Текст книги "Тринити"

Автор книги: Яков Арсенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 54 (всего у книги 67 страниц)

– Неужели непонятно?! – сообщил Владимир Сергеевич. – Каждый моет деньги по-своему. Надо было увести пару-другую миллионов, вот и увели! Никто никого не крадет! Кто сам хочет, тот и исчезает.

– Ничего себе живем! – слышалось от народа.

– А как иначе отдохнешь от напряженной государственной службы? пошутил Владимир Сергеевич.

– И то верно. Так, значит, врут газеты?

– Это к Артамонову, – отбивался Макарон. – Про газеты знают все только они с Деборой.

– То есть, мы – как задница? – самоуничиженно произнес Усов. – Которая испытывает информационный голод. До нее пресса доходит в последнюю очередь.

Пересвет был короче.

– Бойфренд Натана, – сказал он. – Мы не расстаемся. Поэтому я здесь.

– Слышали, слышали, – загудела толпа. – Наконец-то увидели воочию.

– Очень даже ничего, – сказал негромко Нинкин, оценивая Пересвета чисто визуально.

– Меня уже тянет прошвырнуться в вашу сторону, – сказал громче нужного Пунктус, прикидывая, что нового для него может обнаружиться в этом свежем человеке.

– Соблюдайте живую очередь, – возразил я. – Чур, я беседую с товарищами первым! Для истории и архива.

– Прошу тишины, господа, и прошу дальше, – обрубил неправильную волну собравшихся Рудик. Он шел вдоль шеренг и выдавал каждому присутствующему листок с фразой из общей речевки, подготовленной режиссерской группой праздника, чтобы каждый мог начать свое выступление без заминки. Пожалуйста, Натан, – сказал он, закончив раздачу. – Ты же у нас первый по списку?

Натан Алешин вышел и доложил о себе.

– И тогда я у него спросил, – взахлеб рассказывал о себе и о Пересвете. – Ты через кого ложился? Он сначала ничего не понял. Куда, спрашивает. Сюда, в больницу, говорю. А меня через своих укладывали, чтобы не запороли ненароком! Потом мы выяснили, что после операции жить нам обоим особенно негде и сняли одну квартиру на двоих. С тех пор не разлучаемся. Расписываться пока не планируем, закон не позволяет, но отсутствие официальности нам нисколько не мешает.

– Артамонов! – вызвал следующую жертву Рудик.

Артамонов посерьезнел и вышел на центр поляны.

– Мы научились пользоваться услугами сберкасс, – прочитал он по бумажке, выданной старостой, и дальше понес о себе сам. – Три года флота, потом завершение учебы экстерном, отработка по направлению в Средней Азии. Так что первую мировую войну я прошел с одними, вторую – заочную учебу в МГУ на факультете журналистики – вот с этими господами, – кивнул Артамонов на Владимира Сергеевича и Пересвета. Не заметил, как втянулся в третью поступил на Высшие курсы продюсеров. Здесь уже, конечно, все будет без победителей и быстротечно – всего один семестр очно. Женат, дети есть. Трое. Вот они, бегают.

Выглядел Артамонов уверенным диктатором, у которого нет никого в подчинении и диктат которого распространялся не далее чем на себя. Я всматривался в него и понимал, что он человек креатива. В годы своей технической учебы, он говорил в отношении начертательной геометрии: если надо будет в жизни, я начерчу, но зачем чертить сейчас? Я все понял и узнал, какая линия что обозначает, переварил материал, но зачем чертить, тратить попусту столько времени?! И характер его с течением жизни, похоже, не изменился. Он разрабатывал стратегию, придумывал идею, вбивал колышки и передавал желающим под дальнейшую проработку. При этом никого не просил. Все почитали за честь довершить затеянные им дела. Значит, что-то в них было, в этих затеях. Заниматься вопросом методично и системно было явно не по нему. Он сделал наброски книг, выразился, но доводить тексты до ума в его понимании не было надобности. Ведь он явился на свет не для того, чтобы разобраться с языком, а чтобы познать жизнь.

