Текст книги "Тринити"

Автор книги: Яков Арсенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 67 страниц)

Глава 20
ЕСЛИ БЫ НЕ КАНТ…

Занянченному Нечерноземьем Артамонову хотелось угораздить на производственную практику куда-нибудь в тундру, но для расширения кругозора, что ли, его оставили в городе и засунули на машиностроительный завод возить тачками в отвал отработанную опоку. На эти же тачки попали и синхроны Пунктус и Нинкин.

– Естественным путем избегнуть цивилизации не удалось. Придется это сделать искусственно, – не сдался судьбе Артамонов. – Учреждаю для себя чисто интеллектуальное лето. Ни капли никотина и алкоголя на эпителиальных тканях. Никаких случайных девочек. Только книги, театры, музеи.

– Правильное решение, – поддакнул Нинкин. – Ни капли в рот, ни сантиметра в жопу!

– Да пошел ты, олень благородный!

– Если ты напряжешься в этом направлении, из тебя действительно выйдет толк, – поощрил Артамонова Пунктус.

– Причем весь. Без остатка, – уточнил Нинкин.

– Чтобы застраховаться от случайных срывов, я стригусь наголо. До блеска, – захорохорился Артамонов.

– Чего только не придет в голову на голодный желудок, – покачал головой Пунктус.

– Правильно жить – это ничего не делать от нечего делать, сформулировал Артамонов идею и лозунг своего перспективного развития.

– Я тоже за то, чтобы ничего не делать, – сказал Нинкин.

– А я считаю так, – продолжил бить себя в грудь Артамонов. – Если завязывать, то на два узла. Никаких бантиков и петелек я не признаю с детства. – И точно – шнурки на туфлях Артамонова расшнуровать до конца было невозможно.

Артамонов отправился искать крутого цирюльника, и уже через полчаса голова новатора походила то ли на матовый, то ли на патовый плафон недорогого светильника.

– Ящур! – воскликнул Пунктус при виде Артамонова, которого обкорнали такими клоками, что обработанная поверхность стала походить на тифозную шкуру.

– Ты стал похож на осла! – выразился Нинкин.

– Нет, на зайца! Которому лет триста! – сказал Пунктус.

– Надень шапочку! Лысый кактус!

– Теперь ты точно от любой любви застрахован! Девочки будут шарахаться от тебя на проезжую часть!

– И уступать место в общественном транспорте!

– И в «Журавли» тебя вышибалы не пустят! Спросят паспорт!

Артамонов, сохраняя невозмутимость, отправился в свою комнату и возлег в ботинках на кровать со словарем антонимов.

– Оригинальный – банальный, – читал он вслух, – оптом – в розницу, острый – тупой, – долдонил он себе под нос.

Дожди хорошенько выдержали взаперти весь студенческий люд и остальной честной народ, и в первый же солнечный день население города высыпало на пляжи.

Нинкин и Пунктус увлекли в пойму упирающегося Артамонова. Они выбрали удобное местечко между двумя киосками, чтобы до ленивых пирожков слева и пива справа было примерно одинаково, и принялись играть в трехмерную балду.

Артамонов надрывно читал Зощенко. С новелл этого автора, казалось Артамонову, проще открывать чисто интеллектуальный сезон. И все было бы хорошо, если бы… если бы не Кант на пустом коврике…

Артамонов наткнулся на этого Канта, как на бревно. Кант лежал на коврике, а коврик был без хозяина, вернее, без хозяйки – об этом говорили оставленные тапочки тридцать шестого размера. Тапочки, конечно, тапочками, но Кант… Возникло любопытство. Не всякий сможет читать Канта в пляжных условиях, подумалось Артамонову, и он занял коврик, с тем чтобы дождаться хозяйки. С сожалением Артамонов обнаружил, что Кант не Иммануил, то есть не философ, а всего лишь Герман – современный немецкий писатель. Но деваться было некуда – курок знакомства был уже взведен. «Не утонула ли она? – мелькнуло в голове Артамонова. – Слишком долго купается». Он начал осматривать берег – не собралась ли толпа по этому поводу.

