Текст книги "Тринити"

Автор книги: Яков Арсенов

Пришла весна и стала распоряжаться солнечным теплом явно на свое усмотрение. Ей бы в первую очередь топить снега да льды, а с людьми можно было бы управиться и в рабочем порядке, но она сделала все наоборот: растормошила и позвала людей за город, а там еще ничего не готово к приему земля остается холодной, и никак не может пробиться трава.

Поэтому чаще гуляли в Майском парке.

– По этому парку бредешь, как по жизни, – проводила аналогию Ирина. На входе читаешь: парк имени Пушкина – это детство, дошкольные сказки из уст бабушки. Дальше – качели-карусели. Крутишься, вертишься и потихоньку забываешь, что ты – в жизни имени Пушкина, но детству еще можно простить, а вот дальше идет непростительная глушь – заросли прозы и мирской житейности. Пробираешься по джунглям привычек, забот, дел, напрочь упуская из головы Пушкина и то, что жизнь – его имени. Черемуха, сирень – не продерешься. Годы, занятость – и Пушкин затих. И вдруг – снова он! В самых зарослях! Стоит с томиком в руках, ненавязчивый, как природа. Стоит без особых претензий на чей-то долгий и задумчивый взгляд. И ты возвращаешься к прочитанному, просматриваешь все по новой и видишь, что это – бессмертно. Вот так встреча! Стоишь над книгами, снятыми с пыльной полки, читаешь, как просишь прощения. Но, бывает, сколько ни бродишь по жизни, так больше и не нарываешься на неловкую фигуру поэта.

– Ты пишешь стихи? – спросил Реша, чтобы завести разговор на интересную ей тему.

– А кто их не писал, – ответила она неопределенно. – Хотя выражение это придумали розовощекие сорокалетние холостяки, никогда в жизни ничего не писавшие.

Именно с таким розовощеким Реша встретил ее когда-то.

Она говорила об этом с некоторой долей неприязни, и казалось, что у нее какой-то комплекс на этот разряд беспроблемных мужчин. Она всегда обвиняла их в пустоцветстве и эгоизме.

– Давно пишешь? – поинтересовался он.

– Сравнительно. Но только в крайних случаях. Поэзия, ты же знаешь, она, как полоса для спецмашин. Только для несчастий и бед. Неспроста критики веками просят не занимать ее попусту, без надобности.

– Ты не пыталась опубликовать их в каком-нибудь…

– Нет! – перебила она его. – Все равно их не напечатают. Они слишком интимны, в них не хватает гражданственности.

Реша вменил себе в обязанность прогуливаться с Ириной каждый день. Она потихоньку набиралась сил и удивлялась всему, словно видела в первый раз. Это пугало Решу, не давало покоя.

Как-то навстречу им попалась девчушка, вся конопатая. Она шла по отраженному в лужах небу и держала в руках скрипку, да так крепко и уверенно, что казалось, мир расцветет с ней буквально в несколько дней. Ирина заплакала, глядя ей вслед.

Постепенно радиус прогулок увеличивался. Реша и Ирина забредали за город и наблюдали, как яблони, будто парусники в пене, бороздят притихшие сады.

Скоро в воздухе закружился тополиный пух и ожили на лугах пуговки ромашек. В ромашках Реше стало страшно. Ирина гадала: «любит – не любит» и вдруг стала вспоминать первые дни их знакомства. Она рассказывала истории, совершенно небывалые, но очень походившие на то, что было на самом деле мотивом, настроением или результатом. Казалось, она просто фантазирует на тему прошлого. Она уверяла, что познакомились они не в читальном зале, а гораздо раньше и что Реша неоднократно провожал ее домой. Говорила, что их самый любимый фильм – «Звезда пленительного счастья». Реша не видел этого фильма и пытался противоречить зарубкам, на которых держалась ее память, но Ирина начинала капризничать и говорила:

– Нет, это было не так. Неужели ты все забыл? Мы ходили с тобой в зеленый зал! И сидели в темноте почти одни! Как же можно забыть такое?! Я даже стихи написала тогда!

