеточку концепт-версию очень креативных джинсовых шаровар с резинками внизу и с лямками-плечиками и нагрудником вверху. Как у Карлсона.

Татьяна по-своему готовилась к балу. Она прикупила себе моднючие сапоги-чулки, мимо-юбку, которая заканчивалась, не успев начаться, и классическое боа. Кроме всего прочего, она записалась в салон красоты на прическу а ля Теличкина «Встретимся у фонтана». После такого тюнинга она могла покорить любой топ-салон.

Как все уже успели заметить, ее очередной жертвой и надеждой стал Мукин. В 540-ю комнату она сама входить не решалась, не в силах придумать подходящий предлог, поэтому все справки наводила через Решу. Она опасалась, что Борис Мукин не придет на бал или, чего хуже, вообще явится с какой-нибудь девушкой, и тогда она, Татьяна, останется не у дел.

– А что, на балу все вместе будут, весь институт? – спрашивала она Решу, прикидываясь не очень осведомленной в деталях.

– Как же иначе? – беседовал с ней Реша. – Права у всех одинаковые.

– И где же сможет уместиться столько народу? – прикидывалась она ветошью.

– В спортзале, – встревал Гриншпон, хотя никто его об этом не просил.

– Наши, конечно же, явятся на все сто процентов? – не слыша Мишу, продолжала допрос Татьяна.

– Планируют все, а вот дойдут или нет, неизвестно.

– Я слышала, из нашей группы не все пойдут, – соврала Татьяна.

– С чего ты взяла? – поинтересовался Рудик.

– Говорили, – неопределенно отвечала Чемерис.

– Нет, мы на все сто, – заверил Реша. – Семьдесят шесть тэ три по этой части самая показательная группа. И Мукин, и все остальные придут обязательно.

– И конечно же с девочками? – попыталась угадать Татьяна.

– Боже, какие у нас девочки?! – утешительно произнес Реша. – Кроме тебя одна Наташина, вернее, Алешина, но Борис на нее даже и не смотрит. Впрочем, как и на всех остальных.

– Почему? – удивилась Татьяна. – Внешне все наши девочки очень даже ничего.

– Потому.

Реше было лень рассказывать, как с самых первых дней Алешина Наташа, единственная дама, которая попала в колхоз «на картошку» в другую деревню, заявила: «Прошу относиться ко мне как к парню! Никаких ухаживаний, никаких специфических знаков внимания, никаких запретов на вольные темы в моем присутствии!» И она все это так серьезно обосновала и повела себя согласно декларации, что вскоре ее действительно перестали считать девушкой. Особенно в этом смысле она проявила себя на вечеринках, где ни в чем не отставала от парней, будь то праздник или будни, день или ночь, крепленое или самогон, с фильтром или без фильтра. И Мукин стал потихоньку называть ее не Алешиной Наташей, а Наташиной Алешей.

– А почему именно Мукин? – Татьяна выдавала себя с головой.

– Такая у него конституция, – загадочно отвечал Реша.

– Эт точно, – сказал вечно гостюющий в 535-й Нинкин.

– А-а, – Татьяна понимающе кивала головой и уходила прочь, чтобы завтра снова заявиться в 535-ю и выяснить, не нашел ли себе Мукин девушку за истекшие сутки.

– Кажется, наша Таня поступила в институт, чтобы сделать партию, сказал как-то Реша своим сожителям.

– Не кажется, а так оно и есть, – поддержал его Гриншпон. – Прознала, что вуз более-менее машиностроительный, парней предостаточно…

– Бросается в глаза то, что ее до и после любого мало-мальски увеселительного мероприятия всегда тянет на потрашки, – продолжал Реша.

– Да никуда ее не тянет, просто у человека необычная психология, вот и все, – возразил Рудик. – Что поделаешь, если она желает познать своего собеседника сразу и всецело. И внешне, так сказать, и внутренне. А терять время на бирюльки и годами разбирать завалы наших сложных душ и характеров это на самом деле ей кажется скучным и неэффективным. И по-своему она права. А чтобы определиться по жизни, времени у нас у всех, действительно, не так уж и много. Вот ты, – обратился он к Реше, – выдержал бы ты со своим здравым смыслом столько подколов, сколько выдерживает она? Нет. А ей – как об стенку горох.