Сопоставляя факты, я успокаивался. Получалось, что я, доделавший его книги, попал в разряд Прорехова, Лики и Деборы. Первый доводил до ума технические наброски его полиграфической идеи, вторая и третья – воспитывали детей. Артамонов придумал издательский холдинг, и, как только все было выставлено и налажено, детали тут же наскучили ему, и он оставил все на усмотрение Прорехова. То же самое в отношении семьи. Это было заметно по поведению детей – они так и висли на мамах.

Следующим в центр круга был вызван Бакутин.

– Мы научились пахать по безотвалке, – зачитал он обязательный текст и перешел к произвольному. – Заместитель начальника службы безопасности в Думе.

Этот неприметный с виду человек просуществовал на потоке тихо, как серая мышь. Теперь оказалось, что здесь он едва ли не самый главный.

Продолжил докладные о себе Бибилов Мурат, забыв про сунутую ему в руки бумажку.

– Отец-героин, – начал он. – Четверо мальцов, единожды женат, живу на границе, служу на таможне, связи продолжаю нарабатывать. Добро даю.

– Радики тебя там еще не задолбали? – спросил Артамонов. – А то подарим тебе свинцовую ракушку на хозблок!

– Отлично! Я приму подарок, – на чистом русском сказал Мурат. С Нинелью и множественными детками, плавно переходящих от чистого осетина – первенца до абсолютно белокурой дочки – последыша, Мурат чувствовал себя совершенно обрусевшим. Было заметно, что Нинель за годы совместной жизни сделала его совсем ручным и рецессивным, если не сказать больше – одномандатником. Нинель рожала без конца – Мурат не успевал растамаживать. Всякий раз после очередных родов, когда Нинель откисала в роддоме с разорванной промежностью – все дети получались далеко за пять кило, – он просил хирурга, чтобы тот при зашивании уширенной части делал пару лишних стежков.

Далее шел Миша Гриншпон.

– Слышь, чуваки, кочумайте! Достали с этим допросом! И своими дурацкими бумажками!

– Т-сс! Не болтай! – приземлил его Рудик. – Мы должны знать все твои вехи!

– Ну, хорошо, только ради того, чтобы не испортить праздник!

– Мотивы можешь не объяснять. Не ты же один испытал эдипов комплекс по отношению к матери-родине?

– После учебы работал в Питере, – начал Миша, – потом свалил в Канаду, иными словами – встал и принес немного вреда своей советской родине. Работаю в «Дженерал электрик», США, дом во Флориде, тружусь в Гамбурге, в командировке. Легко конкурирую с Россией, толкаю всякого рода Иракам разного рода энергетические проекты. Не женат. Перед улетом из Белоруссии поладил с одной дамой. Теперь у меня, оказывается, есть мальчик весом в сто кэгэ. Вот, резвится с остальными, опасаясь всех подавить.

– То есть, чуть что, НАТО с нами? – спросил Рудик.

– Конечно. В формате мы плюс они.

На курсы по изучению нас оттуда Гриншпон эмигрировал сразу после того, как надоело быть здесь. Но он не считал свой отъезд эмиграцией. У него был иной взгляд на это.

– Знаете, что такое настоящая эмиграция? – сказал он в завершение своей речи. – Вот когда ты уехал в детстве или чуть позже и узнаешь, что жизнь длится восемьдесят или около этого, – у тебя нормальная реакция на отъезд я молодой, до старости еще так долго, что не хочется об этом и думать. Все можно успеть – и родить, и посадить, и построить А вот когда ты в сорок лет оказываешься под Нью-Йорком, ты как бы рождаешься заново, но при этом узнаешь, что жизнь длится всего лет пятнадцать-двадцать и уже не успеть ни книгу написать, ни друга посадить – вот это эмиграция настоящая – ностальгия весны!

Переминаясь с ноги на ногу, своей очереди ждал Забелин. Как только Гриншпон доложился, Забелин развернулся вполоборота и продолжил тему:

– Забелин. После вуза, как положено, отработал по распределению, сейчас прозябаю в стряпке рекламы. Все ролики про пиво на первом канале… мои. Если у кого-то возникнет потребность в тиви – прошу ко мне.