Но тут подошел Пунктус и сказал:

– Твоя жертва, уважаемый испытатель, уже полчаса прячется за раздевалкой, вся дрожит от страха и рисует крестики-нолики. Она зашла к тебе со спины, и твой зэковский затылок не вызвал у нее никакого доверия. С тебя три рубля на пиво за информацию.

– Где? – подхватился Артамонов. – За какой раздевалкой?

– Вон, видишь, ножки переминаются.

– Спасибочки.

– Спасибом тут не отделаешься. Попрошу три рубля.

Артамонов сунул Пунктусу трояк, вздохнул и направился за раздевалку. Девушка хворостинкой рисовала головы. Их было уже с десяток. В профилях и анфасах угадывались знакомые личности.

– Вас шокировала моя внешность? – Артамонов встал рядом с художествами.

– Нисколько, – ответила девушка.

– Неужели?! – как бы изумился он.

– Вот вам крест, – перекрестилась она.

– Если бы не друзья, мы бы с вами так и не встретились, – произвел маневр Артамонов, указал на Пунктуса с Нинкиным, которые чуть поодаль трескали пирожки и запивали их пивом.

– Это на мне никак не сказалось бы, – снова нашла она что ответить.

– Почему? Я бы отнес ваши тапочки в милицию, – продолжал переть напролом Артамонов.

– Если бы я пошла следом, вас оттуда могли бы и не выпустить, – не сдавалась она.

– Вы, конечно, можете говорить что угодно, но об одном я вам должен поведать честно: в вашем коврике с Кантом в качестве приманки мне увиделась возможность нашего будущего, и, если сегодня часиков эдак в девять вы окажетесь в «Журавлях», мы не разминемся, – пошел ва-банк Артамонов.

– Вы уверены? – навела она на него свои токсичные, в пол-лица глаза.

– Я расскажу вам массу интересных историй. Вплоть до того, что после них вы измените свою жизнь, – начал потихоньку спускаться со своей крутизны Артамонов.

– Я впервые наблюдаю наглость в такой необычной форме, – призналась девушка.

– А насчет Канта… – Артамонов откашлялся, – я как раз давно искал эту книгу. Можно взять почитать?

– Вы всегда работаете под наив? – ответила она вопросом на вопрос, как в Одессе, и стерла ногой все нарисованное.

– Как вам сказать… – задумался Артамонов, – иногда приходится прикидоваться ветошью, а так нет… вечером я объясню.

– Что ж, насчет вечера я подумаю, – произнесла девушка.

– Вам ничего не остается делать, – не дал ей выбора Артамонов.

Он посмотрел ей вслед и пожалел, что постригся под нульсон.

Пунктус с Нинкиным, потирая руки, поджидали Артамонова, чтобы уколоть, уличить, укорить и под шумок изъять еще один трояк на пиво.

– Ну что, система не сработала? – спросил Пунктус.

– Посмотрим, – Артамонов задрал бутылку пива вверх, как горн. – Вечер покажет.

– А как же наше многострадальное интеллектуальное лето? – стряхнул с носа песок Нинкин. – «Никаких любовей и знакомств!» – передразнил он Артамонова.

– Ну что ты докололся до человека! – вступился за потерпевшего Пунктус. – Может, у него съемочный период начался.

– Знаете, мне все-таки кажется, что лучший стимулятор человеческой деятельности – не кофе и не крепкий чай, а нормальная красивая девушка, обрадовался поддержке и пошел на попятную Артамонов.

– Совсем недавно ты говорил обратное, – зевнул Нинкин.

– У нее такие большие глаза, что издали кажется, будто она в очках, оправдывался Артамонов. – Прямо как пульсары!

– Но главное не глаза, ты знаешь, – сказал Пунктус. – Главное, чтобы уши были складными.

– Пошляки! – буркнул Артамонов, который на их месте отчебучил бы еще чего-нибудь похлеще.

– Ты же мечтал о простой начитанной советской девушке женского пола, напомнил ему Пунктус. – Вот и получи!

В ресторан «Журавли» Артамонов пришел задолго до девяти и устроился за единственным свободным столиком под фикусом.

Она пришла ровно в девять. В то, что она рискнет и отважится прийти, попросту не верилось. До самой последней минуты.