И тогда Реша посмотрел на себя ее глазами. Может, действительно, все и было так, как говорит она? Может, это его, а не ее память выстроила события за призмой, которая, искажая частности, оставляет неизменным целое? И главным становится не то, с кем это было, а то, что это было вообще, на земле? С людьми без имен. А что, если, в принципе, так и нужно, именно так, как предлагает Ирина, – просто брать самый дорогой момент жизни и запоминать его через что-то другое, как запоминают однообразные цифры телефонного номера, связывая их с более цепкими датами, с тем, что всплывет в памяти по первому зову? Родился, полюбил, познакомился – 59-76-78. Ведь именно по этой схеме он раз и навсегда запомнил номер ее телефона.

Но и при таком допущении все равно было страшно, хотя эти ее экскурсы в прошлое по неимоверным маршрутам походили больше на какую-то шутку, игру. Хотя, с другой стороны, было весело бросаться взапуски к какому-нибудь утопающему в памяти случаю и всякий раз приближаться к нему с противоположных сторон, словно он прожил этот отрезок по течению времени, а она – против. А если было весело, успокаивал себя Реша, значит – не страшно. Так не бывает, чтобы сразу и весело, и страшно.

А потом теплой июньской ночью полетела бабочка-подёнка. Конечно же, не одна, это только так говорят – полетела подёнка, на самом же деле их в эту единственную в году ночь, этих чудаковатых бабочек, летит не один миллион. Словно второй тополиный пух.

– Эти бабочки потому и зовутся подёнками, что летят всего один раз в году, июньской ночью, – рассказывал Реша. – Все рыбаки не спят в эту ночь, они расстилают на всех тротуарах набережной простыни, пеленки, и подёнки садятся на них, как снег, падают-падают, и нет им конца. Зрелище неповторимое, они как из воздуха возникают. А потом рыбаки на этих бабочек ловят рыбу, и ловят ровно столько рыб, сколько заготовлено этой ночью бабочек, потому что на подёнку рыба идет железно и берет без вариантов и без срывов. Нацепил бабочку на крючок – рыбина твоя, нацепил следующую – опять твоя, прямо как в сказке, – рассказывал Реша.

– А я только один раз в жизни попробовала забросить спининг, призналась Ирина, – И у меня сразу получилась «борода».

– И, конечно же, все горе было в том, что ты не могла ее распутать.

– Да нет, как раз наоборот. Пока все ловили рыбу, я с удовольствием весь день распутывала эту «бороду». И занятие это мне показалось гораздо достойнее и интеллектуальнее, чем ловля рыбы.

– Интересно. А хочешь пойдем на набережную и посмотрим, как рыбаки запасаются подёнкой? – предложил Реша.

Они отправились и всю ночь пронаблюдали за этим неповторимым действом. Поначалу Ирина восторгалась необыкновенностью явления и тому, насколько по-прикладному обошлись с ним люди, то есть не просто наблюдают, любуясь, а сразу ловля и использование. А потом она зациклилась на слове «подёнка», вспомнила что-то, обратилась к сокровенному смыслу слова и принялась плакать на тему, что и люди тоже подёнки в этом мире, а особенно она. Реше с большим трудом удалось ее успокоить. Он напомнил, что у нее наконец заканчивается учеба и что это большое благо для нее.

В момент сессии в профкоме загорелись две путевки в Михайловское. Известить об этом Решетова сподобился Фельдман, зная, что в прошлом году ему смотаться туда не удалось. Реша, выкупив путевки, считал себя самым счастливым, несмотря на три заваленных экзамена. Он вспомнил, что у Ирины тоже была мечта побывать в Пушкинском заповеднике.

Узнав про предстоящую поездку, Ирина обрадовалась, засуетилась, бросилась к этажерке и начала перебирать бумаги. С победным видом она извлекла несколько листков. Это были пейзажные зарисовки Михайловского, подаренные каким-то художником. Ей почему-то было лень вспоминать, каким именно.

В Михайловское выехали утром на чартерном автобусе. Туристическая группа, состоявшая из студентов и преподавателей, заспорила сразу, как только тронулись. На свет стали проливаться такие небылицы о поэте, что гид – вертлявая девушка с копнообразной прической – была вынуждена незамедлительно вмешаться в дебаты. Тщательно восстанавливая историческую правду, она то и дело затыкала любителей-пушкинистов и вправляла им биографические вывихи. Шум сопровождался потчеванием пирожками и передаванием термоса с кофе, прихваченного в дорогу сердобольным профессором с кафедры турбин. Ирине было приятно постоянно просить у профессора термос завинчивающий и, подумав, добавлять «ся».