Далее – со всеми остановками.

– Клинцов, – заговорил о себе и о поколении бывший комсомольский вожак. – Финансовый директор молодежного движения «Идущие рядом». Мы научились спать кроватями «не расстанусь с комсомолом», – продолжил он по бумажке ряд Фурье, задуманный режиссером праздника. Всем своим видом Клинцов наглядно демонстрировал, как застойная комса сумела временно подавить в себе императив призвания, чтобы потом, принюхавшись к сквознякам эпохи, продолжать неустанно все ночи напролет лепить образ в кремовой сорочке с комсомольской ретро-шнуровкой на волосатой груди. Он был образчиком популяция икс-генератов родом из Октября, которые смогли вовремя сориентироваться на полном ходу жизни. И вот результат – налицо повторная востребованность временем.

Затем, прихрамывая, к людям вышел Кочегаров.

– Наши дети уже выросли, – сказал он, вглядываясь в бумажку поверх очков. – Девочки убегают для освоения будущей профессии подзаработать на «Баунти», а мальчики, сняв штаны, по голове уже не гладят. – Он посмотрел на Дастина и подытожил свое выступление: – Все науки я бросил. Занимаюсь исключительно жизнью.

Кравец шел следующим по списку.

– Мы научились летать самолетами «Башкирские авиалинии», – процедил он текст из общественной нагрузки. – Посему живу в Израиле.

За ним вышла Марина.

– Кравец Марина, – сказала она просто. – Мы научились одеваться трусиками «прошла любовь», – читанула она свой листок и с неудовольствием бросила его в стоящую рядом урну. – Живу в Тель-Авиве, работаю в театре. Специально ко Дню грусти мы приурочили гастроли. Теперь играю «Жанну» по-настоящему. Вечером приглашаю всех на площадку, – махнула она рукой в сторону подиума, – мы покажем лучшие куски оттуда.

Только Марина смогла бы выдавить из своей случайной роли в студенческом театре целую жизненную платформу, забросив на фиг все эвольвенты и прочие железяки, относящиеся к профессии «турбиностроение».

Потом вышел Матвеев.

– Мы научились, мля, справлять нужду, – прочитал он свой вступительный текст. – Живой вес, ну, это, сто двадцать килограммов в положении лежа. Алиментарное ожирение. Тлею, мля, на кашах и на воде. Вся жизнь, еп-тать, ушла на волеизъявление желудка. Работаю сантехником шестого разряда, а звучит, ну, это, как волшебником изумрудного города.

Народ зааплодировал. В шеренгу к Мату пристроился Боря.

– Мукин, – представился он и зачитал свой кусок текста. – Мы научились сидеть стульями ереванской фабрики имени «апрельских тезисов». Торгую мебелью. Дважды женат – трое детей.

Симбиозники выступили плотнее других.

– Нинкин, – отчалил от себя первый, – работаю заместителем министра топлива и природных ресурсов. Раньше при медосмотре меня всегда просили раздеться, а теперь просят только показать язык. Как тут не станешь циником? – Только складочка на его круглых без всяких стрелок и в обтяжку рейтузах выдавала его половую принадлежность. Штаны его были настолько в облипочку, что поверх пола можно было вычислить еще и национальность, имейся она у него в наличии. Он стоял в характерной позе просителя, а руки висели по швам, как после ампутации аппендицита. В старину, когда он ел мороженое, одна щечка у него ныряла вглубь и получалась ямочка. Это его и погубило. Теперь ямочка виднелась и без мороженого плюс вертикально лицу появилась характерная впадинка на подбородке. – Не женат. Детей нет, – завершил он о себе.

Впритык и без всяких зазоров к нему рапортовал Пунктус:

– Тружусь заместителем министра энергетики. Не женат, детей нет.