Они пили коктейль, танцевали. Разговор не вязался, слова не шли, как будто преодолевали звуковой барьер. Она чувствовала над собой громаду его необычности и считала себя обязанной вести беседу. На пляже она была независима, свободна, а теперь пришла на свидание, – значит, покорилась. Это подавляло ее. И еще эти его резко очерченные скулы и блуждавший где-то по плечам взгляд, никак не попадающий в глаза.

– Зачем вы на ночь глядя надели темные очки? – спросил она. – Закрывают половину души.

– Половину синяка под глазом они закрывают, – сказал Артамонов, – а не половину души.

– Вы немного психолог.

– Все мужчины в отношениях с женщинами немного психологи. Мне нравится эта песня, – кивнул Артамонов в сторону колонки. – Пробирает в области грудинки.

– У вас там находится душа?

– Примерно.

– У большинства парней она расположена несколько ниже.

Ресторан закрывался. Разочарованная, она заспешила домой. Артамонов не находил объяснений своей нерасторопности.

– Сегодня будет интересная ночь. Хотите, я вам ее покажу? – спросил он.

– Я могу вполне самостоятельно отправляться на подобные прогулки. – В ее голосе было заметно любование так быстро и красиво сочиненным ответом. Она принялась дожидаться от него похвалы в какой-то изначально задуманной форме.

– Что ж, случай вполне банальный. Естественное завершение каждого чистого эксклюзивного начинания. Тактика постоянно оплевываемого оптимизма. Вы нисколько не оригинальны. На вашем месте так поступила бы каждая. Отказать – это вы все мастера, а вот дать надежду мало кому удается, надавил на сознание Артамонов.

– Вы вынуждаете меня поступать против моих правил, – улыбнулась она. Ну хорошо, если вашей ночи налево, то нам с ней по пути, и ваше соседство в качестве гида нисколько не убавит интереса. Ну как? Теперь я не банальна?

– Совсем другое дело, – обрадовался Артамонов.

Они зашагали по тротуару и, не договариваясь, направились к пляжу, к тому месту, где познакомились. Незыблемость позиций, на которых их застал в «Журавлях» последний танец, становилась проблематичной. Ситуация требовала уступки от одной из сторон, и Артамонов сказал:

– Как вас зовут? Мое «вы» кажется мне уже настолько абстрактным, что я боюсь перейти на «эй». Такое ощущение, будто на меня смотрят очи, сплошь состоящие из одного только глазного яблока, без всяких зрачков и радужных оболочек.

– Вы так страшно говорите, что я вынуждена срочно назваться. Лика. – И протянула ладошку.

Артамонов почувствовал, что увлекся этой пустой, но приятной беспредметностью разговора. Напряжение, которое в иных случаях снимается физически, подменялось новостью совершенно другого желания – пустословить, нести околесицу без всяких околичностей. Долгое время он распоряжался бог знает кому принадлежащими выражениями, фразами и цитатами, возводил из нуля неимоверные громады, сводил на нет невиданные по широте масштабы. В первом приближении это походило на пинг-понг, с тем отличием, что все подачи делал он.

Два человека, разделенные паузой непривычки, надолго растворились в темноте шаманьих переулков, из которых свет набережной вырвал их уже сближенными до понятия «идти под ручку».

– Не видел ли я вас, часом, у нас в институте? – спросил Артамонов.

– Видел, – перешла она на «ты». – Динамика и прочность транспортных машин.

– Чердачок у тебя еще не поехал от всех этих наук? – поинтересовался Артамонов.

– Как видишь, пока держусь.

– А про Рязанову слышала? Мисс института. Она ведь тоже с факультета динамики.

– Что-то слышала, но что – точно не знаю. А что с ней? – всполошилась Лика.

– Совсем немного не дотянула.

– Умерла, что ли?

– Да нет, слетела с нарезки.

– Как это? – не поняла Лика.

– У нее проблемы с психикой. Или что-то в этом роде. Реша так толком ничего и не рассказал, хотя бывает у нее постоянно. Она жила с матерью, их бросил отец. Мать долго болела и умерла. На почве этой домашней истории плюс теория машин и механизмов плюс стихи – и она, так сказать…

– Тронулась умом? – спросила Лика.