Но вскоре эпицентр разговора сместился к Ирине. Она свободно ориентировалась в девятнадцатом веке, говорила о Пушкине от души. Группа моментально влюбилась в нее, и хаотичное движение пирожков также стало тяготеть к ней. Ирина, не замечая, держала в руках бутерброды, увлеченно делилась прочитанным и забывала передавать термос. Реша наблюдал за ней и улыбался. Большего счастья, чем видеть ее такой жизнерадостной, он не желал.

На Святогорскую турбазу приехали под вечер. Наспех устроились в кемпинге и, пока было светло, отправились побродить по окрестностям.

Солнце упорно висело на краю неба, словно боясь, что, как только оно скроется за горизонтом, по земле тут же пойдут беспорядки. Приняв форму тягучей капли, оно мастерски имитировало падение вниз, оставаясь почти на месте. Подражая ему, багрянцем горели деревья, и все вокруг спешило отдаться на поруки осени.

– Трудно представить, – говорила Ирина, – что Пушкин касался руками этих валунов и подолгу стоял вон под теми деревьями. Мне всегда так хотелось пожить в его столетии.

– А ему, наверное, в нашем.

До усадьбы не дошли – стемнело. Солнце, найдя, на кого положиться на земле, соскользнуло с небосвода. С низин потянуло холодом, на пригорки пополз туман.

Утром Ирина с Решей отделились от группы. Они решили осмотреть все обстоятельно, не спеша. Увлекаемая непоседливым гидом, группа быстро скрылась из виду. Двое беглецов обогнули флигель и притихли на ступеньках, сбегающих к Сороти. На березе чирикала пичуга. Решетов с Ириной долго высматривали, на какой ветке она притаилась. Сзади проходили и проходили люди. Гиды, указывая на лестницу, твердили: «Вот здесь Пушкин спускался к реке…» Всплеск тишины – и снова очередная группа и сопровождающий, как по свежей ране: «А вот здесь Пушкин…»

Дворник мел двор, рыбаки ловили рыбу, пацаны лазали по ветряку. Все казалось до обидного обыденным.

Потом был Святогорский монастырь. В складках каменных стен угадывалась несвойственная вечному печаль. В метре от могилы старухи продавали цветы. Вялые – с утра без воды.

Турбаза долго не могла уснуть. В ресторане гремела музыка, тут и там бродили туристы, подъезжали автобусы, вспыхивали и умолкали шумные разговоры. Происходящее вокруг никак не укладывалось в понятие «пушкинские места».

– Упасть бы в траву и плакать, не вставая. Зачем здесь турбаза, зачем ресторан?! Танцы? Пусть здесь вечно будет тихо! Ведь здесь еще бродят тени, они материальны. Аллея Керн… теперь по ней запрещено ходить. И даже фотоаппараты здесь ни к чему. Все должно быть внутри. Пушкин вечно будет спускаться к реке! Что такое время? Оно непостижимо, оно беспощадно и всепрощающе. И пусть все постройки музея выстроены заново, все равно это было, было, было… Мне кажется, я буду вечно стоять на лестнице, а гиды через каждые пять минут будут внушать: «Вот здесь Пушкин, а вот здесь Пушкин…» И пусть метут двор, ловят рыбу, продают цветы в непристойной близости от могилы, спекулируя на нашей любви, – все равно это было, было, было! И тысячи, миллионы людей… Одна лишь мысль может явиться здесь: все пройдет, и только будут вечно шуметь разметавшиеся по небу липы, и во веки веков будет звонить далекий колокол. На самой высокой ноте его позеленевшей меди однажды уйдем и мы…

– Уже поздно, – сказал Реша, боясь, как бы ее опять не вынесло на тяжелый монолог о себе. – Пора спать.

– И холодно, – поежилась она. – Идем.

Этой поездкой заботы Решетова об Ирине закончились. Как только в тесноте города начал задыхаться липовый цвет, он уехал с друзьями в тайгу на сплав леса.