Лицо Пунктуса было сформулировано таким образом, что угадать по нему, о чем идет речь, было невозможно. Конечно же, симбиозники Нинкин и Пунктус не рассказали, как они не могли друг без друга и как в течение многих лет доставали премьер-министра. Они, будучи замами, добились перевода зданий обоих министерств на одну улицу. У них не раз возникала мысль о выезде в страну, где можно было бы без проблем узаконить отношения, но тоска по родине присуща всем, причем глубина у некоторых даже значительнее. Так они и докатились до нынешнего положения через множество уходов друг от друга, ссор и разочарований. Но потом грубая жизнь примиряла их и снова сводила вместе. Собственно, их отношения уже могли потянуть на золотой юбилей, но документально этого было не подтвердить. Хотя все было налицо. Фактически Нинкин и Пунктус являлись пионерами движения от скрытых форм к коммюнике и даже дальше – к выпуклым формам.

Симбиозников затмил человек с рондолевыми зубами.

– Петрунев, – представился он и присел на корточки. – После вступительных экзаменов – строгий режим, потом труд на воле по приобретенной в зоне специальности. Сейчас работаю генеральным авторитетом в одной из организованных компаний. Держу под контролем территорию, равную Швейцарии. На праздник Петрунев привез с собою два мешка свежих белых носков и велел всем раздавать на входе по три пары – он не выносил запаха рокфора. Петрунев жил по понятиям и работал тоже по понятиям. Случись нужда заплатить кому-то по безналу, в платежке он прямо так и писал: не по договору такому-то и согласно счета такому-то, а по понятию такому-то, от такого-то числа, включая НДС и налог с продаж. Или, ничего не включая, в зависимости от того, кто его куда, насколько и по какому поводу наклонял. В быту Петрунев ничем не отличался от своих собратьев. За годы труда он обзавелся лбом, переходящим в затылок, и шеей, едва прикрытой удавкой от Кардена. Петрунев имел в собственности коттедж на 1500 квадратов, но жил в бане на краю участка. По привычке. Из-за боязни высоких потолков. Везде и всюду на самых высоких собраниях сидел на корточках. Самое мягкое слово, которое он употреблял, было – «беспредел». Как и все новые, он поутру стукал жену по голове ложечкой, а затем целовал яйцо. Петрунев со своей командой подмял достаточно обширную сферу и теперь потихоньку легализовывался. Поэтому День грусти для него был самым что ни на есть праздником души. Можно было столько знакомств приобрести, сколько и возобновить. На пальцах, уставших от руля «мерса», висела голда. Владелец ее в малиновом пиджаке всем своим видом как бы говорил о себе с излишней скромностью: я погашенный лотерейный билет. Петрунев был женат. Его жена, будучи в прошлом одинокой и страстной женщиной, любила переписываться с каким-нибудь заключенным. Уже в третьем письме вместо дорогой номер 1213435, под которым сиживал Петрунев, она назвала ласково-уменьшительным – 121. А он как раз в это время гадал, срывая колючки с проволоки: любит – не любит. Прочитав письмо, он вышел на волю с чистой совестью и упал в объятия жены и новой жизни.

Петрунева сменил Решетов.

– Тринадцать лет Тюмень, Надым, пять лет в полной алкогольной блокаде, черный пояс карате, четвертый дан. Третьего пока не дано. Женат, дочка, ру. Работаю сам. Над собой.

Как когда-то в старину, Реша легко поднимал людей на портвейн, и теперь так же легко занимался оргвопросами по принятию гостей, как самый деловой из тех, кто в конце концов остался жить по месту учебы. Он привлек к устройству Дня грусти очень серьезную поддержку, потому как гости были один другого выпуклей.

– Сафенок, – представился очередной мужичок. Его не сразу узнали. А это всего-навсего был Софочка. Бумажку, выданную ему Рудиком, он сразу скомкал и рассказал, как однажды попросил сожителя не ходить ни на какую дискотеку, а просто посидеть с ним попить, и начал так отчаянно метать ножи в дверь, что сожитель на всякий случай остался. Потом была белая горячка, и вот теперь работа на складе горюче-смазочных материалов. – Работаю товароведом, признался он. – Потому что все наши сердечно-сосудистые дела стали больше сосудистыми, чем сердечными.

– Годится, – поблагодарила его публика за доклад.