– Не знаю точно, но, может быть, близка к этому, – сказал Артамонов. Психика не выдержала. А такая красавица… У Реши с ней роман.

– Очень пикантно все, – сказала Лика.

– Куда уж пикантней. Я и сам пару раз ходил с ним к ней в гости, внешне она вроде ничего, а как только начинает говорить, видно, что плывет. Но сейчас ее, по-моему, вообще куда-то отправили. Врачи сделали заключение, что одной ей жить нельзя, а родственников нет, чтобы присматривали.

– Но, может быть, есть какие-то друзья или знакомые? – никак не могла успокоиться Лика.

– Знакомые не имеют права, только родственники, – пояснил Артамонов.

– Ну и что, ее отправили в тихий дом?

– По-моему, да. Но из Реши, я говорю, на эту тему слова не вытянешь.

– Да, диамат и сопромат дают совершенно гремучую смесь, и красота здесь совершенно не спасает, – сказала Лика. – А что, у тебя есть ощущение, что со мной произойдет то же самое?

– Да нет, просто учиться больше негде, а то лучше поступали бы вы все куда-нибудь по женской линии.

– Это куда же?

– В более легкие промыслы, чтобы иметь несложные помыслы.

– На панель, что ли?

– Уж лучше на панель, чем вот так, как Рязанова.

– А у тебя что, недержание мыслей? – спросила она на прощание. – Тебя прямо так и несет, так и несет. Ты действительно придаешь ночи некоторое любопытство. Но оно не настолько завладело мною, чтобы отдаваться ему до утра.

– Я буду говорить об этом в палате лордов! – ляпнул свое всегдашнее резюме Артамонов.

– Что ты сказал? – насторожилась она.

– Извини, это я так. Просто к слову пришлось.

– Не надо со мной так. К слову, – предупредила Лика. – Со мной можно только специально, по-настоящему.

Лика была хороша тем, что быстро перехватывала инициативу. Артамонову не нужно было подыскивать маршруты для прогулок, темы для разговоров словом, всего, на чем держатся отношения, когда души приоткрыты всего на треть. Атмосфера знакомства содержала как раз тот изотоп кислорода, который лучше других усваивался Артамоновым.

– Давай будем ходить с тобой всегда в один кинотеатр и брать билеты на одни и те же места, – говорил он.

– Зачем такие условности? – не понимала Лика.

– Чтобы после расставанья сильнее и дольше мучиться, – вовлекал он ее в свою теорию.

– Ты планируешь расставание?

– Я не планирую – так всегда случается само собой.

– Я не понимаю этой системы мучений. Зачем она?

– Очень просто. Ты приходишь после разлуки в кинотеатр, а два места там – святые. Идешь по Майскому парку, а лавочка под кленом – святая. И ты будешь мучиться, вспоминать.

– Забавно, – соглашалась с его подходом Лика. – Ты предлагаешь отрезать разлуке все пути?

– Да, мы с тобой создадим для себя область мучений.

– В этом что-то есть.

– А когда расстанемся, я буду тебе писать.

– Зачем писать, если расстанемся?

– Ты будешь получать письма и вспоминать об этом лете, – раскрывал Артамонов свою технологию памяти. – Не обо мне, а о лете. Время будет идти, и письма станут приходить все реже и реже. Они будут напоминать тебе уже не об одном каком-то лете, а о юности вообще. Я превращусь в символ. А когда ты начнешь округлять количество прожитых лет до десятков, я стану напоминать тебе не о юности, а о всей твоей жизни. Все забудется, и жизнь представится тебе сначала юностью, потом летом и, наконец, днем – единственным днем, когда мы с тобой познакомились.

– Интересно. Но почему ты постоянно твердишь о разлуке? – спросила Лика.

– Понимаешь, на практике выходило так, что я всегда в конце концов оставался один, – признался Артамонов. – Теперь я с учетом этого специально заостряю внимание на расставании, чтобы как-то от противного, что ли, сохранить нашу дружбу.

– Мы с тобой не расстанемся, правда? – спросила Лика.