Были письма от Ирины, понятные и непонятные. Читая их, Реша вспоминал, как она учила его чувствовать улыбку по телефону. Он тоже писал ей почти ежедневно. В письмах он обрисовал ей всю романтику дикого вояжа, все до мельчайших подробностей – и переживания, и наблюдения, и даже куски отношений с друзьями.

И поэтому Реша ожидал конца своей таежной одиссеи с мукой. Он втайне от друзей торопился развеять миф разлуки и рисовал себе встречу с Ириной. Вот как это будет. Ирина выбежит навстречу, и диалог, который встанет между ними, выберет себе роль рефлекторной реакции на движение губ, едва угадываемых на размытых от волнения пятнах лиц. Слова с неотданным смыслом будут скапливаться в воздухе и повисать на проходящих мимо людях. И каждый вопрос будет выслушиваться невнимательно, чтобы отвечать на него не думая, а тем временем находить друг в друге изменения, как это бывает в детских журналах, где на двух изображениях предлагается отыскать заданное количество расхождений. Реша и Ирина будут стоять лицом к лицу и ожидать друг от друга чего-то концентрированного, что за один прием выложит все замерзающее в словах. А потом она спросит, любит ли он ее. Да, именно об этом спросит она его. Знала бы она, что его речевой аппарат уже сейчас сложился в это жгущее гортань слово, которое станет ответом.

Вдруг письма прекратились. Как отрезало. Реша умело отыскивал десятки объяснений ее молчанию. Отъезд в санаторий, утеря адреса – да мало ли чего! «Странно, – писал он ей, – чем длиннее мое письмо к тебе, тем медленнее приходит ответ. А теперь и вовсе замолчала. Остается одно – телеграммы. Тогда ответы будут приходить моментально, да? Припадаю с разбега к голубой жилке на правом запястье точка люблю точка целую точка подробности бандеролью точка. Надо менять систему переписки. Зачем писать ответ на письмо? Нужно просто писать всякий раз, когда появляется желание. Чтобы полученное письмо не обязывало держать ответ. В строгой и выдержанной переписке есть что-то конторское, не так ли?»

Ответа не последовало и на это письмо.

Лето кончалось. Деревья начинали задумываться. Еще зеленые листы слетали на землю сами, не дожидаясь ветра.

Отработав последний день, Реша рванул на вокзал и устремился к Ирине. Он рвался к ней через безбилетье, забитые пассажирами залы, рвался любыми окружными путями и ломаными маршрутами, лишь бы не сидеть на месте.

И вот наконец последний перегон. Поезд отчетливо выводит каждый лязг. Невозможно избавиться от ощущения, будто до Ирины всегда остается половина отведенных на разлуку месяцев, дней, минут. Часть, которая преодолена и оставлена позади, уменьшается до необъяснимого тождества с оставшейся до встречи. И нет никаких сил решить это равенство.

Утро подкатывает к перрону одновременно с составом. Дыхание поднимается в самую верхнюю точку. Сердце сжимается, как в коллапсе. Последний крик тормозов охватывает мозг, как потрясение.

Реша не думал, какие мысли встретят его у края платформы. Он знал только одно: у киоска мелькнет ее платье – и от разлуки останутся осколки. Каскадное, словно в рассрочку, ожидание встречи вытолкнуло его из равновесия.

Но у киоска, как договаривались, никого не было. Конечно, и телеграмму она тоже не получила! Реша направился к телефону-автомату. Короткие гудки повторились и через десять минут. Они тиранили ухо.

Такси понесло его к окраине. Мелькнул киоск, в котором когда-то были куплены апельсины для Ирины, выкатился из-за поворота фонтан, мимо которого шагала по лужам девочка со скрипкой. Такси обогнуло фонтан на треть окружности и по касательной ушло на последнюю прямую. Пронесшийся навстречу «рафик» обдал бедой.

Реша явился на ощупь по старому адресу, но на памятном месте все было совсем по-другому, словно здесь никогда не было домика. Паспорт нового строительного объекта, приколоченный к забору, уверял, что через два года в этой бане смогут мыться одновременно двести человек. «Какая, к черту, баня! – в сердцах подумал Реша. – Как они умудряются мыться в такой обстановке!»