– Но, согласись, в ее систематических стремлениях кого-нибудь иметь есть что-то патологическое, – сказал Гриншпон.

– Ничего подобного, – возразил Рудик. – Просто она из тех плюралистических невинниц, которые всю ночь напролет позволяют себя уговаривать, наутро второпях отдаются в дверях, а к полудню приходят с мамой и двумя чемоданами.

– Как раз напротив, она сдается накануне, авансом и сразу! – высказался Реша.

– Ну, вот видишь, сам к этому заключению и пришел, – сказал староста.

– Она сестра сексуального милосердия, – резюмировал Реша. – Неброская красота да декольте на двенадцать персон. Чтобы встречной публике было удобнее совершать экскурсии по ленинским местам.

– Татьяне надо все прощать, она действует чисто. – Рудик никак не мог натянуть простыню одновременно и на ноги, и на плечи. – А вы посмотрите на других девушек – хитрят, мудрят, играют. А Татьяна идет на сближение, как рыцарь, с поднятым забралом. Что ж в этом нездорового? Скорее, мы больные.

– Побыстрей бы уж она сыскала свой верный шанс, – произнес, уходя в себя, Артамонов. – Она даже несколько осунулась в последнее время.

– А я вам скажу так, – заметил Рудик. – Опасаться надо не широких женских бедер, а мужских яиц ниже пояса!

Сидевший в комнате Нинкин сразу вышел.

Не прав тот, кто думает, что точить лясы – это удел женщин. Парни и здесь далеко обошли слабый пол, но, чтобы окончательно запутать мир, пустили утку, что женщины – сплетницы.

Бал, как и обещал Татьяне Гриншпон, состоялся в спортивном зале.

535-я комната, как и вся группа 76-Т3 в целом, пришла на праздник с некоторым опозданием, но в полном составе.

Публика толпилась у стен и танцевала прямо там, где заставала музыка.

В углу, на эстраде, сооруженной из спортивных скамеек в несколько ярусов, громыхали «Спазмы».

76-Т3 с гордостью следила за игрой ансамбля, ведь в нем, почитай, половина была своих.

Гриншпон на паленой лопате бас-гитары подыгрывал руководителю группы Бирюкову, Кравец вел соло, еще один дятел стучал на ударных, а через колонки, подвешенные к баскетбольным щитам, струились звуки, в которых угадывался голос Марины. Ее среднекайфовый вокал как бы взращивал бабушкино непротивление в каком-то старообрядческом разрезе. Этот смелый закос Марины под Аллу Борисовну воодушевлял всю тусовку.

– Она может стать второй Пугачевой, – сказал Клинцов сообразительному Забелину.

– Лучше бы стала первой Коровиной, – выказал нелюбовь к торным дорогам Забелин. По заказу деканата он готовил фотостенд «Учимся. Работаем. Отдыхаем». Ползая вокруг эстрады, он пытался увековечить наиболее характерные жесты «Спазмов», но всякий раз ему в кадр попадался прикорнувший у барабанов Нинкин, которого в самом начале вечера на произвол судьбы оставил Пунктус. Оставил, променяв на угловатую победительницу областной олимпиады по математике. Забелин долго портил пленку, наконец подошел к спящему Нинкину и сказал:

– Послушай, Сань, сними ты с себя этот противогаз и пересядь куда-нибудь в тень, а то ты мне всю малину портишь! Куда ни сунусь, все ты да ты.

Сине-зеленое, словно прорезиненное лицо Нинкина было таким ровным, гладким, вытянутым и невыразительным, что казалось, будто его владелец постоянно находится в противогазе. Однако, несмотря на столь невыгодное сходство, Нинкин был невздорным и несклочным. Выслушав замечание Забелина насчет помехи, он дернул хоботом и молча перебрался к брусьям, где после танца его с трудом отыскал Пунктус.

– Ты что, лунатиком стал? С открытыми глазами спишь! – поправил он под головой друга гимнастический мат. – Меня сегодня не жди – дела. Ну давай, я полетел.

Рудик смотрел на бледные ноги танцующих и с грустью вспоминал загорелую Машу.