– Прошлое должно обретать законченный смысл, – выдал сентенцию Артамонов. – Чтобы с ним было проще входить в товарные отношения – забывать о нем по сходной цене или молчать в обмен на что-то.

Земля долго стелилась под ноги закату. По городу пошла ночь в черном до пят платье. Одинокая звезда стояла над миром и предлагала себя в жертву, но объективных условий сорваться с орбиты и падать сгорая не было в наличии.

– Этим летом у меня словно истекал какой-то срок, – вновь заговорила Лика. – Я тебя, в общем-то, ждала. Я бродила, как заклятая, по городу, представь, а мое счастье уже начиналось. Ты доделывал свою курсовую, а в точке уже сходились две наши с тобой параллели.

Лика постоянно ожидала непогоды и брала с собой на свидания накидку. В ее сквозном прозрачном целлофане она походила на букет в слюде и говорила о странном свойстве обложных дождей, о том, как они могут доводить до любви, до беды, до отчаяния. Ей был по душе их излюбленный метод – не кончаться.

Артамонов шел домой. Картиноподобные слова Лики продолжали медленно падать. «Обратите внимание на ночную застенчивость улиц. Дома в этом районе засыпают с заходом, как ульи. Потому что все они – учреждения. Жилых здесь нет. Слов для этих красот не отыскать в дремучих томах. Я люблю наш зеленый район».

Лика без предупреждения исчезла на неделю в деревню к бабке. Артамонов потускнел. При первой же встрече он заартачился.

– Твое излюбленное занятие – бить в места, не обусловленные правилами, – высказал он ей. – Я не готов к таким перепадам нежности. То обними, то уйди с глаз долой. Я не железный, потрескаюсь.

– Будешь знать, как наплевательски относиться ко мне и не считаться с моими чувствами! Ты совсем забыл, что меня можно не только забалтывать всякими фантазиями, но еще и целовать, – сказала она, и искренность обозначилась в ее глазах маленькими искорками.

– Я боюсь, как бы мы не наделали лишнего с тобой, – сказал Артамонов.

– Между нами не может быть ничего лишнего, – прижалась она к нему.

– Не знаю, что за поветрие надуло в мою блудную душу столько платоники, – обнял он ее за плечи.

– Бедный ты мой человек.

Производственная практика после первого курса шла своим ходом. Турбины на машиностроительном заводе крутились независимо от взрывов эмоций обслуживающего их персонала. Талоны на спецмолоко практиканты отоваривали в «девятнарике» пивом и сухим вином.

– Познакомил бы нас со своей девушкой, – заныл как-то Нинкин. – Пусть она пригласит нас к себе. Скука, чаю попить не с кем!

– И не у кого, – добавил Пунктус.

– А что, может быть, это идея, – призадумался Артамонов. – Я поговорю. Если согласится, пойдем к ней в мастерскую! Правда, там одни портреты, больше она ничего не рисует. Она уверяет, что для портретиста некрасивое лицо – находка.

– Неспроста она к тебе привязалась, – поддел Пунктус.

– Ну, а чай-то у нее в мастерской есть? – почти утвердительно спросил Нинкин.

– Вообще она художник-мультипликатор. Художник-любитель. Рисует мультики для себя.

– Понятно. Значит, чая нет, – опечалился Нинкин. – Хорошо, тогда мы продадим ей сценарий одного сногсшибательного мультика. Первое место! Мы стибрили его на закрытом творческом вечере. Прикинь: жена на вокзале встречает мужа с курорта…

– Муж худой, как прыгалка, – перебил его Пунктус.

– Помолчи! Так вот, жена толстая. Подходит поезд, останавливается… не дал ему развернуться Нинкин.

– Не так! Жена замечает мужа в поравнявшемся с ней тамбуре, вскакивает на подножку, хватает мужнины чемоданы и ставит их на перрон. Потом опять влезает, берет мужа и тоже ставит на перрон рядом с чемоданами. Затем резко обнимает его и делает попытку поцеловать. Муж только что с курорта. Ему, понятное дело, не до поцелуев с женой. Он резко отстраняется, но жена успевает зацепить его губы своими… – перетянул одеяло на себя Пунктус.