Напарница Ирины, которую Реша умудрился разыскать, назвала ему новый адрес. И опять, как зимой, он стоял у двери, теперь уже у двери новой квартиры, и жал на кнопку, не зная, как повести себя дальше. То же самое чувство возродилось в нем, но уже на другом уровне, в каком-то ином качестве.

Дверь отворилась без всякого расчета на него.

– Ты? Здравствуй! – удивилась Ирина. – Вот так неожиданность! Проходи, знакомься, это Андрей. Он помогает мне по квартире.

Первой в голове проскочила как раз эта мысль – о другом. Она, эта мысль, вскинулась, как рука, пытающаяся отвести непосильный удар. По повадкам конкурента с разводным ключом Решетнев определил, что маэстро Андрей из разряда тех, кто знает, когда в новой квартире поплывут обои, обвалится штукатурка или от ржавых капель начнет цвести унитаз. Берут они недорого, потому что всегда – то ли соседи, то ли ветераны ЖКО.

– Как тут здорово! Я рад за тебя! – сказал Реша.

– Спасибо! Но ведь я говорила тебе об этом тогда, а ты мне не верил.

– О чем ты?

– Нет-нет, я так. Мне было трудно забывать. Я не предполагала, что такое может вообще когда-нибудь наступить. Вернее, произойти.

– Но стоит ли жалеть об этом? Рано или поздно – не все ли равно.

– Жалеть? Это мало, слабо. Убиваться – вот слово.

– Ты же сама с нетерпением ждала, когда все кончится. Ведь так? Ты быстро привыкнешь.

– Я не умею привыкать.

– Скажи, зачем тебе было нужно такое молчание? Я и без того знаю, как ты умеешь держать паузу.

– Молчание? – удивилась Ирина. – Я выбрала не молчание, а время из двух этих лекарств. Которые излечивают все.

Реша почувствовал, что в ее слова нужно вникать. Как будто Ирина одна продолжала их отношения по его просьбе и доверенности. И за это время, за время его отсутствия, он отстал от нее в понимании с полуслова. Он не находил, как соединить свою долю разлуки с ее частью. И вырвалось:

– Ирина, еще бы один день, и я…

– Ты знаешь, вот беда, – как бы приостановила его движение вперед Ирина, – мне кажется, я не все перенесла о т т у д а. Я пересмотрела каждый ящик, но так и не выяснила, что я забыла. Я отправилась т у д а, но там уже ничего не было.

– Разве можно убиваться по какой-то безделушке?! – ничего не понимал Реша. – По каким-то пустякам?!

– Хорошо, я не буду тебе говорить об этом, – сказала она. – Но, скорее всего, это не так. Я не могла ничего забыть, потому что упаковывали вещи чужие люди. А ведь если я не собирала и не упаковывала, то и не могла забыть. Правда? – Она походила на ребенка, который во сне хватается за ссадины и смеется.

Он обнял ее. Она не пошевелилась. Потом, словно от усталости, приникла. Не доверившись глазам и словам, они вспоминали себя памятью рук, губ.

– Постой, постой, о чем мы говорим? – вдруг отстранилась она. – Ведь я не простила тебя тогда. Да-да, я помню точно – не простила. Ты бросил меня. Забыл. Я всю ночь писала стихи. Послушай.

 
Неклейкие части – кристаллики счастья.
Все может растаять, все может умчаться.
Глаза в уходящую тычутся спину,
И бьется снежинка, попав в паутину.
 

– Не простила за что? – пытался привлечь логику Реша.

– Я забыла тебе напомнить тогда, чтобы ты не упустил меня ни на грамм, ни насколечко. Поэтому простить не смогла. Но ты все равно люби меня, потому что я еще буду. Я закружусь первым весенним ливнем и прольюсь, утоляя все жажды, сочась каждой клеткой.

– Молчи, молчи! Больше ничего не говори! – прикоснулся Реша пальцем к ее губам. – Нам нельзя с тобой говорить об этом! Понимаешь, нельзя. Нас куда-то уносит при разговоре.

Дерзость догадки ошеломила его.