Было заметно даже со стороны, что слой выпуска, представленный Софочкой, активно вымывается из социума современным поколением икс, поскольку в прошлом был склонен к употреблению лакокрасочных изделий, а в последнее время пристрастился к препаратам антигистаминного ряда – димедрол, тавигил.

– Голова долго болела, а потом прошла, – сказал он в заключение.

– Соколов, – встал белобрысый дядя, махнул рукой и больше ничего говорить не стал. Он отошел в сторону, чтобы промакнуть неожиданно выползшую слезу.

– Усов. Рост усох. Дочь – самое главное приобретение на этом свете. Мы научились справлять юбилеи, – прочитал он по бумажке, спохватившись, и сразу попер в свою обычную сторону – подводить итоги. – Когда-то мы легко представляли все пороки и добродетели молодежной части общества в координатах черноикорного периода нашего отечества. Теперь мы так же легко представляем все пороки среднего возраста текущего момента. Я посматриваю на нас со стороны и вижу, что фактически мы проникли во все сферы общественной жизни. Все более-менее командные высоты в газовой промышленности и нефтяной отрасли – наши, «Газпром» – наш, «Лукойл» – наш, «РАО ЕЭС» – наше, таможня наша. Огромные куски науки и культуры – наши! Даже часть военно-промышленного комплекса – наша! Братва – наша! Восточные и прочие единоборства – наши! Духовенство – наше! Все меньшинства – наши! Мы были сутью общества тех лет, а теперь стали сутью нынешнего времени! Нами пронизана жизнь! Из этого может получится крутой замес!

В старину Усов пророчествовал, что однокурсники завалят всю энергетику страны. На поверку выяснилось, что единая энергетическая система социализма настолько сильна, что завалить ее оказалось не по зубам даже серьезным товарищам. И культуру не смогли уничтожить! И вообще, все молодцы, потому что обошлись вполне корректно с остальными сферами жизни!

– Мы обзавелись тонкой духовной конституцией, – проговорил обязаловку по слогам следующий за Усовым Фельдман. – После Чернобыля уехал из Киева на родину в Шостку, сейчас добиваю последние вопросы по акционированию завода «Свема». – Фельдман так и остался человеком, который меняет цвет лица в зависимости от курса доллара. Говоря текст, он прикидывал, насколько выгодно будет втюхать кому-то по дружбе акции Шосткинского завода «Свема».

– То есть, по пленке договоримся, – пометил для себя Забелин, очень внимательно его заслушивающий.

– Нема делов, – обрадовался Фельдман единственному покупателю своего товара. – Продам любую партию с личными скидками.

– Мы обзавелись накладными ногтями, – заговорила Татьяна, дождавшись своей очереди, и заблагоухала, как апельсиновая кучка с непроставленным ценником. Она по-прежнему оставалась красавицей: глазищи – во! губищи – во! Остальное – сервелат, упакованный в комбез от Готье. К празднику она сотворила себе прическу – этакую лонговую челку, напоминающую макет канализационной системы Лондона с видом на океан и обратно. Ведь причесон это диалектика, которую мы носим на голове! Диалектика меняется с погодой и со взмахом наших ресниц.

Теперь от Татьяны не пахло карболкой, как в старину, – она разносила самые последние стили запахов. Желание быть неразрезанной страницей в книге любви совка сделало ее нержавейкой, представляющей собой образчик бизнес-леди. Прибыла она на встречу на серьезной тачке с водителем. Черемис, она же Кострова, она же Жемчужникова, она же Самохина. Мужья ей доставались все больше секонд-хенд, и она уже стала посматривать за кордон, подумывая о человека без пробега по российским дорогам. Таков был ее жизненный цикл с зависаловом на каждой остановке. Она успела поработать в бойлерной, а сейчас владела сетью кафе и ресторанов в Москве.

– Кто у меня уже побывал, знают, что это такое, – зазвала она всех к себе в гости и на работу. – Кто еще не удосужился, милости прошу. Детей нет.