– Не туда гнешь! Отстраняясь от толстой жены, муж растягивает свои губы, как хобот. Тут жена отпускает их, и они, как резинка, хлопают его по лицу… – вырвал у него ситуацию из рук Нинкин и тут же продемонстрировал сказанное на личном лице и примере.

– Команды «газы» не было! – сказал ему в ответ Артамонов.

– Каков гусь, а? Ты только посмотри на него.

– Ну ладно, вот вам трояк на чай и… пока! – Артамонов представил, как глубоко зевнет Нинкин и закатит к небу свои роговые очки Пунктус, когда Лика поднимет проблему дальнего от зрителя глаза на своих портретах. У нее это получается так потому, что она сама раскоса. Но она этого не знает. Всем своим портретам она рисует глаза, глядя в зеркало на свои. Раскосость – ее изюминка. Самое лучшее, что есть в лице.

– Эгоист ты, – сказали симбиозники. – Мы тебя оградили от твоего дурацкого чисто заумного лета, вытащили на пляж. Для затравки «вынудили», так сказать, до трусов, потом вынудили познакомиться с девушкой, а ты чай зажал! Вот тебе твой рваный трояк, – при этом трояк оставался лежать у Пунтуса в кармане, – и давай заканчивай свой интеллектуальный сезон!

…Как-то Лике вздумалось рисовать портрет Артамонова.

– Если я смогу высидеть, – предупредил он ее. – Час бездействия для меня хуже смерти.

– Это недолго, – пообещала Лика. – Я тебя усажу так, что тебе понравится.

– Ты что-то нашла в моем лице? – полюбопытствовал Артамонов.

– Я не могу польстить тебе даже немного, – призналась Лика. – Одним словом, мне придется сильно пофантазировать, одухотворяя твое изображение.

– Хорошо, тогда потерплю, – уступил он.

– Расслабься и забудь, что я рисую, – попросила она его.

– Не составит труда.

Он уселся в кресло и принялся в который уже раз просматривать альбомы Лики. Тысячи рисунков. Лица, лица, лица и аисты во всевозможных позах. В полете, на гнезде, со свертком в клюве.

– Что у тебя за страсть? Дались тебе болотные птицы! Я не переношу этих тухлятников. Жрут живьем лягушек! В них нет никакой идеи… никакой поэзии!

– Не знаю. Я детдомовская. Как ни крути, к моим теперешним родителям меня доставил аист. Версия с нитратной капустой меня устраивает меньше сырость, роса на хрустящих листьях – бр-р-р! Аисты интереснее, они такие голенастые, хвосты и крылья в черных обводьях…

– Я ненавижу их.

– Почему?

– Ничего интересного, просто мальчишество.

– Мне интересно знать о тебе все.

– В детстве меня обманули. Сказали, что с аиста можно испросить три желания, как с золотой рыбки. Как-то раз на луг опустилась стая. Я побежал за ними. Я был маленький, и при желании птицы могли сами унести меня и потребовать выполнения своих птичьих желаний. Я схватил аистенка. На его защиту бросилась вся стая. Чуть до смерти не заклевали! С тех пор при каждой возможности я бросаю в них камни.

– Понятно, – притихла она. – И даже немножко жаль. Хорошие птицы, поверь мне. Верность нужно, скорее, называть аистиной, чем лебединой. Аисты тяжелее переносят расставание. Они сохраняют пожизненную верность не только друг другу, но и гнезду. Ты жестокий, – заключила она.

– Может быть, но первым я никого не трогал и не трогаю до сих пор.

– Если не считать меня. После рассказа хоть перерисовывай. Я изобразила тебя совсем другим.

– Второго сеанса я не выдержу.

– Ладно, пойдет и так. Бери, – протянула она рисунок.

– Разве ты для меня рисовала?

– Моя рука запомнила тебя навсегда, – сказала Лика. – А для себя я легко повторю еще раз.