Татьяне везло. Она выступала с тесемочкой на голове, которая мешала волосам собраться в прическу «я с покоса». Мукин пригласил Татьяну три раза подряд. Один раз сам и два – по просьбе Реши. «Тебе все равно, а ей приятно», – сказал Реша Мукину перед балом, и Татьяна возомнила себя звездой осеннего мероприятия. Она даже стала заострять внимание на продолжении отношений, ведь ее поведенческим принципом было выражение: «Взялся за грудь – говори что-нибудь».

Сам же Реша не сводил глаз с Рязановой, стоявшей в одиночестве у шведской стенки, и все не решался пригласить ее на танец. Словно чего-то боялся. «Если мне открыть забрало, – думал он, вспомнив слова Рудика, – то от такой открытости партнер может упасть в обморок». Из-за испещренного прыщами лица Реша относился к себе излишне критично, отчего возникал замкнутый круг – его не любят девушки потому, что морда в прыщах, а морда в прыщах потому, что девушки не любят.

Воздух настолько наэлектризовался стараниями «Спазмов», что у Реши поминутно возникала дрожь, но желание пригласить избранницу наполнялось решимостью только тогда, когда девушку уже кто-то занимал. Она была старшекурсницей, и, похоже, именно это одновременно и увлекало, и тормозило Решу. Каждый медляк – так величались медленные танцы – воодушевлял его на подвиг, которым можно было бы опровергнуть постулат: рожа есть – ума не надо. И он действительно несколько раз направлялся к ней – но как будто что-то не срабатывало, и он приглашал первую попавшуюся. Танцевал и таращил глаза в сторону шведской стенки: как там эта одинокая, с кленовым листочком в руке? Реше вспоминались географические карты крупного масштаба – отдельно стоящее дерево, обозначаемое очень правдоподобным грустным значком.

Он откладывал, откладывал – успею, мол, еще пригласить, успею, но не успел. «Спазмы» доиграли последние ноты, и бал стал вываливаться на Студенческий бульвар.

Отклеив от вспотевшей стены пару желтых листьев, Реша вышел вслед за Рязановой. Она уходила с праздника одна. «Проводить ее, что ли, без всякой подготовки?» – прикинул он и тут же забраковал мысль. Выражение «в жизни надо срываться» он узнал позднее, от Бирюкова, а сейчас смотрел вслед уходящей в темень непоправимо одинокой девушке и клял себя за нерешительность. Откуда ему было знать, что в таких случаях надо действовать смелее.

Это была та самая Рязанова, которой в сумерках привиделись голые люди и которая скоро станет победительницей конкурса «Краса института».

– Ну что, домой? – подошли к Реше Мурат с Артамоновым в качестве переводчика. – Толчея ужасная на этом дурацком балу!

– Да, сплошной базар, – согласился Реша, глядя в конец бульвара. Теснота подавляла его сильнее, чем других, и больше, чем все остальное.

– Устроили бы этот осенний бал раздельно, по курсам, – поразмыслил вслух Артамонов. – Было бы лучше!

– Видишь ли, бал – это такая штука, которую нельзя дробить, – отклонил идею Реша.

– Тогда бы устроили на натуре, посреди бульвара, – придумал Артамонов, – и стены оформлять не надо.

– И то верно, – согласился Реша. В эту минуту он мог бы согласиться даже с геоцентричностью солнечной системы – настолько был занят своей неудачей.

– Я буду говорить об этом в четвертой Государственной Думе! – сказал Артамонов.

Докурив пачку «Примы», Реша ушел в постель. Сквозь сон донеслось, как в комнату сначала забрел сонный Нинкин в поисках ключа, потом с грохотом вошел Гриншпон, праздничный и довольный, и уже среди ночи приперся Пунктус в поисках Нинкина.

Глава 7
ЧТОБЫ ПОЗНАТЬ ЖИЗНЬ, НУЖНО СЛОМАТЬ НОГУ

Ежегодное отчетно-перевыборное профсоюзное собрание проходило в актовом зале.

Отчитались, как и было положено, потом, как и подобало, переизбрали, после чего заместитель ректора по административно-хозяйственной части занудил про какую-то новую систему эксплуатации жилищных помещений. По завершении он опрометчиво обратился к профсоюзному братству:

– Может быть, кто-то желает выступить?