Кстати сказать, Татьяна была и вправду не замужем, особенно в данный момент. Недавно она получила на телевизионном конкурсе «Мисс SIS» приз в номинации «SIS SOS!» или, иными словами, – «Грудь выживаемость!» У нее был загиб матки, и никто из ее поклонников по жизни так и не смог достать ее. Первые ее мужья-черновички, в которых она долгое время находила попеременно то понарошковость, то всеравношность, то вверх-тормашность, не оставили на ней отпечатков – ни моральных, ни физических. А вот последний – умудрился. При нем в ее задачу, как жены, входило только одно – успевать подставлять под окурки, которые муж гасил, не задумываясь, где придется – о подушки, о ковры, – какую-нибудь пепельницу. И однажды она не успела. Он загасил окурок на ее лице. Так их пути разошлись. Она навсегда запомнила, как в глазах шипят бычки.

– Уж лучше заворот кишок, как у Мата, чем загиб матки, – пожаловалась Татьяна людям, но было понятно, что упорно исследовать жизнь она еще будет долго.

Татьяна заговорила о бесправном положении женщины в постсовке, которое вынуждает ее всем менталитетом идти одновременно в трех направлениях: в первом – становиться матерью-одиночкой, но время, как назло, грозит не оставить пламенную большевичку на семена, во втором – идти на контакты с депутатами высших чинов или в третьем – самой баллотироваться.

– В наше бисексуальное время, время взаимной кастрации, когда мужики перевелись как класс… – вознамерилась она покритиковать текущий момент жизни, но ее перебил Нинкин.

– Все мы мужчины до первого мужчины, – сказал он.

– И тем не менее, – сказала перебитая Нинкиным, как крыло, Татьяна, мне нравится, что на нашем очередном Дне грусти опять много му-му…

– Чего-чего? – забликовал народ.

– Как это «чего»? – не поняла Татьяна недалекости ополчения. – Мужиков и му-зыки!

И действительно – музыки хватало. Одна лилась сверху, а вторая, словно из-под земли, как на Пескаревском кладбище. Пунктус и Нинкин, прислушиваясь к нотам, гадали, как в старину:

– Бритни Спирс? Нет? Значит, Спайс герлс! – корчил из себя знатока Пунктус.

– Стинг? Нет? Значит, Брайан Адамс! – присоединялся к нему через полчаса Нинкин. – Селин Дион? Нет? Значит, Якида!

– Яшенин, – сказал последний товарищ и замкнул цепь. – Работаю в «Газпроме».

После переклички начался теннисный турнир. Играть вызвались немногие. Первым запуском шли Владимир Сергеевич и Клинцов. Все сгрудились вокруг корта поболеть. Пока соперники разминались, в корзину из-под мячей падали деньги с пристегнутым прогнозом. Фельдман, как букмекер, фиксировал ставки.

– Да я его порву на фрагменты на одних подачах! – говорил своим Клинцов, разминаясь. – Я его просто размажу по задней линии! – делился он планами на исход поединка, затягивая шнурки на свежих кроссовках. – Он у меня весь коридор вспашет! – бил он себя ракеткой по пятке, проверяя натяжку струн.

Судил Рудик. Подача выпала Клинцову. Началась игра.

Давненько Владимир Сергеевич не выходил на корт. Неожиданно для себя он заметил, что ему одинаково удобно играть обеими руками. Справа – правой, а слева – левой. Не двумя, как раньше, а именно одной левой. Удары ею получались настолько хлесткими, что вихрился воздух. Владимир Сергеевич чувствовал себя амбидекстером – легко вращался вокруг своей оси как по часовой, так и против. А пятиться назад, чтобы убить свечу, ему было даже удобнее, чем рваться вперед, чтобы поднять почти с земли грамотно укороченный мяч. Все удары проходили на уровне ощущений, без напрягов. Раньше он за собой этого не замечал. Ему казалось, что он рассечен пополам огромным зеркалом. И все обводки соперника, все его выходы к сетке ничего не меняли – Владимир Сергеевич отражал любые мячи.

Клинцов пытался построить игру на резаных ударах и двойных ошибках. Рудик явно подсуживал ему, но счет складывался в пользу Владимира Сергеевича, который в результате и выиграл мини-турнир.

Победителю подарили старинную деревянную ракетку и стилизованный под набоковский костюм для лаун-тенниса. Остальным участникам вручили то же самое.