Упившись намертво дождями, лето лежало без памяти, и на самой глухой его окраине стыл пляж, пустынный и забытый. Раздевалка, за которой когда-то Лика скрывалась от Артамонова, была с корнем выворочена из песка. Линия пляжа выгнулась в форме застывшего оклика. Из-под деревянных пляжных грибков легко просматривалась грусть. Логика осени была в неудаче зовущего. Кто-то бодро и неискренне шагал по пляжу в промокаемом плаще. В спину этому случайному прохожему сквозила горькая истина осени. Она, эта истина, была в позднем прощении, в прощании. Мокрые листья тревожно шумели. В их расцветке начинали преобладать полутона. Грустная лирика осени.

А потом была зима, и вновь весна и лето, которое Артамонов провел в «диком» стройотряде. Заваруха, хвост которой тянулся из этого отряда, наделала дел. Артамонова, в частности, она отправляла на службу в морфлот. Прощаясь, они с Ликой стояли на распутье.

Налево шел закат, направо – рассвет, а прямо, как и тогда, ночь в черном до пят платье.

– Прости, что я успел полюбить тебя, – сказал он.

– Как ты умудрился? Просто не верится. В месяц у нас сходилось всего три-четыре мнения, не больше. И до сих пор подлежат сомнению мои избранные мысли о тебе. На твоем месте любой бы увел в секрет свои активные действия. Отсюда – полное отсутствие текущих планов, в наличии – одни только перспективные. Не молчи! – произнесла Лика.

– Зачем тебе ждать меня? Три года – это очень долго.

– Ты будешь писать?

– Я же говорил – нет. Не люблю.

– Наоборот, ты говорил, что будешь писать, пока не станешь символом. Что ты вообще любишь? И все-таки, почему мы прощаемся? Не расстаемся, а прощаемся?

– Потому что прошлым летом мы немножко начудили в тайге на лесосплаве, и меня ненадолго рекрутируют, – сказал Артамонов. – Ты, наверное, слышала про эту нашу историю с диким стройотрядом… должна была слышать…

– Еще как слышала, но почему не от тебя? – обиделась Лика. – Ты никогда мне ничего не рассказываешь про свои делишки и подвиги.

– Какие тут подвиги, просто неудачно съездили на севера, – умалил свое значение в этой истории Артамонов. – В результате чего в учебе придется сделать небольшой трехлетний перерыв, потому что таких прытких сразу прибирает к рукам военкомат. Меня призывают во флот, возможно даже в подводный. А почему не рассказывал тебе, просто не могу использовать твое время в корыстных целях.

– Ладно, не надо никаких объяснений, лучше поцелуй. – Она оплела его шею руками. – Ну, а проводы или что-то в этом роде планируются?

– Нет, я отчалю без шума.

– Жаль, а то я бы поплакать смогла в волю.

Они прогуляли всю ночь, а под утро отправились в общежитие. Артамонов выпроводил из комнаты сонных сожителей и включил музыку. Засверкали огнями глупые тарелки Реши. Чтобы сделать темно, влюбленные залезли под одеяло с головами. Задыхались, но терпели, потому что на свету, им казалось, будет стыдно. А так, в темноте, вроде ничего, терпимо и даже приемлемо. И вполне логично. Потому что предстоит расставание. Может быть, и не навсегда, но надолго. А это в большинстве случаев – навсегда. Спонтанность момента владычествовала во всех своих проявлениях. Космическая истома, пробивавшаяся через возникавшие то тут, то там просветы у края одеяла, смешивалась с человеческой. Вот так бы и остаться втиснутыми друг в друга, и никогда-никогда не расставаться. Еще немного, подумалось Артамонову, и я начну бегать от военного комиссара. Какая, к черту, служба, если тут такое творится! Конечно, надо послать все на фиг, схватить Лику и свалить в деревню куда-нибудь, и пусть ищут!

В дверь начали ломиться. Разве друзья-сожители могут вынести чужого да еще столь очевидного счастья. Вставая со скрипучей железной кровати, любовники, не сбрасывая с себя одеяла, на секунду замерли на коленях друг перед другом, как два суслика. В дверь продолжали стучать нетерпеливые жильцы, но теперь уже вместе с любопытными соседями и даже товарищами с нижних этажей. Артамонов торопил Лику:

– Ну все, встаем и уходим…

– Подожди, ну еще минутку, еще… – оттягивала она час разлуки.