По опыту лет он знал, что выступить не пожелает никто. Потому что выступать нет никакого смысла. Но в этот раз с последней скамьи поднялся пухлый от природы Фельдман и, пробравшись сквозь тесные ряды профсоюзов, вскарабкался на трибуну. Он вовсе не прочил себя в профсоюзные деятели – в ораторы его вывела постоянная сырость в 540-й комнате.

Фельдман был едва заметен из-за трибуны, и для нормального контакта с залом ему не хватало одного только вставания на цыпочки, так что приходилось постоянно подпрыгивать. За недолгое время учебы Фельдман обнаружил столько несовершенств в бытовом секторе, что никак не мог остановиться. За какой-то баррель мутной воды, просочившейся в его комнату через потолочную щель, он полчаса крыл заместителя ректора по административно-хозяйственной части и прочих причастных к промоине. Его выступление вызвало целый тайфун – такова была мгновенная реакция зала, хотя в принципе публика спешила завершить собрание.

– Сливай кипяток! – услышал он совет заканчивать речь. И народ был прав – текста и так уже было достаточно.

Инвектива Фельдмана получилась настолько убойной, что исключила все последующие прения – возразить на нее и в самом деле было нечем. Фельдман, как спикер всея Руси, взглянул на президиум. По опущенным взорам он понял, что надолго зарекомендовал себя в профсоюзной среде. Осадив свое негодование на самом экстремуме, он покинул сцену. В Риме за такие речи возводили в консулы, а нашего трудника взяли в профбюро института дополнительным рабочим членом.

– Нам такие нужны, – пояснил заместитель ректора, то ли радуясь, то ли улыбаясь. – Пусть борются!

У Фельдмана пошел карьерный рост – ему прочили пост профсоюзного босса. Фельдман не замедлил воспользоваться служебным положением и выбил для себя в штатном расписании профкома полставки сантехника. И тут же на четверть ставки нанял себе в помощники Мата, которому дал в пользование канализацию, как наиболее масштабное и ответственное дело. А себе оставил водопровод и крышу, чтобы лично заняться прорехой.

– Слесарю – слесарево, – пояснил он Мату свое предложение, – а по говну главным будешь ты. Мастерства тебе не занимать!

Мат, как всегда, не нашелся с быстрым ответом, и получилось, что согласился.

Заделать прореху в потолке комнаты до конца учебы Фельдману так и не удалось, поскольку все его рабочее время уходило на рейды по проверке комнат на предмет несданной посуды или чрезмерной перенаселенности приживалами. Боролась эта комиссия и со всякой другой левизной типа устройства временных притонов или мастерских по переливанию отечественного парфюма в западные флаконы с последующим сбытом после насыщения другими запахами.

Эта комиссия, которую возглавлял Фельдман, трясла жилища сотоварищей денно и нощно.

Как-то непогожим вечером в 540-й комнате спетая компания во главе с Матом гоняла бледные чаи по банкам из-под майонеза. Слабо обставленное чаепитие позволяло участникам пялиться на стены и рассматривать портреты, на которых были широко представлены мерины, мулы и другие лошади. Коллекция репродуктивных полотен принадлежала Фельдману. Он говорил, что мечтает стать конезаводчиком. Скорее всего, врал. Но по дружбе такое заяление легко проходило. Тем более что мечтать не вредно.

– Хоть бы, еп-тать, какой кусок халвы, ну, или лимон, что ли, – всосал в себя теплую и постную струю Мат. – А то живот, ну, это, прямо раздувает, мля, от пустоты.

– На днях я обнаружил под кроватью Фельдмана какую-то заначку, сообщил Мукин. – Целостный ящик с какими-то делами. Наверное, кто-то комнаты перепутал и занес предмет не туда.

Компания замерла и перестала хлюпать.

– Показывай, – сказал Пунктус.

– Я давно слежу за этим ящиком, – продолжил Мукин. – Уже месяц стоит. И никто его не трогает.

– А вдруг бомба? – запереживал Нинкин.

– Откуда ей быть? – успокоил его Мукин.

– Да припрятал кто-нибудь, чтобы потом рыбу глушить, – сочинил на ходу Нинкин.

– При чем здесь рыба? – не врубался Мукин.

– Действительно, – согласился Нинкин и спросил: – А сам ящик закрыт?