Погода удалась на славу и позволяла расслабиться. Народ поснимал шляпы, разделся и полез в речку – кто через баню, кто прямиком с откоса. Стало заметно, что вместо шевелюр у многих появились полянки и скверы, а кое-где даже и третьи интернационалы. Дети постарше кидались в воду с батута, помоложе – с тарзанок – с привязанных к деревьям канатов с поперечной палкой на конце. Скоро к ним в отсутствие водных горок присоединились и взрослые.

Банное зрелище выходило еще забавнее. Сквозь целлофан, как в рисованном по стеклу мультике, просматривались благообразные розовые тушки людей, красиво растворялись в тумане и плавали там, внутри, гребя березовыми вениками. Потом тушки выползали наружу и становились противными и оплывшими. Никуда не деться – у половины присутствующих от возраста появились жопьи ушки – отвислые складки на пояснице. Приметы времени. Знал бы Миша Гриншпон о понятии «жопьи ушки» во время учебы, вот бы потешился! Такой навороченной грудины не было, пожалуй, ни у кого на курсе!

День грусти со стороны походил на волчью свадьбу, на которой присутствовали хищники бизнеса, политики, культуры и ширпотреба, словно в этом куске общества обозначилась течка и все присутствующие подались на нее и запали.

Напитки разносились бесперебойно. Алкоголь в крови набирал критическую массу. К вечерочку течение схода стало принимать подострый характер. Танцы начались спонтанно, без вмешательства старосты Рудика. Он только успел дать команду надеть вечерние костюмы и платья.

Владимир Сергеевич взял свой саквояж и отправился в раздевалку. Он вытащил из любимого чемодана белую рубашку и фрак, купленный тетей Паней, и надел гардероб на себя. Фрак оказался впору. Владимир Сергеевич с удовольствием взглянул на себя в зеркало. Все было нормально. И вышел к людям. К нему продолжали подходить, заговаривать, задавать вопросы. Через некоторое время на территории праздника образовалась гробовая тишина. Макарон заметил, что на него все стали как-то косо посматривать. Он ничего не понимал. Еще раз осмотрел себя с головы до ног – ничего такого, все в порядке. Разве что несколько пушинок висят на одежде, но их можно снять, сдуть, стряхнуть – пожалуйста.

Озабоченный Владимир Сергеевич вернулся в палатку, взял щетку и, смочив ее, почистил одеяние. И вновь вышел в гущу толпы. На площадке раздался дикий гогот, и Макарон понял, что это реакция на его выход.

По-прежнему ничего не понимая, Владимир Сергеевич стал оглядываться.

Тут к нему подошел Артамонов и спросил:

– Слышь, Макарон, а где тетя Паня покупала фрак?

– В магазине. Где ж еще? – невозмутимо ответил Макарон.

– В каком? В ритуальном?

– А что? – спросил аксакал и попытался вывернуть голову набок, словно стараясь поймать зубами свой хвост.

– Похоже, она тебе действительно выбрала фрак подешевле, – сказал Артамонов.

– Так разовый же, – объяснил Макарон.

– Знаешь, в таких фраках покойников в гроб кладут.

– Ну, это ты уж слишком! – выказал обиду Владимир Сергеевич.

– У твоего фрака спины нет – одна подкладка, – сообщил Артамонов и подтянул поближе к лицу Макарона белую нижнюю материю фрака. – В таких экономных по материалу и раскрою одеяниях кладут зажиточных покойников из числа творческих работников.

– Какой отвязанный пиджак! – восторгался народ.

Конфуз разросся до неимоверных размеров. Все нашли Макарова приколистом и отнесли его фокус к продолжению истории с его ложной пропажей и слишком поспешными похоронами.

Макарон еще больше влился в компанию, стал как бы своим среди своих. Все бросились благодарить его за удачно исполненный прикол.

Без тени улыбки, на полном серьезе Владимир Сергеевич отнекивался.

– Да я не в курсе, о чем вы, – говорил он. – Просто тетя Паня мою просьбу взять подешевле восприняла буквально.

– Да ладно тебе – тетя Паня! Сам придумал, а на тетю Паню валишь! восторгался народ.