Она кивала головой и пыталась удержать слезы. Он успокаивал ее, гладил по волосам и не замечал, что то же самое творится и с его глазами. Перед ним раскинулся тот ромашковый луг, без конца и без края, где ему впервые стало страшно от этого. Ирина, вся летняя, опускала ресницы и подавала ему венок. И в глазах стало белым-бело от бабочек-подёнок. Еще какое-то мгновение, и он, подав Ирине руку, зашагал бы в ее мир, где память сама выбирает хозяина, где любой неправильный шаг ложится крест-накрест на каждую складку сознания. И нет оттуда никакого выхода.

– Но ведь я тебя успела не простить! – вскинула она заплаканное лицо и вытащила из стола дневник. – Вот, посмотри! – И зашелестела страницами. А потом вручила ему тетрадь как последнее, самое веское доказательство.

Они успокоились, когда увидели, что в квартире никого нет и что прошло уже много времени, а за окнами полнеба в огне и сентябрь желт и душераздирающ до безысходности.

– Я открою форточку, – сказал Реша.

Она подошла к окну и стала рядом с ним.

– Как осени могло прийти в голову, что без сброшенных листьев мир станет просторней? – сказала Ирина, пытаясь протереть запотевшее окно.

– Прости. Если не смогла для себя, прости для меня, – произнес Реша, потянувшись обнять ее.

Она согласилась глазами – закрыла и открыла их снова.

– Но вот дела – никогда не извлечь опыта, – вздохнула она. – Сколько ни бейся. Всякая новая находка будет сама считать нас очередными найденышами и позволять мучительно тешиться собой. Я устала сегодня. Представь – я не спала с тех пор. Зато теперь знаю почему. Я уже не умею ждать. Я не разучилась – я просто не хочу апельсинов, поскольку не знаю, что они такое. И не хочу знать, что самое страшное.

Чтобы как-то вернуться к реальности, Реша переводил взгляд то на часы, то на разбросанный по полу инструмент, то на кошку, сидевшую неподвижно, как копилка. Ирина была рядом, сегодня она была доступнее на восемь сгоревших июлей. Вот она здесь, с ней можно разговаривать, к ней можно притрагиваться, трогать волосы. Но он снова находил ее глазами и понимал, что поцелуя больше не получится – она садится так неудобно, что до губ не дотянешься. Она далеко сегодня. Холоднее и дальше на восемь снегов.

«Она привыкла засыпать в кресле, – последнее, о чем он подумал в ее новой квартире. – И почему восемь?»

– По твоим письмам я написала стихи о вашей таежной вылазке, – подала она ему на прощание красиво сброшюрованный самиздат. – Возьми, почитаешь на досуге с друзьями.

Реша опять не смог переварить сказанное. В этом простом и ясном предложении он начал отыскивать какой-то туман, подвох, хотя на самом деле в произнесенном ею не было ничего непонятного. Разве что стихи, написанные по чужим письмам, как экранизация по мотивам, стихи, написанные не из себя. Это усугубляло восприятие, и он опять ничего не понимал. «Может, это меня как-то мутит? – пытался он взглянуть со стороны на себя. – А Ирина здесь вовсе ни при чем?»

Он вышел из ее квартиры и побрел по улицам. Ноги, преодолевая сокращенность мышц, на минуту выводили его из оцепенения, и тогда мысли обретали течение, близкое к равнинному. Он вспоминал осенний бал и Ирину у шведской стенки с кленовым листом в руке. Почему он не подошел к ней тогда? Может быть, все было бы иначе. В жизни надо срываться, вспомнил он высказывание Бирюка.

День уходил, таял. Последние его мгновения остывали на пустующих тротуарах. На цветные осенние образы ложились ночные, черно-белые. Все вокруг было объято темнотой и бесконечной жаждой повторенья.

Реша брел по мокрым улицам и затаптывал одинокие звезды в галактики, отстоящие друг от друга на сотни световых лет. Он навязывал себя скамейкам и аллеям, ничего и никого не помнящим, и не мог избавиться от мысли, что Ирина в нем уже неизлечима. Она будет затихать и воспаляться снова в маленькой замкнутости, имя которой произносит каждый сигнал наезжающих сзади машин, каждая капля дождя. Ему казалось, за ним кто-то идет. Босиком по снегу. Он оборачивался и не мог с достаточной уверенностью отнести этот холодный мираж ни к прошлому, ни к будущему. Он принимался вспоминать, а получалось, что ждет, но, стоило ему помечтать, как все тут же обращалось памятью.