– Да нет, там есть щель для руки, – доложил Мукин.

– Так давай его сюда! – поторопил его Пунктус. – Рукополагаем тебя открывай!

В ящике оказалось множество пакетиков. После встряски из него покатились всевозможные орехи и сухофрукты. Очищенные грецкие орехи, похожие на человеческий мозг, жареный арахис, кешью, мексиканские орешки – все в приятной и удобной пропорции. Сплошная невидаль! В бумажных кулечках ломтики сушеной дыни, бананов, цельный инжир, курага. Как будто здесь побывал сам начальник ПТО!

– Ничего себе, мля, живем! Полна коробушка, еп-тать, а мы, ну, это… пустой чай распиваем! – промурчал Мат.

– При таких запасах издеваемся над собой! – пристроился к замечанию Нинкин.

Слово за слово – заседатели разметали больше половины неожиданно открывшейся заначки.

– Ай да Мукин, еп-тать, ай да сукин сын! – хвалил Бориса Мат. – Тебе бы, мля, собственно говоря, в сыскном бюро, это… работать, а ты, по сути, в слесари все норовишь. Заниженная самооценка, мля. Однозначно! – на редкость явственно поощрял друга Мат и велел жестом распаковать оставшиеся вкусности.

В комнату постучали. Чаевщики замерли и опять прекратили хлюпать. Дверь открыли молодчики-подростки с подготовительного отделения и впустили председателя комиссии Фельдмана.

– Проверка! – по-деловому коротко сказал Фельдман. – Прошу предъявить тумбочки и шкафы! – начал он сам лично все открывать и проверять. – Отлично. Ничего лишнего. Запасных матрацев и раскладушек в шкафах не вижу, значит, никто из залетных тут не ночует. Так, стены – все пристойно, все в рамочках, – Фельдман выказывал абсолютную непредвзятость и готовился поставить своей комнате самую высокую оценку за порядок и прочее приличие, за что в конце года можно было отхватить небольшую премию в виде новой кровати или даже кассетный магнитофон на батарейках. Проскочив по опорным точкам проверки, он начал уводить комиссию, давая понять, что в комнате, – а то, что это его комната, он никак не обозначал, – в комнате полный порядок и пора двигать дальше.

И тут его взгляд упал на растерзанные кулечки и пакетики от экзотических яств.

– А это где взяли? – спросил он у компании, обомлев.

– Под кроватью нашли. В ящике. Наверное, кто-то случайно оставил, ну, просто комнаты перепутал, – озвучил версию Мукина Пунктус.

– Под какой кроватью? – загоревал Фельдман.

– Под этой, – указал Мукин на кровать Фельдмана, – рядом с чемоданом.

– Вот именно! – взвинтился Фельдман. – Под этой, а не под той! – пнул он ногой удлиненную с помощью чертежной доски лежанку Бориса Мукина.

– Да вы присаживайтесь, попейте чаю, – предложил Нинкин всей комиссии. – Этого добра еще пол-ящика!

– Запакуйте все назад! Быстро! – потребовал Фельдман. – Это мне прислали, чтобы я передал знакомым.

– Предупреждать надо, – сказал Мукин. – Откуда мы знали, что знакомым?! А мы что – не знакомые? Целый месяц под кроватью стоит. Весь в пыли.

– Я же говорю: попросили передать, – прятал глаза Фельдман.

– Так и надо было передать! – произнес Мукин. – А то ведь там щель была для руки!

– А ты вообще молчи! – взорвался Фельдман. – Все! Комнате ставится двойка за полный беспорядок! Завтра поголовно на студсовет! Будем разбираться.

Комиссия спешно проследовала в 535-ю комнату, которая располагалась через коридор.

– Весь этот коллаж надо убрать! Понавешали шлюх, понимаешь ли! – ни с того ни с сего набросился на соседей Фельдман, обозревая вырезку. Обклеивать стены запрещено!

– И жить, как в тюрьме?! – возник Реша, надеясь на поддержку одногруппника, но тот сделал вид, что впервые видит всю эту голытьбу и сейчас исключительно по долгу службы неотрывно рассматривает ее без всякого интереса.