Владимир Сергеевич перестал оправдываться и согласился, что придумал все от тишины жизни.

Заминка была исчерпана, и вечер продолжился.

Воспользовавшись казусным случаем, я, как нанятый самописец, объявил, что до меня дошли слухи, будто по моей первой книге у героев есть замечания и претензии, поскольку не все смешные случаи, имевшие место в действительности, вошли в книгу «76-Т3». Поэтому я готов выслушать приколы студенческой жизни, которые не нашли отражения в первом издании. Они обязательно войдут в новую ткань повести.

Народ откликнулся и бросился наперебой рассказывать случаи из учебной практики. Я начал записывать. Разбухнув от материала, я объявил, что если так пойдет дальше, то поступлю как Солженицын. Он тоже написал сначала один том «ГУЛАГа», почле к нему стали являться и писать свидетели из других лагерей. И он собрал много томов. Мне будет сложнее, потому что в нашей стране собрать семь томов преступлений властей нет проблем, а вот наскрести три тома юмора – надо постараться.

Записавая рассказы острожелающих, я брел от компании к компании.

Решетова обступили товарищи спортивной направленности. Шел разговор о серьезном подходе к жизни. Приложив ухо, я стал слушать.

– В бесконтактном карате, – ведал Реша, – слабое место показывают направлением удара. Но не бьют. Это принцип карате в дружбе. Друзьям надо показать слабое место, но не бить. Но, чтобы пробить доску, удар надо мысленно направлять в точку за доской. Тогда доска будет прошиблена как промежуточная стадия. В бизнес-переговорах, чтобы достичь маленькой цели, следует говорить о великом и о далеком, упрятывая искреннее намерение. И обязательно срастется. Люди клюют на большое и перспективное и, почти не торгуясь, выполнят малое и задуманное. Это принцип карате в бизнесе. Поэтому в жизни надо не бить, а только обозначать удар. И не провоцировать на начало боевых действий.

Выслушав кусочек карате, я подошел к кружку, в котором весело общались Макарон, Пересвет, Натан, Пунктус, Нинкин и Татьяна. Татьяна была арбитром и строго судила рассказчиков.

– Ну, а вы, так и будете жить бобылями? – спросил она Пунктуса и Нинкина.

– Почему? – ответил Нинкин. – Мы ходили в центр планирования семьи, у нас тоже может быть кто-нибудь появится, – сообщили он за себя и за Пунктуса, рассматривая и поглаживая по голове Дастина, юлящего на нижней отметке.

– А кто же из вас будет рожать? – с большим интересом спросил Натан.

– Мы еще не решили, – признался Нинкин. – Скорее всего никто, для нас родят в центре.

– Сейчас это уже недорого стоит, вы же знаете.

– Откуда нам знать, – сказала Татьяна, – на нас с такими задачами не выходят. А хотите, я рожу для вас?

– А вот этого не надо! – запричитали симбиозники. – Нам такого кукушонка будет не прокормить!

– Мне говорил мой друг Бурят, что нет четкой границы между мужчиной и женщиной, – сказал Владимир Сергеевич. – Есть тьма переходных форм.

Стараясь не спугнуть задушевного разговора, я пристроился к беседе в качестве наблюдателя с диктофоном.

– Я могу показаться бестактной, – продолжала пытку населения Татьяна, когда уже все изрядно подвыпили, – но мне кажется, что время зашивания суровыми нитками своих ртов давно прошло. И вот что я хочу в этой связи сказать. По моей простой бабской схеме любовное заигрывание и вычисление происходит так: я вижу объект, смотрю, как он выглядит, – в этот момент она повернулась к Макарону, – смотрю его на бронзовую грудь, на ноги, слушаю текст и делаю вывод – мой он или нет, и тогда приступаю к ухаживаниям. Макарону пришлось несколько отстраниться. – И ничего больше того, что я уже увидела, мне увидеть и узнать о жертве не предстоит. Надеяться на нечто большее, чем я вижу, не приходится. А вот как зажигаетесь вы, что влечет вас друг к другу? – обратилась она к окружающим.