Над городом и чуть поодаль вставали зори, похожие на правдивые рассказы о любви.

Друзья, вернувшись из тайги вслед за Решей, привезли ему несколько конвертов с пометкой: «адресат выбыл». Даже эти его письма к Ирине, свершив слалом долгой дороги в два конца, вернулись на круги своя.

Реша частенько доставал на свет подаренный ему Ириной дневник и читал ее стихи на тему своего таежного вояжа, не понимая, как ей с такой степенью точности удалось передать все его чувства и переживания по этому поводу? Как она смогла так точно перевести мотивы его писем к ней в стихи, словно сама побывала на севере в «диком» отряде? Она проинтуичила все до мельчайших треволнений!

* * *

 
Аукают дали игриво,
бегут, затихая вдали.
Тайга, как зеленая грива,
на шее летящей земли.
 

 
Несется земля по орбите,
а я – по орбите своей.
Спокойного быта обитель
вовеки не скрестится с ней!
 

 
Нам жизнь преподносит уроки
и ставит за мужество плюс.
Земля, ты меня не уронишь
я в гриву до боли вцеплюсь!
 

* * *

 
В барак, запыхавшись, ввалиться,
багры раскинув по углам,
забыть про бревна и забыться,
как расколоться пополам:
один ты здесь, другой ты – там,
еще горячий и искришься,
дорогу бьешь и бьешь плотам!
 

 
Твой взгляд ничем не изумленный,
он все безвольней и вольней,
и песня девушки влюбленной
все дальше, дальше… На стене
уже не пляшут блики искор
почти потухшего костра,
скулит на тумбочке транзистор,
давно бы выключить пора.
Дай Бог хорошим снам присниться…
а завтра снова – в шесть утра!
 

* * *

 
Здесь лишь июль погасит свечи,
тепло становится не то.
И осень вмиг тайге на плечи
бросает рыжее пальто.
 

 
Ах, эта осень, эта осень…
в барак забитые дождем,
сидим, у неба солнца просим,
погоды, словно писем, ждем.
 

 
В тумане скрылась четкость линий,
глядим в окно, как в объектив,
горячих кружек алюминий
двумя руками обхватив.
 

 
И с каждым днем надежда тает,
а осень, словно пьяный гость,
все тянет в судорожный танец
тайгу, продрогшую насквозь.
 

* * *

 
В тайгу пробрался бархатный сезон,
и пала тишь в непроходимых парках.
И свет у зорь прощально-бирюзов
и так похож на непотертый бархат.
 

 
В тайгу пробрался бархатный сезон,
как в злое сердце проникает нежность,
и мне отсюда ехать не резон
на сковороды южных побережий.
 

 
Как будто осень у больших морей
поправить челку задержалась где-то,
и, что с собою делать в сентябре,
не знает растерявшееся лето.
 

* * *

 
Время, обрати все в силуэты!
Ты ведь обладаешь силой этой.
 

 
Я прошу тебя очень,
сделай именно так.
Я хочу ее помнить
только в общих чертах!
 

 
Губы, волосы, руки,
Смех, походку и плач
упрости до обычных,
чуть вдали обозначь!
 

* * *

 
Неожиданный тайфун
залетел в галактику
и увез тебя в тайгу,
а меня на практику.
 

 
Лето целое серчал,
бушевал медведем
и утих только сейчас.
Знаешь, как приедем,
 

 
давай в город суетной
сразу бросим вещи
и по тропке нашей той
в лес махнем желтеющий!
 

 
И по памяти, по снам
те отыщем саженцы!
Вот увидишь, осень нам
той весной покажется!
 

Он читал и не понимал, как можно так глубоко и тонко понимать его. Она знала о нем больше, чем он о себе знал сам. И знала больше об их любви. Она знала все. И поэтому ей стало скучно.

Через какое-то время врачи определили, что Ирина не в состоянии жить без постоянного медицинского присмотра. Родственников, которые смогли бы оказывать ей такую помощь на дому, не нашлось, и Ирину поместили в психиатрическую лечебницу близ села Миколино.