– В оформлении интерьера нужно брать пример с пятьсот сороковой, сквозь зубы и как бы между прочим сказал Фельдман. – Комната тематическая, вся выдержана в стиле конюшни, то есть имеется какая-то идея. А вам – два балла!

Выпал долгожданный снег. Первокурсники оказались перед ним сущими детьми. Под окнами общаги кто-то вылепил похожего на Пунктуса снеговика: в руках тубус, вместо глаз – роговые очки, на шее, удавкой до самой земли красный шарф из несписанной шторы, а сзади – смелый разрез до копчика.

К обеду снега набралось по колено. Один немолодой и почти трезвый человек впал в незадачу. Без пальто, в светлом, почти маскировочном костюме он барахтался в свежем снегу неподалеку от снежной бабы и пытался встать, терпя при этом бесконечную «фетяску». Наряду с этим он кричал, словно кого-то передразнивая:

– Парниковый эффект! Парниковый эффект! Окись углерода! Экран! Всемирное потепление! Нобелевские премии пополучали, а тут леднику впору! Они теории толкают, а мы мерзни! – Товарищ, явно не угадав погоды, ушел с утра в гости и, возвращаясь, попал в полное распоряжение стихии.

Эскортируя друг друга, Реша, Фельдман и Мат залюбовались снеговиком. Мысль Реши, оттолкнувшись от скульптуры, устремилась… Но тут все заметили плавающего в снегу бедолагу из младшего преподавательского состава. Ему помогли встать. Тот в знак благодарности начал выдавать соображения насчет состояния атмосферы за последние сто веков.

– Кандидат наук какой-нибудь, – небрежно бросила проходящая мимо старуха. – Из наших.

Укрепив товарища в вертикальном положении, компания нацелила его на первый подъезд «китайской стены», куда тот время от времени и порывался. Поборник честной погоды побрел домой синусоидальной походкой.

Все та же мысль Реши, повторно оттолкнувшись от снеговика, устремилась по особым ассоциативным каналам и взошла к тому, что гулёнам во что бы то ни стало, несмотря на поздний час и лютую вахтершу, необходимо проникнуть на ночь в женский корпус, чтобы довести до ума начатую с утра концептуальную операцию по мотивам известного произведения Пикассо «Девочка на шару».

– Иначе весь вечер пойдет насмарку, – дооформил свою крамольную мысль Реша.

– Может, попытаться уговорить дежурную? – замялся Фельдман, осматривая недоступный пожарный лаз на втором этаже женского общежития. – Вдруг пропустит?

– Бабка, мг-м, того… немолодая, мля, – не уговоришь, так сказать, промямлил Мат, зачерпнув пригоршню из своего личного и безутешного опыта. Будем, ну, это… пробиваться здесь, еп-тать. – И, на удивление легко воспрянув телом, откормленным по беконному методу, с прослоечкой, Мат вмиг оказался на козырьке балкона. На его лице вызрела самодовольная улыбка, будто он установил рекорд мира для закрытых помещений.

– Оппаньки! – подзадорил себя Реша и, безошибочно повторив трюк Мата, тоже завис на двухметровой высоте. У Фельдмана на такого рода полеты наяву сноровки не хватило. Он заметался под балконом, как лиса под виноградом, и начал шепотом умолять друзей придумать что-либо. Ему пошли навстречу и подсказали найти поблизости какой-нибудь ящик или бревно. Фельдман не поспешил бы на поиски подставы с такой прытью, поучаствуй он в последнем всесоюзном смотре имитации беззаветного труда, в этом субботнике, плавно переходящем в воскресник, – во время которого все нужные и ненужные предметы были собраны в кучу и спалены вместе с мусором. Но самое главное – в этот раз трудоголики зачем-то уперли с глаз основную приспособу – бревно эзотерический символ, который в память о надувном прообразе и о том означенном легендарном ленинском трудовом почине студенты ежегодно таскали по местности туда-сюда, имитируя Ильича с соратниками. Это бревно-подстава под окна было утащено и сожжено!