Если под одеялом они походили на сусликов со сложенными друг у друга на плечах лапками, то со стороны – на понурившего голову двухгорбого верблюда. «Двухгордый люблюд», – вспомнил Артамонов выражение, которым обзывали Мурата накануне его помолвки с Нинелью, вспомнил, вообразив, как смешно эта их с Ликой композиция под одеялом смотрится с некоторого расстояния.

Дождь молотил по оконному карнизу не переставая. Вскоре изгнанные жильцы вконец взбунтовались и велели романтикам прекратить дешевые терзания и освободить помещение. Артамонов с Ликой оделись и, пройдя сквозь строй наблюдателей с вопросниками в руках, поплелись вниз под шуточки и приколы вслед.

– Набрось капюшон, – сказал он и возложил ей на волосы хрустящий целлофан. – Наконец-то он тебе пригодится. Безыдейное мокнутие кожи ни к чему хорошему не приведет. Сегодня с погодой просто что-то страшное творится.

– Странно как-то, без явной боли, – не отпускала она Артамонова. – А ведь это событие. Вопреки моим стараниям тебе удалось организовать область мучений. Не знаю, как теперь буду ходить в одиночку по нашим местам. Страшно.

– Все это пройдет, растает, сотрется.

– Не надо меня утешать. Знаешь, как это называется? – придумала Лика. Условия для совместной жизни есть, но нет причин.

– Я не утешаю, я говорю то, что будет.

– Уезжающим всегда проще, – позавидовала она ему. – Их спасает новость дороги. Впрочем, к тебе это не относится. Завтра иду на свадьбу к подруге. Мне обещали подыскать ухажера. Специально напьюсь, чтоб никому не достаться.

– Вот видишь, жизнь потихоньку начинает брать свое, – успокоил он ее. У тебя уже есть проспект на завтра. Все обойдется. Когда я вернусь, ты будешь иметь троих детей и крепкого хозяйственника мужа.

– Не смей так! – предупредила она его. – Где бы ты ни находился, знай, что до меня тебе будет ближе, чем до любой другой, – не хотела она ничего слышать. – Обними покрепче.

– Выйди из лужи, – попросил он ее.

– Пустяки.

– Ты даже не заметишь, как увлечешься своей жизнью без меня, – пообещал он.

– Возвращайся ко мне, – звала она. – Если потеряешь любовь, не переживай – нам на двоих вполне хватит одной моей. Мы с тобой еще поживем!

– Я буду иметь в виду, – сказал Артамонов. – Но думаю, что ты меня не дождешься. Ты даже не можешь представить себе, что такое три года. Это целая жизнь. За три года иные вообще проживали все основные события своей жизни. Три года – это почти целая Отечественная война.

– Если бы ты не болтал так много и попусту…

– А тебе спасибо отдельное. Ведь с тобой я все-таки в чем-то победил себя.

– В чем, если не секрет?

– Впервые ничего не опошлил.

– Мне бы твои заботы… Ежик у тебя на голове совсем пропал – хоть снова к цирюльнику.

– Да, пора, но теперь меня уже постригут, как положено, по уставу. А ведь прикинь, меня бы могли и посадить.

– Куда?

– Куда-куда, в тюрьму!

– Ты все о своих таежных похождениях?

– А о чем же еще?

– Да брось ты, ерунда это. Мы разговариваем, будто находимся в разных комнатах. Я о своем, ты о своем.

– Наверное, потому, что весна.

– В любом случае ты должен написать мне первым, ведь я не смогу сама узнать твоего нового адреса.

– Договорились, – подал он ей свою руку. – Хотя меня так и подмывает не написать.

– Но это уже полный козлизм.

– Согласен. Я не хочу просить тебя ждать меня, но если дождешься, буду рад.

– А ты попроси, тогда я дождусь. У меня будет смысл ждать.

– Нет, я не могу тебя связывать своей просьбой.

Учебка у Артамонова-салаги началась прямо в море, и через пару месяцев он уже не понаслышке знал, чем паровая турбина военно-транспортного корабля отличается от газовой турбины гражданского самолета, до чего на лекциях не успел дойти даже теоретически. За три года службы на флоте он будет вынужден разобраться с этим в деталях.