Прочувствовав невыполнимость затеи, Фельдман вспомнил, что он дополнительный рабочий член профкома, и отправился восвояси. «А ну его, этот ваш бабслей и пилинг! – решил он уже в постели. – В этих злачных местах, где все чувства и деяния нараспашку, подхватить бытовую венерку, от которой не застраховано ни одно поколение икс – как два пальца об асфальт! И таскайся потом по преамбулаториям!» Фельдман неустанно помнил, что его три метра сухостоя всегда при нем и что в ста процентах случаев мятущийся организм не подводит. Он уснул, и во сне ему привиделось пенистое море бесцельно марширующих мажоров, которые исполняли бравурную песню «Смело, товарищи, в руку!». Поехали!

А Реша с Матом поплыли по этажам в поисках неспящих красавиц, запутавшихся в тенетах половозрастной бессоницы. Они, желанные и увлеченные чужими россказнями, могли засидеться в холлах, курилках и просто на неметеных лестницах женского общежития.

Долго искать не пришлось – троица барышень и впрямь сидела на подоконнике в таких репродуктивных позах, что было понятно – никто из них никуда не спешит.

– А вот и мы, деваньки, – пал перед ними ниц Реша.

– Мы, это… мля, к вам, пожалуй что… – Мат протянул им навстречу правую связку своих сосисок.

Девушки любезно ответили на приветствие полным молчанием. Молчание знак согласия, поразмыслил Реша и, посмотрев на Мата, понял, что тот сообразил на сей счет совершенно идентично.

– А у нас с собой и гостинцы есть, – продолжил расшаркивание Реша, производя свой излюбенный маневр. – Только открыть нечем.

– Да это, еп-тать, налить, собственно, не во что… – довел мысль до логического завершения Мат, что с его конституцией было не так-то просто.

– Может, у вас в комнате продолжим? – смело предложил Реша.

– Как скажете, – произнесла самая виртуозная и нетерпеливая. И направилась по коридору к себе в комнату. Парни на цыпочках дернули за ней. А уже следом вошли и две оставшиеся красавицы.

Раздавив два флакона чернил, общество сблизилось до понимания тяжелой политической обстановки в стране.

– Ну ладно, я пойду, – объявила лишняя подруга и стала удаляться.

– А могли бы и остаться, – попытался тормознуть ее Реша. – Мы без комплексов.

– Да нет уж, пойду, – заспешила она, вычислив, что ее отсекают.

– Жаль, но, мля, как говорится, это… счет тут, еп-тать, и в самом деле… – развел руками Мат.

Последняя бутылка оказалась кстати. На четверых она делилась плохо, но с лучшим конечным результатом. Реша разлил ее в темноте на слух по булям.

Девушки были предрасположены к подобным визитам парней, и все получилось без лишних слов. Реша плюнул себе на ладонь, ударил по слюне указательным пальцем с размаху и отследил, куда отлетела основная часть. Она цвыркунула влево и указала его жребий.

– Мне сюда, – пошел он в свою сторону.

– Ну, а… мне, мля, получается, сюда, – сказал Мат. Ему ничего не оставалось, как пойти направо, в другую сторону.

Через некоторое время Реша услышал, как пеняла партнерша Мата. Похоже, ей что-то мешало целоваться.

– Усы и брови у вас больно густые, – выказала она упрек Мату. – Вы мне все глаза помяли.

– М-м-м-да, – промычал Мат, соглашаясь.

Панцирные сетки железных кроватей генерировали частоту колебаний в полном соответствии с амплитудой. Ресурс у мебели был неплохой. Так могло продолжаться бесконечно.

– Может, чего перекусить хотите? – предложили девушки передышку.

– После первой не закусываем, – сказали Реша и Мат, не договариваясь. А вот покурить мы, пожалуй, покурим. – И вышли в коридор.

– Ну, как тебе твоя? – спросил Реша Мата.

– Честно говоря, это, ну, так-то, конечно, мля, ничего, а вообще не очень…

– И моя мне не очень, – признался Реша.

– Может, тогда, это, еп-тать, ну..? – начал пыжиться Мат и попер куда-то в дебри учебника по «Основам взаимозаменяемости», которые вела преподавательница Головкова, постоянно причмокивающая перед началом новой темы.

– Поменяемся, что ли? – переспросил Реша.

– Да, можно.

– Нет вопросов. Махнем не глядя. Допуски и посадки – моя любимая тема, – потер руки Решетнев. – ОВЗ – любимейшая из наук. Основы взаимозаменяемости меня манили с детства!